Пелисье. Гостиница «Бель Вю»
8 октября, утро.
Сегодня суббота. На рассвете приехал в Пелисье. Моя комната в этой приморской гостинице «Бель Вю» сумрачна и неприветлива. Одиноко глядит на океан маяк.
Иду к мадам Рамо. Она живет в переулке Старые каштаны, дом 25. Передам деньги – и домой. Документы в порядке.
Пелисъе. Ночь.
Я задерживаюсь в Пелисье. Побывал в переулке Старые каштаны. Мадам Рамо не застал. Соседки сказали так: «И что это все приезжают к мадам Рамо непременно в субботу? То какой-то матрос, теперь вы. Мадам Рамо всегда в субботу уезжает в деревню. Там живет ее школьная подруга мадам Дефорж. А мадам Рамо вернется послезавтра, в понедельник».
С каким любопытством осматривали и расспрашивали меня соседки госпржи Рамо! Допытывались, кто я, зачем приехал, какое у меня дело в Пелисье.
Пелисье, 9 октября, воскресенье, утро.
Дневник Веригина
Приморский городок Пелисье был когда-то славен и знаменит. Ныне он забыт всеми кораблями мира. А переулок Старые каштаны, где живет мадам Рамо, самый забытый переулок в этом забытом городке. Наверное, все дни здесь друг на друга похожи, как эти маленькие домики с глухими ставнями, которые закрываются с переулка. Наверно, только два раза в день – вечером (когда с переулка вталкивают в отверстие по бокам окон болты и ставни крепко-накрепко прижимаются к стеклам окон) и утром (когда открываются ставни) – тишина переулка нарушается стуком этих болтов. Но весь день и всю ночь тихо дремлет переулок. Дремлет и этот старый-старый городок, вспоминая старинные пиратские времена.
Но в прошлое воскресенье пришла в этот переулок тайна. Не выдуманная, а настоящая. И принес ее неизвестный матрос с неизвестного корабля.
Было так (со слов тетушки Фланш, соседки мадам Рамо).
Рано утром, еще только стали открывать ставни в домах, тетушка Фланш, выйдя на крылечко, увидела, что в переулке появился моряк. Он курил короткую трубочку, поглаживая бороду, которая росла у него под подбородком – прямо из шеи, – и все время присматривался к домам. Он что-то искал.
Так дошел он до домика мадам Рамо. И сразу же взбежал на крылечко и потянул ручку звонка. Ответа не было. Постучал в окошко. Занавеска не поднималась. Тетушка Фланш, соседка мадам Рамо, услышала стук, вышла на крылечко и сказала:
– Не звоните и не стучите! Хозяйка дома уехала вчера, в субботу, в деревню. К мадам Луизе Дефорж. Очень почтенной даме. Обе они когда-то в одном пансионе жили к учились.
– А когда же вернется хозяйка?
– В понедельник.
Моряк сел на приступочку крыльца.
Шли часы… Жители переулка ходили мимо домика мадам Рамо. Смотрели: моряк то сидел на крылечке, то подходил к окошку дома и, приложив к лицу обе ладони, смотрел через стекло в квартиру. Смешной моряк! Ведь не пряталась же мадам Рамо в полутьме своего дома! Иль, может, моряк хотел увидеть, какая у нее мебель? Кто его знает? Соседки мадам Рамо звали моряка откушать кофе – надо же было узнать, откуда и зачем он прибыл сюда. Но моряк поблагодарил и отказался. Он достал из сумки кусок вяленого мяса и флягу вина. И тут же, на крылечке, позавтракал. Был полдень, когда жительницы переулка, посоветовавшись с мужьями, подошли к моряку и прямо спросили о том, что привело его в городок. Моряк усмехнулся.
– Надоело мне смотреть на море. Вот и решил на эти окна посмотреть.
Соседки продолжали свои расспросы: откуда же он прибыл? И моряк рассказал, что совсем недавно шхуна его былa у острова, где водятся удивительные черепахи. Там он катался на одной гигантской черепахе – стоял на со спине, она его возила.
– Да, – говорил он, – душа болит, когда видишь, как черепахи плачут! Сам видел слезы у них на глазах. Черепахи выходят из моря на острова и откладывают свои яйца: чтобы в горячем песке вывелись маленькие черепашки. Я видел, как гигантские черепахи яйца отложили, зарыли в песок. И поползли к морю. Но чего-то не рассчитали. Начался отлив. Добраться до моря далеко, а черепахи еле ползут. Им трудно, очень трудно. На глазах слезы. Сам видел… Что делать?! Всем на свете нелегко живется… Кругом слезы…
– А все же…
– Что? Вам угодно знать, откуда я приплыл и куда уплываю?
И тут моряк запел песенку о том, как долог путь до какой-то Цитереи, где красавица живет…
Моряк ждал до вечера. А когда в домиках появились огни, моряк стал прощаться. Его уговаривали остаться до утра, звали в дом.
Нет! Шхуна его уходит на заре. А капитан – суровый человек. Конечно, он не вздернет его на рею, эти времена прошли, но опоздай он на минуту – и жизнь его станет сладкой, как морская вода. Что делать… Жаль, не повидал мадам Рамо. И моряк из-за пазухи достал какой-то пакет, запечатанный пятью сургучными печатями, вручил соседям и попросил:
– Вот передайте мадам Рамо…
– А вы? Как сказать о вас? Кто же вы?
Моряк махнул рукой: не имеет значения! Соседи смотрели на запечатанный пакет, смотрели вслед моряку, который шел по переулку неторопливой, уверенной походкой, и ничего не понимали.
Мадам Рамо, как обычно, вернулась в понедельник утром. Соседки сразу заполнили дом. Рассказали про матроса. И стали ждать: что написано в письме? Но мадам Рамо не стала читать при всех… Ни в тот день, ни на следующий не проронила ни слова. На том и кончилось.
И тетушка Фланш развела руками в знак того, что больше ей нечего сказать.
