— Сегодня самолет на город упал, а дальше что? Бомба? Крылатая ракета? Космическая станция? А может, химический комбинат на воздух взлетит или еще что? Тут ведь и до ближайшей атомной станции по прямой не больше трехсот километров будет… Ну как вы не понимаете, я же сейчас вроде аппендицита гнойного: все, что в последнее время происходит — пока только болевые ощущения. А ну как опоздать с удалением да перитонит начнется, что тогда? Между прочим, я не исключаю, что еще немного — и мне самоубиваться расхочется. Ведь во мне чем дальше, тем меньше человеческого‑то остается. И придется вам тогда, Трофимов, меня выпускать. Подумайте, к чему это может привести.
— Хорошо. Допустим, я вам верю, — Иван Федорович говорил медленно, тщательно подбирая слова, — хотя, согласитесь, это не так просто. Допустим, я признаю вас нормальным в психическом отношении человеком. Более того, чисто по — человечески я разделяю ваши опасения и, поверьте, преклоняюсь перед вашим решением спасти людей ценой собственной жизни. Но, дорогой мой, поставьте‑ка себя на мое место, а? Как вы мыслите это мероприятие и какую роль отводите мне?
Даже отбросив любые сомнения, я ничем не смогу помочь. Выписать вас пока нельзя: курс обследования еще не закончен, и я далеко не уверен, что остальные члены комиссии согласятся с моим предложением прервать его.
Позволить вам умереть здесь? Принести нож, лезвие, яд, веревку? Любой из этих предметов будет означать мое фактическое соучастие в убийстве, причем в преднамеренном. Ведь у нас даже безнадежных больных, которые давно молят Бога, чтобы скорее прибрал их к себе, стараются держать до последнего, а вы говорите…
После того, как вы, исполнив свой долг, оставите меня один на один с законом, вряд ли я сумею оправдаться, а тем паче добиться справедливой оценки вашего Поступка. Это подвиг, Примакин, и досадно будет, если его воспримут как несчастный случай с душевнобольным. В общем, нам надо подумать, хорошо подумать. Конечно, в сложившейся ситуации любая затяжка — это риск. Но давайте рискнем. Хотя бы до завтра.
— Времени у нас в обрез. Неспокойно мне что‑то за нашу железнодорожную станцию. Такой крупный узел и почти в центре города. А ведь там не только пассажирские поезда да электрички. Сколько за день составов с бензином, аммиаком, ядохимикатами разными проходит. Мало ли что?..
И потом этот, как его, химкомбинат костовинс- кий. Не знаю почему, последние два дня он у меня из головы не выходит. А это шесть с половиной тысяч рабочих, и до города рукой подать…
То ли от того, что Примакин на удивление быстро согласился с ним, то ли, представив на минуту последствия очередного пророчества «демона», Трофимов как‑то размяк, ослабил контроль над ситуацией, иначе он вряд ли бы допустил тот промах.
— У меня к вам большая просьба, доктор, — Примакин запнулся, словно решая, с чего начать, — оно, конечно, до завтра еще может все и обойдется, но, чтобы мы оба спали спокойно, разрешите один телефонный звонок?
Заметив, что Трофимов колеблется, он поспешил заверить его:
— Обещаю быть благоразумным, доктор…
— Эй, приятель! — Захрипевший над головой динамик вернул его к действительности. — Не спи, замерзнешь! Следующая кольцо. Или решил со мной до конца смены кататься?
Иван Федорович осмотрелся. В трамвае кроме него никого не было.
— Вертишься, значит живой, — заверил его водитель, заканчивая сеанс односторонней связи.
Трофимов прикрыл глаза и снова вернулся к событиям девятидневной давности.
— Простите, доктор, у меня шнурок развязался, — сказал Примакин, высвобождая руку.
Это обыденное «шнурок развязался» невольно заставило Ивана Федоровича выпустить его локоть. Только когда Примакин, подавшись вперед, нагнулся, оперся руками о пол и, поочередно тряхнув ногами, остался босиком, Трофимов спохватился: «Какие, к лешему, шнурки, он же в шлепанцах!»
Его рука схватила пустоту.
