Ясное солнце осветило вершины Рипейских гор. Славный Ирий огласили истошные вопли охрипшей птицы Сирин. И песню она затянула ужасную, что полностью соответствовало ее настроению – мерзкому из-за регулярного недосыпания. Кому ж понравится раньше всех вставать? Сладкоголосую Сирин Сварог неделю назад назначил будить божественный народ, проживающий в раю. За это назначение затаила волшебная птица большое зло на озорников Ярилу и Услада, младших сыновей Сварога. По справедливости следует заметить, что этих гуляк и пьяниц самих бы кукарекать заставить – перебрав хмельной сурицы, они съели петуха, пустив бедолагу на закуску.
Зашелестело мировое дерево – дуб солнечный. Зашумел он листвой, потянулся могучими ветвями. Рос дуб тот из самого Пекельного царства и держал меж корнями землю-матушку. А ветви небеса поддерживали, там райское место расположилось – сады Ирия. Там-то боги, когда на земле и в поднебесье дел не было, жили дружной и слаженной семьей. Сквозь дуб могучий по внутреннему дуплу куда хочешь спуститься можно. Боги, они, понятно, туда-сюда с завидной регулярностью шастают, а вот для человека это занятие больно хлопотным было бы, потому как живут внутри дуба страшные чудища.
Из дупла на сук широкий вышел старец, осмотрелся и взлетел на самый верх, туда, где среди ветвей прямо из дерева вырастал трон, украшенный дивной и богатой резьбой.
Старец был длиннобород, широк в кости и сух. Погладил он рукой шершавую кору мирового дерева, вдохнул полную грудь амброзии, которой воздух в Ирие насыщен, и окинул огненным взором свои владения – страну небесную. Радостно стало старцу от увиденного. Благоухал сад райский в довольстве и благости. Купами росли невиданные деревья, радовали взор сказочно распрекрасные цветы. Тепло стало у старца на душе, был он в месте этом хозяином. Звали его Сварогом, и вся красота мирская являлась его рук делом.
Но радость быстро уступила место досаде, стоило только взглянуть в сторону, горы Хванчуры на печальное дерево кипарис. Старец не мог понять, каким ветром занесло сюда это олицетворение смертной скорби, которому по изначальной задумке было положено расти в Пекельном царстве. Не иначе как сын его Стрибог постарался – занес семя с буйными ветрами.
Старец вздохнул и посмотрел в сторону, восхода, на гору Березань. Там с колокольным перезвоном зрели на гибких ветвях волшебной яблони молодильные яблочки. И снова зрелище не порадовало Сварога. У яблони отирались два других его сына – Услад, которого все ласково называли Удом, и Ярила. Оба неподпоясанные, босые, в коротких портах. У обоих в волосах солома и прочий травяной сор – видно, всю ночь гулеванили. Занимались гулеваны своим обычным делом – пировали. И ведь не подумали шельмецы, что мать их Лада собралась сегодня пироги с яблоками печь. Старец хотел было прикрикнуть на них, но передумал, заметив, что сегодняшний урожай обжоры уже объели. Неподалеку от них валялись ведра и удочки. Странно стало Сварогу, не первый день удивлялся: чего на сыновей рыболовная страсть напала? Сердце его сжалось, подсказывая недоброе. Не иначе как шалость какую задумали. Определенно добром не кончится!
Он помрачнел лицом и отвел огненный взор в другую сторону, сада, туда, где возвышался терем Лели. С беспокойством пересчитал берестяные колыбели, выставленные на полянку перед крыльцом. Их оказалось семь. А ведь вчера еще шесть было. Значит, еще одно дитя у Лели народилось, а кто папа – как всегда вопрос открытый, вероятно надолго. Старец тяжело вздохнул и подумал, что, видно, сильно разбаловал свою любимицу в детстве, построже надо было держать. И с чего на нее плодовитость такая незапланированная напала? Дети – они всегда в радость, но не каждый же день вот так стихийно плодиться и размножаться?
У подножия дуба, где-то далеко внизу, зашумели. Послышались сначала смачные шлепки, потом гулкие удары мощных кулаков, потом звон стали. Старец помрачнел словно туча, глаза загорелись рубиновым огнем. Сколько же можно? Его не уважают, так хоть бы Ладу-мать пожалели! Та извелась вся, глядючи, как близнецы ежечасно лупцуют друг друга, только что и отвлекаются пообедать да поужинать.
Белобог и Чернобог драться начали еще в материнской утробе. Сварог вспомнил, с каким нетерпением ждал, пока жена разродится, чтобы всыпать скандалистам как следует. Близнецы были друг другу глубоко антагонистичны, но растащить их по разным сторонам не предвиделось никакой возможности – порознь они скучали друг о друге, а вместе им тесно было.
С другой стороны, с самой границы Ирия, раздался рев, да такой, что могучий дуб зашатался. Это Перунушко проснулся и, естественно, газы выпустил. Опять в Ирие утреннюю гармонию нарушил, воздух подпортил. Сварог, по ежедневному опыту зная, что после порчи воздуха и настроения Перун зевнет, заткнул уши пальцами. От звуков, изрыгнутых медной глоткой Перуна, лопались барабанные перепонки. И что с ним делать? В младенчестве медноголового сына старец молотом убаюкивал, чтоб тот ором своим землю не порушил да в Ирие деревья не поломал. Сварог с великой ностальгией вспомнил, как, получив молотом по голове, спал сынок его по три года кряду – и так девять раз. А теперь уложи-ка его попробуй, если он молот тот, сделанный из небесного огня, съел и даже не поморщился. А все потому, что глотка у него будто топка – металл в глотке той плавится.
Громкое чавканье в зарослях виноградных деревьев старец просто проигнорировал. Это Сильнобог после утренней разминки силы восстанавливал. Вот ведь уродился детинушка! Телом силен и быстр, а умом ох и слаб да медлителен. Всю его жизнь тремя словами описать можно – поспал, поел, повоевал. И так каждый день.
Мысли старца перекинулись на старшего сына. Хорст давно жил отдельно – в буквальном смысле. Отделил участок Ирия у горы Липовицы. Видите ли, его светлым очам да возвышенной душе претит быть среди столь неотесанных родственников. Настроение ему, видите ли, портят. С одной Мореной только и беседует. Та без эмоций, всегда ровна и холодна.
Старец вздохнул. А кто ж ее, холодную, замуж возьмет? Кому она, безразличная, нужна? И столько холода в ней скапливается, что приходится его на землю морозом лютым сбрасывать. Когда Морена злиться начинает, так в саду райском обязательно случается неурожай молодильных яблок.
Сварог посмотрел на цветущий луг. Там, в васильках и ромашках, раскинув руки в стороны, спала всеобщая любимица и озорная надоеда Жива. Эх, поспала бы еще часа два! Проснется – о покое можно забыть. Голос у Живы звонкий, слова быстрые, да и много слов этих, очень много! Ни на минуту не замолкает. Так жаром и пышет, порой рядом находиться для здоровья опасно становится. Сам Сварог пару раз ожоги серьезные получал и потом долго залечивал их. Скорей бы ее время подошло на землю спуститься. Хоть передохнуть три месяца весны и три месяца лета. Старец вспомнил, как в прошлый сезон весны удивлялся тому, что голова не гудит от шума. Он пошевелил губами, считая. Оказалось, что через месяц правление Морены на земле закончится и придет время Живы. Тогда можно будет наслаждаться тишиной. Относительной, конечно, при его-то детках.
Эх, вот когда он был молодой, то отца своего почитал и не огорчал уважаемого родителя…
Вспомнить свою молодость как следует старец не успел. Не успел потому, что над дубом зависло облако и с него раздался грозный крик:
– Сварог, иди сюда, недотепа! Сварог!!!
– Иду, батя! – крикнул Сварог в ответ и скорей взлетел на облако.
Его отец был крут нравом и скор на расправу. Даже буйные и своенравные дети Сварога побаивались его. Становились просто идеальными, стоило только появиться дедушке Роду.
Поднявшись на облако, Сварог понял, что просто родительским нравоучением он сегодня не отделается. Впрочем, мог бы сразу догадаться – облако было темным, как грозовая туча. Род был под стать облаку – так же черен лицом. Он восседал в каменном кресле и барабанил узловатыми пальцами по Голубиной Книге, которую никогда не выпускал из рук.
Сварог вдруг вспомнил, как в далеком-предалеком детстве он мечтал, чтобы отец взял его на руки, приласкал, посадил на колени. Но на коленях Рода всегда лежала Голубиная Книга, а руки его либо крепко сжимали каменную обложку, либо что-то выводили яркой молнией на страницах, сделанных из кожи зверя Индрика.
– Отец, – пробормотал Сварог, переминаясь с ноги на ногу, – чему гневаетесь?
– Тому и гневаюсь, – пророкотал Код, – что породил тебя, непутевого, силу тебе дал, власть. Все, что есть у меня, тебе готовлю. А ты что ж, паршивец, делаешь? Ладно, благодарности не жду, так хоть не поганил бы, вредитель!
Сварог моментально перебрал в уме события последних дней. Прегрешений никаких за собой не нашел. Ну перепил сурицы как-то, с кем не бывает? Да во хмелю помочился с неба на землю. Ну подумаешь, моря-окияны солеными стали! Еще был грех – с Болотом в Пекельном царстве силой померились да ненароком Юшу Зверя Мощного разбудили. Тот спросонья заворочался, трясь по земле пустил. Так дел-то от того землетрясения? Всего-то пару-тройку стран людских с лица земли смело. Стоит из-за этого так злиться? Через несколько веков людишки расплодятся, новые отстроят города-страны.
– Нет за мной вины, батюшка, – вымолвил Сварог, но глаза все же опустил, стараясь спрятать бегающий взгляд в серых клубах родительского облака, – на земле все в порядке.
– Нет, говоришь? Земля, говоришь? Небожитель, чтоб тебе в Ирие град пошел! Да завелись черви в молодильных яблоках! Да чтоб отродясь хмелю в твоей сурице не было!!!
От последнего проклятия отца Сварога пот прошиб. Что угодно, но не это! Сварог только представил, что всю бессмертную жизнь придется пить приторно-сладкий нектар, но даже этого хватило, чтобы вызвать приступ тошноты.
– Отец, ежели я чего недоглядел, скажи – исправлю. Сними проклятие!
– Да ладно, снимаю, в сердцах погорячился, – вдруг успокоился Род. – Не на земле беды лихие и не на небе, а в поднебесной стране беда. Река молочная высохла, кисельные берега прокисли. От сметанного озера такая вонь пошла, что до моих чертогов донесли. Прям активисты, целую бадью этой кислятины доставили. Так запах до сих пор не выветрился. В Беловодье голод случился, в Лукоморье – эпидемии. А Тридесятое и Тридевятое царства ринулись войной на Некоторое государство. Думают, что те специально реку запоганили.
Сварог, выслушав отца, похолодел. Молочная река текла из сосцов коровы Зимун – любимицы его супруги. Представив, какой скандал устроит ему жена, если с ее животиной случилась потрава, почувствовал бог и озноб, и жар одновременно. Он в пояс поклонился отцу и заверил его, что немедленно во всем разберется и все исправит.
В Ирие было на удивление тихо – видно, дети разбежались по свету в поисках развлечений. Сварог заглянул в дупло. Его окатило хлебной волной, пряной и теплой. Супруга хлопотала у стола, подозрительно громко стуча посудой. Сварог бочком протиснулся между дородной женой и печью. Приобняв жену, старец погладил ее крепкие пышные груди. Лада демонстративно отстранилась и, уперев белые полные руки в крутые бока, резко повернулась к мужу лицом. Сварог попятился под грозным взглядом жены, но, все еще надеясь ее задобрить, глупо улыбнулся и пропел:
– Ладушки-ладушки, что едим? Оладушки?
– Я-то оладушки, а ты, козел похотливый, кору с дуба грызть будешь! – вскричала Лада.
– Не сердись, лебедушка моя белая, – ласково проговорил Сварог и вдруг с удивлением заметил, что его руки начинают их любимую игру. – Ладушки-ладушки, – пролепетал он и громко хлопнул в ладоши.
– Ладушки, – прошипела жена и не менее звонко шлепнула его по щеке. Она села к столу и, спрятав лицо в ладонях, заголосила: – Он еще измывается надо мною, бедною, а коровушка моя не ест, не пьет, как свечечка тает…
– Сейчас разберусь, Ладушка, горлинка моя сизокрылая. – Сварог обнял жену. Лада уткнулась в тощий мужнин бок и, успокаиваясь, тихо всхлипнула.
Она знала, что, если Сварог что-то ей пообещает, в лепешку все расшибутся, но желаемое добудут. Лада давно определила и прочувствовала, как сильно и беззаветно любит ее супруг, и вовсю этим пользовалась. А если уж начистоту, то порой этой любовью с самой откровенной бессовестностью злоупотребляла.
Сварог подумал, что супругу свою он тоже разбаловал, но перечить ей не стал. Был за ним грешок – погуливал от случая к случаю, поэтому очки и зарабатывал. Но как бы ни отвлекался он на сторону, как бы за юбками чужими ни гонялся, жена у него всегда на первом месте стояла.
Вот и сейчас смотрел – и налюбоваться не мог. Уж больно лицом пригожа да станом желанна. Сварог посмотрел на бедра супруги, крутизну которых он очень одобрял, и вздохнул – пока с Коровиным горем не разберется, ласки не жди. А он так бы и смотрел в глаза небесной синевы под собольими бровями. Руки тянулись погладить румяную щечку, плавно так и нежно. А потом руку по лебединой шее опустить к крепкой, словно спелые дыньки, груди…
Лада снова подбоченилась и грозно спросила:
– Долго ли тебя, муженек, столбняк на месте удерживать собирается?! Так и будешь стоять аки пень?! А коровка моя там страдания переносит неимоверные!!!
Сварог очнулся от любовных грез и выскочил из дома на ветвь. Закрутился он огненным веретеном и сорвался с места. Уже через мгновение был у коровника.
Коровником в Ирие называли расписной терем, потому что там было место жительства вышеозначенной скотины. Высился он острыми, расписанными золотом крышами на два этажа вверх. Поправив складки рубахи, сбившиеся в полете, хозяин Ирия шагнул в хоромы коровы Зимун.
Корова Зимун лежала на душистой цветочной подстилке. Она не только не поднялась навстречу, не только не замычала, но даже и глазом не повела в его сторону,. Больной, однако, корова не казалась, изможденной – тоже. Более того, она меланхолично жевала. Так что слухи о том, что животина не пьет, не ест, не только не подтвердились, но и вообще почвы под собой не имели.
Сварог воровато оглянулся – вокруг никого, и только потом позвал:
– Буря, Буря, Буренушка…
Оглядывался Сварог не зря: если кто услышит да донесет Ладе, что он назвал корову Зимун Буренкой, супруга устроит знатный скандал, сопровождаемый битьем посуды. На это Лада была большая мастерица, любила посуду безжалостно бить, да чаще всего об мужнину голову.
А корова Зимун полностью игнорировала хозяина, продолжая тупо жевать. Сварог в сердцах выругался и вышел из хлева.
Недалеко от ворот сидел унылый Сарайник. Его специально взяли из нижнего мира для работы скотником и ухода за райской скотиной. Унылым Сарайник был потому, что справедливо предполагал хорошую трепку с последующим вылетом с хлебного места. Мысленно он уже представлял себя на работе в загоне саамских оленеводов, где-нибудь в холодной Лапландии. И это после того, как ценой неимоверных усилий ему удалось пройти жесточайший конкурсный отбор! А ведь было много желающих попасть на этот райский курорт. Шутка ли, тридцать тысяч заявок на одно место!
– Ну что молвишь в свое оправдание?! – рявкнул Сварог, с высоты своего роста обрушив на маленького Сарайника грозный взгляд.
– А то и молвлю, – спокойно ответил уже морально готовый к оленеводству Сарайник, – что корове быка надо. Я в этом деле не помощник.
– Быка, говоришь? Где же его взять? – Сварог озадаченно почесал макушку и задумался.
Оставив Сарайника размышлять о том, уволят его или нет, грозный бог поспешил к кипарисовому дереву печали. Там он обычно собирал детей, и Сварожичи знали, что предстоит гарантированная взбучка, еще и с головомойкой в комплекте. Но на полпути Сварог вдруг сообразил, что сегодня ему нужна помощь сыновей, а ругать их вроде как и не за что, и повернул к дубу.
Птицы Алконост, Рарог, охрипшая Сирин, Гамаюн, а также вездесущие ласточки понесли весть об общем сборе детям всемогущего бога.
Супруга, узнав, что именно наводит на корову Зимун тоску, совсем успокоилась. На сборе Лада быть не захотела – улетела в терем к Леле познакомиться с новым внуком.
Когда птицы вернулись, то отрапортовали, что весть передана и сыновья Сварога не мешкая отправились на поиски жениха для коровы Зимун. А дочери заняты своими делами и отвлекаться не захотели. Они заявили, что в разведении крупнорогатого скота ничего не смыслят и к животноводству склонности не имеют.
Сварог поднялся на вершину дуба и уселся на деревянный трон.
Сварожичи хоть и буйны нравом, но дотошны – если чего решат, то делают быстро.
Первыми явились Ярила с Удом. Они были изрядно под хмельком и слабо пытались вырваться из мощных рук Полкана. Полкан был богом войны. Вернее он был наполовину бог – имел грозный и прекрасный лик, могучие плечи и мощные руки, сильный торс. А на другую половину Полкан был конем, и поэтому нижняя часть тела была у него конская, как полагается – с хвостом и копытами. Помимо всего перечисленного Полкан был еще и сыном Сварога, прижитым на стороне, и по этому поводу Сварог имел большие неприятности, которые регулярно устраивала ему темпераментная супруга.
– Батя!!! – взревел Полкан, бросая гулеванов к подножию отцовского трона. Те под огненным взглядом Сварога моментально протрезвели. – Только уважение к тебе помещало мне снести им головы! Эти запойные извращенцы предложили мне дело богопротивное, такое, что и вымолвить погано!
– Да что тут такого?! – воскликнул Услад, которому как младшему многое прощалось. – Корове жених нужен, чтобы доилась: Простой бык волшебной скотине не пара!
– Точно! – поддержал брата Ярила. – А ты наполовину скотина, помог бы!
– Ты кого скотиной обозвал?!! – взревел Полкан.
Он выхватил меч и ринулся на сводных братьев.
– Осади, Полкаша, – тихо сказал Сварог, прекращая ссору. Этого оказалось достаточно, чтобы сыновья присмирели.
На плечо Сварога, что-то тихо щебеча, присела ласточка. Сварог удивленно вскинул брови и проговорил:
– Пошли к коровнику, Белобог и Чернобог быка волшебного добыли. Могуч тот бык, море переплывал, когда его полонили. Вот уж не думал, что этим задирам хоть раз дружно сработать удастся!
Он встал и перенесся к обители коровы Зимун. Полкан, Ярила и Уд понеслись следом.
Лужок у ворот хлева был разорен и восстановлению не подлежал. Огромный златорогий бык катался по нему и в тщетных попытках освободиться от пут утрамбовывал траву куда лучше асфальтоукладочного катка.
Сарайник сидел на крыше, обняв резного идола, венчающего конек. Если бы его спросили, как он туда забрался, перепуганный скотник вряд ли ответил бы на такой сложный вопрос. Он округлившимися от ужаса глазами смотрел на могучего зверя, и с каждым мгновением загон саамских оленеводов в холодной Лапландии казался ему все более и более привлекательным.
– Отец! – хором воскликнули близнецы. – Мы пожелание твое выполнили!
– Этот зверь девицу Европу похитил и через море перевез, – свирепо вскричал Чернобог, потрясая могучими кулаками.
– Мы справедливо огорчились, – добавил Белобог, поглаживая длинную бороду. – У нас корова с тоски сохнет, а этот прекрасный экземпляр животного мира столь неподходящую пару себе выбрал. Такой производитель пропадает, свою породу игнорирует!
– Отойдите подальше, – приказал Сварог и, когда сыновья выполнили просьбу, взмахнул руками.
Веревки, опутавшие златорогого быка, спали. Бык высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе, и на укатанную полянку опустился могучий муж в разодранном хитоне, в сандалиях, с перепачканным грязью и изукрашенным синяками лицом. Кроме синяков, это лицо было украшено всклокоченными кудрями и свалявшейся бородой. Достойный муж был не просто зол, он был в таком бешенстве, что его шикарная шевелюра искрилась десятками маленьких молний.
– Ну что тут скажешь, – смущенно покашливая, проговорил Сварог. – Ну здравствуй, Зевс.
– Ты мне за это ответишь! – завопил Зевс, забавно растягивая слова. – Я на тебя войной пойду, не посмотрю, что ты мне брат троюродный! Распустил своих уродов!!!
– Ты кого уродами назвал?! – вскипел Сварог. О его детях сказания по земле ходили, а вот о детях же олимпийского управителя не сказы, а анекдоты сочиняли. – Ты на своих недоносков посмотри – наплодил зоопарк!
Сарайник на коньке крыши зажмурился, вдруг поняв, что война начнется здесь и сию минуту. Но тут появился Перун, сияя золотой улыбкой на медном лице. На плечах у Перуна лежала огромная туша. Одной ручищей громкоголосый сын Сварога придерживал волосатые, заканчивающиеся копытами ноги, а другой – мощный торс пленника с безвольно болтающейся бычьей головой. Руки у добычи Перуна были вполне человеческие.
– Вот, тятя, – радостно рявкнул Перун Медноголовый, сбрасывая ношу на землю, – радость коровкину принес! Знатный бычок!
Сварог схватился за голову, Зевс – за веревки, связывающие пленника, а братья Перуна – за животы, покатившись со смеху.
– Минотаврик, сынок, – смог вымолвить Зевс, помогая быкоголовому отпрыску подняться.
– Папа, скажи, а че он дерется… – гундосо промычал Минотавр и залился слезами.
Тут Сварог расхохотался:
– И это сын могучего бога?! Мои как на подбор орлы! Уж лучше пусть буянят, чем под юбку прячутся.
Ответить Зевсу было нечего. Он зло зыркнул на родственников и, взяв рогатого сына за руку, отправился восвояси.
– Вот к чему приводит разгульный и неправедный образ жизни! – С этими словами на полянку выступил солнцеподобный Хорст. – А любая проблема решаема, если вспомнить, что кроме тупой агрессивности и грубой мышечной силы каждый из вас имеет еще и голову! – И он с превосходством посмотрел на младших братьев.
– Моралист несчастный, у самого-то той мышечной силы отродясь не было, вот и завидует, – прошептал Ярила, подмигивая Уду. Он кивнул в сторону, ведерка, которое Хорст оставил у ворот коровника.
Услад без слов понял брата и, подбежав к Перуну, быстро зашептал что-то ему на ухо. Тот вопросительно вскинул брови и переспросил:
– Кака така еда?
– Вку-у-у-усная, – тихо ответил Уд и указал глазами на ведерко.
На эту сцену внимания не обратили – все слушали Хорста. Ярила и Уд довольно переглянулись, когда Перун подтянул ведерко к себе, и сделали вид, что сконцентрировали свое внимание на проблеме коровьего размножения и плодовитости.
– Для того чтобы корова Зимун начала доиться, ей надо отелиться. Есть два варианта: первый – найти быка. Это, как мы уже убедились, сложновато сделать. Но есть и другой способ. Я нашел средство, которое помогает безотказно. Кто бы ни принял это средство, через день обязательно обзаведется потомством.
– И как же называется то, от чего дети появляются? – поинтересовался Сильнобог.
Ярила с Усладом переглянулись, предвкушая веселую шутку, и приготовились просветить недалекого брата. Но Сварог, едва глянув на плутовские физиономии младших сыновей, пресек шутку в зародыше.
– То, от чего дети появляются, называется любовью, – строго сказал он и кивнул Хорсту.
– Так вот, средство это, – продолжил тот, выдержав театральную паузу, во время которой сбивал с богатого кафтана несуществующую пылинку, – средство это называется так: щука волшебная, злато перо. Я за ней к острову Буяну летал. – Хорст умолк и замер, ожидая бурных похвал отца.
Но похвалы не последовало. Сварог помрачнел, вдруг одной рукой схватив за ухо Ярилу, а другой – Уда.
– Так вот кто Леле сыновей семь штук, а мне внуков того же количества подсуропил!!! – вскричал он. – Признавайтесь, ваша проделка?! То-то, смотрю, вы неделю подряд на рыбалку шастали, да понять не мог, с чего вдруг такая страсть к рыболовству проснулась!
– Да мы просто сестрицу Лелю рыбкой хотели побаловать! – воскликнул Ярила.
– Мы же не знали, что щука волшебная! – поддержал брата Услад.
– Хорошо хоть Живу не накормили, – устало произнес Сварог, представив, что бы случилось, если бы в Ирие появилось еще семь таких же болтушек, как его младшенькая.
А Ярила с Усладом, переглянувшись, посетовали – и как это они не додумались? Братья понимали друг друга с полуслова, а то и совсем без слов – взгляда было достаточно.
Сварог же повернулся к Хорсту и спросил:
– Так где же твоя родильная щука?
– Вот, – широким жестом Хорст указал в сторону, коровника.