Так в переулок Старые каштаны вошла тайна. И этот воскресный день – приход моряка с письмом – выскочил из ряда схожих тысяч дней, выскочил, стал в сторонку и сказал на ухо каждому жителю переулка: «Вот вы все и не знаете, что написало в письме за пятью печатями, кто этот моряк, откуда он приплыл и куда уплыл. Но знаете, почему ваша соседка госножа Жермон Рамо молчит.
Пeлисье, 10 октября. Вечер
Веригин утром отправился опять в переулок Старые каштаны. Осторожно потянул ручку звонка.
Дверь широко раскрылась. Седая старушка в черном закрытом платье с недоумением и любопытством в больших и молодых глазах внимательно осмотрела меня с ног до головы. Пригласила в дом.
Я рассказал, как мог, о цели моего приезда. Протянул пакет де Давена. Странное дело! Не было печали в глазах матери, когда я сказал ей о том, что друг ее сына Феликса горюет вместе с ней о гибели ее сына.
Почему-то очень настойчиво она стала меня расспрашивать, где я родился, где рос. Я подробно рассказал ей все о себе. Она в свою очередь сообщила, что была когда-то в Москве, служила гувернанткой в доме на Молчановке. Но это было полвека назад… Опять переспросила:
– Так вас преследовали? И вы беглый?
– Да, мадам. Мне дважды удалось бежать.
И чуть я сказал, что дважды бежал, как она воскликнула:
– Я вам верю, мосье. – И глаза ее молодо заблестели. – Так знайте же – он жив! Да! Да! Мой сын Феликс Рамо жив. Он, так же как и вы, был осужден. Бежал из тюрьмы, О нем начальству сообщили: погиб. Но вот… вот письмо. На конверте было пять сургучных печатен. Какой-то моряк привез. И никто в городке этого не знает. И не узнает. От всех скрываю. А вам – верю.
Я вскочил со стула.
– Может ли это быть?
– Что, не верите? Так вот – читайте.
Привожу почти дословный пересказ этого удивительного письма.
«Мадам! Все считают, что Ваш сын Феликс Рамо, гвианский каторжник, капитан колониальных войск Франции, погиб при попытке к бегству от пули французского сержанта и утонул в реке Морони в Гвиане. Это не так! Он жив. Он бежал, стража в него стреляла, но промахнулась. Он не утонул. Переправился на другой берег и уже давно собирался тайком вернуться во Францию. Друзья ему помогали. Но черный бес Гвианы – малярия сокрушила его. Хотите спасти сына – передайте подателю сего, моряку, имя которого вам не следует знать, хину. Это лекарство его спасет. И вы, мадам Рамо, обнимете еще в этом году своего сына. О письме никому ни слова. Узнают – начнут искать вашего сына. И тут уж ему несдобровать. Найдут – повесят.
Вотрен».
Вотрен? Я не поверил глазам. Вгляделся. Да, подпись«Вотреы». Что за штука! Ведь человека по имени Вотрен нет на свете. Это знаменитый герой романов Бальзака, беглый каторжник.
– А вот еще одно письмо, – прервала мадам Рамо мое беспокойные размышления. – Я получила его от Феликса год назад, но это все равно.
И она стала читать вслух:
– «Дорогая мама! Я жив. Итак, год, как я в Кайенно. Каторга – это каторга. Но страшнее этой гвианской каторги были те дни, когда я, капитан французских колониальных войск, обязан был приказывать другим уничтожать деревни, стрелять в стариков, женщин и детей. На военной службе в колониях я долго подчинялся присяге и делал черное дело. Но настал час, и душа моя открылась. Я глубоко задумался о судьбе моей Франции. Постепенно я почувствовал, что не буду участником колониальных преступлений моего правительства. А смерти… смерти я и на войне не боялся.
Напиши брату в Россию, что сделать мою душу ясной и спокойной помогло его письмо о том, что такое свобода и что такое деспотизм.
Я уверен: брат согласится со мной во всем. Ты ведь воспитала нас честными людьми.
Будь здорова, дорогая, и спокойна за меня. Я знаю, что брат посылает тебе деньги. Он никогда не оставит тебя.
Обнимаю тебя. Твой сын Феликс».
Я стоял ошеломленный. Что же это такое? Тот, кого считали погибшим, жив!..
– Позвольте предложить вам чашку крепкого чая или лучше кофе, – мягко сказала мадам Рамо. – Не отказывайтесь. Прошу вас.
С этими словами мадам Рамо ушла. Из-за закрытой двери послышалось звяканье ложечек, чирканье спичек; скрипнула дверца буфета, зазвенела посуда.
Я стал перечитывать письмо с подписью «Вотрен». Задумался. Верить ли письму, которое подписал человек, заменивший свое имя именем литературного героя из произведения Бальзака? Но мать Феликса Рамо понимает, что имя Вотрена – выдумка, и верит письму. Итак, судьба Феликса связана с каким-то Ветреном!
Но кто же… кто этот Вотрен? И какая странная подпись! Буква «н» отлетела от остальных и в решительном завитке чем-то напоминает букву «п», как писал ее Наполеон, ставя свою подпись на бумагах.
Пелисъе. 10 октября. Ночь
Дневник Веригина
Мадам Рамо в кухне варила кофе. Аромат его постепенно проникал через закрытую дверь, наполнял гостиную.
Голова моя шла крутом. Надо было сосредоточиться.
Не выпуская из рук письма Вотрена, я стал разглядывать гобелен, который закрывал целую стену этой комнаты. На гобелене во всех подробностях был выткан сбор винограда в Бургундии. И радостная праздничность струилась от этой картины.
Почтенная поселянка с веселым видом опрокидывает корзинку винограда в огромную бочку, где бородатый поселянин (наверно, ее муж), поглядывая на нее, давит виноград. А вдали от них, у другой бочки, молодая поселянка, улыбаясь, держит ведро вина, а хорошо причесанный юноша льет вино в бочку.