Это был некогда знаменитый «примакинский старт». Редко кому удавалось пробежать с ним на-
равных первые тридцать — сорок метров дистанции. Даже в нелепо развивающемся халате — это был красивый бег. Профессиональный стартовый наклон спринтера, учащающаяся дробь шлепающих по линолеуму босых ног, двадцать пять метров больничного коридора, удивленное лицо дежурного по этажу, выходящего из палаты. Еще немного — и Примакин повернет к лестнице…
Он не повернул. Он лишь резко наклонил голову, подставив темя косяку очередного дверного проема.
От трамвайного кольца до кладбища было минут двадцать ходьбы. Снег скрипел неестественно громко. Особенно это чувствовалось, когда навстречу попадались люди, спешившие к остановке. Два или три раза Иван Федорович оборачивался: следом за ним никого не было. Дело шло к вечеру, а ему еще предстояло найти могилу Примакина. Трофимов прибавил шагу.
Иван Федорович нашел ее, когда начали сгущаться сумерки. Снег быстро впитывал их синеву, и он уже стал опасаться, что выехал слишком поздно.
Приземистый металлический памятник, овал фотографии пяти — семилетней давности; фамилия, имя, отчество и биография, сжатая до двух цифр через черточку. С правой стороны к нему сиротливо притулился незатейливый бумажно — пластмассовый венок.
«От коллектива сотрудников», — догадался Трофимов. Он достал из‑за пазухи свой скромный букетик и расправил, насколько это было возможно, мятые головки нарциссов.
Иван Федорович обошел могилу и положил цветы к основанию памятника. Подумав немного, снял шапку.
Позади заскрипел снег. Трофимов резко обернулся. Две женщины в черных платках поверх меховых шапок, придерживаясь друг за друга, спешили в сторону выхода.
— … что уж там у него с автоматикой случилось, не знаю, — разобрал Трофимов взволнованную скороговорку одной из них, — в общем, проскочил он на крас- 5 Заказ 142
ный, а путь ему не подготовлен. А навстречу поезд с I туристами, уже переезд прошел…
Иван Федорович похолодел. Все возвышенные слова, с которыми он хотел мысленно обратиться к Примакину, вылетели у него из головы. Он надел I шапку и пошел за женщинами, напрягая слух.
— А сменный‑то диспетчер неопытный, всего вторую неделю как работает. Растерялся. На счастье главный как раз в диспетчерскую вернулся. Видит, такое дело, а он уж без малого тридцать лет проработал, сам к пульту. Едва успел стрелку перевести. В тупик загнал, литерный‑то. А не зайди главный, так бы лоб в лоб.
— Что делается, что делается, — качала головой вторая, — это бы опять сколько душ…
— А на этом литерном груз какой‑то с номерного завода. Уж не знаю, что он там вез, а только говорят, было бы делов… Так веришь, нет, Вагина‑то, начальника станции, прямо с кабинета в больницу — инфаркт, говорят…
Прекрасно помня предупреждение Примакина о возможной железнодорожной катастрофе, Трофимов теперь уже при всем желании не мог утвердительно ответить на вопрос: отделались бы горожане одним лишь инфарктом начальника станции, не покончи с собой Примакин?
То, что со дня гибели Примакина в городе не было зарегистрировано не только ни одного случая смерти, но даже сколько‑нибудь серьезного происшествия с наличием пострадавших, укрепили веру Трофимова в принципиальную возможность «феномена Примакина''. И только что он получил еще одно подтверждение. Как говорится, уже постфактум, Примакин напоминал ему о себе, о своих страшных предостережениях.
«Да — да, это было напоминание, именно напоминание, — думал Трофимов, ускоряя шаг. — Напоминание…»
Он остановился так резко, что едва не потерял равновесие.
«Мама моя родная, а комбинат?!. Он же у него из головы не выходил!.. А случись в Костове что‑то серьезное, городу не позавидуешь. Это второй Бхопал будет. И главное ветер третий день со стороны комбината: чуть что — всю дрянь понесет прямо на город».