Сварог посмотрел в указанном направлении и похолодел, увидев Перуна. Тот сидел у распахнутых настежь ворот, прислонившись к одной из створок спиной. В одной руке держал рыбью голову, а в другой – длинную щучью кость, которой ковырял в золотых зубах. Перун вытащил косточку изо рта, посмотрел сытым взором на отца и братьев, громко отрыгнул и спросил:
– Так хто у нас телиться будет?
– Кажется, ты, – ядовито прошипел Хорст. Его шевелюра от сдерживаемого гнева разгорелась огнем, а лик потемнел, из-за чего на земле внеочередное солнечное затмение случилось.
Остаток дня в Ирие прошел очень шумно.
В родительском дупле кричала Лада, для которой каждое появление Полкана было все равно что нож в сердце. Она высказывала Сварогу все, что о нем думает, сопровождая свою речь звоном битой посуды.
Громко горланили семь младенцев Лели, игнорируя суету Ярилы и Уда. Взбешенная Леля, узнав, что причиной ее незапланированной плодовитости была проделка братьев, назначила их на веки вечные няньками и улетела по своим делам.
Во всю глотку орала птица Сирин, восстанавливая утраченную гармонию Хорста, отчего охрипла еще больше.
Перед коровником дрались на кулаках Белобог и Чернобог. Они громко кричали, обвиняя друг друга в неудаче с быком.
А в зарослях виноградных, засунув два пальца в рот, мучился Перун. Невероятно громкие звуки, что вырывались из сжатого спазмами желудка, смолкли только тогда, когда на Ирий опустилась ночь.
Утро объявила корова Зимун счастливым мычанием. В ее стойле, на охапке свежей травы, ошарашенный Сварог обнаружил крепкого младенца – мужского пола и вполне пристойного человеческого вида. Сарайник объяснил эту ситуацию, рассказав, что корова Зимун сжевала объедки золотой щуки, оставленные Перуном.
– Пристройте мальчишку куда-нибудь, – распорядился Сварог, убедившись, что молочная река снова потекла в миры поднебесья.
Следующее утро, как и всегда, Сварог встретил на вершине мирового дерева. И снова над ним зависло грозовое облако отца. Род был не просто разгневан, он был в бешенстве. Молочная река, всего сутки назад нормально функционировавшая, опять пересохла.
Открыв Голубиную Книгу, Род ткнул пальцем в страницу, и похолодевший Сварог прочел, что корова Зимун должна была родить сильного бога, которому положено нести ответственность и за все дикое зверье, и за любую домашнюю скотину. Звали скотьего бога Белесом.
– Где хочешь найди мальчишку, – прогрохотал Род, – иначе такой падеж зверья да скота начнется, что потом никакими заклятиями экологическое равновесие не восстановишь!!!
Но попытки Сварога выяснить, кто и куда отправил коровьего сына, потерпели фиаско. Никто ничего не помнил, каждый его сын так и норовил свалить вину на другого. Разбор полетов на этот раз проходил тут же, у ворот коровника.
Корова Зимун тосковала по сыну. Она не пила, не ела, только тяжело вздыхала. Даже шум, что устроили Сварог и его шумные отпрыски у входа в хлев, не только не вывел корову Зимун из депрессии, но даже не привлек ее внимания.
Зато Сарайник, для которого оленеводство становилось прекрасной и несбыточной мечтой, проклинал тот день, когда он услышал, что в Ирий требуется скотник. Сарайник снова сидел на коньке крыши коровника, опасаясь, что гневливые боги попросту затопчут его. И что расшумелись? Работать не дают спокойно. Ну пересохла молочная река, так что ей не пересохнуть? Сосцы коровьи раздаивать надо, а как он, спрашивается, это сделает, если хозяева скандал да побоище на его рабочем месте устроили? Маленький скотник вздохнул и подумал, что на поляне нет еще одного участника событий – Полкана, незаконнорожденного сына Сварога. Он пытался вспомнить, действительно ли мальчишку забрал конеподобный бог войны или же ему это приснилось. Так и не найдя ответа на этот вопрос, Сарайник вздохнул и подумал: «А был ли мальчик?»
Мальчик был. И если бы небожители поспокойнее были да порассудительнее, они быстро нашли бы его, но тогда бы не было этой истории. Не будем гадать, что бы тогда было, – раз история случилась, значит, о том в Голубиной Книге написано. Или на роду.
А на роду лукоморского царя Вавилы было написано, что не видать ему сына как своих ушей. Давно старый волхв составил предсказание, раскидывая на траве у капища птичьи кости, и доложил Вавиле, что разрешится от бремени царица Ненила дочерью. И что будет дочь та ликом прекрасна, умом сильна да мастерством искусна. Но царь Вавила, несмотря на предсказание, все равно верил: будет у него сын, а у царства Лукоморского наследник!
Именно поэтому, когда пришло царице Нениле время родить, метался он из угла в угол по тронной зале в большом волнении и беспокойстве. За ним толпой ходили бояре. Иногда царь-батюшка резко останавливался, и тогда бояре не успевали притормозить и падали друг на друга. Царь Вавила мгновение стоял, прислушиваясь к крикам жены, потом снова начинал носиться" из угла в угол, и бояре, вскакивая на ноги, пускались следом.
– Скоро ли? – Этот вопрос звучал уже сотый раз, но ответ был неизменным.
– Нет еще, царь-батюшка! – отвечал воевода Потап, дежуривший на втором этаже у двери в царицыну опочивальню.
Наконец царский терем огласил тонкий писк, похожий на мяуканье котенка.
– Сын!!! – вскричал измученный долгим ожиданием отец.
– Никак нет, царь-батюшка! – остудил его радость воевода.
– А кто ж тогда? – Глаза у царя и без того были выпучены, а тут от удивления из орбит прямо-таки выкатились.
Корона съехала на озадаченно наморщенный лоб и закрыла глаза – Вавила стоял задравши голову и приплясывал от нетерпения.
– Дочка! – радостно гаркнул Потап, передавая царю добрую весть.
Снова приоткрылась дверь царской опочивальни, и повитуха под тонкий писк ребенка что-то сказала.
– Еще один младенец! – взревел Потап, улыбаясь так, будто это его дети появились на свет.
– Сын?! – дрожащим от волнения голосом поинтересовался царь.
– Нет, царь-батюшка, – доложил Потап.
– Да кто ж тогда?! – В голосе царя звучало искреннее недоумение, он даже имя для наследника придумал, всей думой боярской думали, выбирали. А как теперь девок называть, спрашивается? Снова по три дня заседать? На каждую, между прочим.
– Еще одна девка! – гаркнул Потап, передавая повитухины слова вниз, в тронную залу.
Царь Вавила утер слезу, бояре зашептались – кто радостно поздравляя царя, а кто злорадствуя, что наследника и сына Вавиле не дождаться.
Дверь открылась в третий раз, и озадаченный Потап, неуверенно взглянув с лестницы на не менее озадаченного царя, снова гаркнул:
– Третий ребенок!
– Сын?!! Сын, Потапушка?!! – с трудом проговорил Вавила вдруг охрипшим голосом. Он еще надеялся, что у него будет сын, а значит, наследник царства Лукоморского.
– Опять девица, – ответил Потап, подумав, что зря надеялся стать наставником и воспитателем царевича в ратном деле.
Из царской опочивальни вышли мамки да няньки и вынесли три орущих свертка. Царь Вавила, едва взглянув на дочерей, понесся к жене. Он рванул дверь, переживая за царицу, перенесшую столь трудные роды, – шутка ли, тройню на свет произвести?! И замер, встав как вкопанный. Навстречу ему из открытой двери вырвался громкий младенческий крик, совсем не такой нежный, как пищание дочерей, а наоборот – очень властный и голодный. Не веря своим ушам, царь Вавила ступил в опочивальню и, едва дыша, приблизился к постели, на которой крепко спала утомленная родами царица. Рядом с ней на одеяле из гагачьего пуха копошился еще один младенец. Вавила поднял его на руки. По сильному маленькому тельцу пошла дрожь, и малыш пустил тонкую струйку в лицо папаше. Тот, даже не думая отворачиваться, благоговейно прошептал:
– Сын… – и, выбежав на лестничную площадку, поднял писающего ребенка над головой. – У меня сын!!! – закричал он, не замечая, что бояре стоят плотной кучей, не смея пошевелиться.
Они с тоской смотрели на свои дорогие кафтаны, которые наследник Лукоморского царства безнадежно портил, продолжая писать.
Но когда взошло солнце, радость сменилась горем. Не выдержав трудных родов, умерла царица Ненила. Тихо скончалась, во сне. Улетела душа ее в райские сады, и оттуда смотрела царица на своих деток.
Незадолго до событий, что случились в царском семействе, совсем в другом месте произошла другая история.
В каменных чертогах, которые мрачной громадой высились в центре Пекельного царства, было на удивление тихо и темно. Но темнота эта была непростой – темнота эта светилась и переливалась всеми оттенками черного цвета, каких под голубизной неба в поднебесных государствах и не увидишь. Тихо было потому, что старый Вий – князь и правитель подземного царства – как всегда спал. Остальные обитатели полетели на ежегодный праздник, во время которого проводились и шабаши на Лысой горе, и массовые пуганья людей в странах земных, и турниры да схватки с героями в поднебесной стране. Ходили слухи, что какому-то особо ретивому Волоту удалось в один из таких дней навести смуту в самом Ирие – саду райском.
Кроме храпящего Вия в подземном дворце присутствовали еще двое, и в отличие от хозяина темного царства эти двое спать и не собирались. То были Усоньша Виевна, любимая дочь подземного царя, и нянька ее, старая Буря-яга, приставленная заботливым Вием к неразумному чаду.
Само «чадо неразумное» звалось великаншею и было ростом два метра с половиною – пока. Пока, потому что не вступила Усоньша еще в ту пору, когда женщина расцветает да соком наливается, – подросток голенастый, нескладная, что твоя птица журавель. Но уже в столь нежном, отроческом возрасте была единственная дочь Вия первой красавицей в царстве темном Пекельном. Уже сейчас угадывалась сила немереная в мощных руках девицы, а плечи обещали раздаться еще на метр, а то и на все полтора. Голова Усоньши была увенчана острыми рогами, вокруг которых топорщилась жесткая щетина волос. Лицо красы ненаглядной было черно, как сажа печная, нос широкий, ноздри раздутые – ну рыло свиное, да и только, а переносицы нет. К тому месту, где должна быть переносица, скатились глаза – тоже черные, на рубиновой красноте белков. Глаза у Усоньши, согласно канонам красоты Пекельного царства, сильно косили, то разбегаясь к огромным лохматым ушам, то сбегаясь обратно к носу. Но гордостью Вия была не красота его дочери, а ее правильный характер да примерный нрав. Как и полагается воспитанной девице, по поводу и без оного сносила Усоньша Виевна головы направо и налево, устраивала пытки кому ни попадя да умыкала все, что оставлено было без присмотру.
Сейчас дочка подземного царя сидела на троне, сложенном из человеческих костей, и от нетерпения притопывала огромной ногой. Лапищи ее так сжали подлокотники трона, что мебель не выдержала и рассыпалась мелкой костяной крошкой. Причина для нетерпения была веская – в этот темный праздник полагалось гадать, чтобы суженого-ряженого увидеть. И, по мнению Усоньши, старая нянька слишком долго возилась с приготовлениями.
– Ох и красив же жених твой будет, рот его большим будет, зубы острыми будут – в три ряда… – говорила Буря-яга, не прерывая своего дела. Шибко ей хотелось дитятко порадовать. Старая ведьма за воспитанием Усоньши Виевны с самого рождения следила и привыкла все ее желания немедленно выполнять.
– Ох… – Великанша Усоньша от восторженного предвкушения закатила глаза, от волнения на лбу выступил горячий пот. И было отчего заволноваться – трех рядов зубов не было даже у Юши Змея Мощного, а Юша считался первым парнем в Пекельном царстве.
– Три, три, и все острые, – подтвердила нянька. – И рога у него будут ветвистые, и копыта на ногах крепкие. И гребень костяной меж рогов и до хвоста по всей спине…
– А грива? А хвост? Хвост-то какой будет?! – вопрошала Усоньша, высунув длинный язык.
– И хвост будет – длинный-длинный хвост, – приговаривала Буря-яга, устанавливая на столе темное зеркало, а возле него две черные свечи, замешанные на крови нетопыря.
На зеркало, так, чтобы в любой момент можно было прикрыть его гладь, она набросила кусок человечьей кожи, которая в делах ворожейных просто незаменима. Перед зеркалом поставила чашу с кровью. Усоньша самолично утопила в крови пару мышей и черную кошку, предварительно легонько придушив ее.
Тут за окном замка что-то зашумело, захлопали ставни, застучали по стеклам кулаки. И Усоньша Виевна, и нянька ее, Буря-яга, были очень любопытны. И, потакая своему болезненному любопытству, они кинулись посмотреть, что же там такое случилось. Свесились из окон по пояс, стараясь разглядеть причину переполоха, а потому не видели, как проскользнул в комнату злоумышленник. Был он высок ростом. На белом и румяном лице плутовски сверкали синие глаза. Золотые кудри украшал венок, сплетенный из синих, под цвет глаз, васильков. Звали молодца того Усладом, и очень уж он до шалостей всяких охоч был. А шалости эти, будучи от рождения талантливым подстрекателем, братец его планировал, Ярила. Это он сейчас, прикинувшись невидимым, за окном шумел, отвлекая великаншу и ее няньку.
Услад, тихонько ступая босыми ногами, подкрался к столу, зеркальце с него стащил, а на его место другое поставил. Да быстро так все сделал, что ни хозяйка страшной горницы, ни нянька ее подмены не заметили. Скрылся озорник за тяжелой, пыльной портьерой да сам заглянул в волшебное зеркало. И увидел Уд в стекле том волшебном ответ на вопрос великанши Усоньши Виевны о том, кто ее суженый. Увидел – и похолодел. Показало зеркало Усоньшину свадьбу. Сама великанша, лебедь черная, во главе стола сидит да улыбается. Нехорошо так улыбается, прямо-таки плотоядно, и на жениха злобно поглядывает. А в женихе Услад с превеликим ужасом себя узнал – бледного да жалкого под этим голодным Усоньшиным взглядом и под строгими взорами отца с матерью. И насмешливые, а порой и вовсе издевательские лики братьев и сестер тоже удовольствия озорнику не доставили. Один только Ярила с сочувствием на несчастного жениха смотрел, но в том сочувствии узрел Услад немалую долю облегчения.
– Видать, сурицы хмельной перебрал, привидится же такое, – пробормотал Услад. Он в сердцах зеркало от себя Отбросил и увиденную в нем свадьбу – свою и Усоньши – тоже из головы выбросил. И был таков.
Не найдя за окном ничего интересного, вернулись Усоньша Виевна да Буря-яга к гадальному столу, и подмены волшебного зеркала они конечно же не заметили. Нянька зажгла свечи и сунула воспитаннице в ручищи еще одно зеркальце – маленькое.
– Смотри внимательно, – прошамкала Буря-яга, просовывая свой длинный нос к столу.
Зеркало осветилось изнутри и показало толстого младенца, видимо новорожденного. Он громко кричал, открывая беззубый рот. Старая нянька с ужасом увидела, что держит этого младенца в руках царь Вавила – правитель Лукоморского царства.
– Человек?.. – разочарованно произнесла Усоньша.
Она запустила маленьким зеркалом в большое и, схватив няньку за ноги, принялась раскручивать над головой, иногда опуская несчастную Бурю-ягу на стол и стены. А Ярила с Удом, учинившие озорство, в окно смотрели, наблюдали за развитием событий да покатывались со смеху.
– Где три ряда клыков, кошелка старая?! – рычала взбешенная великанша. – Где рога длинные, ветвистые?! Ты кого мне тут подсуропила?!
Нянька пыталась что-то сказать в оправдание, но Усоньша Виевна не стала слушать ее. Она просто выбросила старуху в окно, зеркало волшебное следом кинула и прокричала:
– Пока этого человеческого урода со свету не сживешь, назад не возвращайся!
Долго сидела несчастная нянька на дне глубокой пропасти и с тоской смотрела вверх, туда, где на краю, страшном и обрывистом, белел замок Вия, сложенный из людских черепов. По ее морщинистым щекам текли горючие слезы. И не от обиды за себя, невинно пострадавшую, нет! Плакала ведьма старая от беспокойства за свою воспитанницу, лебедь черную Усоньшу Виевну. Кто присмотрит за дитем неразумным, кто теперь от опасностей убережет? А ну как ее неразумное чадо ворог какой доброте да жалости учить начнет?
От этой мысли по согбенной спине Бури-яги потек горячий, как смола в котлах у бесов, пот.
– Нет! Не бывать этому! – вскричала нянька и вскочила на кривые ноги, – Братец Кощей в поднебесье живет, дела неправедные, воровские там творит, – пробормотала она, – полечу к нему. Уж он-то поможет мне того злодея царевича отыскать!
И Буря-яга, засунув в рот крючковатые пальцы, оглушительно свистнула. Верный ее конь – волшебная метла мгновенно отозвалась, примчалась, словно верный пес, на зов хозяйки.
Оседлав метлу, старая злодейка понеслась вверх, туда, где находилось дно каменного колодца. Воды в том колодце с сотворения мира не было, да и кто бы ходил по воду в чащу буреломную, непроходимую? Через тот колодец можно было попасть из царства Пекельного в поднебесье, в страну Лукоморье. Там, в Лукоморье, стояла рядом с пустым колодцем избушка на курьих ногах, в которой обычно останавливалась старая ведьма, когда оказывалась в мире людей.
Вылетела метла из колодезного жерла и понесла Бурю-ягу к братцу Кощею.
Дворец Кощеев был сделан из хрусталя и даже во тьме мерцал да сверкал, правда, не так ярко, как при солнечном свете, но все же сверкание это издали было заметно. А стоял тот дворец на высокой Стеклянной горе. Взобраться по скользким склонам горы еще никому не удавалось. Попасть в Кощеево логово можно было по воздуху либо по веревочной лестнице, как это делал Кощей. Был еще один способ проникнуть в хрустальный дворец – через подземный ход, который кто-то прорыл внутри Стеклянной горы. Кощей подземным ходом пользоваться не любил, но его домовой предпочитал именно этот путь, когда по делам приходилось бегать к родне, в терем царя Вавилы.
Сам Кощей ход рыть бы не стал, но дареному коню, говорят, в зубы не смотрят, а поскольку дворец этот он захватил, то претензии высказать было некому. Хотя что там было захватывать, если до прихода Кощея Бессмертного хрустальное жилье много веков брошенным стояло? Кто там раньше жил – то никому не ведомо, но от бывших хозяев остались в хрустальном замке странные вещи совершенно непонятного назначения. Иные из этих диковинок вообще были удивительны своей ненадобностью. К некоторым вещам Кощей и вовсе не подходил – боялся. Например, к тем, что из железных частей сделаны были, и двигались части эти, тикало что-то внутри, стучало. Такой страх берет – жуть просто! Еще чертежей разных много было, но новый хозяин к делу чертежному равнодушен был и не интересовался ими вовсе. А вот умные книжки, какие занимали целую комнату, выставленные на огромных, до потолка, стеллажах, Кощей иногда почитывал. Но больше всего Кощею нравились сундуки, по самые крышки забитые одеждой да каменьями драгоценными. В сундуках Кощей покопаться любил, каждый раз на новую сверкающую диковинку натыкался. Рассматривал и диву давался: какое же мастерство надо иметь, чтобы камень так тонко заточить да в такую оправу художественную вставить?
Вот и сейчас держал он в руках шлем рыцарский дивной красоты. Красный, гладкий, из камня драгоценного вытесанный, а спереди козырек подвижный крепится – чтобы стрела вражеская в глаз не попала. Козырек этот из алмазного камня сделан – Кощей в этом не сомневался, другой камень такой прозрачности дать не может. И думал он, что в этом шлеме любой меч не страшен – не пробьет сталь вороненая этот колдовской материал. Но больше всего Кощею Бессмертному нравились написанные на богатырском шлеме буквы: «Харлей Дэвидсон».
Надел на голову Кощей эту диковину, полюбовался своим отражением в зеркале и снова в сундук полез. Выудил он из недр его булаву. Булава легкая да крепкая. Ручка темной тканью обмотана, а что это за ткань – то даже Роду неведомо. А другой конец булавы так загнут, что впору головы с плеч сносить. И тоже имя владельца бывшего, богатыря неизвестного на булаве той написано – «Динамо». Видно, этот Динамо знатным воином был, думал Кощей, так оружием размахивая, будто перед ним враг поганый. Вошел Кощей в образ, размахнулся булавой, сделал несколько выпадов да вокруг себя прокрутился. И замер – что-то под оружием колдовским хряпнуло, да смачно так. Снял он шлем, огляделся и увидел на полу Бурю-ягу, сестрицу свою младшую. Влетела она в открытое окно да по инерции под удар и попала. И так ловко ударил Кощей, что гостья его прямиком под стол завалилась, что на другом конце большого зала стоял.
Кощей Бурю-ягу из-под стола вытащил, поварешку холодную дал – приложить к шишке, что на лбу вздулась. Потом он гостью за стол усадил да разными вкусностями стол тот уставил. Были на ночном пиру и поганочки соленые, и мухоморы жареные, и лягушки, тушенные в дурман-траве. И беседа шла неторопливая. Но это после того, как рассказала Буря-яга старшему брату о своей беде-печали. Кощей успокоил младшую сестру. Он, еще не дослушав, понял, кто его внучатой племяннице Усоньше Виевне привиделся.
– Царевич это, – авторитетно заявил Кощей Бессмертный. – Только вот загвоздка тут маленькая есть.
– И какая же? – прошамкала Буря-яга, отставляя плошку с мухоморами в сторону,.
– Жена царская в тягости, только к утру от бремени разрешится, – ответил зловредный братец.
– Так я подожду, не беда это вовсе, – с облегчением вздохнула Яга. Она насадила на вилку с двумя зубцами крепкий мухоморчик и сунула его в рот.
– Подождать, оно, конечно, можно… – Кощей немного помолчал и продолжил: – Только мне доподлинно известно, что у царя Потапа три дочки на свет народятся…
Буря-яга выпучила глаза, посинела и начала хватать руками воздух. Тут Кощей сообразил, что случилось, он кинулся к Буре-яге и со всей силы стукнул ее по горбу. Непрожеванный мухомор со свистом вылетел из старухиного горла и по немыслимой траектории улетел куда-то за пределы стола.
– Ой, да что ж мне делать, горемычной, – заголосила несчастная нянька, – да где ж мне того супостата, что Усоньше привиделся, искать?!
– А ты, сестрица, не ищи, – посоветовал хитро-мудрый Кощей. – Усоньша еще дите малое, неразумное. Скажи, что извела ее суженого, и все. А там, глядишь, девочка и сама забудет. Да и не грозит тебе ничего, ежели в Голубиной Книге не написано, что у царя Потапа наследнику быть полагается. Откуда бы ему взяться?
– И то верно, – согласилась с ним Яга. – Полечу к чаду своему, Усоньше Виевне. А ты, брат Кощей, ежели что не так, сообщишь мне. А то вдруг книга та ошибается?
– Не ошибается книга та, – ответил Кощей, вспомнив, как воспользовался он оплошностью главного бога и стащил Голубиную Книгу. Род долго свирепствовал, пока нашел похитителя. Книгу у Кощея Бессмертного забрали, но прочесть третью часть к тому времени он успел. – А ежели и ошиблась, то я тебе того сына царского сам притащу.
На том и порешили. А раз уж в кои-то веки заглянула младшая сестра в гости к бессмертному брату, тот не преминул извлечь из этого выгоду. Попросил он Бурю-ягу посмотреть в волшебное зеркало, узнать, будет ли ему, Кощею, смерть.
Буря-яга сначала для порядка попривередничала, потом достала из сумы зеркало из темного стекла, не подозревая, что зеркальце-то подмененное, зажгла свечу, на крови нетопыря замешанную, и быстро-быстро зашептала заклинания.
В темном стекле отразился трехглавый змей. Из всех глоток его вырывались струи огня, и опешивший Кощей, который считал себя бессмертным на том основании, что в Голубиной Книге, которую он украдкой прочел, ничего о его смерти не написано, вдруг увидел свою погибель. Увидел, как осыпается он горсткой пепла под огненными струями, вырвавшимися из трех змеиных глоток. И тут на Кощея ступор напал. Замер он, глаза выпучил, ни вдохнуть, ни выдохнуть не может.
– Коща, Кощенька!.. – запричитала Яга, заметив состояние старшего брата. – Да Кощка же!!!
Кощей вышел из ступора и просипел:
– Не может этого быть…
– Да погоди ты, тут еще письмена кажут, читай скорее, я грамоте не обучена.
И Кощей прочел вслух:
– «В горах высоких, которые называются Крокодильерами и делят мир на две чарти – земную страну и поднебесье, есть долина затерянная. Там живут змеи лютые о трех головах, но ничего общего те змеи с прочей нечистью не имеют, и огонь в них содержится чистый, от природы-матери. А как вылупится такой змееныш мужеского полу да первый раз огнем плюнет, так и сгорит в том огне все нечистое, и те, кто смерти лишен был, обретут ее».