Суетливые дети подбирают виноградные кисти. Вместе с поселянами трудится и сеньор. Он в праздничной одежде. Ему помогает красивая блондинка с задумчивым взглядом. Л в другом конце виноградника какие-то очаровательные дамы в тяжелых платьях из красного бархата нежными перстами срывают гроздья винограда и укладывают в корзинки. Вдали на холме высится замок. И, наверно, ум художника занимала одна трогательная идея: о совместном труде владельцев замка и простых поселян.
Я загляделся на гобелен и даже не сразу услышал, как в комнату вошла старушка Рамо.
– Мосье смотрит на гобелен… Его сорок лет назад привез из Парижа Огюстен, мой муж, – сказала она, положив салфетку на пеструю бархатную скатерть.
Затем она принесла блестящий медный кофейник и две узкие маленькие чашки.
– Мой Огюстен был художником, – продолжала мадам Рамо. – Но его обидели в Париже. Посмеялись над его картинами. И тогда он стал моряком… Прошу вас, чашечку настоящего турецкого кофе… – И мадам Рамо подвинула мне чашку кофе и корзиночку с домашним печеньем. Она смотрела на меня добрыми глазами, слегка склонив голову набок. – Мосье, видно, очень устал.
– Да. Устал.
– О, моим сыновьям тоже досталась нелегкая жизнь! Но они у меня честные мальчики.
Она на мгновение задумалась, потом вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась со свертком в руках.
– Вот хина, – тихо, как бы про себя, сказала она. – Вот шерстяные чулки. Для сына. Эти чулки – чистая овечья шерсть. Я связала их своими руками. Сколько моих слез упало на эту работу!
– А как передать?
– О мосье! – вырвалось у нее. – Если б вы знали, как я жду этого моряка, что принес письмо от какого-то Вотрена! Этого человека или кого-либо другого. Как я жду! Но господи, господи, сколько же ждать! Может быть, день, может быть, год! А сын мой умрет, не дождется лекарства.
Мадам Рамо перевела на меня вопрошающий, скорбный взгляд своих черных глаз.
– Начинается ночь, – прошептала она. – Я не сплю и говорю себе: вот хина для Феликса, а сам Феликс без хины, может быть, сегодня ночью умрет. Если б я была в силах сама отвезти ему хину! Но ревматизм часто укладывает меня в постель. Добрая соседка тетушка Фланш неделями ухаживает за мной. Кто же, кто переплывет океан ради моего сына? Никто. – И она низко опустила голову. Губы ее чуть дрогнули.
– Я! Я отвезу! – вырвалось у меня.
И разве мог я сказать иначе?
Атлантический океан
Шхуна «Лютеция»
13 октября 1863 года
Дневник Веригина
Ветер надувает паруса. Шхуна «Лютеция» держит курс на Гвиану. Как найду я там этого сказочного Вотрена? Волны с грохотом бьют о борт шхуны, гонят шхуну все дальше и дальше от Франции и все ближе и ближе к Французской Гвиане.
Я сижу в своей каюте. Я – корабельный врач на этой шхуне. Уже произвел осмотр всей команды.
За дощатой перегородкой каюты чуть слышны голоса матросов, волны лижут, трогают борт шхуны, а она, чуть поскрипывая, все плывет и плывет со своим торговым грузом к берегам Гвианы.
Как я очутился здесь, на борту шхуны «Лютеция»?
О том, что торговая шхуна «Лютеция» отплывает во Французскую Гвиану, я узнал, скитаясь по Гаврскому порту.
– Какое мне дело, есть ли у вас диплом врача или нет! – сказал мне капитан «Лютеции». – Отвечайте, сколько вам платить?
– Нисколько!
– Что-то подозрительно! Но я ничего не боюсь. Плывите. Беру вас. Кормить буду.
– Но я обязан предупредить: моя врачебная практика…
– Опять о том же! Надоело. Я моряк! А восемь лет назад воевал под Севастополем. Видел, знаю работу русских медиков. У меня глаз морской. Наметанный.
– А помещение, господин капитан?
– Отдельная каюта. Будут больные – прикажу притащить к вам на койку. Все! Сказал – завтра отплываем!
Шхуна «Лютеция», 15 октября
Дневник Веригина
«Марсельеза»! Ее бодрый напев – в моей каюте. И льется он из старинного альбома с украшениями из бронзы.
Здесь, в маленькой каюте, я раскрываю этот музыкальный альбом с удивительными рисунками. Его передала мне мадам Рамо для своего сына в Гвиане. (Можно подумать, что чуть я сойду на берег, так сразу же попаду в объятия Феликса!)
Три дня назад мы простились с мадам Рамо.
Я сделал десяток-другой шагов по тихому переулку, как вдруг услышал чей-то возглас. Оглянулся. Мадам Рамо спешила мне вслед.
– Остановитесь, мосье!
Я пошел ей навстречу.
Старушка держала в руках какой-то предмет:
– О, мосье! Ваше великодушие… Вы увидите моего мальчика… Так возьмите…
– Что это, мадам Рамо?
– Альбом, мосье. О, это почти талисман. Все свое детство маленький Феликс больше всего любил разглядывать эти рисунки. Чуть заболеет – я ему в кроватку сразу даю этот альбом. И он засыпал и просыпался с этим альбомом. И быстро поправлялся. Отец Феликса, мой муж, в юности пробовал свои силы в живописи. Я уже рассказывала вам об этом. Но картины его были отвергнуты на выставке в Салоне. Он стал матросом, а потом капитаном на кораблях, уплывающих в далекие страны, и там он делал зарисовки. Он возил с собой какие-то увеличительные стекла… И все рисовал морских зверей – таких, которых никто не видит. Этот альбом переплетен в пергамент. Он не боится воды.
– Хорошо, мадам!
– А! Вот еще… Слушайте… Затейник был мой дорогой Огюстен. Откройте альбом. Вот ключик. Видите! Вставьте его вот сюда. Осторожно, поверните вот так.
Я повернул ключик. Крошечный механизм, спрятанный в альбоме, пришел в движение: закрутился валик с шипами, зубчики гребня стали цепляться за шипы. И в тихом полусумраке одинокого переулка мелодично и нежно зазвучала мелодия «Марсельезы».
