— Мне кажется, я начинаю вас любить.
Он ничего не ответил, не шевельнулся. Словно не услышал.
После долгой паузы она сказала:
— Как-то очень странно чувствовать это... здесь... при подобных обстоятельствах.
— Да, — отозвался он немного погодя.
После еще более длинной паузы она положила тряпку, взяла его руку — человеческую — и ощутила его ответное пожатие.
— Ты мог бы? — спросила она гораздо, гораздо позднее.
— Да. Но я раздавлю тебя, девочка.
Она провела ладонями по его броне, потом начала поглаживать то металл, то живую плоть. Прижала губы к его щеке — неметаллической.
— Мы что-нибудь придумаем, — сказала она, и, разумеется, они придумали,
В следующие дни она пела чаще, пела веселые песни и не замолкала, когда он смотрел на нее. И порой, очнувшись от легкой дремоты, которая требовалась даже ему, он сквозь самый малый свой объектив видел, что она лежит рядом или сидит и с улыбкой смотрит на него. Иногда он вздыхал — просто чтобы ощутить движение воздуха в себе и вокруг, и его охватывал тот блаженный покой, который уже давно отошел для него в область безумия, сновидений и тщетных желаний.
Однажды они сидели на пригорке. Солнце уже почти зашло, на небе появлялись звезды, сгущающийся мрак таял над крохотной полоской угасающего дня. Она отпустила его руку и указала:
— Космолет.
— Да, — ответил он и взял ее руку,
— Полный людей.
— Думаю, их там не так уж много.
— Грустно.
— Но это же, скорее всего, то, чего они хотят или хотят хотеть.
— И все равно это грустно.
— Да. Сегодня. Сегодня вечером это грустно.
— А завтра?
— Наверное, тоже.
— А где твое былое восхищение благородным концом, мирным уходом?
— Теперь это не так занимает мои мысли. Есть многое другое.
Они следили, как загораются звезды, пока не сомкнулся мрак, пронизанный смутным сиянием и холодом. И вот:
— Что станется с нами? — сказала она.
— Станется? — повторил он. — Если тебе хорошо так, то ничего менять не надо. А если нет, скажи мне, что не так.
— Ничего, — ответила она. — В этом смысле — вообще ничего. Так, какой-то страх. На душе кошки скребут, как говорится.
— Ну, тогда поскребу и я, — сказал он, поднимая ее словно перышко.
И со смехом унес ее в хижину.
А позже, много позже он вырвался из глубин словно наркотического сна — или его разбудили ее рыдания. Что-то случилось с его чувством времени — казалось, прошло много минут, прежде чем ее образ зарегистрировался, а промежутки между ее рыданиями казались неестественно долгими и растянутыми.
— Что... это? — спросил он, вдруг осознав легкое жжение в бицепсе.
— Я не хотела... чтобы ты... просыпался, — сказала она. — Пожалуйста, постарайся снова заснуть.
— Ты из Центра, так?
Она отвела глаза.
— Неважно, — сказал он.
— Усни. Пожалуйста. Не теряй...
— ...того, что требует седьмой пункт, — докончил он за нее. — Вы всегда свято выполняете условия контракта.
— Это не все... для меня.
— Ты в тот вечер сказала правду?
— Это стало правдой.
— Ну конечно, другого сейчас ты сказать не можешь. Седьмой пункт...
— Негодяй! — воскликнула она и дала ему пощечину.
Он засмеялся, но его смех оборвался.
На столе рядом с ней лежал шприц и две пустые ампулы.
— Двух инъекций ты мне не делала, — сказал он, и она отвела глаза. — Быстрее! В Центр, чтобы нейтрализовать эту дрянь.
Она покачала головой:
— Уже поздно. Обними меня. Если хочешь мне помочь, обними меня.
Он обвил ее всеми своими руками, и они лежали так, пока приливы ветра накатывались, дули, замирали, оттачивая и оттачивая свои лезвия.