Вот когда до Ивана Федоровича дошел истинный смысл его сегодняшней поездки на могилу Примакина. Вероятно, демона можно было обвинить в излишней любви к эффектам и разного рода символам, но сейчас Трофимов думал об этом меньше всего. Случайно услышанный им обрывок разговора двух женщин все расставил на свои места. Некто или нечто, или что‑то заставило его прийти сюда, чтобы напомнить тот их последний разговор, а напомнив, дать понять, что примакинские предостережения остаются в силе, хотя и лишены былой неотвратимости. Но если по счастливой случайности на станции все обошлось, где гарантии, что и на комбинате отделаются легким испугом? Найдется ли там такой же опытный диспетчер, технолог или сменный мастер, который вовремя заметит неладное, поднимет тревогу, предотвратит катастрофу? А если нет? Счастливые случайности штука редкая…
Несмотря на холод лицо Трофимова пылало. Иван Федорович то бежал, то шагал медленнее, снова ускорял шаг. Также беспорядочно, перескакивая с пятого на десятое, кружились в голове его мысли.
«Когда, завтра? Сегодня? Через неделю? Да и что вообще может произойти на этом чертовом химкомбинате? Пожар? Взрыв? Утечка особо токсичных соединений?..»
Круговерть вопросов набирала обороты, и чем быстрее она раскручивалась, тем меньше надежд оставалось у Трофимова найти вразумительный ответ хотя бы на часть из них. Тем не менее Иван Федорович быстро поймал себя на том, что намеренно подхлестывает суматоху в собственной голове, чтобы не выпустить из потаенных уголков сознания уже четко оформившуюся мысль, способную расставить все точки над «И». Он боялся ее и всячески оттягивал момент, когда мысль эта завладеет всем его существом, а завладев, потребует сделать выбор.
И все‑таки этот момент наступил. Трофимов был В вынужден признать, что скорее всего он и только он! знает о предстоящей катастрофе. Перед ним открывались две возможности: либо попытаться каким‑то | образом повлиять на события, либо затаиться и смиренно ожидать естественного их развития.
В первые мгновения, осознав всю меру ответственности, которая легла на его плечи, Трофимов без особых колебаний решил действовать: остановить первую попавшуюся машину и ехать на комбинат, в Костову. Но машин не было, и трамвая тоже не было.
Разгоряченный ходьбой и своими страшными откровениями, Трофимов еще некоторое время утирал лоб холодной перчаткой. Однако за двадцать минут ожидания он успел и остыть, и замерзнуть. Иван Федорович чувствовал, как с остатками тепла сами собой схлынули горячность и чрезмерная решительность. На их место вернулись покинувшие его, было, рассудительность и трезвый расчет. Например, он довольно быстро вспомнил, что в кармане у него кроме проездного всего трояк с мелочью, а до Костовы, с учетом наступившей темноты, запросят как минимум червонец. Поэтому, чтобы ехать на комбинат на такси, надо было сначала заскочить домой за деньгами. Трофимов, правда, плохо себе представлял, что он при этом скажет жене. Врать не хотелось, объяснять зачем и почему — тем более. Но сейчас, основательно продрогшего в ожидании трамвая, объяснение с супругой заботило его куда меньше, чем такое же вот неопределенно — долгое топтание на автобусной остановке: девятка, курсирующая между рынком и химкомбинатом, славилась своими часовыми интервалами в вечернее время.
В трамвае, избавившем его, наконец, от пронизывающего северо — западного ветра, Иван Федорович с грехом попалам пришел в себя.
«Теперь давай по порядку, — решил он, когда мысли перестали кружить вокруг одного — единственного желания — быстрее согреться. — Если на комбинате не окажется и намека на аварийную ситуацию, я выставлю себя на посмешище. А если что‑то найдут? Кто поверит, что я узнал об этом от Примакина? А коли так, на кого падет подозрение в первую очередь? Ладно если утечку обнаружат или труба лопнет какая. А вдруг мина или явное вредительство? Доказывай потом, что ты ни при чем. Вызовы, допросы, показания… Так затаскают, что и не захочешь…»
«Ну хоть позвонить‑то ты туда можешь? Звонок-то к делу не пришьешь. Может и нет там ничего, а проверить не помешает.»
«Позвонить»… Тебе непременно следует позвонить на комбинат и, отрекомендовавшись главным врачом психиатрической клиники, сказать примерно следущее: знаете ли, уважаемый товарищ директор, тут вот у нас один пациент с несколько необычной формой реактивно — депрессивного психоза, утверждал, что у вас, якобы, авария на производстве произойдет. Сам он, к сожалению, переговорить не может — голову себе на днях о дверной косяк раскроил, но перед этим убедительно меня просил поставить вас в известность. Так может проверите, а?