Я не мог удержаться от улыбки. Глаза мадам Рамо сияли.
– А рисунки вы посмотрите в море. Или вместе с сыном… И, как в детстве, чем больше он на них будет смотреть, тем скорей поправится… Прощайте, мосье. Пусть вместе с этим альбомом придет к вам счастье и радость.
– Вы очень добры ко мне, мадам Рамо! Не знаю, я еще ничем не заслужил…
– Полноте! Мой Огюстен говорил: настанет время, и все люди станут так добры, что у кого не хватит доброго дела, которое он сможет сделать, то он постучит в чужое окошко и попросит: дай мне одно из твоих желаний сделать доброе дело… Да, да, мосье, – добро рождает добро. – И большие глаза мадам Рамо чуть увлажнились. – Благословение матери пусть сопутствует вам всюду и везде, – тихо сказала она.
Я низко поклонился и ушел молча. Не оглядывался. Но знал, что мадам Рамо еще долго смотрела мне вслед.
Шхуна «Лютеция», 23 октября
Дневник Веригина
Ветер надувает паруса шхуны «Лютеция». Волны плавно, бережно несут шхуну. Белая пена с легким шипением убегает за корму.
Когда-то будем в Гвиане? Что сулит мне эта страна?
Чем ближе берега Гвианы, тем больше растет тревога. С чего я там начну? Не знаю. Кто этот Вотрен, который прислал письмо? Не знаю. А как найти человека, который скрывается под именем, Вотрен? Не знаю! Где искать беглого каторжника Феликса Рамо, который болен и скрывается от всего мира! Не знаю!
Конечно, имя Вотрен – выдумка. Но я верю тому, что написано в письме за подписью «Вотрен». Верю в добрый порыв души того неизвестного человека, который прислал с матросом это письмо.
Если письмо за подписью «Вотрен» не лживое, если л отыщу Феликса в дебрях Французской Гвианы, если Феликса еще не задушила малярия и он жив, если я его вылечу (небо, сколько «если»!), то я с легким сердцем вернусь в Россию.
Шхуна «Лютеция», 29 октября
Дневник Веригина
Вчера я в сотый раз рассматривал этот забавный музыкальный альбом.
С какой любовью, с каким мастерством художника и наблюдательностью натуралиста зарисовывал Огюстен Рамо мельчайшие водоросли, моллюски и даже радиолярии! Какое разнообразие форм… И внимание мое на мгновение привлек ажурный шар, усеянный длинными иглами и накрест опоясанный узорчатой полосой.
Сколько воспоминаний будит во мне слово «радиолярия»! Я познакомился с ним, еще будучи ребенком: одноклеточные существа, состоящие из ядра, погруженного в студенистую массу – протоплазму. Когда я стал изучать геометрию, отец достал из шкафа книгу под названием «Собрание морских чудес».
– Смотри не только в учебники, – сказал он мне, – но и в этот атлас. Вот шар… а вот треугольник, пирамида, квадрат, октаэдр, многогранник. Видишь, в какие затейливые наряды облачила мать-природа детей своих, самую мелюзгу. Но здесь не только геометрия. Вглядись. Мне кажется, что радиолярии могли спросить первобытного человека: умеешь ли ты обороняться, нападать и украшать себя?
– Не понимаю, папа. Объясни.
– А тут ведь все ясно. Посмотри… Умеешь ли ты обороняться, человек? Нет? Глянь: вот кольчуги, шлемы, щиты. Перенимай! А если будет сражение – вот тебе дротяки и стрелы, гарпуны, копья и мечи. А разве можно жить без украшений? Так выбирай – перед тобой короны и венцы, кольца, кресты и звезды… И еще посмотри. Вот решетчатый шар, ажурный. Он схвачен накрест узорчатым пояском. А из этого ажурного шара торчат тонкие острые выросты. Ежик не ежик, просто – сказочное существо!
– Хитро! Сколько их, этих радиолярий! И все разные. Вот бы посмотреть их живьем!
– Когда-нибудь увидишь. Радиолярия различима только под микроскопом – это клетка с ядром и протоплазмой. Под видом необычайного костюма создала она для себя прочную защитную оболочку из кремнезема. Какую силу жизни, красоту жизни являет это крошечное, хрупкое и вместе с тем такое стойкое существо!
В дверь каюты постучали: меня зовет капитан.
Уходя, я еще раз глянул на зачаровавший меня в музыкальном альбоме рисунок решетчатого шара с узорчатым пояском.
– Скажите по совести, – так встретил меня капитан и хитро прищурил левый глаз, – какая сила гонит вас в Гвиану?
– Лечебные травы, – ответил я не моргнув.
– Травы?
– Да… для борьбы с малярией. Я ведь врач.
– Значит, вы собираетесь воевать с малярией. Похвально! Эта желтая ведьма не знает управы. Замучивает в ознобе и лихорадке всех подряд. Так что смотрите в оба, а не то… вы на нее с травкой, а она вам петлю на шею. Впрочем, дело ваше.
– Скажите, капитан, – спросил я, – вот я отправляюсь в свое путешествие, буду плавать по рекам Гвианы, бывать в тропическом лесу, но скажите: где и каких людей увижу я на берегах рек или в лесу?
– Во Французской Гвиане десять или пятнадцать видов обезьян. Черт побери! Есть очень занятные обезьяны. Изучайте, удивляйтесь.
– Простите, капитан, я спрашивал о людях…
– Да! О людях! Так вот, если повезет, познакомитесь с ягуаром.
– А люди?
– Зачем вам люди? Разве мало людей на своем веку гадали вы? В реках Гвианы и на берегу водятся водяные удавы – боа и анаконда. Самое звучание этих слов поражает наш слух: бо-а… а-на-конда! А рыба пи-рай-я… змея ла-ба-рия… Что за слова – красота!
– Я вам еще нужен, капитан? – спросил я, потеряв надежду на прямой ответ. – Можно идти?
