Я пользовалась некоторыми привилегиями, соответственно могла себе позволить задержаться, а иногда и покрутить хвостом перед начальственной шишкой. Но дальше плоских шуточек или намёков дело никогда не заходило, здесь с этим было строго: хочешь развлечений — подымись наверх или найди суккуба, а моя фигура, хоть с хвостом и рогами, принадлежала к более высокому рангу. "Соблазнить — это вам не чихнуть, здесь мозги нужны, — говаривала когда-то одна старая хрычовка, учившая меня искусству обольщения. — Тут бёдрами не так пошевелишь и вся работу насмарку. На шестой размер любой тупица поведётся, а вот поди заставь этого придурка скакать под твою дудочку, да ещё и внушить ему, что ты его самая большая заветная мечта".
Любовь… В нашем провонявшем серой мире это слово было всего лишь пустым звуком. Но оно двигало горы в мире наземном, а потому стало ключом к податливым человеческим сердцам. Но вот освоить эту науку нашему собрату оказалось не под силу: как научится тому, чего не понимаешь и не чувствуешь? Нам были доступны лишь простейшие чувства, основанные на болевых ощущениях и физических желаниях или искажения светлых, которые проповедовали наши белокрылые оппоненты — ненависть, похоть, боль, страсть, презрение. Таких, как я, сумевших постичь столь тяжёлую науку (но всё равно ничего в ней не понявших — нам, скорей, удавалось удачно имитировать) было очень немного и ценились такие имитаторы на вес человеческих душ.
— Но почему мы не можем любить? — соплячка, едва разменявшая второй десяток лет в рогатой шкуре, никак не могла вникнуть в сложную систему человеческих взаимоотношений. Ей было невдомёк, что вникать, в общем-то и не обязательно, главное — запомнить, что человек обычно привязан к своим кровным сородичам и тем больше, чем сильней эта кровная связь.
— Да потому, детка, — сквозь зубы процедила страшная как смертный грех демоница (даже не верилось, что когда-то она считалась лучшей в своей области), — что любовь разъедает нашу сущность, как серная кислота человеческую плоть. Ни наши тела, ни наш разум не предназначены для такого испытания. Это всё равно, что человека засунуть в жерло нашего центрального вулкана и искренне надеяться, что он там приживётся.
— Но ведь бывают же исключения?
Карга смачно прожевала обвислыми, как у обезьяны губами, одарила приставучую девицу мрачным взглядом. Дискуссия длилась не первый час, а глупая ученица всё никак не могла поверить, что чудес на свете не бывает.
— Были дураки, которые к моему искреннему изумлению всё-таки смогли полюбить. На моей памяти таких оказалось двое и каждый из них сдох, как собака, наивно пологая, что улетает на небеса вкушать нектар и амброзию. Один из них влюбился в человеческую девку, но чего-то там переборщил с пылкой страстью и от девицы осталась лишь горстка пепла да клок волос в его медальоне. Собственно, медальон — это всё, что осталось от самого, хе-хе, любовничка. Он сгорел с первыми лучами солнца, решил просветлиться напоследок. Их всех почему-то тянет просветлиться. А второй со своим заданием подружился. Вместо того, чтоб вынуть из человека душу, он стал с ним общаться, дурак. И наивно полагал, что всё так и должно быть, что ему за это ничего не будет. Этот испарился чуть позже. Видно, любовь всё-таки более заразная дрянь…
Потом я подняла архивы и накопала ещё штук десять подобных случаев: любовь, сострадание, дружба и, как неизбежное, доброта разъедали наши сущности. Сначала незаметно, но всё же с одним и тем же результатом.
Начальство их замалчивало, предпочитая делать вид, что ничего не происходит. А зря, я бы выбрала открыть согражданам правду, тем самым оградив их от возможной опасности. Хотя, с другой стороны: меньше знаешь — крепче спишь, а забота о ближнем это вообще не к нам.
Шеф встретил меня несколько раздражённо, недовольно щуря малиновые глаза. Кроме них ничего демонического в облике достопочтимого господина Молоха уже не было, хотя ещё лет двести назад он мало чем отличался от того же сатира — такой же мохнозадый и с поганым характером. Впрочем, характер остался прежним, а бывшие любовницы все до одной трепались, что задница у него тоже весьма пушистая. С маленьким козлиным хвостом. Сейчас же это был обычный человеческий мужчина средних лет и неопределённой наружности, с жёсткими чертами и жёлчным выражением лица.