Буквы кончились, и темное стекло показало картинку. Потоки лавы несли за собой смерть всему живому в горной долине, выжигали буйный, никогда доселе не виданный ни Кощеем, ни Бурей-ягой лес. На краю долины метались змеи трехглавые, не зная, как уберечь свои гнезда от гибели. И кинулся один змей на гнездо, прикрыл его телом, прошла лава горючая по нему, утопила, да схлынула. Выпрямился змей, вытянул шеи длинные, взмахнул крыльями, но взлететь не смог. Не смог стряхнуть лаву с мощного тела. Окаменел он, но яйцо осталось лежать целехонько.
Увидев это, Кощей растворился в воздухе.
– Стой, братец! – вскричала Буря-яга и хотела сказать, что зеркало продолжает показывать, но Кощея уже и след простыл.
А старая ведьма дальше смотреть стала.
И показало волшебное стекло, что на другой стороне долины была такая же горка. И там тоже кружился змей. И спас он также яйцо, да окаменел, как собрат его. Так и стояли они – на разных концах выжженной горной долины, и змеенышей сохранилось не один, как подумал торопливый Кощей, а двое. Увидела Яга в зеркало и то, как появился возле одного змея Кощей, схватил яйцо, и был таков. А другого-то яйца и не заметил вовсе.
Буря-яга не кинулась вдогонку за братом, а, напротив, потерла руки и решила ничего Кощею не говорить. Так ему, зазнайке, и надо! А по-другому и не могла злыдня старая сделать, потому что натура у нее была пакостная и душа недобрая. Доела она угощение, тарелки языком вылизала и отправилась восвояси – за Усоньшей Виевной, лебедью черной, осуществлять уход да присмотр.
Когда же Кощей Бессмертный вернулся во дворец на Стеклянной горе, Бури-яги там уже не было, но он, сгибаясь под тяжкой ношей, не обратил на это внимания. Добыл-таки Кощей свою смерть, что в яйце была спрятана.
Во дворце хрустальном была тайная комната, зеркалами огороженная. Внутри тех зеркал всегда было темно. Туда-то Кощей и спрятал опасный предмет, очень вредный для его здоровья.
И жил бы Кощей припеваючи, да любопытство сгубило Кощу. Не его любопытство, а случайного гостя.
Надо было такому случиться, что в эту же ночь залетел к Бессмертному на огонек друг его давний – дух бесплотный, привидение неприкаянное, в какое превратился после смерти колдун Чернотрав. Когда-то вместе творили они с Кощеем бесчинства да несчастья на земле, но пришло их время переселиться в царство адово Пекельное. Кощей не догадался от Морены-Смерти откупиться, а Чернотрав по зловредности своей ничего другу не сказал о том, что заключил выгодную сделку со смертью. Но тот сам прознал да раньше Чернотрава с Мореной встретился, передал приготовленный Чернотравом выкуп, но не о чужом, а о своем бессмертии договорился. И тоже ничего Чернотраву не сказал – по причине все той же зловредности.
Каждые пятьсот лет прилетал Чернотрав к Кощею в гости, принимал его Бессмертный не только с радостью, но и с тайным злорадством. Не знал он, что старый его знакомец давно уж о сделке той прознал и только ждал момента, когда случай отомстить представится. В эту ночь дух бесплотный завел разговор о Кощеевом бессмертии.
– А правду ли говорят, – молвило привидение Чернотрава, – что смерть твоя в яйце, а яйцо в утке, а утка в зайце?
– Ты в это веришь? – захохотал Кощей, откидываясь назад. – Я ту «утку» сам запустил, чтобы богатыри всякие да разные добры молодцы мне не докучали. Пусть делом полезным занимаются – охотой. Пускай охотятся, может, в каком яйце и найдут смерть мою. – Кощей с превосходством посмотрел на своего бывшего учителя и не смог удержаться от похвальбы: – А смерть моя у меня во дворце спрятана, в тайной комнате!
– Лукавишь, Коща, – сказал дух Чернотрава.
Знал он своего бывшего ученика как облупленного. Стоило только усомниться в нем, как Кощей начинал доказывать обратное. А если его при этом еще назвать Кощей, то Кощей в лепешку расшибется, чтобы доказать правоту свою и нос утереть насмешнику. Так и на этот раз случилось.
– Не веришь?! – завопил Кощей, и голос его загремел, грозя разрушить хрустальные своды.
– Не верю, Коща, – ехидненько ответил дух Чернотрава.
– Пойдем, покажу тебе свою смерть! – И Бессмертный вскочил с места.
Он подбежал к зеркалам, за которыми пряталась тайная комната, рванул неприметное кольцо в одном из них – и взору хитрого Чернотрава предстало огромное, метр высотой да полтора в диаметре, яйцо.
– Ну что, убедился?! – торжествующе спросил Кощей.
– Нет еще, погодь малость, убедюсь до конца, – сказал хитрый Чернотрав, точно зная, чего он ждет.
А ждал Чернотрав первого солнечного луча. И не ошибся в своих ожиданиях. Солнце едва показалось, как тут же луч его проник в хрустальный дворец, запрыгал по стенам, множась и увеличиваясь. И, многократно увеличенный, стукнул по яйцу.
Не выдержала такого жара скорлупа, пошла трещинами и осыпалась.
Три головы змееныша с писком вылезли в отверстие, и полыхнул змееныш огнем изо всех трех глоток.
Кощей отпрянул, да поздно. Пламя окутало его и схлынуло. Осталась от злодея горка серого пепла.
– Так-то чужое бессмертие воровать, после меня хоть дух остался, а ты теперь даже бесплотной жизни лишен! – зло сказал дух колдуна Чернотрава и растаял.
Новорожденный змееныш освободился от скорлупы и с жалобным писком выбрался из комнаты. Он был слеп, мокр и голоден. И рядом не было родителей. Откуда-то змееныш знал, что они обязательно должны быть рядом.
– Иди сюда, – услышал маленький Горыныч чей-то ласковый голос, и ноздри всех трех голов уловили вкусный запах.
Он ринулся вперед и едва не опрокинул большую миску молока. Радостно пища, змеиный детеныш принялся неумело лакать, разбрызгивая еду и фыркая. А недалеко от чашки сидел маленький домовой, которого Кощей как-то назвал Дворцовым, да так прозвище то и прилипло. Дворцовый утер слезу.
– Сиротинушка ты моя, – прошептал он, прикидывая, что из Кощеевых вещей да богатств можно выменять на молоко и яйца у Домовика, а что – на мед да ягоды у Лешего.
Дворцовый подлил змеенышу еще молока и прошел к тайной комнате. Горстка Кощеева праха, раздавленная отпечатком змеевой лапки, так и лежала у порога. Отметив, что надо будет стереть с ножек питомца прах Кощея, чтобы по дворцу не растаскивал, Дворцовый аккуратно смел остатки пепла за порог, в комнату, и закрыл зеркальную дверь. Будто никакого Кощея и не было вовсе.
И некому было сообщить Буре-яге, что с первым солнечным лучом вопреки записи в книге судеб и гаданию старого волхва у царя Вавилы все же родился сын. В том же Лукоморском царстве, на краю которого, у самой границы, стоял хрустальный дворец, теперь безраздельно принадлежащий змеенышу, коего чинный Дворцовый называл Змеем Горынычем.
Процветало царство Лукоморское и ширилось под мудрым управлением царя тамошнего Вавилы. Паслись на лугах тучные стада, колосились на полях ржаные и пшеничные колосья, кладовые ломились запасом, наливались соком в садах яблоки и груши. Богатела царская казна серебром да золотом. Да и других богатств в Лукоморском царстве хватало.
Люд простой, что жил в Городище стольном Лукоморском, царя-батюшку любил и славил. Жили лукоморцы в мире да довольствии. И боязни к воинственным соседям – ордам тмутараканской и хызрырской – народ лукоморский не испытывал. Знал люд простой, что славные войска под началом воеводы Потапа любой налет супостатов отобьют, еще и вдогонку кинутся, чтобы в другой раз нападать неповадно было.
Если на Городище сверху посмотреть, то все равно будто на колесо от телеги глянуть. Дома окружены ободом крепостных стен, в центре терем царский стоит, сверкая позолоченными куполами, а от терема улочки, что спицы колесные, к стенам расходятся. Большим Городище не был, но и маленьким его тоже назвать язык не поворачивался.
Люд в нем жил мастеровой, охочий до дела рабочего. Славилось Лукоморье своими плотниками и резчиками по дереву. Далеко за пределами страны посуда да утварь деревянная, расцвеченная кружевной резьбой, спросом пользовались. И кузнечного дела мастера тоже были непросты – такие чудеса из железа ковали, что диву даться можно, а уж оружейное дело так вообще в совершенстве изучили. Мечи да сабли, луки да стрелы, сделанные в Лукоморье, у степных соседей, беспрестанно воюющих меж собой, были в большом почете. Долго ремесла, что в Лукоморье процветали, перечислять можно. Тут и ткачество, и кружевное дело, и малярный промысел, и художественный, и прочее народное творчество присутствовали.
В лесах, что Городище окружали, много дикого зверья водилось: лисы и медведи, соболя и куницы, – охота была знатная. Не только дичью лес радовал людей, сбор грибной и ягодный тоже обилен был. С полными корзинами возвращались из леса девки и бабы.
Реки и озера в изобилии превеликом рыбой баловали.
А все потому, что царь Вавила не побрезговал да в надменности царской не проигнорировал местную нечисть. Договорился он и с Водяным, и с Лешим о взаимовыгодном сотрудничестве и товарообмене. Потому люд лукоморский себя вольготно и чувствовал, что соблюдался договор тот свято. Уважение к соседям лесным, да водяным, да луговым было большое.
Сам царь Вавила ростом невысок был, телом плотен, но скорее толст, чем могуч. Сложением богатырским царь точно не отличался. Зато он обладал умом недюжинным, и не было ему равного в государственных делах.
Одевался царь-батюшка просто. Рубаху носил домотканую, вышитую местными мастерицами. Порты простые, холщовые. Сапоги мягкие сафьяновые, потому что на ногах у него от большого веса телесной массы – особенно изобильной эта масса в районе живота была – случались отеки, и к вечеру усталость ломала и крутила ноги.
Когда прибывали гости или послы заморские, накидывал Вавила царскую мантию, расшитую, как у всех правителей тогда в моду вошло, горностаевыми хвостами. На макушку корону царскую нацеплял, но не рогатую, как у королей английского или французского, а больше похожую на шапку, украшенную каменьями самоцветными и жемчугами морскими.
Лицом царь лукоморский прост был. Носом курнос, глаза навылупку, синие, а щеки румяные. Весельем да радостью обычно лицо царское расцвечивалось, пока не померла царица Ненила. Тогда Вавила стал мрачным и хмурым, скорбел он безутешно.
Долго тосковал царь Вавила по усопшей жене, но тоска эта со временем стала светлой, пронизанной благодарностью. Благодарностью за детей, оставленных ему в утешение. Подрастали красавицы-дочери, радовал успехами в ратном деле сын-богатырь.
Старшую дочь царь Вавила назвал Василисой, а когда царевна подросла, к ее имени добавилось прозвище Премудрая. Василиса раньше сестер и брата, уже на первом году жизни, научилась говорить, и утро у нее начиналось обычно с вопроса «почему?». А вопросы Премудрая задавала такие заковыристые, что и сам отец, и бояре терялись, не зная на них ответа. Учителей для царевны собрали со всего света. К четырем годам знала Василиса и грамматику с математикой, и языки французский да английский, и в астрономии да механике с физикой дюже сильна была.
Стены царского терема были расписаны задачками, которые старшая дочь, когда у нее кончились берестяные дощечки, решала прямо на стенах, записывая ответы вечным самописным пером.
Царь со вздохом посмотрел на эти каракули, стараясь разглядеть под ними узорчатую роспись, цветы диковинные и петухов с лебедями, что раньше украшали стены горниц, и не смог. Но закрашивать их строго-настрого воспретил. А ну как понадобится Василисе какая важная задачка, а ее нет? Вот и сидели тридцать и три писца, строчили гусиными перьями, копируя Василисины каракули да перенося их на бумажные китайские свитки. Такую диковину, прознав про беду царя Вавилы, доставил с оказией купец Садко, и назывались те свитки бумазеей. Дорого отдал за бумазею царь, полказны отвалил предприимчивому дельцу, но не жалел о том. Главным было для царя Вавилы то, что доченька больше не озоровала да стены не портила, все на бумаге записывала. А как только писцы последнюю буковку перепишут со стен, можно будет снова маляров пригласить да петухами и лебедями любоваться. Если, конечно, получится закрасить те чернила, которыми вечное перо самописное заправлено.
И перо это, и чернила к нему приготовила вторая его дочь – Марья Искусница. Руки у средней царевны были золотые, взгляд внимательный, до всякого непорядка доглядный. Царь вспомнил, что еще в годовалом возрасте няньки да мамки на Марью надышаться не могли. Та только и делала, что шила да вышивала, пряла да ткала.
Забеспокоился царь Вавила, когда о Марьюшке с восторгом начал говорить шорник. Проверил. Действительно, царевна лошадиную сбрую справила куда лучше знатного мастера, который на все Лукоморье работой славился. Когда же о Марье Искуснице заговорил плотник, научивший ее бревна обтесывать, рамы оконные ладить да крышу крыть, царь всполошился. Не женское это дело, подумал тогда царь Вавила и дал строгий наказ: дальше рукоделья дочь среднюю не учить. Но было уже поздно. Поздно потому, что к моменту выхода указа Марья Искусница открыла для себя кузнечное дело и теперь осваивала его семимильными шагами. Тут царь схватился за голову и решил проявить твердость, но Марья Искусница такой рев закатила, что любящий отец не смог вынести и махнул рукой. И вот сейчас сидел царь на троне, к которому Марьюшка зачем-то приделала колеса, и боялся пошевелиться. Трон начинал ездить от малейшего сотрясения.
Зато младшая дочь радовала. Младшенькая ни науками не интересовалась, ни ремеслами. Самое большое ее достижение – пуговицы пришивать научилась. И то с большим трудом. Но расценивала сама Елена это достижение как величайший трудовой подвиг.
Царь Вавила улыбнулся, вспомнив, как принимал английских послов, не зная, что его царский кафтан на спине расшит сплошь пуговицами всех цветов и размеров. А когда заметил – поздно было. Теперь, говорят, в Англии мода – спины на камзолах пуговицами расшивать. Но на пуговицах рукоделье Еленино и закончилось. Уколола царевна пальчик и от этого потрясения зареклась прикасаться к игле. Заставить и не пытались – один раз попробовали, так младшенькая такой визг устроила, что у царя и бояр потом неделю в ушах звенело.
А в остальном Елена была просто золотой. Как в переносном смысле, так и в самом что ни на есть прямом. Царь досадливо вздохнул – дня не проходило, чтобы Еленушка не выпросила денежку. То ей на ленты надо, то серьги новые понадобились, то платье по французской моде всрочности сшить приспичило, а то шляпку купить, на английский фасон сделанную, какие тамошние бабы носят. Так и проводила дни, крутясь перед зеркалом да примеряя одну одежку за другой. О том, что к грамоте у Елены тоже никаких способностей нет, царь Вавила не переживал. К чему младшей дочери при ее-то красоте еще и ум? Елена была диво как хороша, и за красоту ненаглядную звали Еленушку Прекрасной.
Но больше, чем дочерьми, гордился царь Вавила сыном – Власием-царевичем. Тот рос не по дням, а по часам. И воевода Потап, наставник царского сына по ратным делам, нарадоваться на него не мог. У царевича была склонность к любому оружию. Одинаково ловко махал Власий и булавой, и тяжелым мечом, и легкой сабелькой. И когда сходились молодцы в потешном рукопашном бою, не было Власию-царевичу равных, несмотря на его нежный возраст. И на коне царевич скакал так, что ветер за ним угнаться не мог, вот только кони быстро под ним падали. А в остальном это был для царя-батюшки просто мальчишка. И относился к нему царь с такой же нежностью, как и к его старшим сестрам.
Баловал царь деток своих, любое озорство приветствовал и оправдывал. Бояре пытались и шуметь, и усовестить царя Вавилу они тоже пытались – бесполезно. Своим детям Вавила разрешал делать все, что только ни придет в их буйные головушки, к чему только ни потянет их юные душеньки.
А у Власия-царевича душенька тянулась к разному зверью. Сейчас-то уже попривыкли, а вот поначалу, найдя под крышкой блюда щуку не зажаренной, а живой, трепещущей, пугались и сердились. Точно так же мог спрыгнуть с блюда хорошо проваренный в меду да травах барашек или взлететь под потолок терема гусь, только что лежавший на тарелке запеченным и в яблоках. Такие шутки кого угодно могли до греха довести, только не царя. Бояре пытались нашептывать, что сын-де его, Власий, с силой нечистой дружит, но Вавила строго пресекал такие слухи. Вот и терпели. Зато охотники без царевича на охоту не отправлялись. Знали: если Власий с ними поедет, то добыча будет богатой. Да воевода Потап с восторгом рассказывал, как во время объезда пограничных постов Власий в одиночку справился с разбойниками. Просто свистнул – и кони разбойников на землю посбрасывали да к Власию со всех ног понеслись. А разбойники – те, кто смог подняться, – наутек бросились.
А уж те жители Лукоморья, к кому царский сын имел расположение, и вовсе нарадоваться на царевича не могли. Скот у них на подворье тучнел и множился, и болезни скотьи те дворы стороной обходили. Зато уж если невзлюбит кого Власий-царевич – бывало и такое, – так жди беды, вмиг вся живность со двора разбежится, поди верни потом. Время, свободное от дел, ратных занятий и детских игр, проводил царский сын в коровнике. Почему-то именно к коровам испытывал он любовь сыновью. Любовь куда большую, нежели к покойной матушке, породившей его, и к отцу родному.
Незаметно утекло пятнадцать годков. Так и росли дети царя Вавилы, и смотрел он на них затуманенным от любви взором. И только один обитатель царского терема, а если сказать точнее, то и не обитатель даже, а хозяин – старый домовой – видел царевых детей такими, какие они есть на самом деле. Может, потому и видел, что сам незаметен был?
– Ну и кого ты из них воспитываешь? – говорил он царю, когда случай выдавался на крыльце вечерком посидеть. – Дети должны берега какие-то видеть. А они у тебя совсем безбашенные сделались – чего на ум придет, то и творят!
– Так то и хорошо, – возражал Домовику царь Вавила. – Зачем же деток с малолетства неволить, приказами да окриками детство их безоблачное омрачать?
– А ежели они вред своими забавами кому причинят? Ведь большие ужо, в пятнадцать годов, поди, не детки будут, а отроки, понимать должны многое, ибо не одни они на белом свете живут! – продолжал настаивать Домовик. – Вон, Марья Искусница натерла полы какой-то гадостью скользкой – и что вышло из этого?
– А что вышло? – заоправдывался царь, почему-то почувствовав себя виноватым. – Блестели полы паркетные аки зеркало!
– А то, что порасшибались многие да травматизьму подверглись, ибо паркет скользким сделался, – то как расценивать?
– Да как то расценишь? Так и расценивать, что с чувством равновесия у бояр да нянек напутано!
– Да ты, царь, глаза разуй и на деток своих внимательнее взгляни, ибо любовь родительская глаза тебе застила, дальше носа собственного и не видишь ничего!
Многое мог бы рассказать Вавиле Домовик о детках его, но царь только отмахивался да на своем стоял:
– Чем бы дитя ни тешилось – все для развития ума да характеру отчаянного полезно. И пугать детей опасностью да бедами не позволю! Ребятишки свободными должны быть аки ветер в поле!
Тут Марья Искусница с крыши свалилась, да прямо в царский пчельник. Вавила с места взвился и понесся на помощь ненаглядной доченьке. Домовик только сплюнул в сердцах. Ну не дело это, не дело! Пусть Вавила и царь, и деткам этим батюшка, а все одно не дело так детей распускать! Да где ж это видано, чтобы царская дочка по крыше лазала?! Да разве для царевны такое дело – позолоту на куполах обновлять?! А уж то, что девица пятнадцати годов от роду – невеста уже на выданье – в мужских портках по Городищу шастает, и вовсе неуважение всех обычаев!
Да, Домовик многое мог бы рассказать царю, если бы тот хоть один раз прислушался. Он-то хорошо знал, чем детки царские занимаются, когда думают, что их никто не видит. Мужичок с локоток вообще был в курсе всех дел и событий в Лукоморье. Получал он известия как от птиц и мышей, так и от своей многочисленной родни, рассеянной по всей стране, по домам и сараям, по лесам и колодцам. Вся нечисть в ближнем или дальнем родстве между собой состояла.
Сегодня стоял теплый летний день, и в тереме никого не было. Домовой, пользуясь отсутствием домочадцев, вылез из укромного угла и сидел на высоком крыльце, греясь на солнышке. Он ждал гостя – Дворцового из хрустального дворца, что на Стеклянной горе высится. Уж сколько лет прошло, как Кощей сгинул, а дворец тот народ так Кощеевым логовом и называет да объезжает стороной. А Дворцовому и на руку это обстоятельство. Боится, как бы кто его воспитанника не увидел да вреда тому не причинил. И сколько Домовик ни втолковывал родственнику, что надо сначала разум потерять, чтобы такому страшилищу рискнуть навредить чем-нибудь, тот не слушал. Еще и обижался, что собрат его малыша обзывает словом поганым. А кто ж он, спрашивается? Змей о трех головах и есть страшилище. Но Дворцовый будто ослеп, что росту в его приемыше уже метра четыре в холке будет, все величал змея дитятком да чадом неразумным.
Дворцовый немного запыхался – бегом бежал. Он поздоровался с Домовиком и присел рядом, опустив перед хозяином мешок, туго набитый драгоценными каменьями.
– Вот, – сказал он, – на муку обменять хочу. Да сметанки бы надобно и яичек. Блинов сыночка захотел.
– Ох, Дворцовый, и что ты с ним нянчишься? – проворчал Домовик, но мешок развязал, жадно разглядывая сокровища. – Зубы-то у твоего любимца какие, да крылья мощные – самому уже пропитание добывать пора.
Дворцовый посерел лицом, живо представив воспитанника на охоте.
– Что ты, как же он сможет животину жизни лишить? Это совсем неприемлемо, ибо душа у него нежная, а потому впадет он в состояние стрессовое, для психики преизрядно вредное! Да я только представлю, что он переживет, почувствовав на зубах хруст позвонков, а на языках вкус теплой сырой крови, так мне совсем плохо становится! А если и того страшнее, клюнет его птица какая или зверь лесной укусит? Что ты, какая охота, это же опасно!
– И что, до старости нянчить будешь? – спросил Домовик, неодобрительно поглядев на гостя.
– И буду. – Дворцовый отстаивал свое упрямство, да не просто так, а аргументами подкреплял. – И нечего ему из дома даже выглядывать!
– Так не усидит ведь, – выдвинул предположение Домовик. – Молодой он, кровь горячая – вылетит из дворца.
– Усидит, не ослушается, – ответил Дворцовый. – Я им сказки о мире страшные рассказываю.
Надо сказать, что не зря говорил Дворцовый о Змее Горыныче во множественном лице. Дело в том, что еще во младенчестве Дворцовый каждую голову змея называл отдельным именем. Головы Змея Горыныча привыкли отзываться на эти имена, и теперь каждая считала себя отдельным существом. Так и повелось. Правая голова звалась Умником и была младшей, левая звалась Озорником и считалась средним братом, а центральная голова отзывалась только на прозвище Старшой и присвоила звание старшего брата, а заодно и лидерство в этой компании.
– Сказки, – передразнил Дворцового Домовик. – Знаю я те сказки. Что ты ему плетешь, будто дворец хрустальный – это весь мир, а за ним – места страшные, адово Пекельное царство? А не думал ты, что, когда он за стены дворца попадет, откуда знать будет, что здесь и как? С кем дружить надо, а с кем враждовать? А о жизни он что знает? А о частной собственности? А уму-разуму где научится?!
– Из книг ученых, – ответил непоколебимый в своей уверенности и родительской заботе Дворцовый. – Их от Кощея цельная библиотека осталась. Вот пущай он в энтих книжках и живет. Вот подрастет, прочтет все и наукой начнет заниматься. А в том, чтобы мыслить, беды нет. Тут на него богатырь не налетит да головы не отрубит, да и зверь никакой лютый не нападет. Опять-таки, ежели из дворца выходить не будет, я переживать не буду, что на него дерево упадет, бурей вырванное, или, того страшнее, палец о камушек зашибет. А ты знаешь, какие у него коготки на лапках? Изумрудные! Да чешуя стала меняться, цветами радужными переливается. Ох, неспокойно мне что-то. Болит сердце, будто беду каку чует, ибо сердце-то мое не простое, а родительское. А ты знаешь, малыш-то мой недавно…
И тут Дворцовый пустился в пространный рассказ о красоте, уме да талантливости своего сыночки. Домовик сплюнул с досады – он рассказ этот слышал уже раз сто и, казалось, знал Змея лучше, чем тот сам себя знал. Он встал и пошел на кухню собирать провизию, какой у него, царского домового, было запасено в достатке.
Когда Дворцовый ушел, сгибаясь до самой земли под тяжелым мешком, Домовик долго сидел на крыльце в раздумьях. Он размышлял о том, что любовь родительская – для детей вещь опасная. Ибо нет меры в ней.
