Как-то вечером Игоряша вернулся домой с работы не заблудившись и, тыча ключом в замочную скважину, вдруг понял, что замка в двери нет. Ни дырки, ни пробоя, ни наспех замазанной деревянной пробки — гладкая филенка, и все. Может быть, ошибка? Может, Игоряша попал не туда? Дудки. Номер дома, подъезд, этаж — все соответствовало. Тем более номер квартиры…
«Прфр-р-р-у-у» — тонкий свист у Игоряши не получился. Как раз номер квартиры и отсутствовал. А на месте пластмассовой пластинки с трехзначным числом казенного начертания была привинчена штучная бронзовая табличка.
Сердце Игоряши затрепыхалось, подпрыгнуло и громко екнуло. На табличке красовалась филигрань:
«Музей — мемориальная квартира Игоряши И. Эпоха реставрации социализма. 1989–2029 гг. Охраняется Съездом народных депутатов».
Сказать, что Игоряша окаменел, — значит не сказать ничего. Он высох, полинял, пошел лишаями и струпьями, пустил корни и ветки, зазеленел и тут же пожух. Мысли его просыпались и заскакали, сталкиваясь, как из прорехи гнилого мешка — горох.
«Это какого же ханя, братцы, а? Я что, помер уже?.. А замок?! Может, сплю? Ну, воще… Етушки-нетушки, а год-то?! Двадцать девятый… Стало быть, помер! И враз тебе — музей… Но за что, руль твою двадцать?! Съезд депутатов — мама родная! — охраняет… Жить-то теперь где?.. Новую площадь депутаты разве дадут? Хрен! Я ж помер, так их и не так, и не туда, в три перебора под ребро!!!»
Утробно рыдая и шепча нежности, какие не слыхивала ни одна мать, бухнул Игоряша всем телом в музейную дверь и — влетел в прихожую. Повалил стойку для шляп. На пол шлепнулся. Галстук порвал о гвоздь, в паркет вбитый. Дверь-то оказалась не запертой…
А между прочим, смертный туман обиды, застлавший глаза, помешал Игоряше разобрать нижнюю строку на табличке: «Вход свободный» значилось там мелким шрифтом. Это Игоряша потом прочитает. И; прочитав, обалдеет.
Пол шатало. Игоряша мысленно сгруппировался, ноги расставил, уперся руками и выпрямился-таки. Обвел темным взором помещение. Все как и раньше, но — атмосфера, но — вибрации воздушные, но — фибры невесомые, аромат неуловимый. Музей он музей и есть. Веяло чем-то нежилым, каменным, горелым. Суконкой вощеной пахло, перьевой метелкой для пыли, перекалившимся утюгом, лежалым в углах мусором, притаившимся клопом за обоями. Странный запах с кухни доносился — знакомый, но неузнаваемый пока. Еще пахло временем. Пространством замкнутым. И… самим Игоряшей. Этому обстоятельству живой-неживой-полуживой Игоряша очень обрадовался и даже ощутил пробуждение гордости: его собственный дух царил, хозяйский запах — пенистый, текучий, с парком. Значит, правильно: ЕГО музей.
От тени под дальней стенкой отделилась старушка в гороховом до пят форменном платье и мышиной косынке, с нарукавной повязкой, на которой по трафарету было написано «караул».
— Не дело, гражданин, не дело, — стуча желтыми зубами, заскрипела старушка негодующе. — Не домой вваливаетесь, а в музей входите, в святилище муз, да. Вот вешалку повалили, на паркете натоптали, гвоздь галстуком зацепили. Дурно. А ведь этот гвоздь самолично товарищ Игорь вбивали, не зря трудились, надо полагать. Зачем же интерьер портить? Раз заглянули к нам, так ведите себя соответственно. Кепку вот сюда повесьте, сапоги там поставьте — пфуй, кель одёр! — тапочки наденьте. Вот теперь вы наш гость. Здравия желаю!
