- Почему же вы так ругаетесь? “Галиматья”, “чепуха”, “вздор”… Для человека, который ни во что не верит, вы удивительно яростны в своем отрицании.
- Убирайтесь! - загремел он. - У меня - приказ. Я его выполню.
Тупик. Ни туда, ни сюда. Но здесь не могло быть тупика. Мне грозило поражение.
Лента бежала. Я не знал, что делать.
Когда ГГИ в последний раз занималась вопросом о бомбах, задачу поставили мы сами. Над нью-йоркской гаванью по нашему распоряжению была сброшена холостая бомба, чтобы проверить, насколько быстро мы можем распознать характер упавшего снаряда. Положение на борту КК-1 было совершенно иное.
Стоп! А иное ли? Может быть, я что-то нащупал.
- Полковник Гаскойн, - медленно начал я, - не скрою, что у вас ничего не выйдет. Даже если вы и сбросите бомбу.
- Как так? Что мне помешает?
Он сунул один палец за ремень пояса, так что остальные легли на рукоятку пистолета.
- Ваши бомбы мертвые.
Гаскойн хрипло рассмеялся и махнул рукой в сторону рычагов управления,
- Скажите это счетчику Гейгера в бомбовом отсеке! Ступайте. Там прибор, вы можете прочесть его показания - на самом бомбардировочном пульте.
- Совершенно верно, - сказал я. - Бомбы радиоактивны. Это так. А вы хоть раз проверили период полураспада?
Тонко рассчитанный ход! Гаскойн был специалистом по оружию. Если только можно было провести такую проверку на борту КК-1, он, наверно, ее сделал. Но я не считал, что это возможно.
- Зачем бы я стал это делать?
- Как дисциплинированный военный человек, вы могли этого и не делать. Вы полностью доверяете начальству. А я, полковник, человек штатский. В ваших бомбах нет элемента, который мог бы распасться или расщепиться. У трития и лития-шесть период полураспада слишком велик, а у урана-двести тридцать пять и изотопа тория он слишком мал. У вас, вероятно, стронций-девяносто, короче говоря, ваши бомбы - блеф.
- Бомбу надо сбросить раньше, чем я мог бы кончить проверку. А вы ее тоже не проверяли. Придумайте что-нибудь другое!
- Мне это ни к чему. И вам вовсе не нужно мне верить. Мы будем просто сидеть и ждать падения бомбы, а тогда все станет ясно. Потом, конечно, вас предадут военному суду за сбрасывание холостой бомбы без приказа. Но если вы готовы стереть с лица земли вашу семью, вас не смутит такой пустяк, как отсидеть двадцать лет за решеткой.
Гаскойн равнодушно посмотрел на бегущую ленту.
- Это верно, - сказал он. - Но я получил приказ. Если я ослушаюсь, меня ждет то же самое. Если никто не пострадает тем лучше.
Внезапный прилив чувства - я принял его за горе, но, может быть, ошибся, - на миг потряс его тело.
- Правильно. Не пострадает ваша семья. Весь мир узнает, что ваш полет - блеф. Но если таков приказ…
- Я не знаю, - резко произнес Гаскойн. - Я даже не знаю, получил ли я приказ. - Не помню, куда я его положил. Может быть, он и не существует.
Он растерянно посмотрел на меня с видом мальчугана, признавшегося в какой-то шалости.
- А вы знаете? - вдруг сказал он. - Я больше не понимаю, что существует, а что - нет. Со вчерашнего дня я потерял способность разбираться. Я даже не знаю, существуете ли вы и ваша личная карточка. Что вы об этом думаете?
- Ничего, - сказал я.
- Ничего! Ничего! В этом-то моя беда. Ничего! Я не могу распознать, где ничего, а где что-нибудь. Вы говорите, что мои бомбы - блеф. Отлично! А что, если блеф вы сами, а бомбы в порядке? Отвечайте-ка!
Его лицо сияло торжеством.
- Бомбы холостые, - сказал я. - А вот очки у вас опять запотели. Почему вы не хотите выключить увлажнение, чтобы хоть три минуты видеть ясно?
Гаскойн подался вперед - так резко, что едва не потерял равновесие, - и уставился мне в лицо.
- Не угощайте меня этим, - хрипло произнес он. - Не… угощайте… меня… этими бреднями…
Я застыл на месте. Гаскойн некоторое время смотрел мне в глаза. Он медленно поднес руку ко лбу и начал тереть его, водя рукой вверх и вниз, пока не размазал пот по всему лицу до самого подбородка.
Отведя руку, Гаскойн стал разглядывать ее, словно она только что душила его и он не понимал зачем.
- Это неверно, - уныло заметил он. - Я не ношу очков. Я перестал их носить с десяти лет. Последнюю пару я сломал, играя в короля на горе.
Он сел перед бомбардировочным пультом и опустил голову на руки.
- Ваша взяла, - сокрушенно проговорил он. - Похоже, что я совсем рехнулся. Я не понимаю, что вижу, а чего не вижу. Отберите-ка у меня пистолет. Если я выстрелю, могу что-нибудь повредить.
- Вы правы, - сказал я, нисколько не лицемеря, и, не теряя времени, убрал сначала пистолет, а затем ленту.
- Он поправится, - сказал я Жоане, когда увиделся с ней. - И, надо признать, он держался молодцом. С другим я не посмел бы так себя вести. Крепкий человек!
- Все равно, - ответила Жоана. - Им следует чаще сменять командиров космических станций. Следующий может оказаться не таким крепким. А что, если это будет шизофреник?
Я промолчал. Мне и без того хватало забот.
- Ты сделал большое дело, Питер, - проговорила Жоана. Хорошо бы записать его в памяти машины. Когда-нибудь эти данные могут пригодиться.
- А разве нельзя?
- Объединенные начальники штабов не разрешают. И не говорят почему. Они не желают, чтобы такие случаи записывались хотя бы частично “Ультимаком” или как угодно иначе.
Я уставился на нее. Вначале ее слова показались мне лишенными смысла. Потом я постиг их значение, и это было еще хуже.
- Подождите минутку, Жоана, - сказал я. - Правильно ли я понял? “Космическое превосходство” обанкротилось, так же как и “массированное возмездие”? Возможно ли, что спутник… и бомбы… Неужели я сказал Гаскойну правду и бомбы были холостые?
Жоана пожала плечами.
- Кто, не имея мудрости, затемняет истину, тот не оправдывает своего жалованья, - промолвила она.