Царь Вавила своим детям все разрешает, каждое желание их выполняется, а что желания те могут вред соседям причинить, объяснить царевым деткам некому. Да и остерегаться их не научили. Вон, когда Василиса порох изобрела – полгорода спалила и сама едва жива осталась. А Марья птицу летательную сделала да с сосны на землю рухнула, расшиблась вся. Елена нянек совсем измучила – поди туда, поднеси то, не думает даже «спасибо» сказать. А уж Власий, тот вообще всякую животину превыше человека ставит, а над боярами так подшучивает, что оторопь берет. Вот, к примеру, когда поросенок молочный прямо в руках воеводы Потапа ожил, как раз когда тот зубы в бок вонзил, шуму сколько было?! Потапа потом часа три отхаживали.
Ничего не боятся и никого не чтут царские детки. А царь Вавила и видеть этого не хочет. Не замечает, ослепленный родительской любовью.
Домовик мог бы много порассказать. Особенно о том, как царевич Власий по ночам волком перекидывается да в лес убегает.
А Дворцовый в другую крайность кинулся. У него приемыш, который зовет его тятей, только что собственной тени не боится. От всего огорожен, от всего обережен. Осталось в сундук положить да травами посыпать, чтоб моль не почикала. Вот только вопрос резонный: а сколько он в том сундуке проживет? От бед и боли убережен будет, и родителю приемному спокойно, да только в сундуке не вздохнешь, не повернешься.
Домовик вздохнул и подумал о том, что вряд ли когда заведет семью.
В огороде бабы затянули тягучую, под стать жаркому дню песню. Домовик прислушался и одобрительно хмыкнул – хорошо выводят, на голоса. Он с сожалением взглянул на заходящее солнце и подумал, что мысли философские думать – оно, конечно, правильно, но работу справлять тоже надо. И маленький хозяин вернулся в терем. А работа ему предстояла ответственная – стучать и греметь в горенке царского сына Власия. Тот как всегда спал сном богатырским. А что ему, спрашивается, не спать без задних ног, если он опять всю ноченьку в волчьем обличье по лесам шастал?
Просыпаться царевич не хотел. Он недовольно бормотал и даже запустил в домового подушкой. Но тот был настойчив – прекратил топать и ухать, только когда детинушка продрал глаза.
Глаза у Власия были большие, круглые и такого желтого цвета, что глянешь – оторопь берет, будто волчище матерый желтоглазый на тебя смотрит. Лицом Власий был бел да румян. Буйные кудри вились черными кольцами, словно из железа кузнецом выкованные. В плечах косая сажень, даром что из отроков еще не вышел. Если сейчас, в пятнадцать годов, в двери наклонясь проходит да бочком, то что будет, когда заматереет, замужичится?
Соскочил царевич с лавки, выпил заботливо приготовленную нянькой ендову молока и, схватив меч, с которым никогда не разлучался, выбежал вон. Так уж повелось – во сколько времени бы ни проснулся, сразу к пруду лесному бежал искупаться и сон смыть.
Из терема Власий отправился через слободу, потом в обход прямой тропы полем к лесу. А там и до пруда рукой подать. Обходной путь Власий выбрал не зря: опасался отца встретить да угодить на заседание боярской думы. Или сестер, что того хуже. Как пристанут, надоеды, не отвяжешься!
Но сегодня обычный маневр оказался зряшным. Только выбежал царевич на опушку леса, так сразу на одну из сестер и наткнулся. Он сердито сплюнул и хотел было ретироваться, но поздно – Елена Прекрасная его уже заметила.
– Власечка! – прокричала она, вскакивая.
Юбок на Елене было много надето, из-за чего она постоянно спотыкалась и падала. Власий едва успел подхватить сестру, иначе она упала бы и непременно нос расквасила. Утешай потом нескладеху полдня!
– Власечка, поиграй со мной, – просюсюкала Елена Прекрасная, вытянув кончик носа и сложив губки трубочкой. – Ну пожалуйста, будь добрый!
– Дело ли молвишь, сестрица?! – возмутился Власий, нахмурив густые брови, сросшиеся на переносице темной стрелой. – Не нянька я, воин!
– Знаю я, какой ты воин о четырех лапах! – Царевна головку набок склонила да искоса на братца взглянула. И личико ее при этом стало таинственным да загадочным.
– О чем толкуешь, не разумею, – ответил царевич, тщась придать лицу равнодушное выражение.
Но шантажистка, точно зная, что зацепила за больное место, хитренько прищурилась и, радостно блестя глазами, добавила:
– А когда ты волком перекидываешься, то дела непотребные творишь. Думаешь, я не знаю, кто ночью нынешней овечку стащил да съел? А?!
– Ну во что играем? – скрипя со злости зубами, процедил Власий.
Каким-то невероятным образом Елена Прекрасная умудрялась все обо всех знать. Ей достаточно было только намек на что-то узреть, а остальное царевна сама додумывала, и ведь не просто додумывала, а угадывала. Да так точно, будто своими глазами видела.
– В купи-продай играть будем! Я продаю, а ты, братец, будто в лавку пришел и торгуешься. – И Елена уселась на расстеленную в траве дерюжку.
Она разложила перед собой мотки ниток, иглы, корзинку. Хотела было положить и зеркальце, да передумала. С зеркалом Елена Прекрасная не расставалась никогда. Даже на горшке сидючи в него заглядывала, собою любовалась. Хотя что от той красоты в отхожем месте оставалось – никому не ведомо, потому как даже самая распрекрасная красота на горшке всю романтику теряет.
Власий указал мечом на моток ниток и буркнул:
– За это сколько денежек просишь?
Елена Прекрасная состроила жеманное личико и, гундося на английский манер, произнесла:
– Молодой человек, с оружием в лавку нельзя.
– Ну тады я пошел! – И Власий, развернувшись, припустил в глубь леса.
– Куда?! – воскликнула Елена Прекрасная.
– Оружие сдавать! – ответил царевич, не оборачиваясь.
Бежал Власий так, будто за ним гнались.
– Вот ведь дура-то неисправная! – восклицал он, выплескивая раздражение. – И не скажешь, что пятнадцать весен уже встретила, ведет себя так, будто все еще дитя малое!
Такая тоска на него напала, что сердце молодецкое будто обручами стянуло. Царевич взмахнул мечом и закричал, разрывая тоскливые те обручи.
Слова сестрицыны о том, что она углядела, как он в зверя волка перекидывается, больно Власия оцарапали. И хоть боялся царевич, что прознает о его беде батюшка, а от того, чтобы в зверье перекидываться, удержаться не мог. Нужно это было Власию, и не просто нужно, а как дышать естественно. А против естества-то не поборешься, не повоюешь с ним, с естеством-то. Оно от природы заложено.
Крик его богатырский протяжнее стал да надрывнее, и скоро уже не кричал царевич Власий, а выл. И так был этот волчий вой страшен, что смолкло все зверье на много верст вокруг, попритихло, по норам да дуплам попряталось. Подпрыгнул высоко царский сын, кувыркнулся через голову, и опустился на лапы мощные зверь лесной – волчище матерый.
Замер серый волк, правую переднюю лапу поджал, весь в струночку вытянулся – вот сейчас полетит стрелой спущенной! Недвижно стоял, только ноздри подрагивали, впитывая лесные запахи. Мир для Власия не только запахом наполнился, но и в цвете увеличился, и в звуках да шорохах расширился, заговорил на много голосов, позвал, поманил. И так тот зов сладок был, так правилен, что не удержался царевич, откликнулся. Сорвался он с места и понесся, куда чутье звериное потянуло.
Под лохматой шкурой перекатывались тугие, сильные мышцы. Тело перестало быть неудобным чужим кафтаном. Будто рубаху исподнюю надел, сшитую для него. Издали отмечал царский сын, как когти острые мох лесной пропарывают. И так холодит тот мох лапы, так обдает влажностью, что каждая шершавинка на жесткой коже чувствуется.
И душа Власия запела. Было для серого волка в мире все правильно, а сомнениям и метаниям в мире том места не было. Все стало спокойно и радостно, потому как мир живет по Единому Закону и нет в нем двойного чтения, как у бояр думских. Един для всех Закон – и для зверя матерого, и для пичуги мелкой, и для дерева бессловесного, и для дождя, что с неба падает. А потому мир вокруг стал для Власия надежным и спокойным. Нет среди зверей кривды и вражды нет. И не убивают звери, а охотятся, ибо съесть ты можешь только ту тварь дышащую, коей сам глотку перегрыз. И ни один зверь лесной или гад морской не будет убивать по баловству или по злобе, только жизни ради – для еды. А не можешь – так траву грызи да грибы-ягоды. Каждому свое.
Послышались в лесу голоса да ауканье. Замер серый волк, уши навострил. Прижался к земле-матушке и сквозь кусты к краю лесной поляны подполз.
На полянке той двое отроков расшалились, корзинки с ягодой в сторону, отставили. Совсем еще младые, годов десяти, а то и того меньше. Чуть поодаль девица на коленках ползала, ягоду в траве высматривала.
Встала на загривке жесткая шерсть у серого волка, вздыбилась. Губа поползла вверх, обнажила клыки. Ноздри вздулись, собрав морщинами шкуру на носу. Живот свело лютым голодом, и не люди сейчас были перед Власием, а еда славная, добыча законная.
Тут мир потерял покой и правильность, потому что взбунтовалась человеческая душа Власия волчьей природе. Знал он откуда-то, что в человека только до первой крови перекинуться может. До первой человеческой крови. А как только раз попробует человечины, так навсегда зверем останется, забудет и имя свое, и дом родительский. И потеряет навеки лицо человеческое.
Так эта буря в душе была сильна, что зарычал серый волк страшно. Мальчишки в испуге друг к другу прижались, замерли, глаз от зверя отвести не могут. А сестрица их старшая, что вместо отца с матерью их воспитывала, подбежала к братьям и руки раскинула, закрывая собой мальчишек.
– Уходи, волк, не тронь нас, как мы тебя не трогаем! – тихо попросила девушка, не сводя глаз со зверя.
Глаза эти темными были, что редкость большая в Лукоморском царстве, где люд как один синеглаз да русоволос. И давно уж черноглазая красавица запала Власию в сердце. Вот только батюшка, прознав о его увлечении, впервые в жизни воспротивился сынову желанию. Сказал, чтобы присватывался к дочке владыки Тридесятого царства, а сирота безродная в царский терем невесткой не пойдет. Чином, видите ли, не вышла. Звали эту красавицу Дубравой.
Отступил под защиту кустов Власий-оборотень, скрылся с глаз Дубравиных. Подпрыгнул серый волк, снова царевичем стал. Побежал Власий прочь, так понесся, будто от себя убежать хотел. А разве оно получится? Себя-то Власий с собой захватил, на той лесной полянке не оставил.
Но быстрый бег успокоил душеньку молодецкую, позабыл в себе царский сын лютого зверя, юркнул его зверь глубоко в сердце да притаился там, спрятался.
И снова почувствовал Власий силу немереную, что перекатывалась под кожей железными мышцами да грудь распирала. Сила та богатырская, а деть-то ее и некуда. В Лукоморском царстве давно тихо и спокойно, ни тебе войны, ни злодеев-ворогов, ни чудищ поганых. Даже Кощей и тот куда-то сам сгинул, уж он, Власий, силушкой бы с выродком мерзким потягался!
Царевич остановился, тяжело дыша больше от нерадостных мыслей, нежели от быстрого бега. Он огляделся и вдруг словно проснулся – так бывает, когда глаза уже человек открыл, а сон в них еще не кончился.
Места вокруг странные, незнакомые. Лес перестал быть светлым да радостным, нарядные ели сменились буреломной чащей. Кругом сплошь все паутиной затянуто, да такой, что птица крупная в ней запутается и не вырвется.
– Господине Леший, хозяин зелен, побалуй, потаскай да перестань глаза отводить, – пробормотал Власий и поклонился.
Он обругал себя за то, что не попросил разрешения, когда в лес ступил, не почествовал лесного хозяина. Так на сестрицу был зол, что Закон нарушил.
Но молодая душа Власия ликовала, дождавшись наконец-то приключения. Он взмахнул мечом раз, прокладывая дорогу в буреломной чаще, взмахнул другой – и вышел на темную полянку. Деревья на другом конце поляны росли редко, а сквозь них сияние виделось, будто солнце жаркое на землю спустилось да задумалось на минутку. То горел на дневном свету хрустальный дворец.
Полянка тоже не была пустой. Посреди ее стоял сруб колодца, да такой широкий, будто озеро кто огораживал, но без журавля и без мотовила, а на другом краю, переминаясь с одной курьей ноги на другую, раскачивалась изба. Подошел Власий к колодцу, через край свесился и внутрь заглянул. Не было воды в том колодце, только лютая темень. Да такая, что завораживала, разум мутила. Так и смотрел Власий, не находя сил от края отпрянуть. И только руки мертвой хваткой в замшелые бревна сруба вцепились, будто тело царского сына отдельной жизнью от него вдруг зажило, само думать да действовать стало.
А по земле поднебесной летела весть, и несли ее на крыльях вездесущие ласточки. Донесли они эту весть и до царства Лукоморского. Потому-то вернулся Дворцовый с полпути назад обсудить новости с братом. А новости были важные. Пропал в Ирии бог новорожденный, коровий сын Велес. На земле поднебесной время по-другому течет, не так как в саду райском. Сейчас тому младенцу уже пятнадцать весен миновало, но по божеским меркам это очень мало – дите дитем. Сам дедушка Род приказал младенца того сыскать да в Ирий вернуть. Вся нечисть младшая, коей, собственно, являлись и Домовик с Дворцовым, должна была о всех странностях и чудных делах, что поодаль них творятся, доложить до самого Ирия.
А о чем докладывать-то? Странности да чудности на каждом шагу сплошь и рядом происходят. И потому устремился в Ирий поток целый разнообразной информации. Сварог в этом потоке едва не захлебнулся и усадил на сортировку известий младших сыновей – чтобы зерна от плевел, значит, отделяли. Худшего наказания для непоседливых гулеванов Ярилы и Уда отец придумать не мог. Специально не сообразил бы, а нечаянно вон как получилось. Вот и сидели несчастные гуляки да выслушивали приносимые ласточками вести о том, что в царстве Тридесятом капуста нестандартная уродилась – по виду лошадиную голову сильно напоминает, а в государстве Некотором Леший с Водяным местом жительства поменяться решили, и вышла из этого плачевная неразбериха.
И такой дребедени несли целые ворохи, да столько, что развеселые братья скисли лицом и приготовились потонуть в этой информации. Но так как отец Сварог обещал им, что если хорошо сработают, то от присмотра за Лелиными младенцами он их освободит, приставив к внукам мамок да нянек, то Ярила с Усладом хоть и скрипели зубами, но дело свое выполняли очень добросовестно. Менять подгузники вечно орущим младенцам поднадоело братьям изрядно. С похмелья у них на запахи была неадекватная реакция, а на подгузники племянников – особенно.
Потому-то они ждали вестей о скотьем боге Велесе с огромным нетерпением. И потому-то вернулся с полпути Дворцовый, чтобы обсудить с родственником последние новости. Сильно беспокоился он, чтобы его приемыш богом тем скотьим нечаянно не оказался.
– А вдруг моего сыночку в Ирий заберут?! – причитал Дворцовый, утирая слезы и сморкаясь в большой клетчатый платок. – Да как же он там без моего догляду жить будет?!
– Сыночка-свиночка, – передразнил родственника Домовик, мужчина солидный и основательный, не имеющий склонности к панике и истерике. – Да какой из него скотий бог получится, ежели он сам скотина и есть? О трех головах, пусть даже с интеллектом в них вложенным, а все равно зверь, ибо змеево отродье и прямой потомок, значится!
– И точно! – с преглубоким облегчением выдохнул Дворцовый. – А кто же тогда скотий бог-то получается?
– Да царевич наш, Власий, – ответил Домовик, помрачневший, словно туча грозовая. – Я в уголке сидел, когда младенцы царские народились, только отвернувшись, ибо скромный. И видел я, как птица в окно влетела да Власа-царевича Нениле-покойнице и подложила под бочок. А еще, брат Дворцовый, замечал я за царевичем нашим странности непонятные. Шибко уж скотина разная да зверье неокулыуренное его слушаются. Да сам он в обличье любой живности влезть может. Надо будет весть послать в Ирий, сообщить о том.
– Побойся Рода, Домовик! – Дворцовый даже отшатнулся от собеседника. – Неужели сердце в тебе окаменело навсегда и безвозвратно?! Ты ж Власия с рождения присматриваешь да обихаживаешь. Да как же ты его самолично в неизвестность подталкивать могешь? Жестоко енто, брат, ибо бесчеловечно!
– А я в человеки и не набиваюсь, да и не человек я вовсе, а домовой. А держать парня в тесных людских правилах, по-твоему, человечнее будет?! А ежели ему рамки те – как клетка малая?! И растет он в клетке той да уродуется, ибо столько места, сколько для его божественной сущности надобно, среди людей не предусмотрено? И это как, по-твоему, будет?!! Любовь великая? Жизни лишать за-ради того, чтоб собственному спокойствию потрафить?!! Вот что, ежели хошь, осуждай меня, но весть я пошлю однозначную, ибо не о своем спокойствии думаю, а об счастье Велесовом да о предназначении его высшем. – После слов этих подозвал Домовик ласточку, шепнул ей что-то и надолго умолк, наблюдая, как та взлетела под небеса и скрылась за лесом. – А ты о своих родительских чувствах не думать пробовал? – спросил Домовик, отвлекаясь от невеселых дум. – О змееныше ты думал? Как ему в тесноте дворца хрустального живется, думал?
– Так ведь когда мы границы те дозволенного ограничиваем, – с жаром возразил Дворцовый, – так тем самым и безопасный мир для ребенка очерчиваем!
– Эх, тьма ты необразованная, хоть и педагогикой своей потрясаешь, – сердито проворчал Домовик. – Так границы те расширять надо по мере надобности, по мере роста дитячьего, а не сужать, как ты это делаешь! Дите растет, и пространство его жизненное вместе с ним расти должно.
– Но не до бесконечности же! – возразил Дворцовый.
– До нее самой, – уверенно ответил Домовик. – Ибо нет предела жизни. А пока ты будешь своего змееныша аки дите малое опекать, будет он у тебя беспомощный, ибо неприспособленный.
– И то верно. Я тут подумал, что-то меня беспокойство измывает до самого нутра, кабы чего плохого с моим сыночкой не приключилося! – вдруг всполошился Дворцовый и резво вскочил на ноги, но остановился, почувствовав что-то недосказанное. Он с минуту размышлял, потом, обиженно поджав губы, задрал голову вверх, изображая оскорбление.
– Ну чего опять не так? – устало поинтересовался Домовик.
– Ты моего сыночку свиночкой назвал! Ты кого свиньей обозначил?! Ты сына моего свиньей обозначил?! Изверг ты, потому как бессердечный!
Домовик ничего не ответил, только крякнул с досады.
А Дворцовый сорвался с места и припустил в знатный галоп, совершенно несвойственный нормальным домовым. Домовик только качал головой вслед родственнику да поругивался. И в его душе было большое сочувствие к змеенышу.
Не зря так волновался Дворцовый, не зря беспокоился. Сердце его родительское беду верно предсказало.
Змей Горыныч, соскучившись в одиночестве, совсем захандрил. И умные книжки к тому времени ему изрядно опостылели. Не всему Горынычу, следует заметить ради справедливости, а двум головам его – средней и левой. Тем, что звались Старшим и Озорником. Что касается правой головы, которая считалась младшим братом и звалась Умником, так будь на то его единоличная воля, он бы библиотеки и не покидал вовсе. Так бы и закопался в ворохи многовековой премудрости.
Та голова, которая себя Старшим называла, решила вылазку на балкон устроить, строго-настрого запрещенную воспитателем.
А Озорник просто хотел спать, что, собственно, и привел в немедленное исполнение.
– Нельзя, Старшой, тятенька ругаться будет!.. – мечтая вернуться в библиотеку, заныл Умник.
– Тятенька всегда ругается, – сказал Озорник, но глаз не открыл.
– Ты уже просыпайся, – прорычал Старшой. – Спишь себе, а мы таскай тебя за собой!
– Не надорвись, – хихикнул Умник, – сам управление организмом экспроприировал, а теперь возмущаешься. Кстати, мне бы тоже хотелось узнать, зачем тебе приспичило на балкон?
Старшой ответил, только когда вышел под яркое солнышко и уперся лапами в хрустальные перила.
– Летать учиться будем, – прорычал он, жадным взглядом окидывая окрестности.
– Я категорически отказываюсь и попрошу меня в авантюры не втягивать! – завопил Умник и отпрянул. – Эти летательные варианты чреваты летальным исходом!
– А мне эта тема очень даже импонирует, – отмел возражения Старшой.
– А вы где таких слов ругательных нахватались? – поинтересовался Озорник и потянулся спросонья.
И поскольку команды организму получились неслаженные, а со стороны Умника даже панические, то не справился Горыныч с управлением организмом и сорвался с балкона. Кувыркнулся он и полетел вниз, до полусмерти перепугав пролетевшего рядом сокола. Тот от удивления тоже перестал махать крыльями, в свободном парении наблюдая столь забавную и непонятную картину. Горыныч вопил всеми тремя глотками, причем на разные голоса, а сквозь ор еще и ругань прослушивалась. Тело Змея дергалось, лапы отвешивали мощные шлепки по крайним головам, отчего Змей начинал кувыркаться еще сильнее.
– Спасите!!! – орал Озорник, глядя, как стремительно приближается земля.
– Тятенька!.. – плакал Умник, мысленно уже успевший разбиться в мокрую лепешку.
Для Старшого время вдруг замедлило свой бег. Растянулось, помогая справиться с помехами, которые устроили братья. Посмотрел он на парящего сокола, понял, что с крыльями надобно делать. И, с невероятными трудностями прекратив панику в организме, успел-таки расправить одно крыло.
А сокол, с высоты своего птичьего полета, успел заметить, что летит Змей прямо в колодец, который имеет выход в Пекельное царство. И как сбило Змеевым крылом того человека, который является царем всем тварям лесным, пернатым и лохматым, тоже углядела зоркая птица. Передал пернатый хищник весть эту далее по почте птичьей, а уж ласточки мигом Яриле с Удом доставили.
Тем не хотелось в Пекельное царство лезть, потому что однажды подшутили они над дочкой тамошнего князя, нехорошо подшутили, а куда денешься? А шутку с Усоньшей Виевной злую сыграли. Высыпали из пудреницы ее черную пудру да белой подсыпали. Та еще глаз продрать как следует не успела, сразу к зеркалу кинулась – прихорашиваться. А как глаза открыла да лицо белое увидела, так в долгосрочное бешенство впала. Долгосрочное потому, что пудру ту озорные боги заколдовали и не смывалась белизна с великаншиного лица целый год.
Не беда для Власия, что в колодец сбит был, – обернулся бы царевич птицею да назад на свет Божий вылетел. Только вот Змей Горыныч лапищами в него вцепился и нечленораздельно вопил всеми тремя глотками. Кувыркались они в колодезной темноте да переворачивались, и не собрать бы им костей при приземлении, но помогла им нежданная спасительница – бабища каменная, великанского роста. Подставила она огромную ладошку, пожелала рассмотреть, что же это такое в царство Пекельное сбросили.
А Горыныч с Власием о ту ладонь ударились и раскатились в разные стороны. Власий-царевич на ноги вскочил, змея о трех головах увидал и в сердцах сплюнул.
– Вот же скотина неразумная, бестолковая! – воскликнул он и, привыкший к тому, что всякий зверь его воле послушен, скомандовал: – А ну к ноге, быстро!!!
– Ага, счас! – ответила средняя голова Змея Горыныча, потому как правая пребывала в глубоком обмороке, а левая только и могла, что с перепугу пасть раскрывать да глазами хлопать, совсем потеряв ориентацию в пространстве. – Может, еще хвостом повилять?
И Старшой, единолично управляя организмом, махнул мощным хвостом, украшенным острым костяным наконечником.
Не сносить бы головы Власию, но был царский сын быстр и обладал отменной реакцией. Подпрыгнул он, через Змеев хвост перескочил и выхватил из ножен острый меч.
– Мне все звери, да птицы, да гады земные подвластны! – вскричал он, размахивая мечом булатным.
– Так ты зверями командуй, – резонно заметил Старшой, тоже занимая удобную для драки позицию. – Чего ко мне-то привязался?
– Так ты змей, а значит, скотина бессловесная и мне подчиняться обязан! – крикнул Власий, тут же сообразив, что уж каким-каким, а бессловесным-то змей как раз и не является.
– Ты кого скотиной назвал, ворог невоспитанный?! – взревел Горыныч и на обидчика кинулся.
– А кто ты есть?! – воскликнул Власий, царский сын. – Назови тогда отца своего!
– Горыныч я!!! – рыкнул Змей. – А породы вовсе не скотской, а самой что ни на есть достойной. Домовой я по роду-племени.
От такого нестандартного ответа Власий растерялся, опустил меч и в великом удивлении сказал:
– Это какой же дом надо иметь, чтобы такого здорового домового держать? Не можешь ты домовым быть! Домовые махонькие и об одной голове!