– Ах да, вы что-то спрашивали о людях? Так вот: в чаще джунглей скрываются негры, индейцы и, конечно, беглые; по окраинам леса, по берегам речушек и ручьев бродят белые – те, кто не в ладу с французским правосудием, просто бродяги и еще золотоискатели. Уж не разыскиваете ли вы какого-либо дальнего родственника – золотоискателя? Хотите разбогатеть?
– Нет, не хочу. Мне нужны травы. Чтоб помочь людям одолеть малярию.
– Допустим! – При этом капитан снова хитро прищурил левый глаз. – Однако качка усиливается. Ишь как шхуну кладет набок! Слышите команду: убрать паруса, задраить люки, – боцман не дремлет. Похоже, будет шторм. Знакомы с морем? Нет? Сейчас узнаете, почем фунт лиха.
…Шторм позади. Грозный и прекрасный. Но сейчас мертвая зыбь. Огромные округлые валы. Шхуна то вздымается ввысь, то проваливается в пропасть. И так без конца. Кажется, что в мире ничего не осталось, кроме этих живых серо-зеленых холмов, по воле которых все вокруг обречено бессмысленно качаться вверх-вниз, вверх-вниз… до бесконечности.
Что скажете вы мне, волны Атлантики?
Где конец тревоги? Где предел морской тоске? Где надежда? Найду ли я в этой Гвиане человека, которому везу лекарство?
Порт Кайенна. Борт шхуны «Лютеция»
31 октября
Дневник Веригина
Только что вернулся от тюремного врача.
Казалось бы, какой нелепый поступок! Разве ищут человека, бежавшего из тюрьмы, в доме тюремного врача? А я именно так и поступил.
Когда я сошел с корабля на берег и остановился в недоумении, куда идти, передо мной возник образ московского тюремного врача Федора Петровича Гааза. Этот необычайной доброты человек пользовался в пятидесятые годы огромной популярностью среди арестантов. Служить арестантам, заключенным в царские тюрьмы, помогать людям с несчастной судьбой, забросившей их на дно жизни, – в этом только и видел доктор Гааз всю цель, весь смысл своей жизни. Недаром этого тюремного врача, пребывавшего в своей должности более двадцати лет, в народе называли «святым доктором», а арестанты даже сложили поговорку: «У Гааза нет отказа». Умер Гааз в 1853 году. И на его могильном памятнике на кладбище в Москве высечена надпись: «Спешите делать добро».
Так, может быть, не очень уж странно, что поиски каторжшша Феликса Рамо и загадочного Вотрена я, врач, начал с того, что решил побывать у тюремного врача в Кайенне.
Итак, я сошел со шхуны и спросил первого встречного, где живет тюремный врач.
– А! Господин Ги де Лорен? – чему-то улыбнувшись, проговорил прохожий и назвал адрес.
– Господин Ги де Лорен здесь живет? – спросил я у высокого задумчивого негра, который стоял на крыльце дома с окнами, забранными решетками.
Негр посмотрел на меня пристально и внимательно.
– Да, мосье! Тюремный врач господин Ги де Лорен живет в этом доме. Я его слуга. Меня зовут Сэмуэль. Сэм.
– Сэм, доложите, пожалуйста, доктору Ги де Лорену, что ему желает нанести визит врач со шхуны «Лютеция», прибывший сегодня в Кайенну из Гавра. Мое имя – Веригин.
– Доктор Веригин со шхуны «Лютеция», – повторил негр.
– Сэм! – послышался чей-то громовой голос. – С кем ты там разговариваешь?
Дверь распахнулась. Держа бокал вина в руке и отпивая из него, предстал предо мной на крыльце человек огромного роста в темно-коричневом стеганом халате, на котором были вышиты две золотые лавровые ветви. Буйная седая копна волос, глаза насмешливые, острые и внимательные.
– Слышал! Все слышал! Врач со шхуны «Лютеция»… Визит… и так далее… Название вашей шхуны мне нравится. Но я еще не знаю, коллега, понравитесь ли вы мне. Посмотрим. Предупреждаю: когда будете со мной говорить, не думайте, что я чудак (потому что я действительно чудак!). Мне так можно думать, вам – нет! Так отвечайте же, сударь, не сходя с места, какой дьявол притащил вас в нашу веселую Кайенну? Это весьма подозрительно. Клянусь! Мир и так полон загадок! Зачем же вы своим приездом задали мне еще одну? Что вы, коллега, молчите?
Я действительно молчал. Не знал, что ответить.
– Ну и дьявольский сон: капитан «Лютеции» Гоне, скопидом, церковная крыса, крохобор, приглашает к себе на шхуну врача. Загадка! О планета, я люблю тебя за твои загадки! Но что же вы молчите?
– Мосье! Денег мне капитан Гоне не платил. Я отказался от денег.
– Удар толедского клинка! Я повержен в прах! Какой же дьявол заставил человека плыть в наш ад, в эту Кайенну, да еще без денег?
– В Гвиане хозяйничает малярия. Так?
– Так! Что дальше?
– Надеюсь, вы знаете: Гумбольд, когда его спутник Боплан заболел малярией, сделал настойку коры хинного дерева. Напоил больного. Но Боплану стало еще хуже. Тогда местный врач дал больному мед и настойку корпя Кортеца. Больной выздоровел.
Доктор Ги де Лорен насмешливо прищурил один глаз:
– А вы тут при чем?
– Я хочу найти в Гвиане те растения, которые справляются с малярией…
– О! Похвально! Я еще не спросил: откуда вы? Где ваша родина? Как вас звать?
– Мосье, мое имя Веригин. Я из России.
– Прекрасно! Врач Веригин из России, желая обогатить медицину, пустился в плавание. Пью за мореплавателя Веригина. А где же ваш бокал? Ах да, мы ведь стоим на крыльце. Скорее к столу!
И Ги де Лорен додал знак негру. Тот широко распахнул предо мной дверь.
Я шел по длинному коридору, окна которого были забраны решетками. Доктор Ги де Лорен следовал за мной.
Так я оказался в гостях у тюремного врача.
– Итак, мой гость, – обратился ко мне хозяин, когда мы уселись за стол.