В дверь квартиры постучали снаружи. «Отставить!» — заорала престарелая караулыцица что было мочи. И тут же, снизив голос, пояснила Игоряше:
— Вы у нас впервые, потому не знаете. А правило такое: зараз по одному посетителю. Для спокойствия, удобства и деликатности.
Игоряша и слова сказать не успел, не возразил — «да это же я, Игоряша, хозяин сего дома, и музей этот мой!» — как караульная старушка цепко схватила его за рукав и увлекла в комнату.
Какое счастье! Ничего не изменилось в квартире. Бережно отнеслись устроители музея к наследию владельца, пальцем не тронули обстановку, лишь ярлыки повесили, инвентарные номера прибили, да кое-что — особо ценное — под стеклянные колпаки упрятали.
Вот машинка стоит — для комканья бумаги. Занятный приборчик, в детстве еще Игоряшей задуманный и три года назад воплощенный в реальность. Долгими скучными вечерами любил Игоряша — отослав жену из дома на поиски этилированного бензина в заброшенных бензоколонках, — следить, как работает машинка. Как, орудуя железными кулачками, мнет и комкает она бумагу, давит ее хитроумным пуансоном и снова мнет: газеты ли, журналы ли, книги ли в тонкой обложке периода реконструкции — все равно. И вот хитрость какая: подсунь ей бумагу потолще, эпохи реставрации, или картон там — затрясется, заворчит, закашляет… Тут ее спасать надо — совать что потоньше да постарее. Машина прижмет журнальчик стальным, забранным гладким тефлоном, коленцем и опять тузит, дубасит, колотит кулачками. Глядишь, бумага в труху и превращается. А потом эту труху машина кварцевыми зубами пожирает. Жаль вот — старинный пергамент не под силу ей. Не может сладить — и все тут. Игоряша и прижимные винты подкручивал, и резьбу на заводном ключе менял, и главную пружину поставил новую, титановую — все напрасно. Так и осталась машинка только лишь для бумаги. И то хорошо! Теперь приборчик — под колпаком, выносная кнопка «пуск» — на отдельном, красного дерева, пульте. А рядом стопки газет, пачки журналов, полки с книгами. Любому посетителю — просто рай: заложил печатную продукцию в пластмассовый бункер, включил машинку — и смотри, любуйся. Мечта!
Вот письменный стол Игоряши. В красном углу стоит, весь обит плющеным алюминием. Ах, как приятно было Игоряше засыпать над хорошей книгой, положив гулкую головушку на столешницу. Но сейчас к столу не подойдешь — огорожен бархатным витым шнуром, подвешенным на бронзовых столбиках. Обидно! Живо вспомнились Игоряше мучительные часы, когда он соображал, чем бы украсить ореховый стол, какой бы дизайн подобрать, чтобы мебель была и не хуже, чем у других, и гораздо лучше! И придумал. Три ночи подряд плющил молотком пустые аэрозольные баллончики из-под «Дихлофоса» — целая куча «пшикалок» скопилась под раковиной. Вращал при этом красными помутневшими глазами, зубасто огрызался на бранные крики и неприличные стуки верхних и нижних соседей… А потом в одночасье и прибил все «блины» к тумбам стола дюймовыми гвоздями. Тесно прибил, один к одному, так что и дверцы перестали открываться. Лишь столешницу Игоряша оставил нетронутой — чтобы не порвать щеки во время сна. Зато вышло загляденье — лучше, чем в кино. Друзья по книжной части приходили — волновались удивленно: «Как же ты, Игоряша, сподобился на такое? Кто надоумил? Чай, трудно было? Работы ведь не на час, не на два…» Скромничал Игоряша: «Пустяки! Главное, хуля-нда, — чтобы мысль пузырилась. А руки мои золотые — всегда при мне. Ну!»