Когда-то давно он был тёмным божеством, требующим непомерные человеческие жертвы. Особенно уважал сожжённых детей во славу себе, любимому. Но постепенно христианство вытеснило его кровожадную натуру с пьедестала и чуть не выбило его заносчивый дух подальше в Хаос, откуда он потом вырвался ещё более раздражённый и раздосадованный на новую веру. Так в Геенне и прижился. Поначалу был мелким служкой у Вельзевула, его бешеный энтузиазм заметили, оценили и на всякий случай сослали в срединный мир к людям, где он удачно насшибал душ с праведников и вернулся ещё более заносчивый, чем раньше. Теперь же его поставили начальником Тринадцатого Отделения — то ли отметили за верную службу, то ли спихнули от греха подальше в наше затишье, чтоб не мозолил глаза и не нервировал присутствием.
— Ты задержалась, — начальник сурово кивнул на кресло, бывшее некогда пыточным в застенках какой-то человеческой тюрьмы.
Обстановка в кабинете вообще соответствовала мрачному юмору его обладателя, чего только стоила коллекция пыточных клещей, с особой трепетностью протираемая секретаршей каждое утро. Или заспиртованная туша самоубийцы, прострелившего себе мозги дробовиком, но волею случая (и прихоти всё того же Молоха) прожившего ещё несколько часов. Потом наша контора его ещё несколько раз оживляла забавы ради. Всегда интересно посмотреть на реакцию оживленца, вдруг обнаружившего, что он — сушёная мумия.
— Были проблемы?
— Никаких. Я отсыпалась.
Я честно захлопала ресницами. Что бы там ни было, к крайнему сроку я не опоздала, а устраивать себе небольшой отгул мне нравилось, и Молох это знал. Пробежав глазами доклад и выдав поощрительное "м-мэ", начальник запустил его в ближайшее мусорное ведро, откуда потом заботливая секретарша его вынет и подошьёт в папку.
— Хорошо потрудилась. Душу сдала?
— Никак нет. Я договорилась с ребятами из аналитического отдела, пускай помучается ещё месяцок — второй, сопьётся, на иглу подсядет. Я к нему ещё и на проповедь загляну, чтоб добить.
Молох задумчиво размял шею, потянулся в кресле, словно блудливый кот, и закинул руки за голову.
— С каких это пор ты начала проявлять инициативу, моя дорогая?
— С тех самых, когда вы стали посылать меня к церковникам, достопочтимый Мелькарт.
Шеф осуждающе приоткрыл левый глаз — наши не слишком любят, чтоб их истинные имена кочевали на устах у подчинённых. Если честно, то в идеале подчинённым их вообще знать не полагается. Моё, например, знали лишь вышестоящие, причём даже не Молох, а Вельзевул, Люцифер и ещё парочка столь же непроглядно тёмных и опасных. Хотя ни с кем из этих товарищей лично я не встречалась и, не приведи Тьма, встречусь. А вот светленькие разбрасывались ими направо и налево, если судить по Агату — он представился в тот же день, когда впервые ступил на порог моего дома. Я потом для достоверности, ну и по вредности, конечно, опробовала на его истинном имени парочку заклинаний. Несчастного паренька скрутило в тугой узел да так, что я вообще зареклась продолжать подобную практику и сократила слишком кричащее имя до белого камешка. Тоже вполне сносное и завидное имечко вышло, да и сам крылатик не возражал. Особенно после того, как пришёл в себя.
А вот начальник панибратства не любил так же, как и ехидных выскочек, делая для меня небольшую скидочку. Опять же в силу моей ценности. И давнего знакомства.
— Иисус сказал: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.
Я непонимающе пожала плечами: Евангелие от Матфея, если поднапрячься, то и главу вспомню. И что с того?
— Видишь ли, дорогуша. Сиди на твоём месте кто-то другой, скажем, моя дорогая секретарша, и к концу монолога от неё остались бы разве что дымящиеся тапки. Имя Божье действует на большинство наших как дихлофос на мух.
На низших бесов, не имеющих иммунитета — да. Но всё равно не так смертельно, в худшем случае из носа кровь пойдёт, уши пробками зарастут или глаза лопнут, в лучшем — дико разболится голова. Как у меня. К тому же сомневаюсь, чтоб у Лилит хотя бы чих пробился: первая жена Адама, а нынче главный секретарь Тринадцатого Отделения, была тётенькой склочной и на редкость живучей. Одна из древнейших демонес, она, тем не менее, осталась где-то внизу огромной иерархической лестницы, предпочитая не высовывать свой длинный нос дальше, чем это требовалось руководством. Оставаясь на вторых позициях, она умудрилась пережить больше начальников, чем те надеялись, и до сих пор не помышляла о развоплощении.
Но в чём-то Молох прав — иммунитет либо есть (пусть даже и крохотная пылинка — её и развить со временем можно), либо нет, и те, кому не повезло с ним родиться, сидят безвылазно в Геенне огненной, работая надсмотрщиками или докладчиками, в лучшем случае гонцами и посыльными. Мелкие сошки, никчёмные, презренные твари. У меня же история несколько другая, я тоже начинала с самых низов, хотя уроженкой огненной ямы и не являлась, а иммунитетом я обзаводилась постепенно, что в высшей степени не типично.