– Почему это не могу? – тоже удивился Змей. – Как есть домовой, и батюшка мой домовой, во дворце хрустальном служит!
Неизвестно, чем бы тот конфликт закончился, но раздался громовой голос, похожий на скрежет камня о камень:
– От ведь чуда какая! Театра прямо бесплатная таки!
Драчуны отпрянули друг от друга, по сторонам заозирались. И увидели они, что находятся не на тверди земной, а на ладошке у огромной каменной тетки. Поднесла бабища ладошку к своему лицу и рассматривает их с превеликим удовольствием.
– А ну отпусти нас, сволота каменная! – воскликнул Власий, поганя свой рот ругательством.
– Что ж ты на женщину словами непотребными ругаешься? – возмутилась третья голова Змея Горыныча, та, что Умником звалась. Конфликт с царевичем Умник благоразумно в обмороке переждал, в себя только что пришел.
– И ничего он на меня не ругается, – возражая, проскрежетала каменная бабища. – Муж мой Болот, а я ежели с Волотом живу, то и зовусь-таки соответственно – Сволота. Имя это мое!
– Вот что, Сволота, – попросил Старшой, – опусти-ка ты нас на землю!
– А никакой земли таки нету тута, – ответила каменная бабища, – тута самое что ни на есть царство подземное наблюдается.
– Ну под ногами-то у тебя твердь какая есть?! – вскричал Власий-царевич, раздраженный глупостью Сволоты.
– Ну да, то, на чем стою, твердое таки, – подтвердила Сволота, для проверки ножищами пару раз топнув. От топота того трясь по царству подземному пошла, но несильная, без разрушений.
– Так ставь скорее! – вскричали хором змеиные головы, одобряя просьбу Власия.
– От театра кака, – снова пробормотала каменная бабища, но просьбу выполнила. Опустила она ладошку вниз и подождала, пока Змей с царевичем с нее слезут.
– Скажи-ка, Сволота, – крикнул царевич Власий, пока бабища каменная не разогнулась да макушку свою ввысь не подняла и находилась в пределах слышимости, – куда дорога эта ведет?!
– А к корням дуба солнечного, дерева мирового, и ведет, – прогрохотала Сволота. – Сам-то дуб наверху стволом растет, а кроной так и вовсе в светлом Ирие таки колышется. А у нас в царстве темном Пекельном только корни свисают. Так слышала я, что меж тех корней дыра имеется. По той дыре, говорят, можно куда угодно вылезти. А сама-то я там не лазила, большевата таки буду да тяжела – не допрыгну-таки. Да и не нужна мне така акробатика, мне и здесь хорошо!
Разогнулась бабища каменная да по своим делам куда-то направилась, сильно топая огромными ногами. А Власий, царский сын, посмотрел на Горыныча и говорит:
– Ну что, Горыныч Змей, биться будем или побратаемся? Путь нам с тобой один предстоит – дальний да полный опасностей. Ежели мы на распри время тратить будем, то глупость большую совершим!
– Да кто против-то?! – вскричал Старшой.
– Мы подраться не прочь, но когда оно надобно! – гаркнул Озорник.
– Вполне разумное предложение, – произнес Умник, с опаской оглядываясь по сторонам.
Посмотреть было на что, а уж чтобы опасаться – тем более причин множество. В царство Пекельное солнце никогда не заглядывало, а потому освещено все вокруг скудно очень. То здесь, то там взметались столбы пламени, отчего на все ложился красный отсвет. Темными кручами нависали скалы, на самой высокой из них белел замок, сложенный из человеческих костей. Дорога, что под ногами была, тоже костями как людей, так и животины разной вымощена. Она вилась змеей, огибая озера кипящей смолы, мостками перекидываясь через огненные ручьи и реки, и уходила куда-то в непроглядную темноту.
Побратались Власий и Змей Горыныч. Стали все три Змеевы головы Власию назваными братьями. Пошли они по этой жуткой дороге, что к корням мирового дерева вела. Хоть и страшно им было в поганом месте, но сердца их молодецкие битвы да подвигов жаждали. И подвиги не заставили себя ждать. На дорогу выскочили рогатые бесы и ну ухватами, какими бабы чугунки из печи тягают, махать.
Отделился от них один бес – крупный, круторогий, морда украшена пятачком, как у поросенка. Сам шерстью так густо оброс, что любая овца такой шкуре обзавидуется, только морда у беса лысая да макушка меж рогами. А глаза наглые да хитрые, бегают, будто у вора, на месте не задерживаются. В лапах тот бес самокрутку покручивал – такие в народе козьими ножками называются. Эта самокрутка размером и впрямь с козлиную ногу была.
– Огонька не найдется? – спросил хулиганистый бес, будто с сотворения мира для гоп-стопа никакого другого приветствия не придумали.
– Некурящие мы, – ответил Умник, с большим удивлением разглядывая встречных. И Власий-царевич, и Сволота, бабища каменная, и эти теперь вот – все очень отличались от того портрета, что его тятенька в сказках рассказывал, когда мир и его обитателей описывал.
– Братцы! – завопил бес, дергаясь, словно юродивый. – Не уважают нас!
– Бей их! – поддержали вожака остальные бесы и всей толпой кинулись на путников.
– Прочь с дороги! – взъярился Власий-царевич, вытаскивая из ножен острый меч.
– Да запросто, – ответил тот бес, что крупнее остальных был, начальник бесовской, видимо. – Только вас на огоньке поджарим и пойдем прочь – еще какой поживы искать.
Щелкнул он пальцами, и тут из земли огонь полыхнул кострищем, вокруг побратимов кольцом занялся. Змей Горыныч быстро сориентировался в ситуации, схватил лапищами Власия-царевича, на спину широкую закинул да взлетел.
– Поджарить, говорите, огоньком, говорите!!! – ревел он, над отрядом бесовским кружась. – Сейчас вы у меня покурите!!! Сейчас вы у меня накуритесь на всю жизнь… оставшуюся!!!
И полыхнул Горыныч из всех глоток пламенем. Точнее не из всех глоток, а всего из двух, потому что Умник объявил себя пацифистом и заявил, что в уничтожении живых существ принимать участие отказывается. Но и двух струй пламени вполне хватило для поражения противника. Со стороны посмотреть – так будто напалмом накрыли тех бесов. Вот только бесы себя как-то странно повели. Они восторженно завизжали и давай в огне кувыркаться да приговаривать:
– О-о-о-о-о…
– А-а-а-а-а…
– У-у-у-у-у…
– Вставило…
– Торкнуло…
– Чего это они? – с великой растерянностью спросил Озорник, а Старшой, тоже от растерянности, наверное, организм на дорогу посадил, а сам на бесов глаза выпучил.
Бесы, выкупавшись в Змеевом огне, опьянели, словно сурицы хмельной налакались. Они сильно шатались, а выражение их морд сделалось блаженным и счастливым: улыбка идиотская, глаза одурманенные, пустые, и пятачок совсем безвольно обвис.
– Они к привычкам дурным склонности большие имеют, – изрек Власий-царевич, на царских совещаниях наслышанный о многих пороках, какие и отдельных людей, и целые города одолевают. И о том, что во многих государствах дурь разную жгут да дым нюхают, тоже слышал не раз. И как потом от дури той наркотической совсем неразумными да заторможенными делаются, царевич воочию видел, когда в царство Хызрырское с послами ездил. – Эти бесы наркотической зависимостью обладают премного вредной. Вон козьи ножки-то у них, поди, не табаком забиты, а дурман-травой! А поскольку они в огне аки в воде моются, огнем питаются, то сжечь их возможности нет. Напротив даже, бесам этим твой огонек, Горыныч, что хмельна сурица, они такой крепости отродясь не пробовали.
– Да ну их! – Змей махнул хвостом да пошел по дороге, Власий меч в ножны сунул и рядом с побратимом зашагал.
А бесы, одержимые наркотическим кайфом, следом поплелись, шатаясь да бред разный вслух медленными языками высказывая.
– Пошли прочь! – вскричал царский сын, но реакции не дождался. Тогда плюнул он в сердцах и совсем перестал обращать на бесов внимание.
Дорога обогнула темную гору и пошла по дну глубокого ущелья. А на отвесном краю того ущелья замок высился, что из костей сделан был.
В замке том, в горенке девичьей, сидела Усоньша Виевна да маялась бездельем. Буря-яга, нянька верная, вокруг нее бегала, чесала скребницей щетину на рогатой голове воспитанницы, пытаясь изобразить модную укладку.
– Ох, нянька, чтой-то взгрустнулось мне, – пожаловалась Усоньша Виевна, тяжко вздыхая огромной бочкообразной грудью.
Буря-яга мигом скребницу в сторону, отбросила, руками всплеснула да запричитала:
– Ой, дитятко, смотрю, тебе не только взгрустнулось, но и взбледнулось есчё! Смотри, как чернота от лица-то отхлынула! Не заболела ужо?!
– Нет, нянька, здоровая я, – лениво отмахнулась Усоньша Виевна, – только тоска грызет зеленая, на манер сплину аглицкого. Поставь, что ли, зеркало волшебное, может, чего интересное передают.
Буря-яга мигом все колдовские инструменты на стол выложила, зеркало волшебное установила да лапкой куриной помахала. Усоньша Виевна, лебедь черная, устроилась в кресле поудобней, приготовилась к просмотру новостей царства Пекельного. И показало зеркало такие новости, что вмиг и тоска, и сплин от великанши чернолицей отвязались. Отразился в стекле Власий, царский сын. Шагал он по царству Пекельному, что по своей вотчине, и со змеем трехголовым разговаривал.
– Красоты девицы той словами не описать, – говорил Власий, – глаза, – что ночь черные, волос – цвета крыла ворона. Станом стройна, умом славна…
Слова те были сказаны о зазнобе Власия, но Усоньша их на свой счет отнесла. На минуту ей стало приятно, но тут же захлестнула ее великанское сердце лютая злоба.
– Он что, свататься идет? – произнесла она озадаченно, но потом, мозгами тягучими пошевелив, вспомнила о событиях давних, и как зарычит: – Да ты ж, кошелка дырявая, сказала, что со свету его сжила?! – Схватила она Бурю-ягу за ноги и давай над головой рогатой раскручивать, об стены постукивать да приговаривать: – Ах ты, немочь трухлявая, кого обмануть решила?! Ах ты, рванина драная, приказы игнорировать вздумала?! – И выбросила она Бурю-ягу в окно да вслед прокричала: – Пока жениха ентого непрошеного со свету не сживешь, назад не ворачивайся!
Кипя злобой неправедной, плюхнулась Усоньша в кресло и снова в зеркало лютым взглядом уставилась. А стекло темное уж другую картину показывает, новости Пекельного царства продолжает передавать. И отражаются в стекле том старинные недруги Усоньши Виевны, а по правде сказать, так и вовсе лютые враги – Ярила и Услад, дети райского управителя Сварога. Вспомнила великанша о том, как озорники над ней подшутили – пудру белую колдовскую подсунули. И о том, как целый год она была посмешищем в Пекельном царстве, с белой мордой рыла за порог не высовывала, великанша тоже вспомнила. Взъярилась она еще сильнее, обида обожгла ее сердце, и решила Усоньша страшно отомстить обидчикам. Схватила она ведьмину метлу, оседлала ее да к корням мирового дерева полетела – с озорниками рассчитываться, расправу чинить.
А Буря-яга грохнулась на дорогу, пребольно ударилась и долго восстанавливала дыхание. Когда же смогла она на ноги кривые встать, то Власий-царевич и Змей Горыныч уже далеко ушли. Мимо няньки бесы плелись, едва ноги переставляя. Увидала их Буря-яга да как закричит:
– Бесы мои верные, злыдни мои лютые, а ну догоните ворогов да в котлы кипящие киньте!
А бесы совсем уж расклеились, смотрят на Ягу, пузыри из пасти пускают да глупо улыбаются. Тут один наконец с большим трудом осмыслил сказанное и говорит:
– А не бесы мы вовсе…
– А кто ж? – изумилась Буря-яга. С таким поведением слуг, послушных, как цепные псы, она никогда раньше не сталкивалась.
– А мы… эти… – промямлил один бес.
– Сыганы… – добавил другой.
– Греко-римские! – совсем уж в непонятном восторге заключил третий бес.
– А я тогда кто ж? – окончательно растерялась Буря-яга.
– А ты – елочка новогодняя, только говорящая! – воскликнул бесовской вожак, уже вовсе не отличая реальность от наркотической галлюцинации.
Бесы загомонили, захохотали дико, лапы друг другу на плечи положили и ну вокруг ведьмы водить хоровод на греко-римский манер да напевать:
– Ой наны-наны, ой наны-наны, ой наны-наны-наны…
Буря-яга поняла, что с бесами творится, в сердцах сплюнула да вдогонку за путниками кинулась. Не тут-то было! Хоровод греко-римский так быстро крутился, что различить отдельные рыла танцующих было невозможно. Покидалась Буря-яга из стороны в сторону, – не смогла вырваться. А от верчения бесовского у нее головокружение случилось. Опустилась она на дорогу, глаза закрыла, чувствуя великую тошноту. А бесы знай вертятся да во всю глотку орут:
– Ой наны-наны, ой наны-наны, ой наны-наны-наны…
У корней мирового дерева, дуба солнечного, другая история разыгралась. Ярила и Услад только-только в царство Пекельное спустились, еще и версты не прошли, как перед ними Усоньша Виевна собственной персоной нарисовалась. Морду лица страшную сделала, клыки оскалила да как зарычит:
– Ох кто-то сейчас косточек не соберет! Ох кого-то разорву по запасным частям! Ох кем-то пообедаю с аппетитом превеликим! – И лапищи в бока необъятные уперла да копыта расставила, дорогу детям Сварога загораживая.
– Приятного аппетита, Усоньша Виевна! – сказал Ярила и брату подмигнул.
– С удовольствием тебе подавиться! – воскликнул Услад, радуясь новой забаве.
А у Ярилы в руках уж ведро колодезное образовалось, прикрытое плотной крышкой. На крышке той этикетка приклеена, расписанная заграничными буквами.
– Мы тут не просто так, – сказал Ярила, ведро Усоньше протягивая. – Мы с извинениями!
– А извинения подарком подкрепить хотим, – добавил Уд, нехорошо ухмыляясь. – Товар тебе, Усоньша, доставили от купца знатного. Вот тебе, Усоньша Виевна, вакса для лица черная, обладающая полирующим эффектом и объявленная дефицитом великим!
Усоньша Виевна сообразительностью большой не отличалась, а с интеллектом так вообще ни разу не встречалась. По этой причине она о проделке с пудрой тут же позабыла, ведро полирующей ваксы сцапала да в замок понеслась – пробовать заморскую косметику.
А Ярила с Усладом расхохотались, радуясь новой шутке, да по рукам друг друга хлопнули.
Тут на дороге путники показались – царевич Власий с Горынычем. Так Сварожичам и идти далеко не пришлось.
– Здравствуйте, люди добрые! – приветствовал встречных царский сын. – Это ли корни дерева мирового, дуба солнечного?
– И ты здрав будь, Велес, Коровин сын! – ответил на приветствие Ярила, внутренним чутьем узнав в царевиче равного себе.
В ответ на эти слова Власий выхватил меч да взмахнул им.
– Ты что ж, мил-человек, на здравицу в ответ непристойности говоришь?! – вскричал он в ярости. – Последнее дело родителей человеческих хулить!
– Не буянь, Велес, которого люди Власием-царевичем нарекли! – воскликнул Услад, более брата владея дипломатическими приемами и применяя их с большим успехом. – Достойную твою матушку царицу Ненилу обижать никто и не думал, а уж хулить – тем более. Прежде чем мечом махать, выслушай!
И рассказали Сварожичи Власию историю, изрядно преувеличивая свое участие в тех давних событиях. Получалось, что вроде как они чуть не отцами крестными скотьему богу были.
– И теперь требует Сварог, отец наш, тебя в светлый Ирий пред его очи представить на предмет познакомиться, – закончили рассказ Ярила с Удом.
– Что ж, почему бы на сады райские не взглянуть да с царем тамошним контакты не наладить дипломатичные? – резонно рассудил Власий.
– А может, вы и о моих родственниках знаете? – спросил Горыныч сразу тремя головами. Он доселе в беседу не встревал, но слушал внимательно, впитывая слова Сварожичей, словно сухой песок воду. – И места их обитания мне укажете?
– Не слыхали мы о других змеях трехголовых, – ответили Ярила с Удом, – да и о тебе тоже знать не знали! Нет больше змеев на свете.
– Не может быть, чтобы на свете больше никого о трех головах не водилось! – воскликнул Старшой.
– И у нас должны быть сродственники! – поддержал его Озорник.
– Кто-то же должен был нас родить, – вполне резонно отметил Умник. – Аисты детей только в сказках приносят.
– Хотел бы я посмотреть на того аиста, который такую махину в клюве утащит, – задумчиво произнес Власий, внимательно разглядывая Змея.
– Да запросто! – воскликнул, смеясь, Услад. – Тяжеловозный аист, например!
– Не знал, что такая порода аистов на свете есть, – прошептал Горыныч, всеми тремя головами сникши. Надежда его родственников найти таяла, как снег под солнечными лучами.
Сжалился тут Услад над Змеем и рассказал Горынычу историю, какую папенька Дворцовый никогда тому не рассказывал. А не рассказывал потому, что боялся навредить чаду неразумному и посеять вредные желания в неокрепшем подростковом сердце. И никогда бы Дворцовый добровольно не рассказал, хоть стреляй его, хоть режь! Но Усладу с Ярилой муки родительские были неведомы, а о воспитательных эффектах, кои Дворцовый применял к Горынычу, они так и вообще не слышали, потому и рассказали все. И то, как Кощей смерть свою в зеркале увидал, и то, как слетал он в долину, затерянную за яйцом змеевым, и как в пламени перворожденном сгинул злодей. Выслушал Змей рассказ, духом воспрянул и решил непременно долину, ту затерянную найти и с родней своей познакомиться. Всеми тремя головами с решением этим согласился.
Тут ор на все царство Пекельное раздался да страшный вой. Это Усоньша Виевна по причине недалекого ума снова на те же грабли наступила. Она как в замок прилетела, так сразу кинулась лицо ваксой полировальной мазать. Пока мазала – нормально все было, даже эффект мебельного блеска присутствовал, а как только перестала мазать, – так шутка озорных богов и заработала. Лицо великанши засветилось перламутровым жемчужным блеском, что твоя лампочка.
Ну Ярила с Усладом не стали ждать, пока разгневанная Усоньша прилетит разбираться. Подхватили они Власия под руки белые, взобрались на спину к Горынычу да лететь велели. Взмахнул Горыныч огромными крылами и внутрь ствола дуба солнечного влетел. Но Старшой спутникам позицию свою четко обозначил:
– Я средством перевозочным к вам не нанимался, так что подвезу только до выхода в поднебесье. А уж на небеса сами добирайтесь.
На том и порешили. Как только до дупла, что являлось выходом в страну поднебесную, поднялись, так Змея и проводили – родственников искать.
Горыныч крыльями взмахнул, с ветвей мирового дерева слетел да ко дворцу хрустальному со всей скоростью, на какую только был способен, понесся. Младшую голову от такой скорости мутило, потому закрыл Умник глаза и до самого дома не открывал.
Окна по причине летней жары были распахнуты, так Горыныч дворец даже огибать не стал, прямо в окно кухонное влетел. Провизию, какая в ларях да шкафах была, сгреб и в горницу понесся. Там он мешок нашел в сундуке, продукты в него запихал да хотел было из дворца вылететь, но Умник закричал:
– Старшой, а как же тятенька?!
– А что тятенька? – прорычал Старшой, одержимый идеей найти родственников. – Мы ж недолго отсутствовать будем!
– Давай письмо ему напишем, – предложил Озорник, в кои-то веки высказав умную мысль. – Чтобы волнение его не стукнуло.
Тут взял Умник управление организмом на себя, расстелил на столе лист бумаги размером с полновесный ковер и нацарапал текст.
После этого, считая все обязательства выполненными, Старшой огромное тело на балкон вывел и на прямых крылах на волю спланировал.
Когда Дворцовый домой пришел, сыночки его уж и следа не было, только точка темная на горизонте виднелась.
В то время когда Ярила, Услад и Власий прибыли в райский сад, там случился незапланированный переполох. Все суетились, готовились к свадебному пиру. Приспичило Перуну, Медноголовому жениться, и не на ком попало, а на Доле-Додолюшке.
Додоля Ивановна, лебедь белая, всем была хороша. Стан стройный, лик белый, брови собольи. Весела, умна, пригожа – вот только девичьей скромностью продолжить этот ряд язык не поворачивался. О скромности Додоле никто и никогда не рассказывал, а когда спохватились, вздумали просветить богиню, то Додолюшка лобик наморщила и спросила в большом удивлении:
– Скромность? Это што за зверь такой?
На том моральное воспитание девицы и закончилось. В устоях своих Доля-Додоля была расплывчата, а в связях так и вообще неразборчива. И по этой причине Лада-мать была против такой невестушки, и Сварог, значит, тоже, что, памятуя о характере их супружеских отношений, было естественно.
Но Перун не сдавался и, желая сломить родительский запрет, орал дурниной: «Додолю Ивановну хочу!!!» И так три часа без перерыва, ни на мгновение не умолкая. На большее родителей не хватило – нервы не выдержали. Дали благословение Лада и Сварог горластому сыну да удалились в родовое дупло, почесывая уши.
И вот сейчас накрывали длинные столы, ожидая гостей на свадебный пир. По этой причине сильно Власом-Велесом заниматься было некому. Но царевич Власий о том не переживал. Пошел он к корове Зимун в золоченые хоромы, припал к коровьему боку да вздохнул счастливо – будто дома вдруг оказался. Душа его легче да счастливее стала, а в теле заметно прибавилось силы.
И корова Зимун тоже встрече с сыном возрадовалась, из сосцов ее потекло не молоко, а сливки двадцати пяти процентов жирности, чему жители поднебесной очень рады были.
Повидавшись с биологической матерью, пошел Власий погулять по райскому саду. Много чудес и диковин было в том саду, но казалось ему, будто все это он уже видел. Знакомо все и привычно. Только что спокойствие радостное на душе в новинку ему, да воздух пьянит, будто мед крепкий. Посмотрел на цветы царевич Власий, винограда попробовал и яблок молодильных. Яблочки ему показались кисловатыми, надкусил – сморщился да сплюнул. Эх, в Лукоморье яблочки – не чета этим полукультуркам! Садовые, белый налив! И все-то Власию в Ирие не так, и все в саду райском не по нему. Но подумать об этом было некогда – на свадебный пир позвали.
Угощение на свадьбу знатное приготовили, сурица и меды пенные рекой лились. Жених во главе стола восседал, сияя от радости во все лицо златозубой улыбкой. А невеста его Додолюшка стреляла блестящими глазами по сторонам, и чаще всего ее похотливый взгляд на Власий останавливался. Ярила и Уд, видя это, ухмылялись в рукава да подливали невесте пенного меда. Они намешали в Додолино питье трав, возбуждающих любовный жар, а теперь вот с предвкушением ждали результата. Никак озорники от шутки нехорошей удержаться не могли!
Наступил тот момент, когда «горько!» кричать начали. Встал Перун, и Додоля встала. Только не к мужу законному новобрачная повернула свой лик, а прямо по столу к Власию поползла. Тут Перун Медноголовый прозрел, характер супруги лучше понимать стал. Схватил он Додолю за то место, которым она к нему повернута была, на скамью усадил, а сам лицо сопернику бить кинулся. И правильно – что за свадьба без драки?
Братья в разбирательство включились с радостью, усиливая переполох да шум, разняли драчунов. Взмолился тут Власий, обращаясь к Сварогу:
– Отпусти ты меня, царь небесный, домой, в Лукоморье! Я скотьим богом быть не отказываюсь, но дома сердце мое осталось! Все в саду райском Ирие и знакомо мне, и в то же время чуждо! Тоска меня здесь берет.
– Ну что ж, – Сварог кашлянул, неодобрительно посмотрел на Додолю – та все еще глазками маслеными на скотьего бога поглядывала – и в просьбе Власию не отказал. – Иди к людям, раз уж ты в этом видишь и понимаешь свое счастье. Только запомни вот что: ежели ты в обличье зверином разумное существо жизни лишишь, то навсегда зверем останешься.
Поклонился Власий Сварогу, Ладе-матери и остальным богам да домой отправился.
Эх, в гостях хорошо, а дома лучше! Так думал Власий, оказавшись в родном Городище. Шел он по улочке, с горожанами здоровался, словом-другим перемолвиться останавливался. Всех знал он и любил, в этом Городище выросши с малолетства. И его все знали да любили. И сам Городище ему лучше райского сада казался, красивее во много раз. И когда на коровьей лепешке нога заскользила, ругаться Власий-царевич не стал, спокойно навоз отряхнул да продолжил свой путь к царскому терему. Домой поспел аккурат к обеду.
Сидел он за столом, пищу привычную ел с удовольствием. А сестрицы знай тарелки ему пододвигали, на братов аппетит нарадоваться не могли. Они болтали не умолкая, и Власий вдруг отметил, что сегодня болтовня сестриц ему приятна, а сами сестрицы докуками не кажутся, напротив, милы да веселы.