Игоряша — действительно мастеровой мужик. Чего-нибудь изобрести, молотком помахать, прибить там или, напротив, раздолбать — для него пустяк. Удовольствие даже. Например, дыру в стене, что на кухню ведет, — одной только монтировкой проделал. Дыра — для того, чтобы наблюдать иногда, чем там жена на кухне занимается. Может, читает письмо, может, кроит чего-нибудь из брезента, а может, купается в детской ванночке. Однако дыра — она штука о двух концах, через нее можно и в комнату из кухни подглядывать. Посему ввинтил Игоряша в отверстие могучий «глазок» специального заказа — двадцати сантиметров в диаметре.
Вот и сейчас Игоряша-экскурсант подошел к «глазку».
— О! — изумился. — Молодцы караульщики, до этого даже я не додумался.
Оказывается, музейные работники умудрились забрать «глазок» морским иллюминатором со шторкой. Шторка — для порядка. И надпись рядом привинчена: «Руками не трогать. За просмотр — 20 пфеннигов».
— Правильно! — одобрил Игоряша. — Нехря, чтобы каждый свое мурло в иллюминатор задарма совал. Справедливо!
Ба, а ведь на столе любимый Игоряшин стакан стоит! Хорошо стоит, аккуратно, на газетке. Стакан хоть и граненый, за семь доинволюционных копеек, из газированного автомата, но не простой — с философским смыслом. К нему сбоку часы «Слава» намертво приклеены эпоксидкой. Раз, однажды, истово задумался Игоряша над глубокой пословицей «Делу — время, потехе — час». Целый день тревожно раскидывал умом, что сие выражение конкретно обозначает. Догадался-таки! Вынул из кармана часы без ремешка, подаренные когда-то батей к тридцатилетию, развел в должной пропорции эпоксидку и присобачил «Славу» к бессменному стакану навечно — трактором не отдерешь. Бывало, отопьет Игоряша из стакана, тут же дольет, приблизит к уху и слушает, слушает. Тикают! Прямо дух захватывает: не рвется, ел-дря, связь времен. Ныне рядом с часовым стаканом — табличка: «Не для питья». Оскорбился Игоряша: «А для чего же?» Потянулся через витой шнур, схватил потной рукой стакан, а тот — ни с места: на болт посажен. Экспонат…
— Гражданин, гражданин, вы что это? — засуетилась гороховая старушка, дотоле молчавшая. — Руками не полагается. Музей у нас, а не домовая кухня. Вдругорядь выведу.
Вздрогнул Игоряша, руки боязливо убрал и принялся далее бывшую квартиру осматривать.
У стола — личное Игоряшино кресло стоит, вращающееся, на винте да о четырех ножках под сиденьем. Хочешь — вертись, а хочешь — винт до отказа скрути и ставь для устойчивости кресло на ноги. Даже если свесишься неловко во время чтения — на пол не грянешься.
Под потолком висит тысячеваттная лампа в проволочной сетке. Включишь ее — так светло становится, что можно читать даже без книг.
Под зеркалом — кушетка. В ногах — кусок фанеры проволокой примотан. Это чтобы, когда читаешь лежа, не драть обивку сапогами или, скажем, выходными туфлями, не пачкать носками.
У изголовья кушетки, покрытой газетами в три слоя, — телевизор. Цветной, неброский, но работает, когда включен. На экран накинут эмалированный тазик. Конструкция простая: сверху тазик на шарнире, внизу — петельки, замок висит. Ключ всегда у Игоряши в кармане. Нужно кому передачу посмотреть — проси ключ у хозяина, а так нечего кинескоп жечь. В центре тазика эмаль немножко сбита. Было дело: в отсутствие Игоряши жена вознамерилась таз дрелью просверлить. Мол, фильм больно хороший показывали — о старой жизни. К счастью, Игоряша вовремя домой воротился. Сразу все понял, жене платье порвал и дрелью по голове. Но не убил. Ишь, умелица! Была бы еще литературная передача — может, и пальцем не тронул бы. А тут — кино…
Внезапно Игоряша вспомнил о важном и завертел головой. Где же Федосей-то? Где животное? Не уморили ли музейщики? Но нет. Обнаружилась в углу клетка, а в ней Федосей. Немного разжирел даже, и вид по-прежнему боевой. Игоряша умилился. Надо ведь, не забыли скотину: и кормят, видать, неплохо, и клеткой обезопасили.