– Мосье! Я уже сказал – мое имя Веригин. Дмитрий Веригин.
– Итак, Дмитрий Веригин, поднимаю бокал за вас и за то, чтобы вы благополучно вернулись во Францию ыо вашей шхуне «Лютеция».
– Ваше здоровье! Но я уже сообщил вам: я остаюсь в Гвиане, искать травы от малярии.
– Остаетесь здесь? – И с этими словами Ги де Лорен пронзительно взглянул на меня. – Наш губернатор говорит так: не для праздных путешественников и бездельниковгостей и даже не для искателей целебных трав, а для себя, для Франции, открыли Гвиану французы.
– Не французы, а испанцы, мосье, Гвиану открыли испанцы – Колумб во время второй экспедиции, а затем Охеда.
– Истина – всегда истина! За здоровье испанцев, которые открыли Гвиану для французов.
– Для французов? Да! Каторгу и тюрьмы французское правительство действительно создало для своего народа, для несчастных его сынов, в этой Гвиане! За кого же пить?
– Якобинец? Вы якобинец, мосье Веригин!
– Я искатель.
– Все равно – якобинец! Впрочем, матушка-малярия не разбирает, ей все равно – роялист или жирондист, богач или бедняк, аристократ или столяр! Ведь она, малярия, – главная хозяйка Гвианы. Царица желтого ада, она не знает на себя управы. Ей ни до кого нет дела! Когда-то ссылали сюда и роялистов и якобинцев. Вражда меж ними в Гвиане не успевала вспыхнуть – малярия укладывала их рядом и замучивала в ознобе и лихорадке и тех и других, и молодых и старых. С одинаковой страстью она качает людей в ознобе. И навсегда, насмерть, укачивает… – Ги де Лорен поднял бокал. – Ваше здоровье, искатель трав доктор Веригин, – с легкой иронией сказал он. И, точно отвечая своим мыслям, проговорил раздельно и четко:– Гвиану, конечно, открыли испанцы. А теперь хозяева здесь французы. Куда шагнет сапог французского солдата, куда ступит конь французского драгуна, там и Франция. Ведь французы – лучшие в мире воины! Выпьем за французское военное искусство!
– Вы имеете в виду Березину, мосье? Отступление армии Наполеона из Москвы? Ваше здоровье, доктор Ги де Лорен!
Доктор Ги де Лорен, верно, не расслышал моего тоста и продолжал:
– Воевать! Мы, французы, умеем воевать, мы, французы, умеем и лечить, врачевать.
– Безусловно. Ваш доктор Гильотен… его изобретение, сверхчудная гильотина, и впрямь прекращала любую болезнь человека… Он так лечил людей, этот доктор, что Франция при его помощи потеряла больше людей, чем при осаде Севастополя.
Так я говорил, а думал о другом, о своем: как, каким образом узнать о Вотрене, о беглом каторжнике Феликсе Рамо.
Но тюремный врач Ги де Лорен, услышав слово «Севастополь», сказал:
– Севастополь… Я был врачом французской эскадры под Севастополем. Видели ли вы когда-нибудь Пирогова? Бонапарт медицины – вот кто ваш Пирогов! К нам в плен попадали русские солдаты со следами смертельных ран. Этих солдат исцелил скальпель Пирогова. Чудо! Я хотел научиться, но разве научишься волшебству? Можете ли вы, Дмитрий Веригин, открыть мне тайну волшебства вашего Пирогова?
– Извольте!
– Скорее! Не шутите! Всю правду!
– Пирогов утверждал, что солдат-победитель всегда выздоравливает.
– Не понимаю!
– Извольте! Русский солдат всегда чувствует себя не побежденным, а победителем…
– Даже в Севастополе? – спросил Ги де Лорен.
– Севастополь – позор русского царя, а не народа.
– Так… – тихо сказал доктор и вдруг встал из-за стола. Посмотрел в упор: – Выкладывайте! На кой черт вам наша Гвиана? Зачем вы приплыли сюда? Русский якобинецв гостях у тюремного врача… Отвечайте!
«Пора начинать, – решил я. – Будь что будет!»
И тут, чуть-чуть насмешливо глядя врачу прямо в глаза, я сказал:
– Начистоту? Извольте. Не за травами я приехал. Я приплыл, чтоб найти здесь Вотрена. У Бальзака это имя того, кого называли «Убей смерть», а здесь, в Гвиане, живет настоящий Вотрен. Не книжный.
Ги де Лорен, не спуская с меня глаз, медленно поднес к губам рюмку с вином. Стало тихо…
«Идет игра, – подумал я, – кто кого. Надо держаться. Спокойствие».
– Вотрен? В Гвиане? Вы настаиваете на этом? – Доктор продолжал в упор смотреть на меня.
Я не успел ответить. Дверь резко распахнулась, в комнату вбежал, запыхавшись, негр Сэм:
– Господин! Опять барабаны…
– Стоп! Говори толком, Сэм! Что говорят барабаны?
– Опять лекарство нужно беглому человеку в джунглях.
– Проклятая малярия! – И Ги де Лорен ударил кулаком по столу.
«Беглый человек в джунглях…» – насторожился я. Но бежать он мог только из этой тюрьмы, что стоит здесь, на острове, посреди реки Морони. Так, может быть, этот беглый человек знает Феликса Рамо? Или это и есть сам Феликс Рамо?
– Скажите, доктор, – спокойно спросил я, – что это за беглый человек, что скрывается в джунглях?
– Зачем вам это знать? – спросил Лорен. – Вы врач или не врач?
– Не понимаю.
– Врач не спрашивает о больном, кто он. Врач лечит больного… кто бы он ни был. Даже беглый.
– Идет! Я буду лечить этого человека!.. – воскликнул я, глядя на Ги де Лорена.
– А чем, позвольте узнать? – усмехнулся тюремный врач.
– Хиной! – крикнул я, выйдя из терпения.
– Ага, доктор! Вы захватили с собой вместе с рецептом корня Кортеца еще и хину?
– Да!
– И вы поедете в джунгли?