Елена Прекрасная ела мало, что птичка поклевывала. Остальные мясо зубами грызли, а она ножичком золотым крохи от куска отковыривала да устами сахарными с двузубца снимала, аккуратно при этом манерничая. Двузубец тот вилкой звался, за него царь Вавила купцу Садко большие деньги заплатил. По совести сказать, царь-батюшка и больше бы отдал, так сильно его допекла младшенькая политесом да манерностью. Целый месяц на свой махонький кулачок наматывала отцовские нервы, выпрашивая столовые приборы. По приличиям, оказывается, нельзя даме благородной рот за едой широко разевать, а ложку деревянную иначе в рот не засунешь. И так же достала, что царь купил-таки прибор тот столовый для нее. Если б раньше знать, как зубец тот да ножичек выглядят, то свои бы умельцы сделали, но ни кузнецы, ни ювелирных дел мастера такого прибора столового никогда не видели.
И вот теперь, состроив манерную мордочку, Еленушка следующий кусочек отпилила, губами с вилки сняла да прожевала. Потом ротик полотенцем утерла и взяла со стола махонькую остро заточенную щепочку. Прежде чем кашу пшенную с маслом да медом откушать, давай в зубах этой щепочкой ковыряться. Щепки эти зубочистками назывались и, по словам Елены Прекрасной, были очень полезны для здоровья. Бояре поначалу над Еленушкой посмеивались, но, когда воевода Потап глянул люто, прекратили. О том, что Потап по младшей царевне сохнет, знали все, кроме самого Потапа.
Потапа воеводой назначили, когда он совсем юным был – и двенадцати годов ему тогда не исполнилось. Назначили потому, что обнаружились у него большие способности к стратегии и тактике и ум государственного масштаба. Помимо ума отличался Потап богатырской силой и телосложение имел соответствующее. Плечи – косая сажень, сила богатырская, в бою, конном ли, пешем, равных Потапу не было. По праву звание высокое носил и не кичился своим положением. С лица он красавцем не был, но и уродливостью тоже не отличался. А что лицо его грубое, будто из дерева топором вытесано, да в шрамах – то для богатыря не помеха, а, напротив, достоинство. Одежду Потап носил простую, по-военному сдержанную, не фасонистую. Рубаха да порты, сапоги крепкие да кольчуга с перевязью. И меч неизменно при нем. Сосредоточен и серьезен муж сей – ни тебе движений лишних, ни жестов размашистых. Если беседа дел военных или государственных не касалась, то и слова лишнего не вымолвит.
Марья Искусница тоже зубочистку в руках вертела, но по причине, не имевшей никакого отношения к политесу и манерности. Она на поверхности каши чертила что-то непонятное, опять, наверное, конструкцию какую-нибудь придумала. И так Марьюшка была погружена в свое дело, что будто и не слышала ничего вокруг и не видела.
Купец Садко старался всеми силами привлечь внимание Марьи Искусницы, но та его долгосрочно игнорировала и знаков внимания не замечала. Да и купца самого всерьез тоже будто не воспринимала. Царь Вавила по этому поводу не огорчался. Кому другому Садко был бы желанным зятем, особенно если учесть, сколько золота из царской казны в его мошну купеческую перекочевало. Но для своей дочери желал Вавила в мужья принца французского или английского – не меньше. Чтобы стала Марьюшка королевой большой и сильной державы. А Садко хоть и хороший человек, но простой купец.
А вот Василиса Премудрая и кушанья за обе щеки успевала уплетать, и замечать все, и беседу со всеми сразу вести, еще и сестер изводить насмешками. И она-то уж своего ухажера без внимания не оставляла, то и дело пихая его в бок локтем.
Вавила недовольно поморщился – кого-кого, а Ивана-дурака за своим столом он меньше других хотел видеть. Дурак – он и есть дурак, люди зря таким прозвищем не обозначат. Лицо у Ванюши глупое, улыбка к ушам лопухастым ползет, нос конопатый, а волосы лохмами торчат. Глаза синие, доверчивые да наивные, умом-разумом не замутненные. Статью Иванушка-дурачок, конечно, заметен, плечи богатырские, кулаки что молоты кузнечные, но все равно странно – и что в нем Василисушка нашла? Вавила этого не понимал, да только Иван-дурак за Василисой Премудрой словно хвост за собакой бегал. Всегда рядом был. Бояре нашептывали, что в зятья дурня придется брать, но Вавила от таких шепотков да пророчеств отмахивался. Говорил, что у старшенькой просто страсть к просветительству, а у Ваньки, соответственно, тоже страсть – к обучению. Бояре только головами покачивали да в бороды посмеивались, точно зная, что в скором времени обучение да просвещение на второй план отойдут, а страсть-то на первый выйдет.
– Еленушка, ты не боишься щепками этими язык занозить? – спросила Василиса у младшей сестры.
– Фи-и, сестрица, какая ты неманерная! – ответила Еленушка и брезгливо скривилась. – Эти щепочки, к твоему сведению, зубочистилками называются. Они для здоровья дюже полезные. Вы вот ими не пользуетесь, так потом не жалуйтесь, когда флора испорченная во рту заведется.
– Ну главное, чтобы фауна испорченная во рту не завелась, – небрежно сказала Марья Искусница, не отрываясь от своего занятия, – а уж флору мы как-нибудь прожуем.
– Ну пошто вы такие есть! – воскликнула Елена Прекрасная и со злости перекусила зубами зубочистку. – Учу вас политесу, себя не жалеючи, все ледями сделать хочу, чтоб перед женихами заморскими стыдно не было, а вы, дуры деревенские, даже на мамзелей не вытягиваете!
Сестры в ответ на такое заявление только рассмеялись, и желание стать «ледями» их не охватило.
– Я тут с оказией почтовой письма доставил, – сказал Садко, тактично меняя тему разговора.
Садко по причине своей купеческой профессии был дипломатичным и коммуникабельным человеком. Без этих качеств ни продать тебе товары, ни купить. И с народами разными он встречался, и даже, говорят, с самим морским Посейдоном торговые дела имел. А потому в зародыше прекратил ссору, которая грозила промеж царевен начаться.
Царь Вавила одобрительно посмотрел на купца. Хорошую бы пару они с Марьюшкой составили, если б купец был ну хотя бы княжеского рода! Садко всегда подтянут и аккуратен – до чистоплюйства. Франтов да модников он не уважал, но поощрял, имея с этого торговую выгоду. Поговорить Садко и без торговли любил, сопровождая свою речь мягкими, убаюкивающими жестами. Ну а если уж на торгах товар рекламировал, то тут такой фонтан красноречия у него открывался, что заткнуть его не представлялось другой возможности, кроме как купить вещь – только бы замолчал горластый продавец!
Ликом Садко был прост да пригож. На полных губах всегда играла загадочная, лукавая улыбка, глаза – что у кота – зеленые да честные. Особенно честными глаза его делались, когда говорил он о том, сколько прибыли теряет, устраивая покупателю скидку. Нос прямой да длинный – оттого, наверное, что он его всегда по ветру держал, раньше всех узнавая международные новости. Волосы у него пепельного цвета, расчесанные на прямой пробор да смазанные маслом.
Рубаху Садко носил атласную, синюю, совершенно немаркую. Поверх рубахи – жилет с карманами да цепочкой золотой. Порты простые, черные, а сапоги крепкие, сшитые из импортной кожи и с лаптями странными, какие галошами называются да в грязи не вязнут. А у пояса кошель большой прицеплен был – покачивался кошель тот при каждом движении купца да золотом позвякивал.
Крякнул Вавила с сожалением оттого, что Садко неровня его дочке, да и спросил:
– И от кого ж письма те?
– Одно из царства Хызрырского, от хана тамошнего Урюка Тельпека, – ответствовал Садко, чинно кланяясь. – А другое из Тмутаракани, от кагана ордынского Цыряна Глодана.
– Ну что ж, раз уж вся дума боярская за столом собралась… – Вавила оглядел бояр и головой покачал – те увлеченно кушали и царских слов не слышали, – но попрекать их этим не стал. Грешно у такого стола о делах говорить, а потому решил царь чтение писем после трапезы назначить.
Стол и впрямь хорош был – загляденье да объеденье! Чего тут только не было: и каша пшенная медовая, масляна да рассыпчата; и дичь разная, целиком и кусками зажаренная – куропатки да зайцы, глухари да рябчики, оленина да кабанятина; и соленья с вареньями; блины – стопками, пироги – горами; щи да борщи с солянками в горшках глиняных ароматом исходят, у едоков слюну вышибают; тут же грибы моченые, да соленые, да жареные; ягод плетенки полные; ендовы сбитнем медовым да квасом клюквенным пенным наполнены, а кувшины – молоком да соками яблочными.
– И чего это я отвлекаюся? – пробормотал царь Вавила. Взял он ложку расписную деревянную, горшок щей к себе подтянул, пирог с рыбой с блюда берестяного подцепил – и ну за обе щеки наяривать.
После обеда переместились в тронную залу. Дума боярская, сыто отрыгивая, расселась по скамьям, что вдоль стен понаставлены. Царь Вавила на трон плюхнулся и руки на животе сложил, ощущая в желудке приятную тяжесть. Рядом с троном, по правую руку, воевода Потап встал, облокотясь на богатырский меч, а слева царевич Власий на стул присел. За ним царевны расположились. Лицом они похожи были – каждая будто копия с другой сестры, но различия меж ними имелись тоже немалые.
Василиса Премудрая пышна была, глаза ее синие на лице румяном прямо светились, будто знала она что-то тайное, да поделиться этой тайной не с кем было. Одета любимая дочь царя просто – красный сарафан да белая рубаха. Волос белый в косу заплетен, на голове лента повязана.
Марьюшка подле Василисы на стуле уселась – резко, по-мужски, плюхнулась. Царь посмотрел на нее и подумал, что манерность у средней дочери действительно никуда не годится. А откуда манерам тем взяться, если ходит Искусница будто парень – в рубахе да портах, платья и юбки совершенно игнорируя? Голову ремешком кожаным обвязала да карандашик грифельный за него заткнула. Лицо всегда спокойное, даже сосредоточенное, лукавого кокетливого взгляда у нее никогда и не видели.
А Елена Прекрасная бледность модную блюла, совсем измученная заграничными диетами. Вавила за нее шибко переживал – а ну как совсем есть прекратит? Тонка что камышиночка, под глазами круги синие – и это красотой называется? Государь красоты такой, требующей безмерных жертв, не понимал и отвергал вовсе. И сейчас смотрел любящий отец и морщился, наблюдая, как Еленушка к табуреточке низенькой подошла, на английском платье с испанскими фижмами шлейф французский откинула, подол на китовом усе приподняла – тут нянька ей табуреточку под юбку и задвинула. Вавила каждый раз боялся, что сядет младшенькая мимо табуреточки да зашибется. А потом вздыхал с облегчением – обошлось на этот раз! И пристрастия ее к камням самоцветным царь тоже не понимал. Серьги до плеч свисают – и как только ушки выдерживают? Не порвались бы мочки, так сильно нагруженные. А вокруг шейки тоненькой в десять рядов бус да монист разных. Ох тяжелая штука эта мода ненашенская, заграничная!
– Ну читай, Василисушка, – распорядился царь-батюшка и приготовился слушать.
Василиса Премудрая у Вавилы в толмачах не состояла, переводила только тогда, когда ей того хотелось да и других дел в это время не было. Взяла она письмо, написанное на овечьей тонко выделанной шкуре, и начала читать:
– «Государь белый царь, – Василиса Премудрая сразу переводила на лукоморский язык, – одолела нас орда Тмутараканская, все с набегами да войнами на территорию нашу залезть пытается. Возьми нас под свою руку слугами вечными и данниками. А в знак своего хорошего благорасположения пришли нам железа оружейного осемьдесят пудов, серебра – пятьдесят пудов, а золота – тридцать пудов. А еще пришли нам людишек мастеровых – кузнецов, да мастеров огненного боя, да каменщиков, да художников. Потому как люди в царстве нашем Хызрырском простые и ничего доброго, окромя дурости, не делают. Что с подарками твоими делать ведаем, а как к ним подступиться – не вразумеем. А еще пришли двух карлов для нашего увеселения. И чтоб были карлы те росту малого, а полу мужеского и женского, чтобы они в ханстве моем размножение имели. И чтобы карлы те и детей моих, и внуков, и правнуков развлекали. Засим остаюсь с почтением превеликим, хан хызрырский, Урюк Тельпек».
– Велика наглость хана того! – вскричал царевич Власий, вскакивая с места. – Будто не в данники просится, а на работу нанимается!
– Молод ты, Власий, а потому горяч, – заметил воевода Потап. – Ежели бы орд тмутараканских не было, то замечание твое поддержали бы. А так смысл государственный имеет просьбу Урюка Тельпека выполнить. И не просто выполнить, а даже так сделать, чтоб он без помощи да разрешения Лукоморья и до отхожего месту сходить не смел.
– Дело говоришь, Потап. – Вавила очень одобрительно хмыкнул, бороду в размышлениях потеребил и изрек: – Пиши, Василисушка, ответ Урюку Тельпеку.
Тут же Иванушка-дурачок с места соскочил, столец резной к зазнобе своей подволок да перо самописное из чехольца вынул.
Вавила горло кашлем прочистил и диктовать начал:
– Дорогой брат мой Урюк Тельпек! Прочитали мы письмо твое и прочувствовали. И сильно закручинились над бедами твоими. И как добрые братья и соседи берем тебя под свою высокую руку и шлем тебе окромя запрошенных осьмидесяти пудов железа еще осемь пудов, окромя пятидесяти пудов серебра еще пять пудов, окромя тридцати пудов золота еще три пуда. Людишек мастеровых пришлю, когда на то оказия будет. А карлы в нашем царстве не заводятся ни мужеского, ни женского полу. За карлами обращайся к брату нашему – султану туркскому. В его государстве этого добра довольно заводится. Засим остаюсь твой старший брат и сосед, царь лукоморский и прочая, и прочая, Вавила.
Василиса письмо рулончиком свернула, сургучом мазнула да отцу подала, чтобы печатью царской освидетельствовал. Как только печать к посланию была приложена, Василиса следующий свиток развернула и начала читать:
– «Государь белый царь! Хан Тмутараканский Цырян Глодан шлет царю лукоморскому Вавиле наши приветствия! Сообщаем, что дела в нашем царстве-государстве идут премного хорошо, вот только полчища хызрырские одолели – набеги учиняют немерено, потраву табунам да стадам разорение. Потому возьми нас под свою руку великую данниками вечными да слугами. А в знак твоего благорасположения пришли нам железа оружейного осемьдесят пудов, серебра – пятьдесят пудов, а золота – тридцать пудов. А еще нам пришли людишек мастеровых – кузнецов, да мастеров огненного боя, да каменщиков, да художников. Потому как люди в ханстве нашем Тмутараканском простые, ничего доброго, окромя дурости, не делают. Что с подарками твоими делать ведаем, а как подступиться к ним – не вразумеем. А еще пришли нам арапов чернолицых, полу мужеского и женского, для дальнейшего в нашем царстве размножения. Дабы меня увеселяли, и внуков моих, и правнуков. Засим остаюсь с уважением превеликим, каган Тмутараканский Цырян Глодан».
– У них, что ли, один писарь на половинной ставке работает? – удивился Вавила. – Ну да ладно с ним, пиши, Василисушка, следующее… – И продиктовал царь Вавила послание, не много отличающееся от того, которое Урюку Тельпеку приготовил: – Дорогой брат мой, Цырян Глодан! Прочитали мы письмо твое и прочувствовали! И сильно над бедами да горестями твоими закручинились. И как братья да соседи добрые берем тебя под свою руку светлую. И окромя запрошенных осьмидесяти пудов железа шлем тебе еще осемь пудов, окромя пятидесяти пудов серебра – еще пять пудов, окромя тридцати пудов золота – еще три пуда. Людишек мастеровых пришлю, когда оказия на то будет. А арапы чернолицые в царстве нашем не заводятся и вообще себя никак не обозначивают. За этим ты пиши брату нашему, государю египтянскому. В его царстве арапы те и заводятся, и размножение великое имеют. Засим остаюсь твой старший брат и сосед, царь лукоморский, и прочая, и прочая, Вавила.
Тут младшая царевна резко вскочила, топнула ножкой и кинулась к выходу из думской залы. Но табуреточка в юбках запуталась, споткнулась Елена Прекрасная, не сделав и двух шагов. Воевода к царевне кинулся, подхватил ее сильными руками, упасть не дал.
– Что ж ты, доченька, о манерности-то забыла? – с укором в голосе спросил царь Вавила. – Куда так спешно кинулась, нарушая правила политесные?
– Куда?! – закричала Елена Прекрасная так сердито, что даже лицо ее от злости перекосилось. – Гражданское подданство менять! Все, перехожу в ханство Хызрырское и в орду Тмутараканскую одновременно!
– А чем же мы тебе, Еленушка, неугодны стали? – озадачился любящий отец, глядя с большим недоумением на дочь.
– Ты им пудами злато да серебро шлешь, а я у тебя денежку на серьги новые не могу выклянчить! – крикнула Елена Прекрасная и снова топнула ножкой.
Царь Вавила признал справедливость ее слов и выдал Елене сразу три денежки. Тут слезы на личике царевны и высохли. Подхватила Елена купца Садко под руку и утянула к лавке передвижной – серьги выбирать.
А царь со боярами долго еще думу думали, да только день не резиновый – кончился.
В этот день не получилось у Власия с зазнобой своей – Дубравушкой – встретиться. Совет поздно закончился. Да и не дело это – к девице по ночи на свидания шастать. Вот и потоптался он у забора, калиткой поскрипел да восвояси отправился. Но записочку оставил. Написал он, что поутру на лесной опушке девицу ждать будет, а она пусть притворится, будто по ягоды да грибы собралась, да повидаться прибежит. Еще Власий писал, что разговор к Дубраве имеет серьезный, большой важности. Записочку царевич меж закрытых ставен сунул, знал, что утром откроет окошко Дубравушка да письмецо его прочтет.
Вот только не знал он, не ведал о том, что от самого царского терема до дома Дубравы следил за ним черный, недобрый глаз, сверкающий лютой ненавистью. То Буря-яга прикинулась черной вороной да за царским сыном следила, выгадывая момент для дела неправедного. Записочку ту она клювом сцапала и направилась в избу на курьих ногах, что возле колодца страшного стоит.
Возле той избы и при свете ясного солнца находиться жутко было, а уж в темноте ночной, безлунной – и подавно. Деревья лысые ветви, будто лапы, выставили, казалось, что колодец чернотой наполнен. А изба стоит, с ноги на ногу переминается да всеми бревнышками скрипит.
Буря-яга в трубу печную вороной влетела, а из печи уже ведьмой страшной вылезла. А страшна она была сильно: лицо – что картошка печеная – темное да сморщенное, нос длинный, зубы острые, а рот, соответствуя злобному характеру, совсем безгубый. Развернула Буря-яга записочку, прочла и потерла от удовольствия костлявые руки.
– Намилуетесь вы у меня, голубки недорезанные, – сказала ведьма скрипучим голосом и страшно рассмеялась, – ой налюбуетесь, птички недощипанные. Теперь-то я царевича Власия вмиг изведу! Теперь-то он ко мне сам прискачет как миленький!
Хлопнула она в ладоши – и появилась перед ней черная кошка, да такая злющая, что оторопь берет, стоит только взглянуть на нее.
– Беги к избе девицы Дубравы и стереги до утра. А как прибежишь в Городище, так мою записку в окошко меж ставен сунь. Чуть только поутру девица та в лес поспешит, ты вперед нее ко мне кинешься да разбудишь меня, – приказала пекельная злыдня Буря-яга кошке и записочку дала, да не ту, что царский сын писал, а собственного сочинения.
Кошка из избы вон бросилась, а Буря-яга на лежанку рухнула и спокойненько захрапела. Вот только сны старухе кошмарные снились. То она видела, как чадо ее любимое Усоньша Виевна белой с лица становится, а то как смеется Усоньюшка радостно, и личико ее добрым да приветливым делается. От таких снов беспокойных старая нянька Усоньшина с боку на бок давай ворочаться да во сне стонать и скрежетать зубами.
В тереме царя Вавилы тоже храп стоял. То дружинники в горнице спали, богатырским сном сморенные. Сам Вавила тоже сны десятые видел, все как один приятные. Снилась ему жена его покойная Ненилушка – будто в макушку его нацеловывает да приговаривает:
– Ой ты люб мой, Вавилушка! Да сколько ж можно детушек одному растить? Нет у них матери, так хоть мачеха пусть будет…
Дальше царю Вавиле свадьба его снится. Будто наклоняется он невесту целовать, а она в крокодилицу страшную превращается и зубами острыми как-то подозрительно щелкает.
Проснулся Вавила посреди ночи, квасу попил да снова спать лег. Но сон тот крепко ему запомнился, и засела в его голове мысль о женитьбе.
И Власий-царевич спал. Снилась ему Дубравушка. Как несет он ее на руках, лебедь белую, к лодочке легкой, что на волнах речных качается. А река та молочная, волны ее белые, а берега – кисельные. И поросли берега те кисельные цветами пряничными да сахарными. И понял он тогда, что находится в самом Ирие, саду райском. Поплыли они будто на лодочке той, в глаза друг другу глядят не нарадуются. Как вдруг налетела туча черная, лодочку пополам разорвала и по разным местам раскидала половинки те вместе с пассажирами. Зовет Власий Дубраву – а голоса у него и нет.
Тут соскочил царевич с лавки, воды в лицо плеснул, чтобы прогнать наваждение сонное, и снова спать лег.
И царские дочки спали. Сны им снились красивые, каждой – согласно ее наклонностям.
Василиса на постельке пуховой ворочалась, руками взмахивала, будто что взять пыталась. Видела она во сне шкафы высокие – под самый потолок, туго набитые книгами. И таких книг Василиса отродясь не видала, и о премудростях, какие в книгах да фолиантах тех содержатся, никогда не слыхивала. Тянется она к верхней полке, а лесенка-то под ней шатается, и книги из рук выскальзывают. Василиса во сне поймать их пытается, а книги мимо летят. Тут будто она с лесенки соскользнула да на пол рухнула. И так во сне том все было натурально да правдоподобно, что старшая царевна и на самом деле на пол с постели упала. Однако не проснулась она, только на бок другой повернулась и давай сон дальше смотреть.
Марья Искусница спокойно спала, без лишних эмоций сон просматривала. А снился ей стол большой, заваленный разными чертежами да схемами. Стол тот вплотную к стене придвинут был, а стена из хрусталя сделана. А еще в комнате той кроме чертежей да схем механизмов много невиданных. И будто стоит она, Марья, у одной машины железной и думает: стоит ли нажать на кнопку красную или нет? И любознательность над осторожностью верх взяла, победила полностью. Нажала Марья кнопочку ту – тут механизм непонятный огнем взорвался, и ее саму и стену хрустальную в клочки разнесло. Кинулась Марья от силы той разрывной прятаться, под стол перевернутый залезла. Да так в образ вжилась, что, не просыпаясь, под кровать залезла и схоронилась там. И даже не проснулась, проделав этот сложный маневр.
А Елена на спинке лежала, ручки чинно по бокам вытянув. И улыбалась так, будто купец Садко ей лавку свою с товарами подарил. А снились ей сундуки огромные, набитые под самые крышки каменьями самоцветными, украшеньями диковинными да нарядами богатыми. Достает в том сне Еленушка одну вещь за другой, нарадоваться не может. И осталась в сундуке на самом донышке ожерелье невиданное, яхонтами да жемчугами украшенное. Тянется, тянется к нему царевна, а дотянуться не может. И тут две лапищи огромные да зеленые как схватят ее за талию да от сундуков и отдернули. Завизжала Еленушка протестующе, так ей обидно стало с ожерельицем тем расставаться. Да не во сне завизжала, а наяву.
Василису Премудрую визг сестрицы потревожил, она подушку нашарила да в младшую сестру бросила. Утихла Елена, носом спокойно засопела – и дальше сны смотреть.
И только маленький Домовик полуночничал – дела хозяйственные справлял.
– Ой беда-беда, горюшко! – услышал он голос Дворцового и выбежал узнать, что приключилось с родственником.
Тот шел, сгибаясь под тяжелой ношей, нес лист бумажный, в рулон что твой ковер скатанный.
Стоило Домовику только бросить взгляд на его осунувшееся лицо, как догадка сама появилась – беда эта с Горынычем произошла. И точно, поведал сквозь бурные рыдания несчастный приемный родитель о том, что пришел он в хрустальный дворец, а его сыночки нет, и только записка обнаружилась. Дворцовый снял с плеча рулон да и расстелил на траве полотнище это.