Федосей — это книгоед, друг и любимец Игоряши. Раньше он жил в шкафу. Поначалу был книгоед как книгоед — обыкновенная книжная вошь. Но Игоряша его приметил, и оба друг другу понравились. Интересы у них совпали. А уж как кормил его Игоряша! На первых порах — собирал палые листья и в труху перетирал на своей машинке, тем и потчевал насекомое. Потом газеты в лапшу резал. Затем пришел черед тонких брошюрок и дешевых книжек ранней оттепели. Дело в том, что книгоед поначалу не всякую бумагу потреблял. Типографская бумага номер два времен застоя или книжно-журнальная отечественная пореформенная шли хорошо. А вот офсетная бумага типа «Апрель» номера один и два или тем более картографическая усваивались с трудом. Федосей даже болел от несварения пищи.
Словом, в конце концов вымахало животное размером с люстру, разлапистое такое, глазищи — во! Хозяину верен, а с гостями — зол. Никакой сторожевой собаки не надо. Игоряша, когда в настроении, порой гладил Федосея палочкой на расстоянии и вел с ним разнообразные беседы на общемировые темы. Книгоед пока до интеллекта не дорос, это дело будущего, но часто очень впопад перебирал толстыми, с карандаш, усами, шлепал жвалами и пускал едкую коричневую слюну — будто все понимает и ответить хочет. Игоряша холодел и радовался.
Сейчас, правда, Федосей что-то притих. Лишь глазищи в темном углу сверкают. То ли сытый, то ли клетка не нравится — сразу не разберешь…
А вот над книгоедом — на стене — нечто новое. Поясной портрет Игоряши. 1000 мм X 500 мм, масло, художник неизвестен, XXI в. Написано очень похоже. Игоряша — как живой: в кепке, при галстуке, рубашка чистая, немятая, в одной руке — кованый гвоздь с нанизанной на него книжкой (название неразборчиво), в другой — цепочка. Чем оканчивается цепочка — непонятно, но каждому ясно: это книгоедский поводок. Игоряша любил иногда Федосея на прогулку выводить. Прохожие седели.
Правее картины на стене — в рамочке, под стеклом — Письмо Игоряши. Причем не факсимиле какое-нибудь, а самый подлинный оригинал. То история давняя.
Лет пять назад Игоряша написал своему другу, генерал-доценту филармонии Карбованцеву Петро Армавировичу, текстовику и словеснику, письмо с вопросами о существе мироздания и вообще о жизни как таковой, в том смысле, как ее следует понимать в утренние и вечерние часы. Однако письмо скоро вернулось — по причине плохого почерка на конверте. Игоряша тогда очень обиделся на почту: ведь генерал-доцент жил всего-навсего двумя этажами выше. Плюнул Игоряша, закаялся письма писать, а это, вернувшееся в штемпелях как отечественных, так и заграничных, куда-то закинул, после чего поднялся наверх сам, и пошли они с Карбованцевым книжки читать.
С тех пор Игоряша нервным стал: как хотя бы почтовую марку увидит — его сразу же трясти начинает. А сколько он своей машинке открыток скормил — простых и поздравительных — не счесть.
И надо же, какой дотошный народ эти музейные работники! Не поленились — раскопали Письмо, в рамку вставили, на стенке вывесили. Но — и такта им не занимать: вскрывать не стали.
Наконец взгляд Игоряши остановился на полках с книгами. Что скрывать, это главный предмет обстановки в жилище современного цивилизованного человека. У Игоряши было штук пятнадцать полок с заветными изданиями, которые ему и в душном сне не приснилось бы спускать в пластмассовый бункер машинки.
