Но всё напрасно. Мы по-прежнему упорно молчим, не желая подливать масла в огонь, на котором уже и так поджаривается Пако. И тогда Мандзони, приблизив губы к ушной раковине миссис Банистер (и даже, я полагаю, к ней прикоснувшись, потому что я вижу, как она, не раковина, конечно, а сама дама, вздрагивает), шепчет ей несколько слов.
– О! – говорит миссис Банистер.– Это верно?
Она настолько возбуждена, что словно бы невзначай хватает Мандзони за руку и с силой сжимает его запястье и одновременно, изображая смущение, великолепно отработанным жестом юной воспитанницы монастырской школы подносит другую свою руку к губам.
– What did he say? What he did he say? [11] – с почти комической алчностью спрашивает миссис Бойд, наклоняясь к миссис Банистер.
И тотчас, с самоуверенной невоспитанностью людей, принадлежащих к избранному обществу, наши две viudas начинают упоённо шушукаться, с интересом поглядывая на Пако, словно на редкий музейный экспонат.
Тут Мандзони, вместо того чтобы постараться закрепить очевидный успех, которого он только что добился у своей соседки справа – ибо, в конце концов, не каждый же день миссис Банистер снисходит до нас, сжимая наше запястье своей герцогской ручкой,– Мандзони в угаре самовлюблённости совершает грубейшую ошибку, которая, на мой взгляд, ему дорого потом обойдётся. Он предпринимает свою вторую атаку на Мишу.
– Ах, вы читаете Шеви?? – говорит он, наклоняясь к ней и пуская в ход свои бархатные глаза, голос и очаровательное пришепётывание.
– Да,– отвечает она и с обычной своей бесхитростностью приподнимает книгу на уровень его глаз, показывая ему обложку.
– «Тринадцать пуль в башку»,– читает Мандзони и издаёт короткий смешок. И добавляет: – Тут и одной бы хватило.
Но Мишу даже не улыбнулась. Наша трогательная красотка, наверно, одна из тех девиц, которые так поглощены собственными чувствами, что юмор в любой форме остаётся им чужд. Мандзони, должно быть, тоже понимает, что рассмешить её не удастся, ибо продолжает уже серьёзно:
– Вам не кажется, что у Шеви есть некоторая склонность к садизму?
– Нет,– говорит Мишу и замолкает, поскольку ей нечего больше сказать.
– И, однако,– говорит Мандзони,– все эти трупы…
– Ну и что,– говорит Мишу.
Видимо, это должно означать, что от полицейского романа ничего другого ждать не приходится. В это мгновенье миссис Банистер, повернув элегантную шею, обращает в сторону Мандзони своё удивительное лицо, которое сейчас ещё больше напоминает маску японского воина, и бросает на него короткий испепеляющий взгляд. Счастье Мандзони, что он живёт в XX веке, а не четырьмя веками раньше: кинжал незамедлительно положил бы конец его вероломству.
– Но, в общем, это достаточно страшно – вся эта кровь,– говорит Мандзони.
– Достаточно,– говорит Мишу.
Из её книги выскальзывает фотография, Мандзони проворно подбирает её, бросает на неё быстрый взгляд и, возвращая её Мишу, вполголоса говорит с наигранным великодушием:
– Какой красивый парень.
– Это Майк,– с признательностью говорит Мишу.
– Майк? – лицемерно переспрашивает Мандзони, словно Мишу произносит это имя впервые.
– Да вы знаете,– говорит Мишу. И добавляет с лёгким движением в сторону viudas: – Тот, кого эти дамы называли моим «женихом».
Чёрный глаз миссис Банистер вспыхивает и тотчас же исчезает в щёлках раскосых век. Хотя Мишу наверняка не имела никакой задней мысли, она, по существу, присоединила её к старухам, и перед кем!
Однако, когда миссис Банистер отвечает Мишу, все черты её лица уже обрели прежнее выражение и в голосе звучат ласковые нотки. Нет, она не совершит ошибки, не станет нападать на Мишу, тем более в разгар недвусмысленных заигрываний Мандзони.
– Да что вы, Мишу,– говорит она гоном любящей старшей сестры.– Я вовсе не так старомодна, как вы думаете! Когда я была в вашем возрасте, у меня был не один жених – у меня их было несколько.
После чего она делает паузу, склоняет голову к плечу и, глядя на нас сверкающими глазами, небрежно бросает:
– В том смысле, в каком вы сейчас это понимаете.
– My dear! – говорит, вздымая вверх руки, миссис Бойд.
Свои японские глаза миссис Банистер устремляет на нас – на правую половину круга, но мы только стенка, которая должна отослать мяч тому, кому он в действительности предназначен. И траектория его рассчитана точно, хитроумно и дерзко. Миссис Банистер хорошо знает: ничто не делает женщину такой привлекательной в глазах мужчин, как её признание в том, что она их любит.
Даже мы, стенка, начинаем смотреть на миссис Банистер другими глазами.
И именно эту минуту мадам Мюрзек, с её талантом делать всё невпопад, выбирает для того, чтобы ринуться в атаку.
– И вы этим хвастаетесь! – ликуя говорит она, видимо полагая, что нашла в панцире уязвимое место, тогда как панцирь миссис Банистер составляет одно целое с кожей.
Уверенная в нас – которых она только что околдовала, признавшись в собственных слабостях, миссис Банистер принимает новый вызов довольно беспечно и не торопится продолжать наступление; она даже позволяет себе роскошь немного отступить.
– Это должно вас, наверно, шокировать,– говорит она с волнующими модуляциями в голосе,– но сейчас я, пожалуй, больше всего сожалею о возможностях, которые упустила.
Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно её упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая её тщеславному задору и в то же время покорённые её милыми ужимками, все мы уже у её ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это всё отличается от тех грубых приёмов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперёд.
– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.
– Я полагаю,– говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против неё именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору,– я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.
И мы все чувствуем в эту минуту, что добродетель не входит в кодекс хорошего тона.
– У меня в самом деле есть нравственные устои,– сухо говорит Мюрзек.
И все ждут, все просто надеются, что миссис Банистер спросит сейчас, как сочетаются эти нравственные устои с ядовитой злобой, которую на наших глазах Мюрзек выплеснула на Мишу. Но миссис Банистер не расположена снова привлекать наше внимание к своей трогательной сопернице и ещё того менее – давать Мандзони новый повод для умиления по поводу этой бедняжки. Для атаки она выбирает другой плацдарм.
– Что же,– говорит она со спокойной дерзостью,– ни одного поклонника? Ни самой крохотной слабости? Ни одной связи? Ни даже минутной потери самообладания наедине с подругою детства?
Примечательно, с каким коварством, а быть может, и с какой проницательностью миссис Банистер выдвигает сапфический вариант как один из наиболее правдоподобных.
– Эти предположения только характеризуют вас самое,– отвечает Мюрзек.
Ответ в общем-то достаточно сильный, но весь эффект которого она тут же портит, добавляя:
– Я должна вас разочаровать: у меня никогда никого не было, кроме мужа, который скоропостижно умер.
В конце концов, вполне может статься, что у неё в самом деле никогда никого, кроме мужа, не было, но почему её голос на слове «скоропостижно» дрогнул? Вообразить Мюрзек влюблённой невозможно, а безутешной вдовой и подавно.
Миссис Банистер это чувствует, поднимает к небесам свои сорочьи глаза, вновь опускает их, метнув сообщнически взгляд на нас и, тихо вздохнув, вполголоса произносит:
– Укокошили.
– My dear! – говорит миссис Бойд.