Домовые ночью не хуже кошек видят, а то, пожалуй, и получше даже. Поэтому Домовик, изрядно поднаторевший в грамоте, пока царских деток ей обучали, прочел следующее: «Тятенька, поскольку мы не обнаружили сродственников за стенами дворца хрустального, решили пуститься на поиски оных. За нас не переживайте, поскольку летать мы теперь умеем очень хорошо. Рассказали нам люди добрые о долине затерянной, что в горах Крокодильерах находится. Там, говорят, таких, как мы, видимо-невидимо. Вы, папенька, не волнуйтесь за нас. Все в порядке будет. От себя обещание даю, что лапы перед едой мыть буду да зубы после еды чистить тоже, но за братьев в том не ручаюсь. Они легкомысленным отношением к гигиене известные, но присмотрю за ними, может, удастся к уму-разуму привлечь. Когда отыщем змеев о трех головах и откуда мы родом происходим выясним, то сразу и возвратимся. А пока летать учились, задумались – все твари парами да семьями живут, а нам пары нет, то и детушек у нас не будет. Так что ждите с невестой. Ваш любящий сыночка Змей Горыныч».
– Это Умник писал, – расплакался Дворцовый, – он у меня грамотный. Вон как пишет ладно – ни одной ошибочки.
– А чего ты сырость развел, буде не мужеского полу? – спросил Домовик. – Ну полетел парень путешествовать, и что с того? Ума-разума наберется – то правильное занятие, и в путешествиях ума только добавляется. А все потому, что опыт жизненный в книжках не наберешь, да и со слов чужих жизненным опытом не обогатишься.
– Так рано ему! – вскричал Дворецкий. – Он у меня к жизни неприспособленный!
– Так приспосабливать надо было! Ишь как запел, ибо понимаешь теперь, о чем я тебе все втолковывал?! – Домовик присел на ступеньку. – Придется ему приспосабливаться в полете, методом экстерна. Э-эх, брат, говорил же тебе, что туго приемышу твоему будет, ибо воспитание оранжерейное не отменяет жизненных катаклизмов. А ты все – «педагогика, педагогика»! Не знаю, кака така педагогика детей обманывать учит?
– А мне-то чего делать? – сокрушенно вздохнул Дворцовый. Поза у него была горестная да унылая: плечи опустились, спина сгорбилась, а всегда задиристо торчащая бороденка обвисла.
– А чего делать? Снимать штаны и бегать! – утешил родственника Домовик. – Что тут поделаешь, только и остается, что ждать, ибо не в твоей власти вернуть Змея назад. Иди домой, нечего по ночам шастать.
– Разорвется сердце мое родительское, – пожаловался Дворцовый, но совету внял, отправившись восвояси.
А Домовик долго сидел на крыльце, размышляя над полученной новостью. За Горыныча он не переживал. Змей молод, а молодежь – она быстро всему новому обучается. А вот за Дворцового беспокоился – как он разлуку перенесет?
Заснул домовой только под утро, закончив хозяйственные дела, как раз тогда, когда проснулась замученная кошмарами Буря-яга.
И проснулась ведьма старая намного раньше, чем надо было. Соскочила с полатей, по избе заметалась, давай выть да причитать:
– Ой, сердце мое черное беду великую чувствует, ой, сны мои страшные вещими мнятся! Чую, случится беда с дитятком неразумным, Усоньшей Виевной, лебедью черной!
Тут беспокойство ее совсем одолело, не в силах была нянька старая дальше терпеть. Достала она из сундука волшебное зеркало, каких у нее в каждой каморе по одному было припрятано. Сделала все как надо, сушеной куриной лапкой взмахнула да слова колдовские пробормотала. И показало стекло волшебное Усоньшу Виевну. Сидит великанша перед зеркалом, что коровища ревет да светящуюся перламутровую белизну с лица соскребает.
– Ой, да где ж ты, Буря-яга, кошелка драная?! – причитает великанша. – Да куда ж ты, немочь старая, запропастилася?!
От такой картины сердце Бури-яги зашлось сначала в горестном приступе, а потом и в лютой ненависти. И поклялась она клятвой страшною, что обидчик ответит за все издевательства сторицей. Но прежде надо приказ Усоньши выполнить – Власия со света сжить, а уж потом она разберется с шутниками, которые белила дитятку неразумному подсовывают!
Выскочила из избы ведьма старая и на лесную опушку понеслась.
Тут и солнце свой первый луч показало, небо алым расцвечивая. Встрепенулся лес, зашуршал. То Леший кряхтел, собираясь улечься спать. Всю ноченьку он по чащобе шарился, ухал да гукал – порядок соблюдал. Где бурелом в чаще накидывал, где, наоборот, разгребал, чтобы проход меж деревьями освободить. Поляны ягодные обходил, следил за урожаем – не потоптали ли раньше времени? Зверье разное учитывал, чтобы поголовье не сокращалось. Дел переделал великое множество, а потому очень утомился. И спать улегся не в берлоге своей, а под кустами прикорнул, ноги на солнышко выставив. Ему недавно домовой из царского терема совет хороший дал. Леший на ревматизм пожаловался, попенял, что суставы скрипучими стали. А Домовик, мужчина солидный да знающий, порекомендовал ноги на солнце греть – тогда ревматизм без следа пройдет. Что лесной хозяин и выполнял регулярно – утром на травке уляжется, голову в тень деревьев, а то и вовсе в ветки кустарника засунет, чтобы не напекло, а ноги на солнышко выставит да спит себе весь день.
Буря-яга, злобствуя, по лесу неслась и даже не вспомнила, что под ноги глядеть надо. А потому и споткнулась да носом в заросли колючие рухнула. Встала она, корягу пнула да дальше побежала. А то, что не коряга это была, а нога Лешего, и не заметила вовсе.
Леший из кустов вылез, плюнул на ревматизм и в берлогу поплелся, сетуя на то, что в лесу движение большое образовалось.
В Городище люд лукоморский уж вовсю хозяйничал. Люди это мастеровые были и до труда охочие. И кузня уже дымилась, и станки ткацкие стучали, и кружевницы коклюшками брякали. Тут к хозяйственному утреннему хору и плотники присоединились, стуча топорами да молотками и вжикая пилами.
Скотина мычала, блеяла, ржала, хрюкала. Скрипели журавли колодезные. Пастух кнутом свистел, стадо за околицу выгоняя. Девки с песнями к реке пошли – кто белье стирать, кто пряжу мыть, кто лен белить.
Дубравушка в избе управилась, щей да каши наварила, полы вымела, воды принесла. И только потом вспомнила, что ставни распахнуть нужно. И тут-то упала на подоконник записочка от ее милого. Прочла Дубрава послание, сердце ее девичье замерло. Говорилось в записке той, чтоб собиралась Дубрава в побег с Власием. Тайно они в побеге том поженятся, а потом царя Вавилу в известность поставят – тогда уж поздно будет родительские протесты высказывать. И не задумалась ни минутки Дубрава, опрометью собираться кинулась. А записочку ту подменную на подоконнике так и оставила.
Достала Дубрава новый сарафан, атласный да цветами расписными заморскими вышитый – к свадьбе своими руками наряд справила. Обрядилась, косу тщательно переплела да на крыльях любви навстречу судьбе своей кинулась – огородами, чтоб избежать вопросов соседских. Кошка черная, что соглядатаем всю ночь дежурила, следом направилась, в траве густой луговой спряталась да вперед Дубравушки до лесу добежала. Торопилась хозяйку свою, Бурю-ягу, разбудить.
А Яга по лесу неслась, на бегу зашибленное колено потирая. Кошка черная по простоте да недомыслию думала, что хозяйка ее спит и в побудке срочной нуждается, а потому ей прямехонько под ноги и угодила. Полетела злыдня пекельная кувырком, кошчонку придавила до полусмерти да в пруд по инерции съехала. Вылезла злющая, увешанная водорослями и тиной. Лягушку изо рта выплюнула, воду из уха огромного вытрясла – и на опушку сквозь ивняк давай продираться. А к опушке уж Дубрава подошла.
Буря-яга вперед нее забежала, подождала, пока красавица поглубже в лес зайдет, и ну кричать голосом Власия да заманивать.
– Дубравушка, помоги! – услышала девица любимый голос и сломя голову на помощь побежала. Сжалось сердечко девичье в страхе – что за беда с ее суженым приключилась?!
А Буря-яга знай кричит:
– Сюда, Дубравушка! Скорее, люба моя!
Власий-царевич будто что почувствовал недоброе – не сразу в лес пошел, а к дому невесты своей повернул. Домишко тот больно ветхий был, старый. В доме этом еще деды и прадеды Дубравины проживали. Диву люди давались, сколь долго стоит изба старая. А сама изба рассыпаться и не думала, ухоженная да долюбленная, теплом жильцов своих радовала, ставенками распахнутыми гостей приглашала. И узрел Власий-царевич меж ставенок тех беленький клочок бумазеи. Забилось сердце его молодецкое глухо, беду предчувствуя.
Перемахнул он через низенький забор, записку схватил и прочел в ней совсем не то, что он вчера Дубраве написал.
Царский сын, может, и не угадал бы, откуда беда стучится, но Власий ведь еще и скотьим богом был. Понял он мигом, чьих рук это дело. Записку скомкал да со всех ног к лесу понесся.
В лес-то вбежал, а где Дубраву искать – неведомо. Тогда оборотился Власий серым волчищей и сразу по запаху определил, куда краса ненаглядная пошла. Со всех четырех лап по следу кинулся, потому и успел вовремя.
Выбежал он на страшную поляну, где изба на курьих ногах поскрипывает да колодец, что в царство Пекельное ведет, зев свой темный открыл. И увидел, как ведьма страшная, Буря-яга, Дубраву к колодцу подводит.
– Там он, красавица, – приговаривает Буря-яга, зло улыбаясь. А Дубрава, пребывая в беспокойстве за суженого своего, и не замечает той злобы вовсе.
Прыгнул Власий высоко, встал меж Бурей-ягой и колодцем, не дает Дубраве к краю подойти.
– Пропусти ты меня, волчище серый, – взмолилась Дубравушка, – любый мой суженый Власий-царевич там – на дне расшибся и погибает! Дай мне к нему добраться!
Заговорил тут серый волк голосом Власия:
– Дубравушка, не верь злыдне лютой, ведьме проклятой Буре-яге! Со свету нас сжить она вздумала, вот обман и учинила.
– Раз вздумала со свету извести, так изведу! – крикнула Буря-яга да на Власия кинулась.
Волк зубами клацнул да дурную голову Бури-яги под самый корень откусил. Скатилась голова Бури-яги в колодец, да и тело ее следом рухнуло.
Упала на колени Дубравушка, зверя лютого волчищу обняла да разрыдалась:
– Власий, сокол мой ясный, что с тобой сотворилося?!
– Прощай, Дубравушка, горлинка моя сизокрылая, – ответил ей Власий, более не вправе обличье волчье скинуть. – Свободная ты от слова своего.
– Да что ж я такого сделала?! Иль разлюбил ты меня?!
– И люблю тебя по-прежнему, больше жизни своей, – ответил царский сын, – да только неволить не буду, мало радости со зверем жить. Не сменить мне теперь обличья звериного, не снять волчьей шкуры на веки вечные. Проклятие на меня наложено – не бывать мне в лице человеческом.
Тут волк через голову кувыркнулся, орлом могучим стал да и улетел.
Упала на землю Дубравушка, слезами ее поливает да причитает:
– Ой ты мать сыра земля, за что ты меня так наказываешь, зачем сиротишь, бездолишь?
И слышит будто шепот из глубины земной:
– Беги на капище, Роду светлому молись да причитай и обвиняй побольше, не стесняясь в выражениях… – То Лада-мать над девицей сжалилась, совет ей дала.
Дубравушка вскочила да через лес к капищу понеслась и потому не слышала, как голос этот договаривал:
– Не любит он, когда покой его божественный нарушают. Просьбы больше Сварогу да внукам своим адресует. Вот и пусть старик порастрясется, немного делом занятый окажется. Может, в семью мою лезть с указами позабудет… старый хорек!
Утро в светлом Ирие было прекрасным и благостным, как это всегда случалось. Вышел Сварог на ветвь широкую, владения свои оглядел – и возрадовался. Хорошо на душе его божественной стало. Но тут заметил он птицу огромную – орла могучего, и в сердцах по коленям хлопнул. Ну хоть бы один день без инцидентов случился! А птица сидела нахохлившись, поникшая да горестная.
– Ну что, Велес, повеление мое нарушил? – спросил Сварог, сразу узнав скотьего бога.
– Зазнобу свою Дубравушку спасал, – ответствовал Власий, – Буре-яге голову с плеч снес! Дело праведное сотворил, не богопротивное!
– Ну и сотворял бы в человечьем обличье! – воскликнул Сварог. – Чего тебя в звериной шкуре на подвиги потянуло?
– Когда бы мне там кувыркаться было?! – вскричал Власий-царевич да выше на ветку перелетел.
– Ну так пеняй теперь на себя. – Сварог вздохнул. – Я своего слова не отменю.
Тут родительское облако над дубом зависло – чернее тучи черной.
– Сварог, – донесся голос Рода Великого.
Сварог встревожился – голос отцовский сегодня вопреки обыкновению был не грозный, а совсем слабый и даже болезненный какой-то.
Взлетел он на облако, на отца взглянул – и обомлел. Род был бледен, под глазами тени черные, руки бьет мелкая трясь, а голова мокрой тряпкой обмотана.
– Что с тобой, батя? Уж не болен ли ты?! – всполошился Сварог.
– Болен, – сердито проворчал Род. – Когда тебя породил, болен был – умом. Теперь вот терплю издевательства безобразные, от сына вовсе неожиданные!
Сварог совсем растерялся. Задумался он, но вины никакой за собой не обнаружил. Тут внизу птица Сирин сладкоголосая запела. Род застонал, за голову схватился и попросил:
– Заткни ты эту дуру горластую, уши дерет что ножом режет!
– Да что с тобой приключилося, батюшка?! – воскликнул Сварог в недоумении, но пальцами все же щелкнул – и Сирин замолкла, сдавленно булькнув на полуслове.
– Послушай-ка и ты, чего мне всю ноченьку выслушивать пришлось с большим раздражением! – И Род ватные затычки из ушей выдернул.
Тут полились из его ушей горестные слова и истеричные вопли. Хоть и исполнялось все это великолепным сопрано, но больно уж эмоционально, слишком уж пронзительно временами.
– Ой, дедушка Род, защитником ты людским являешься да покровителем! Да где ж защита твоя чадам неразумным?! Да за что ты меня бедную наказал так несоответственно – друга милого, суженого моего лишил?! Зачем, ненавистный, забрал ты Власия-царевича от меня в светлый Ирий, оставил меня сиротинушкой?! Неужто тебе заняться нечем на старости лет, кроме как обиду да горе мне чинить?! – Дальше слова неразборчивыми становились, переходили в рыдания и всхлипы. А потом снова причитания начинались.
– Всю ноченьку девка настырная молитвы да попреки шлет, – вздохнул Род, уши ватой затыкая. – Всю ночь в голове у меня это звучит – не спрячешься. А ты вот, сын, объясни, какого рожна ты заклятие на Белеса наложил? Ну погрыз он ведьму старую маленечко – и что с того?
– Ничего себе маленечко! – воскликнул Сварог. – Так маленечко, что голову с плеч насовсем снес!
– Ну педантизмом страдать негоже, сынок, – как-то даже заискивая, сказал Род. – Изыщи уж какой способ, чтобы вопли эти горестные в голове моей прекратить.
– Мое слово нерушимое. – Сварог упрямо насупился. – Как сказал, так и будет!
– А моя голова рушимая, и даже очень! Ежели девица та плакать да причитать не перестанет, то тут головушка моя и разрушится! И на мелкие кусочки разрушится! Вот что, сын! – Род с трона каменного встал, на сына посмотрел грозно, производя впечатление. Но впечатление смазалось, потому что Род за голову схватился, застонал и на место осел. – Ты уж способ какой изыщи, чтобы и слова не нарушать, и девицу ту настырную заткнуть. Обещается она с места не сойти, пока ей жениха с доставкой на дом не обеспечат.
Пообещал Сварог и назад на ветви дуба солнечного вернулся. Посмотрел он на орла, вздохнул. Надобно что-то делать, а что – ума приложить не может. Тут подозвал он птиц райских и велел совет у корней мирового дерева собрать, детей кликнуть – может, кто дельное что посоветует.
Быстро собрались сыновья да дочери, на отца смотрят с почтением, на Власия-Велеса – с большим сочувствием.
– Ну есть какие измышления о том, как слово мне не нарушить и пожелание отцовское выполнить? – спросил Сварог.
Задумались Сварожичи, но никому ничего путного в голову не пришло.
Тут один из сыновей Лели, самый младшенький, говорит:
– А ты, дедушка Сварог, поправку в закон внеси.
– Как это? – удивился Сварог заумным словам.
– Ну это когда совсем нельзя, а при условии определенном – можно, – пояснил востроглазый внучок, запутав Сварога еще больше.
– Ты по-нашему, отрок, говори, – попросил дед, – по-простому.
– Ну это когда на первое место не презумпция виновности, а презумпция невиновности ставится, – совсем уж разжевал непонятную тему младшенький внучек.
Сварог за голову схватился:
– Да объяснит мне кто, чего он советует?!!
– Все очень просто, – снисходительно улыбаясь, произнес солнцеподобный Хорст. – Условие добавь, каковое выполнив, он облик человеческий право имеет вернуть.
– Ага, – воскликнул смышленый Ярила, – как штраф! Сто к одному за причиненный вред.
– Быть посему! – И Сварог посохом об землю стукнул. – Вот что, Велес, как спасешь в звериной шкуре сто жизней за одну отнятую, так указ мой отменяется. – Тут хозяин Ирия посмотрел на внука и спросил: – Как звать тебя, отрок хитромудрый?
Младший сын Лели был смышлен да взглядом востер, словно все видел. Уши у него были огромные, с острыми концами. Лицо спокойное, освещенное достоинством. В одной руке внук камень большой держал да вверх его подкидывал, а в другой – копьецо легкое.
– Проном меня зовут, – ответствовал он чинно, но в глазах мальчишки бесенята так и прыгали.
– Быть тебе, Прон, законником, дела правосудные в мире людском блюсти будешь, – распорядился Сварог.
– Не Прон он – проныра цельная, – прошептал на ухо Усладу Ярила, – с малолетства должность прибыльную, хлебную исхлопотал.
– Должность-то не только хлебная, – так же тихо, чтобы отца не сердить, ответил Уд, – хлебец тот с маслом будет, да еще икрой черною сверху посыпанный. Судейское дело самое прибыльное, вон, даже наш светлый индюк Хорст за него взяться мечтал, да батюшка не согласился. Все сомневался, не знал, кому отрасль ту отдать. Ишь как шустер пацан оказался.
А проныра Прон слышал все и только улыбался хитро, объясняя такие разговоры завистью. Что ж, не чужды боги ничего человеческого!
Царевич Власий только постановление божеское услышал, так сразу в Лукоморье полетел – указ выполнять. И вовремя, потому как страшная беда на Городище свалилась.
Великанша Усоньша Виевна няньку свою верную не дождалась, пошла сама ее искать. Долго искать не пришлось – у самого выхода из царства Легального об няньку Усоньша и запнулась. Подняла она с земли голову Бури-яги да как закричит:
– Ты что ж, кошелка старая, глазки мне строишь?!! Ты скажи, где зад свой потеряла?!!
Но Буря-яга уже ничего сказать не могла, потому как была мертвее мертвого. Когда великанша факт этот окончательно осознала, то крыша у нее совсем съехала, и на место возвратить ее возможности не представлялось. И было отчего крыше Усоньшиной съехать – кто ж теперь будет перламутровую белизну с лица великанского отдирать?
Заревела она страшным голосом:
– А ну-ка, Сволота, бабища каменная, подкинь меня высоко, до самого выходу из царства Пекельного!
Сволота что и сделала. Нагнулась она, ладошку каменную подставила да Усоньшу Виевну наружу выбросила.
Вылетела Усоньша из колодца, что пробка из бутылки вина пенистого, французского. Приземлилась она на широкое седалище, пребольно оземь ударившись. По земле от удара того трясь пошла. Птицы из гнезд выпорхнули, звери из нор вылезли, а Леший – тот проснулся в неурочный час. Рассердился Леший, послал лис да волков узнать, что там такое приключилось. И донесли звери страшную весть – идет по лесу Усоньша Виевна, дочка князя Пекельного царства, да весь люд честной со свету сжить грозится, о чем кричит во всю мощь своей глотки. Леший бороду зеленую, травяную почесал-потеребил да отправил весть в Городище. Наказал птахам лесным о случившемся Домовику рассказать, а тот чтоб царя Вавилу предупредил об опасности. Птахи лесные мигом поручение выполнили, да и Домовик тоже поспешил с царем встретиться, дурные новости пересказать.
Тут покой в Городище кончился, зашумело все, задвигалось. Отроки побежали баб собирать, какие за стенами крепостными на огородах работали, да детей малых, что на лугах и у речки играли. Народ со всех ног к городу несся, чтоб потом ворота крепостной ограды намертво закрыть, пока дружина будет с ворогом биться. Все, кто мог оружие держать, к воинам присоединились. Темной полосой войско за оградой выстроилось, врагиню встретить приготовилось. Или выстоит люд лукоморский супротив беды, или жизнь свою отдаст дорого и с достоинством.
А великанша из лесу выбежала, вытоптав широкую просеку в лесном массиве, и на войско плотоядно глянула.
– Ох знатно я сейчас пообедаю! – зарычала она.
– Ты, нечисть черная адова, еще не поймала, а уж ощипываешь! – взъярился царь Вавила и распорядился дать залп.
Вышли вперед пращники да лучники, и полетел на Усоньшу град камней да рой стрел каленых. Но Усоньша Виевна знай только отмахивается да ближе к Городищу подступает. Тут конная дружина во главе с Потапом навстречу ей кинулась. Мечами машут – да все без толку. Шкура Усоньши Виевны, в царстве Пекельном продубленная, вовсе не протыкается. Ни мечом ее не взять, ни пикой проткнуть. А голову злыдне снести – и вовсе не мыслимо, потому как голова та больно высоко на плечах ее растет, ни ногами не допрыгнешь, ни на коне не доскачешь.
А Усоньща знай шаги отшагивает да конников воеводиных, будто мух, отшвыривает да прихлопывает. И плохо пришлось бы люду лукоморскому, но подоспела нежданная помощь.
Опустился на плечи Усоньшины орел огромный, а за ним еще много сотен других птиц. Окружили они великаншу, в глаза да рыло вцепляются, плечи рвут. То Власий-царевич, скотий бог, позвал свое воинство. И не только птицы, но и зверье разное дикое: волки, медведи, рыси – в битву включилось. Бьют, рвут Усоньшу, а той хоть бы хны – знай сосной отмахивается да ближе к городу продвигается.
И потоптала бы она Городище, людей бы погубила, да призвал Власий на подмогу всех мелких зверушек. Так вот когда стая мышей к Усоньше кинулась да по ногам ее мощным, по одежде на плечи взобралась, тут-то бой и окончился. Завизжала истошно великанша, запрыгала, сосну огромную на землю кинула. Мышей дочь князя боялась до заикания и вовсе на дух не переносила. Завертелась она юлой, стараясь грызунов с себя скинуть, и сломя голову в лес бросилась. А птицы да звери вслед кинулись, до самого входа-выхода в Пекельное царство гнали злодейку. Прыгнула в колодец Усоньша да зареклась больше оттуда высовываться.
Разлетелись, разбежались по своим норам да берлогам, гнездам да дуплам нежданные помощники. Только один пернатый воин остался у стен города – орел огромный. Кинулся он оземь да царским сыном Власием оборотился.
Поклонился отцу в ноги Власий и говорит:
– Прости меня, царь-батюшка, но надобно мне покинуть царство Лукоморское. И люблю я вас, и почитаю, но тесно мне в людском мире. На две части не разорвешься, на двух конях не удержишься. Над всем зверьем я хозяин – скотий бог. И место мне среди богов, в светлом Ирие.
Опечалился царь Вавила, заголосили сестры, а куда денешься? Тут и Дубрава подоспела – подлетела к суженому, на шею ему кинулась. Так свадьбу сей же час сыграли. День целый пир свадебный длился, а к вечеру обернулся Власий орлом, жену молодую на спину мощную посадил – и был таков. В сад райский Ирий отправился. Батюшке и сестрам обещал, что навещать будет, а от наследного престола отказался, велел царю Вавиле хорошего зятя присмотреть.
Вавила и рад бы, но, как на грех, никто, кроме Ивана-дурака, на глаза не попадался.
Долго дело делается, да недолго сказка сказывается. Текло времечко да утекало, отсчитывая дни. С событий тех памятных много времени прошло. Скучали по Власию сестрицы, кручинился царь-государь батюшка. Но попривыкли потом.
Об Усоньше Виевне волхвы сказы сложили, для памяти, значит, а скоморохи – так и вовсе анекдотов насочиняли да в театре кукольном сценки разыгрывали на потеху честному люду. Сама Усоньша в царстве Пекельном злобой лютой исходила, затаив ненависть. И решила, что сотрет Лукоморье с лица земли всенепременно, а пока занималась тем, что белизну перламутровую с морды по кусочку отковыривала да случая подходящего ждала. Но случай отомстить все задерживался.