Старушка-караулыцица уловила направление взора посетителя и кинулась пояснять:
— Это гордость нашей коллекции, золотой фонд. Товарищ Игорь И. был заядлым книгочеем. Все книги без исключения — подарки друзей и знакомых. В своих гуманитарно-деловых кругах товарищ Игорь И. занимал очень видное положение. Люди его ценили, прямо на улице ловили и в благодарность, впрок, делали подношения — кто что: кто — майку, например, кто — свисток, кто — палочку дрожжей или пачку газет, а иные — книги. Товарищ Игорь И. все вежливо принимал, снимая кепку, а Федосея при этом придерживал. Вот и собралась вполне приличная библиотека. Книги хозяин дома всегда читал и делал пометки. Возьмем, для примера, любую. Вот эту хотя бы — «Громокипящая духота (дело о гуманисте-шпионе)», сочинение К. Надеждина. Казалось бы, исторический детектив — и только-то, но и здесь товарищ Игорь И. находил для себя много полезного. Смотрите — многие строчки подчеркнуты, абзацы выделены, на полях — галочки, восклицания, вопросы, междометия. Все это указывает на внимательное отношение нашего героя к чтению, на его общественное лицо и мировоззренческую позицию. Или вот рядом — брошюра «Казань кровавая (исторические факты)»…
Но Игоряша уже не слушал пояснений к собственному общественному лицу. Он внутренне смеялся неприятным смехом и уходил в воспоминания. Любовь к книгам родилась в нем в ту ночь, когда он впервые попал в гости к своему будущему другу и духовному наставнику генерал-доценту Карбованцеву, перепутав этаж и дверь.
Игоряшу нельзя назвать полностью здоровым человеком. По ночам у него часто бывало плохо с глазами и слухом. Иногда — с речью. Вот и сейчас он с трудом вглядывался в расплывающуюся фигуру, что появилась в дверном проеме его, Игоряшиной, как казалось, квартиры. Если бы Игоряша сумел сконцентрировать зрение, то обнаружил бы перед собой бывалого низенького мужчину в майке и шароварах, густо заросшего черным волосом, с бородой утюгом. Что-то такое совершенно бессмысленное бубнил мужчина, но то была лишь временная аберрация Игоряшиного слуха, на самом же деле толстяк говорил восторженно и радушно:
— Здравствуйте, здравствуйте, милости прошу, соседушка. Сочту за честь принять. Много раз видел вас во дворе, но все не решался подойти и заговорить запросто: видно сразу, вы человек занятой и погруженный в мысли. А тут сами пожаловали. Я к вашим услугам. Карбованцев моя фамилия, Петро Армавирович, текстовик.
Непривычный прием поразил Игоряшу. Он понял, что его не будут ущемлять дверью, и открыл было рот, чтобы выразить нечто приличествующее, но генерал-доцент филармонии только замахал короткими ручками:
— Нет, нет, никаких отговорок. И извинений не принимаю. Дело житейское. Всегда рад знакомиться с интересными людьми. Поздний час? Какой же он поздний? Еще и трех-то, поди, нет. Самое время для нас, ученых, мыслить. Вот я тут размышлял над нашим, национальным, аспектом проблемы пространства-времени в морально-потребительском смысле. Я имею в виду кристальную честность великороссов и исконную страсть к воровству, отличающую инородцев. Какова ваша точка зрения на сей предмет?
— Кляйн-бляйн! — сказал Игоряша.
И они вместе вошли в кабинет.
— Так что вы сказали? — переспросил словесник. — Ага… Впрочем, ясно. О делах — потом. Располагайтесь в креслах. Включайте псалмы или гимны, если хотите. Читайте «Четьи-Минеи», пойте, думайте, разувайтесь, мечтайте, молитесь, словом, чувствуйте себя как дома. А я сейчас вас кое-чем угощу, сейчас мы с вами кое-что почитаем.