– Хоть сейчас!
Ги де Лорен не спеша наполнил вином свой бокал. Посмотрел на свет. Пригубил.
– Сэм! Готовь лодку. Будешь проводником. Завтра же в путь.
Итак, я отправляюсь лечить «беглого человека» по имени Ржевусский. Так назвал его доктор Ги де Лорен. Но я убежден: «беглый человек» – это Феликс Рамо.
Порт Кайенна. Борт шхуны «Лютеция»
2 ноября
Дневник Веригина
На следующее утро я пришел к Ги де Лорену. Попрощаться перед отплытием.
– Что это у вас? – спросил доктор. – Альбом? Зачем вы, отправляясь в Гвиану, вздумали везти с собой этот альбом? Что вы будете с ним делать? Уж не думаете ли вы тащить его с собой, чтобы развлечь больного Ржевусского портретами своих родственников?
Мне надо было сказать: «Я догадался, кого вы скрываете под именем Ржевусского. Это и есть Рамо. Альбом этот принадлежит ему». Но я ничего не сказал. Я просто открыл альбом. Повернул ключик. Зазвучала «Марсельеза».
– Занятно! – одобрительно заметил доктор. – В Париже у меня… Впрочем, это неважно. Так вот: все же оставьте-ка эту вещь здесь.
Ги де Лорен взял альбом. Стал его листать.
– Занятно! – повторил он. – Смотрите-ка! Рисунок… кораллы, медузы… и даже радиолярии. Добрый урок художникам и архитекторам. А как ловко сделан ключик! А! Смотрите-ка, коллега Веригин.
– Согласен, ключик хорош, – ответил я. – Но мне от того не легче.
Доктор удивленно поднял глаза от альбома:
– А что вам, собственно, в жизни нужно, кроме целительных трав, ради которых вы притащились в Гвиану?
– Мне нужен ключ…
– Может быть, этот? – сказал весело Лорен, вертя перед моими глазами ключик от альбома.
– …отмычка к тайне тысячелетней жизни человека, к непреходящей юности, – вот что мне нужно, – не сдержался я.
Лорен поднял брови. Он пристально глядел мне в глаза.
– Занятный же вы человек, мосье Веригин. И давно вы занимаетесь этакой… затеей? Или это игра слов?
– Нет! Тут не игра! Вам, конечно, известно, что одноклеточное существо не знает трупа.
– Да. Оно не гибнет: оно делится себе и делится.
– И, начав с одной клетки, природа создала многоклеточное существо – змею… птицу… человека…
– Допустим.
– Ну вот. И природа, умножая одну клетку в миллиарды раз, где-то нарочно допустила ошибку, припрятала какую-то деталь. Так появилась у человека короткая жизнь. И за нею – смерть. А мне кажется, я нашел подсказ, как вернуть человеку это утерянное тысячелетие.
Ги де Лорен внимательно меня слушал. Альбом играл «Марсельезу».
– Жить тысячи и тысячи лет. Быть бессмертным… Но бессмертие существует. Разве не бессмертны Гомер, Гете, Рафаэль? А ваш Пушкин? Для всего человечества они, конечно, бессмертны. «А для себя?» – спросите вы. По насыщенности своей творческой души, своей фантазии, по напряженности мысли – каждый из них еще при своей жизни, как бы она ни была коротка, прожил в десять, двадцать… сто раз больше, чем простой смертный, дотянувший даже до ста лет. Вот вам другое умножение. Другая арифметика. – Выражение лица тюремного врача стало напряженным. Он в упор глядел на какую-то точку. – Я живу один в этом доме, но на крыльях воображения я облетаю все моря и континенты. За один час я испытываю столько радостей… страданий, сколько Гарпагон, владелец одной страсти – скупости, пережил за семьдесят лет. Вот вам, мосье Веригин, моя арифметика бессмертия.
– Довольно! – вскричал я. – Вы врач, натуралист, а рассуждаете, как метафизик. Ведь я совсем не о том, Я мыслю конкретно. Речь идет о реальных годах. Календарных. Рафаэль… Моцарт!.. Да они и до пятидесяти лет по дожили! А им да и каждому человеку надо бы жить действительные, календарные тысячелетия. Понимаете? Тысячелетия…
Доктор Лорен постучал согнутым пальцем с большим перстнем по альбому:
– Эти, что ли, простейшие научат меня, как стать бессмертным? Скажу просто: не хочу быть амебой. Хочу быть самим собой. За мою многоклеточность, за радость жизни природа взыскала с меня тысячу лет. И правильно сделала. Смерть – неотъемлемая принадлежность жизни. Должен же я расплатиться за радость мышления и страданий, за радость творчества, за ощущение величия всего своего многогранного существования.
– «За все, за все тебя благодарю я», как написал наш любимый поэт Лермонтов, – съязвил я.
– Нет! За все плачу сполна. Кто заказывает музыку. тот и платит. И все тут! – Доктор шумно захлопнул альбом.
– Хорошо! Не будем говорить о простейших. Не будем говорить о бессмертии. А лишь о тысячелетии, да, да! Почему деревья могут жить триста, четыреста и даже тысячу лет? Секвойя умирает только от бурь и болезней, а старения не знает. История науки свидетельствует, что если природа что-то «умеет», то рано или поздно этому научится и человек. Я, смертный человек, выхожу один на один на борьбу с природой, чтобы вернуть утерянное тысячелетие. Я не верю, что нельзя взять у наших друзей – растений, отдающих нам всю свою плоть, еще и этот последний дар.
Доктор иронически посмотрел на меня:
– И вы знаете как?
Я молчал.
Доктор весело расхохотался:
– Прочитайте нашего «Сирано де Бержерака». Я верю ему: герой произведения Ростана преодолел земное притяжение и побывал на Луне. Повторяю: я ему верю, а в вашу фантазию – нет. Простите, мосье Веригин, но вы говорите не как естествоиспытатель, а как девица из пансиона. Простите! – Доктор привстал и церемонно поклонился.
– Говорите что хотите! Все равно… Но выслушайте меня!