В Лукоморье о планах тех страшных не подозревали, и поэтому жизнь шла своим чередом. Так же по утрам петухи кукарекали, народ честной поднимая. Так же побеждали лукоморские умельцы да мастерицы в ремесленных соревнованиях, первые места занимали завсегда и непременно. Так же где-то на границах ханство Хызрырское против орды Тмутараканской свою команду выставляло. Дрались они с успехом переменным, с настырной регулярностью жалуясь друг на друга царю лукоморскому Вавиле. Уж письмами да кляузами царский терем совсем завалили. Царю хоть и не хотелось, а приходилось читать – куда ж денешься, данники ведь!
Вот и сегодня Вавила думу собирал по этому поводу. А как с делами постылыми закончили, воинственных соседей успокоили, в который раз друг на друга натравив, так Вавила и говорит:
– Ну теперь и о приятном можно поговорить. Василисушка, прочти письмецо Власия, какое месяц назад с оказией доставлено было.
Начала Василиса читать, фразы на память произнося, а в письмо только ради батюшки заглядывая. Каждый день письмо то перечитывали, выучила уже.
– «Дорогой наш батюшка Вавила, государь Лукоморский и прочая, и прочая, и прочая…» – говорила Василиса.
Вавила слушал да млел от счастья. В письме Власий сообщал, что сын у него народился, так его тоже Вавилой назвали, в честь деда. И что скоро в гости прибудет, как время на то выкроит. Еще писал он, что по сестрам соскучился, да интересовался, не вышли ли сестрицы его милые замуж. И о доме рассказывал, какой в Ирие светлом выстроил.
Дом у Власия и вправду на диво крепок был да хорош, жил в нем Власий, в любви и счастье купаясь. Выделил Сварог ему уголок Ирия да помог хоромы выстроить. Но от хором Власий отказался, дом построил хоть и крепкий, да простой, без позолоты и прочих излишеств. И проживал там в мире и согласии с Дубравушкой, женой своей милой.
Дубрава в Ирие прижилась, дружбу с соседками поддерживала, по-приятельски на чай захаживала. Лада к ней очень добра была, то рецепт варенья нового даст, то пирога какого, а то как с мужем в мире да согласии жить научит. И Леля к Дубраве приветлива была, и Жива-болтушка. Да что о них говорить, если сама Морена холодная в дом Власия захаживала, и тогда даже Сварог с удивлением прислушивался: хохотала Морена от всей души, что уж такое ей Дубрава рассказывала – неведомо. Для каждого у красы лукоморской Дубравы слово доброе было. И любили ее все обитатели Ирия, и баловали. Оно и хорошо, потому как не боялся Власий супругу одну без присмотра оставлять, знал – и позаботятся, и теплом да лаской одарят Дубравушку боги райские. А отлучки у Власия-Велеса частые случались, все они были связаны с работой. Оно и понятно, дел-то у Власия невпроворот – за всей скотиной, какая в поднебесье да мире земном водится, присматривать.
Трудно было Власию на первых порах. Ну с домашним скотом да зверьем диким, что в привычных ему обличьях в поднебесье водится, он лихо управлялся. А вот с заморскими зверьми зело туго пришлось. Зато когда возвращался домой – не могли они с Дубравушкой друг на друга нарадоваться и насмотреться.
Собирала Дубрава на стол кушанья и слушала рассказы мужнины.
– Ну когда мне от народу африканского молитва поступила, так пришлось лично в те земли отправляться, – говорил Власий, за столом сидя.
– Еще бы, – кивнула Дубрава и сморщилась. – Те африканцы такую жертву вонючую послали, что порой кажется – и поныне не выветрился запах. И с чего они вздумали, что пропащее мясо для богов самое лучшее?
– Так у них в Африках жара стоит невиданная, – объяснил Власий, лично побывавший на той жаре. – В царстве Пекельном и то попрохладнее будет. И когда они оленя, какой у них в Африке антилопой гну зовется, потому как внешность гнусную имеет, заколют да к истукану положат, какой алтарь изображает, так мясо и протухнет сразу.
– Фу! – Дубрава сморщилась, вонь ту вспоминая. Жертвы-то, коими просьбы сопровождали, прямо в Ирий попадали, по назначенному адресу.
– Ты не сердись, Дубравушка, – поспешил успокоить супругу Власий, – я так сделал, что у них теперь от носорогов да слонов спасу не будет.
А дело было так, что африканские жители на незапланированный падеж зверья жалобу подали. И понятно – вслед за этим падежом грозил африканским племенам голод, тоже незапланированный. Так Власий лично отправился беду ликвидировать. Если бы речь о коровах да лошадях шла либо о волках, лисах да медведях, так Власию и с места двигаться не надо было – он скотину ту мысленно мог представить да просьбу выполнить. А вот с носорогами да слонами – тут воображение помощником плохим было, пришлось самому и в охоте на носорогов участвовать, и стадо слоновье лечить.
– Так вот, Дубравушка, – рассказывал Власий, – звери те рогомордые меня, конечно, удивили немало своей страшностию. Но слоны, коих граждане африканские разводят во множестве превеликом, так и вовсе из колеи выбили. И что это за животина такая странная? Ноги что столбы, шкура толстая, складками, уши огромные, лопухастые, а на морде вместо носа и вовсе что-то непотребное болтается. И ухватывает он отростком тем траву да под себя же и заталкивает. Вот, думаю, все не как у нас – даже питаются звери тамошние с другого конца. Я глазам своим не поверил да долго понять не мог – не то ест тот слон пучки травы, не то место заднее подтирает. Но потом объяснил мне волхв тамошний, который шаманом называется, что к чему, заблуждения мои рассеял…
О многих чудесах еще Власий рассказывал – виданных и невиданных, а Дубрава ойкала да ахала, в удивлении ручками всплескивая.
И отцу с сестрами о чудесах стран заморских Власий тоже в письмах сообщал. Дивились Вавила и бояре – чего только на свете не придумано!
Ждал сына в гости Вавила с великим нетерпением, а чтоб ожидание переносилось не так тягостно, сосредоточился он на делах управленческих. Вот, к примеру, приказал царь мастерам плотную крышку на страшный колодец сделать да выход из царства Пекельного навсегда укупорить, чтобы у тамошних обитателей не было доступа в Лукоморье. Так купец Садко из дали вообще немыслимой привез груз железного дерева. И золота за него не стал брать, благотворительный подарок сделал. Так дерево то ни пилы, ни топоры не брали. Хорошо, Василиса Премудрая подсказала, что резать древесину заморскую камнем алмазным надобно, так как он является самым крепким материалом и вполне пригоден для таких дел. А Марья Искусница придумала, как камни те в топорища вправить, чтобы работать сподручнее было.
Именно сегодня с делом наконец управились да крышку на страшный колодец, что у избы на курьих ногах имел место быть, установили. И не просто накрыли огромное жерло, а еще и на петли приладили да замками стопудовыми зафиксировали. Ключи от тех замков царь Вавила расплавить велел, чтоб ни у кого не возникло искушения открыть крышку.
Потому-то и спал сегодня сном праведным, без задних ног. И челядь дворцовая тоже спала, и дружинники, что в тереме дежурили. Только Домовик бодрствовал, совершая хозяйственный догляд. Ближе к утру он управился и поспешил во дворец хрустальный проведать родственника. Да не по земле пошел, а по ходу подземному, который только домовым известен. Путь по тому ходу сразу за двором терема царского начинался и очень короток был. Скоро уж Домовик у Дворцового сидел, чаи гонял да родственника слушал.
А Дворцовый сиял просто – ему сегодня по птичьей почте с оказией весточку от сына доставили. На словах передали, что Горыныч жив и здоров, в землях Английских его птахи перелетные видели, о чем родителю безутешному и прочирикали. Дворцовый обрадовался, что с воспитанником все в порядке, но все равно беспокоился. И беспокойством, и тревогой он щедро делился с Домовиком, нагружая того своим негативом. Домовик долго напряженных эмоций не выдержал и домой поспешил, вымотанный весь да выжатый, словно фрукт из семейства цитрусовых.
Остался Дворцовый в одиночестве состояниям депрессивным предаваться. И мучился он вопросами – не похудал ли его сыночка, хорошо ли питается?
А с питанием у Змея Горыныча действительно перебои случались. Когда припасы, что из дома взял, кончились, то вопрос снабжения продуктами сделался для него насущной проблемой. Он как раз над Английской землей пролетал, огород внизу узрел да по наивности без спросу пообедать приземлился.
В деревушке беды не ждали, не ведали. Земледельцы тамошние, которые йоменами называются, жили преспокойно, на огородах своих копались да скотину обихаживали. В огородах у них негусто было – репа да редька, картошка да свекла, да прочие корнеплоды. А больше ничего они и не садили, кашу овсяную, словно лошади, кушая. От того, что овес английские йомены потребляли в огромных количествах, и лица их на лошадиные морды похожими сделались. Такие же вытянутые, да улыбка – что у коня хорошего – все зубы видать и десны.
Раньше, старики говаривали, шалили шибко драконы в тех местах, но давно это было, сейчас в драконов тех никто и не верил вовсе. Был, правда, рыцарь один, что владел родовым имением в окрестностях стольного города Лондона, Лансёлом его звали. До хрипа доказывал рыцарь тот, что драконов на свете тьма-тьмущая, но не верили ему граждане, только посмеивались да пальцами втихомолку у висков крутили. Намекали на психические проблемы, не излечимые совсем у того Лансёла.
И потому-то в деревушке той, когда инцидент случился, не испугались шибко, а, напротив, очень взъярились. Вышел утром староста йоменов тамошних в огород и узрел, как скотина огромная, с трех быков призовых ростом будет, в его огороде корнеплоды пожирает. И ни редькой, ни свеклой, ни репой не брезгует. И не просто пожирает одной пастью, а сразу тремя комплектами зубов орудует, потому что голов у вора три. А огромные лапищи только успевают урожай из земли выдергивать да в пасти запихивать. Злость взяла старосту, которого не то Джоном звали, не то Смитом, не то еще как не по-нашему. Схватил он камень и в вора огородного запустил. А потом, закричавши: «Помогите, пиплы добрые, грабют!» – за помощью к остальным йоменам побежал.
Но вор огородный ждать расправы не стал, взмахнул он крыльями и благоразумно полетел прочь. Однако далеко улетать не стал, в логу зелено ном опустился и прислушался к голодному урчанию в желудке.
– И чего он так взъярился? – спросила левая голова с рассерженным выражением на морде.
– Закон нарушили, – ответила правая голова Змея, который вовсе не драконом был, как йомены подумали, а самым обыкновенным Горынычем, нам всем очень хорошо знакомым.
– Какой такой закон? – удивилась та голова, что в центре из тела произрастала.
– Закон на право частной собственности, – ответствовала правая голова, которая и умом недюжинным отличалась, и звалась соответственно – Умником.
– Эт что за зверь такой – частная собственность? – премного растерянно спросила левая голова, обладавшая легкомысленным характером. – Ни разу о таком не слыхивал.
– Книжки читать надо, – фыркнул Умник, удивляясь беспросветной неграмотности двух других голов. – Это как если бы я имел право организмом единолично пользоваться, а вы двое без моего разрешения даже лапой пошевелить не могли!
– Ха! – возмутилась левая голова, которую Озорником кликали. – Это что получается – если мне газы приспичит пустить, то я у тебя разрешения должен спрашивать?
– Именно так, – ответствовал Умник, – а я посмотрю, разрешить или нет.
– Ага, а пока ты заявку рассматриваешь, меня разорвет!
– Цыц! – взрыкнул старший брат. Выковырял Старшой из зуба ботву, подальше отбросил и изрек: – Мне так эта репа и вовсе не понравилась И чего люди так взъерепенились? Нет бы накормить гостя да спать уложить, они ж камнями сразу кидаться учинили.
– Так гости в дверь парадную стучатся, хозяевам кланяются да гостеприимства просят, – резонно заметила левая голова Змея Горыныча. – А мы, словно вороги какие, сразу в огород без спросу – и ну урожай пожирать. Какой же хозяин то стерпит?
– А во дворце хрустальном сейчас макароны дают, – с тоской в голосе сказал Озорник, – с котлетами…
– Умник, – обратилась центральная голова к правой, – ты котлеты стряпать умеешь?
– Теоретически – да, но я наотрез отказываюсь делать это на практике. После того как узнал, что для котлет надобно животину жизни лишить, я убежденным вегетарианцем стал!
Умник ухватил зубищами клок травы, что бритвой срезал, и принялся жевать с видимым удовольствием.
– А ну прекрати траву жрать аки лошадь какая! – зарычал Старшой. – Вегетарьянец у нас ты, но в отхожем месте потом всем троим сидеть приходится! И не день один, неделю цельную!
Младшая голова ничего на обвинение это не ответила, потому что обвинение было справедливым, только засопела обиженно. А Старшой управление организмом на себя взял и вверх по склону полез.
Вылез Змей Горыныч из лога и узрел красивую картину, прямо-таки пасторальную. Трава вокруг растет сочная, изумрудного цвета. Вдалеке деревца виднеются, растянутые по горизонту темной дымкой. На лугу корова пасется – толстая да пегая, наполняя пейзаж тот гармонией. Небо синее, что в Англии редкость большая, потому что в тех краях больше привычны дожди да туманы. Но недолго любовался Горыныч пейзажем, наползли серые тучи, низко опустились и ну сыростью да хлябью небесной поливать.
– Корова! – радостно воскликнул Озорник.
– Даже не думай! – погасил его радость Умник, заявив со всей ответственностью: – Я категорически отказываюсь лишать эту симпатичную говядину жизни в угоду вашему бездонному желудку!
– А то, что желудок этот и твой одновременно, забыл? – резонно заметил Старшой.
– Молочка бы сейчас ведерко… – с тоской произнес Озорник.
– А доить кто будет? – поинтересовался Старшой.
– Я! Я! – вскричал Озорник и, перехватив управление организмом, кинулся к корове.
Корова даже не шарахнулась, обладая флегматичным характером. В Англии все флегматичными были: и жители, и скотина их, – наверное, из-за климата. Под дождем-то откуда жару внутреннему взяться?
Хотел Змей за вымя схватиться, молока надоить, но лапы его оказались неподходящими по размеру. Посмотрел он на лапы, призадумался.
– Делать нечего, – изрек Озорник, – аки младенцы несмышленые, титьку коровкину сосать будем! – И к переполненному вымени, давно нуждающемуся в умелых руках доярки, приложился зубастой пастью.
Тут раздался шум – то йомены бежали спасать призовую молочную корову. Били они палками в жестяные тазы, чтобы спугнуть невиданного зверя. А впереди староста тамошний – не то Джон, не то Смит – несся, громко крича и улюлюкая.
Озорник от неожиданного шума громко чмокнул и корову в себя втянул. Проскользнула бедная животина по Змеевой шее большим комком и в чреве огромном успокоилась, вместе с рогами, копытами да колокольцем, что на шее болтался.
Старшой ждать, пока его тазиками забросают, не стал, крыльями общими взмахнул да взлетел.
Озорник, пока летели, громко отрыгивал и пребывал в сытом блаженстве. А Умник вдруг осознал, что корову они все-таки съели и теперь несчастная скотина переваривается в желудке, который ему не совсем чужой, поскольку один на троих. И, обладая развитым воображением, так живо «злодейство» это представил, что помутилось его сознание и выключилось. Так и летели в сыром английском тумане: средняя голова – сосредоточенно высматривая путь, левая – сыто отрыгивая, а правая – пребывая в глубоком обмороке от содеянного.
Общаться со странными народами Горынычу не хотелось, а потому, когда заметил он высокую горку, поросшую густым лесом, приземлился на ней, в аккурат на самой лысой вершине. С горы той сбегала неглубокая речушка. Горыныч напился воды да задремал, подставив сытый живот под моросящий дождик. Но его отдых нарушил чей-то крик.
– Выходи на бой, дракон проклятый! – услышал он и нехотя открыл глаза.
По сырому склону лез к нему странный человек, с головы до ног облаченный в железные одежды. Он волочил за собой меч, длинный, что твоя оглобля. Тащил за собой с большой натугой. Из-под железного шлема со свистом и хрипом вырывалось тяжелое дыхание.
– Вот ведь диво, – сказал Умник, – рыцарь в таком месте турнир устроить решил!
Рыцарь услышал это и прохрипел:
– Не по чину тебе на турнир меня вызывать, дракон поганый! И турниры танцевать я с тобой не собираюсь! Выходи на бой смертный!
Тут нападающий в жиже, которой земля от частых дождей сделалась, заскользил и к деревьям, на прежние позиции, съехал. Но тут же встал, правда, с немалым трудом. Дело в том, что его железный костюм слишком уж погнут был да помят, поэтому двигаться в нем было сложновато. Но рыцарь обладал большим мужеством и снова полез на врага.
– Выходи, сказал… – хрипел он.
– Сейчас все брошу и выйду, – лениво отозвался Старшой, с интересом наблюдая за странным агрессором.
– Может, мы его съедим? – предложил Озорник, не серьезно, а так, "в шутку.
– Нет, консервы очень вредны для пищеварения, – в кои-то веки оценил комичность ситуации Умник и поддержал братову шутку. – А он не только консерва, но еще и со сроком годности просроченным. Смотрите – едва живой.
– Я не консерва, – обиделся рыцарь, хотя Умник правильно заметил – кроме того, что рыцарь этот безлошадный и в ржавых доспехах, он еще был очень истощен. Его буквально шатало от слабости.
– Тогда ты букашка в фольге, – рассмеялся Озорник и дунул.
Нападающий кубарем покатился по крутому скользкому склону, гремя всеми металлическими частями доспехов. Он опять с трудом поднялся на ноги и побрел навстречу собственной гибели, надсадно хрипя:
– Все равно я тебя обезглавлю…
– Да-а… – задумчиво произнес Старшой, почесывая на морде чешую. – Разное приходилось видеть, братцы. Помнится, нас бежали убить, неслись уничтожить, мчались сжить со свету, но чтоб вот так – брели обезглавить?.. Сынок, ты когда ел последний раз?
Рыцарь не ответил, он ухватил рукоять меча обеими руками и занес клинок над головой. Но, видимо, на этот замах ушли последние силы. Меч перетянул, и горемыка рухнул на спину.
– Вот доходяга, – пробурчал Озорник.
Горыныч зачерпнул пригоршню воды из речушки и, с трудом зацепив когтем забрало на погнутом шлеме, плеснул в щель. Из доспехов послышалось бульканье и кашель.
– Утонет ведь. – Умник укоризненно посмотрел на братьев.
Рыцаря перевернули на живот – вода полилась из всех частей металлической упаковки.
– А может, его вытащить из костюма?
– Дело говоришь, Умник, распакуем его, братцы, – распорядился Старшой, и через минуту рыцаря освободили от доспехов.
Прочный металл под крепкими когтями рвался, словно бумага. Без доспехов нападающий выглядел совсем плачевно – кожа да кости. Он был очень высок и невероятно худ. Аристократическое лицо было вытянуто и имело бледно-серый цвет, а огромный, с горбинкой нос на фоне впалых щек казался еще больше. Мокрые рыжие волосы облепили маленькую голову и тонкую шею. А сердце его стучало так, что казалось, будто сейчас оно разломает тонкие ребра, пробьет впалую грудь и выпрыгнет наружу.
– Как же надо было проголодаться, чтобы кинуться с этой зубочистилкой, – Старшой презрительно посмотрел на рыцарский меч, – на такую тушу, как мы?!
– Ну в жизни всякое бывает – мы вон тоже с голода корову съели, – напомнил Умник.
– Тише, – шикнул Озорник, – очнулся, болезный.
Рыцарь открыл большие синие глаза и прошептал:
– Я вызываю тебя на бой. Все равно отрублю твою мерзкую голову. – Он помолчал немного, потом попросил – уже совсем по-другому, чуть ли не умоляюще: – У тебя три головы. Выдели одну для счастия моего, что тебе стоит?
– Ну и на кой тебе моя голова сдалась? – поинтересовался Старшой. – Тем более мерзкая?
– Я подарю ее прекрасной леди Кларе, – прошептал рыцарь, и его длинное вытянутое лицо осветилось нежной и радостной улыбкой.
– Ну и нравы! То-то твоя ледя обрадуется, когда ты ей под ноги протухшую змеиную голову кинешь, – сказал Озорник и хохотнул, представив такую картину.
– Почему протухшую? – Рыцарь озадаченно хлопал белесыми ресницами, было видно, что такая мысль ему в голову не приходила.
– Потому что, пока ты ее довезешь, она протухнет, – сказал Умник.
– Есть другой вариант, – добавил Озорник. – Давай мы твоей даме твою голову подарим. Только скажи, где она живет. Мы быстро доставим, протухнуть не успеет.
– Хорошо, – согласился рыцарь. – Рубите.
– Ты, парень, что ли, совсем дурень?! – синхронно воскликнул Горыныч всеми тремя глотками враз.
– Я не дурень! Я рыцарь Лансёл Заозерный, и мой замок в двух неделях пути отсюда.
– Ты не Лансёл, ты осел! – воскликнул Старшой. – Ну зачем, скажи, девице твоя голова?
– Мне надо доказать, что драконы бывают. Я посватался к прекрасной Кларе, а мерзкий Джон Ланкастерский возвел на меня напраслину. Он сказал, что я не в своем уме, и, пользуясь моей вспыльчивостью, спровоцировал.
– На что спровоцировал? – уточнил Умник.
– На то, чтобы я произнес страшную клятву. Я поклялся не есть, не пить, пока не вернусь домой с драконьей головой в качестве доказательства.
– Точно – осел. – Озорник покрутил пальцем у виска, а Старшой добавил:
– Теперь, Лансёл, Джон тот объявит тебя умершим и преспокойно женится на твоей любимой.
– Так что же мне делать? – Лицо Лансёла Заозерного еще больше вытянулось. Стало понятно, что такая простая мысль раньше ему в голову не приходила.
– А вот что: мы тебя махом доставим в твой замок. Там ты быстренько покажешь всем доказательство – наши головы. Ты ведь не уточнял, отрубленными те головы должны быть или живыми? – поинтересовался Старшой.
– Нет, – растерянно промямлил Лансёл. – О том в клятве не уточнялось.
– Вот и хорошо! А как доказательства предоставишь, так стол для нас соберешь и накормишь досыта, а заодно все, что о драконах знаешь, расскажешь. – Старшой посмотрел на братьев. Те согласно кивнули.
Рыцарь попытался на спину Змея взобраться, да не смог – обессилел совсем с длительной голодухи. Тогда Старшой взял управление организмом на себя, закинул бедолагу на спину да велел за гребень крепче держаться. И приказал:
– Дорогу показывай!
Что для Лансёла две недели пути, то для Горыныча два часа лету. Пролетел он над стольным городом Лондоном, подивился на высокую башню, украшенную часовым механизмом, на дворцы каменные да мосты громадные. Но шибко пристально знакомиться с иностранной архитектурой не стал, не до того было – очень уж есть хотелось. Корова та не в счет была, он про несчастную призовую говядину и забыл вовсе. Да и что корова, если в поместье Лансёловом Горынычу обед знатный обещан, приготовленный по всем правилам поварского искусства.
В замке Заозерном хозяина и не ждали. Подлый Джон Ланкастерский, присвоивший владения благородного Лансёла, совсем уж по-хозяйски там распоряжался. А в маленькой комнатке леди Клара ревела белугой, слезами горючими умывалась. Оно понятно почему – не хотела замуж за постылого идти, а Джон на этом настаивал.
Опустился Змей Горыныч на двор широкий, Лансёл кубарем со спины скатился и ну кричать, противника на бой вызывать. Джон из дверей нос высунул, змея о трех головах узрел да и в обморок грохнулся, а солдаты его к воротам понеслись, оружие да коней позабыв. Ну Горыныч им препятствовать не стал – пускай бегут.
Потом Лансёл, это уже когда леди Клару проведал да предложил ей на живую драконью голову полюбоваться, от чего девица благоразумно отказалась, – так вот, после этого собрал он пир горой. Правда, на стол накрывать ему самому пришлось – все челядинцы благополучно в обмороке лежали, вид Горыныча оказался для них большим потрясением. Хорошо хоть еды наготовлено было преизрядно – Джон тот к свадьбе пир собрал, думал, жениться получится.
Стол в большой фамильной зале стоял. По стенам портреты Лансёловых пращуров развешаны, оружие всякое да щиты. А еще понавешаны головы турьи, кабаньи, медвежьи да оленьи рогатые. А стол ломится – тут и кабан, целиком зажаренный, и каши овсяной в превеликом множестве, и твердых пирогов огромное количество. В Англии пироги эти пудингами называются и национальным блюдом чтутся. Ну все три головы Змея угощению должное воздали. Рыцарь Лансёл тоже не отставал, изрядно наголодавшись за время исполнения обета.
А когда на столе только кости да пустые тарелки остались, рассказал Лансёл Змею следующую историю. Драконы, оказывается, в стародавние времена в Англии и других государствах заводились в превеликом множестве и размножение имели. А потом вдруг враз вымерли – эпидемия, наверное, случилась. Чума, например, или еще какая инфекция выкосила драконье поголовье подчистую. Так вот, были те драконы совсем глупыми, без интеллекта. Звери и звери, только что огромные да крылатые. А говорящего среди них не было ни одного.
Горыныч после этого рассказа крепко задумался. Посовещались головы Змеевы да решили в сторону, родимую лететь, домой, значит. С тем попрощались с гостеприимным хозяином и на Лукоморье курс взяли.