— Короче, — продолжил шеф, задумчиво посасывая вишнёвый кальян, — если ты решила, что сложность заданий означает повышение, то ошиблась. Мне просто не хочется терять менее удачливых сотрудников. Не Лилит же мне отправлять в церковь к отцу настоятелю в самом деле?
— Могла бы и размяться кстати, — буркнула я. Не далее как месяц назад эта дамочка так замордовала попавшегося в плен ангела, что беднягу потом еле откачали в пыточных застенках, куда уволокли подальше от разбуянившейся бабы. К слову, этот самый ангел, прежде чем нарваться на нашу секретутку, "словом Божьим" уложил десяток боевых демонов, специально натасканных на общение с небожителями. А светлокрылый всего лишь почтительно заметил, что столь спелой даме пора бы подумать о душе и прекратить обретаться в столь неоднозначном обществе.
Сладко жмурясь, начальник сделал ещё одну затяжку, опять похрустел шеей и, лениво поковырявшись в ящике стола, вынул очередную папку — тощую и неожиданно свежую (странно, обычно мне доставались затрепанные и пыльные, доставшиеся от менее удачливых коллег), перебросил мне и вновь блаженно закрыл глаза. Впрочем, я не обольщалась: Молох мог видеть сквозь толстенные стальные двери банковских сейфов, без труда распознавал сущность человека, бросив на того лишь косой взгляд, так что веки вряд ли были такой уж сильной преградой.
— Нашла что-нибудь интересное? — спустя какое-то время поинтересовался он. Я внимательно рассмотрела скудные обрывки информации и чёрно-белую фотографию, пришпиленную к первой странице. На меня смотрел серьёзный молодой человек с правильными чертами лица, судя по всему темноволосый и неожиданно седой. Чуть рассеянный близорукий прищур, складочка на лбу, выдающая натуру вечно хмурую или недовольную. А, может, просто слишком вдумчивый. Для человека обычный, ангел счёл бы его милым, демон — никаким, я же отметила, что он схож с одним моим давним знакомым. Но на праведника не похож. Во всяком случае, на такого, на каких обычно натравливают меня.
— Кто такой?
— Твоё новое задание. Знакомься, начинающий художник Богдан Паяц.
Я хмыкнула.
— Хорошая фамилия. Многообещающая.
— Лучше обрати внимание на имя. Оно действительно говорит о многом.
— Неужели всё так кошмарно?
— Даже не представляешь. Юноша оказался весьма талантливым, его работы пробуждают в людях слишком много света. Наши проверили — у него действительно дар Божий, но не развитый, а пробивающийся спонтанно, поэтому его не засекли раньше. Удивляюсь, как беленькие его проморгали. Взгляни сама.
Он перебросил ещё несколько фотографий: сфотографированные на них картины явно принадлежащие одной руке, чувствовался единый стиль. Первая меня не слишком впечатлила — заря над морем. Тоже мне искусство! Вот если бы там жерло активного вулкана со всеми переливами цветастой лавы намалевал, живописец недоделанный.
— Ты смотри-смотри, — заметив мой скептицизм, посоветовал Молох. Я же говорила, что закрытые глаза ему не помеха!
Недоверчиво вгляделась в ворох цветных бумажек, наобум выбирая одну из них… и тут же с сердитым шипением отдёрнула руку.
— З-ззар-раза! Почему вы меня не предупредили?!
Начальник усмехнулся, глядя как я обсасываю обпечённые пальцы.
— Хотел посмотреть на твою реакцию, — невозмутимо пояснил он. — Теперь поняла, о чём я толковал?
Да уж, сообразила. Уже более аккуратно переворошив фотокарточки, я наткнулась ещё на пять или шесть подобных, словно лучащихся тёплым светом. Это ж какими они должны быть мощными, чтоб передать силу даже сквозь неживое фото? И с каждого на меня смотрели ненавистные безгрешные лица в нимбах и хитонах: Иисус, Дева Мария, святые с одухотворёнными взглядами и тренькающие на арфах херувимчики, в будущем такие же законченные идеалисты, как Агат.
— Он… иконописец?
— Нет. Рисует всё подряд: от пейзажей, до портретов. Но это ещё хуже — никогда не знаешь, что стрельнет этому типу в башку в следующую секунду и соответственно контролировать его не удаётся. А подобной мазни с каждой неделей всё больше. В прошлом месяце была организована первая выставка, критики захлебнулись от восторга, теперь готовится следующая. Её нужно отменить. Любым способом.
— Тихонько прикопать в кустах?