Почему-то с горечью Громов подумал, что остановить его в этот раз некому. Если бы Надя… Но жена последнее время перестала ходить с ним на премьеры. Тот ледок, который появился в их отношениях после возвращения его с гастролей, со временем не растаял, а только помутнел, как бы ослабив ясность представления друг о друге. Громов и не смог бы сейчас уверенно сказать, стала бы отговаривать его Надежда.
Рука, сжимающая фантофон, вдруг вздрогнула. Как, ради чего? А сама опера, которой так и не суждено будет прозвучать до конца? А та адская работа, в какой никто из них не щадил ни физических, ни душевных сил, ни самолюбия? А что станет со стариком Тавьянским?
Громов почувствовал, как ускользает из него решимость. Если не сделать сейчас последнего усилия, то никогда не вырваться из этого круга лжи, замкнутого, точно замочком, маленькой блестящей коробочкой, вмещающей в себя черт знает какой огромный соблазн. Он прикрыл глаза, пытаясь передать остаток воли непослушным вялым пальцам. С огромным напряжением заставил их согнуться, отвердеть. Хрупкий прибор все еще сопротивлялся…
В дверь постучали, и чей-то голос произнес:
— Готовьтесь, ваш выход!
Леонид раскрыл ладонь, посмотрел на фантофон. Тот был цел. Осторожно, боясь, что он выскользнет, положил его во внутренний карман и поднялся. Предстояло следующее действие оперы — самое, пожалуй, трудное.
По коридору навстречу Громову кто-то шел. Он не вглядывался в приближающегося человека, мысленно перенесясь на сцену, откуда уже доносились зовущие аккорды, и только в трех шагах от себя вдруг узнал Шарыгина.