– Хорошо… Я буду серьезен. Слушаю вас.
Я протянул руку к ковру на стене, на котором было развешено оружие:
– Взгляните. Вот нож.
– Вижу, – отозвался Ги де Лорен. – Дамасская сталь.
– Именно. Сталь. И чтоб сталь стала сталью, нужна не только руда, но и углерод. Он приходит к руде и помогает ей стать сталью. Углерод! О! Он великий преобразователь.
– Ого-го! – оглушительно засмеялся доктор. – Вы ищете тот преобразователь, который поможет вам усвоить секрет долголетия секвойи? Так, что ли?
Но тут вошел Сэм и объявил, что все готово к отплытию.
Доктор поднялся с кресла:
– Вот что, дорогой Веригин! Ищите свои целебные травы, лечите больных, но поиски этого преобразователя, говорю вам, тщетны. Они не помогут отыскать тысячелетнюю жизнь… Стойте! Не перебивайте меня! Вам угодно видеть человека бессмертным. Вы не хотите смириться с тем, что и камни седеют, и вот эта сталь ножа устает. Вы говорите: найду преобразователь, а с ним люди обретут тысячелетнюю жизнь!
Он с силой хлопнул по альбому:
– Слова, слова, слова! Вы говорили об углероде. Верно: без углерода-преобразователя не будет стали. Но человек – не руда. И преобразователя, так сказать, «углерода» для человека вам не сыскать. Тщетно!
Ги де Лорен увидел мои погрустневшие глаза и положил руку мне на плечо:
– Спуститесь на землю, дорогой искатель! Ваша гипотеза построена на песке… нет, на тени песка, на облаке… нет, на тени облака, на дыме от огня… нет, на тени от дыма. – Он продолжал серьезно и доброжелательно: – Мой милый доктор Веригин, вам трудно сейчас. Понимаю. Но что поделаешь! Не считайте, что вы на правильном пути. Берите посох, идите дальше. Желал бы я, чтоб вы нашли «углерод» для вашей стали, что зовется человеком.
И он поднял бокал:
– Счастливого пути! И да здравствует поиск!
Эти записи сделаны на пути во Францию
Дневник Веригина
Весла ударили по воде. Лодка поплыла.
Тягостно потянулись первые часы плавания. Сначала по реке Морони, а потом вверх по течению какого-то притока Морони. Его названия не запомнил.
Знавал я разные дороги – и лесные, и шоссейные, и широкие, пыльные, усаженные по обеим сторонам то березками, то елками, и речные – на паромах и баржах. Но то была Россия. Родина. А теперь в чужой стране я плыву по Неведомой темно-желтой тропической реке. Она мрачна, тягостна. Глядя па воду этой реки, я невольно вспомнил нашу Каму. Кама светло-коричневая, в предвечернем свете перламутровая. Кама серьезна и сурова. В энергии, в движении нашей Камы я всегда чувствовал живую жизнь, а в стремительном движении Морони я увидел силу мрачной безнадежности.
Глухо и плотно стоят по берегам живые стены тропического леса. И казалось, что не берега, а вот эти стены леса то сдавливают с двух сторон реку, то отпускают ее. На моих глазах идет непрестанная война меж водой и лесом.
Никого! Никого! Никого! Только обезьяны-ревуны, цепляясь хвостами за ветви деревьев, свешивались над нашей лодкой, гримасничали, кричали, хохотали. Только попугаи, раскрашенные на все лады, изгибали свободно и мягко свое тело на лианах и бросали нам вслед свои картавые, сухие и резкие восклицания.
Лодка плыла. И мне казалось, что я плыву уже целую вечность.
Берега с зелеными стенами леса то теснили реку – и она рвалась, шумела, металась, мучилась, то расступались – и воды тихо катили вдаль.
Тяжкий сумрак, сумрак души моей, навеянный отповедью Ги де Лорена, не рассеивался. Одна лишь светлая надежда утешала меня: скоро я увижу человека, ради которого я приехал в Гвиану. И ему помогу.
Лодка плыла…
Вокруг нас были джунгли. Хмурые, полутемные, переполненные возгласами, плачем, воем животных, острыми криками птиц и шорохом змей…
И вспомнился мне разговор двух матросов, слышанный в приморском кабачке в Гавре.
«Ты не говори, что мы, французы, хозяйничаем в Гвиане», – поучал молоденького юнгу рыжебородый пожилой боцман.
«Я хорошо знаю: край подчинен французам, голландцам и англичанам», – не сдавался юнга.
«Э-э-э, пустое. Там хозяйничает она – желтая-прежелтая госпожа».
«Какая еще госпожа?»
«Госпожа Малярия. И помощников у нее видимо-невидимо. Не счесть: ядовитые змеи и рыбы-скаты. В Гвиане тебе, конечно, захочется купаться. Войдешь в реку Морони – тут к тебе незаметно подплывает скат и наносит удар».
«Зубами?»
«Хвостом».
«Вот еще!»
«Да. Бьет током. Электрическим. Верная смерть. А еще есть рыбы по имени пирайя…»
«Ну и что?»
«Далеко, очень далеко эти быстрые рыбки чуют царапинку или ранку на теле человека. И чуть ты войдешь в воду с легкой царапинкой на теле – испытываешь удивительные радости. Этот внимательный народец, эти пирайи, сразу же густой стаей подплывут к тебе. Набросятся и начнут тебя терзать! Они уничтожают любое раненое существо в воде».
«Занятно…»
«Безусловно! А мухи, которые откладывают в теле человека яички, из которых…»
«Еще и мухи хозяйничают в Гвиане?»
«Правят Французской Гвианой, конечно, французы, – с насмешкой сказал боцман. – А скаты? Мухи? А змеи? А малярия… Нет, не французы, а все эти твари вместе с малярией-подлинные хозяева Гвианы. Главный город Французской Гвианы – Кайенна. Мокрый, душный ад – вот что такое Гвиана».
Да! Так говорили моряки в кабачке…
Вдруг Сэм круто повернул лодку к берегу.
– Сэм! Куда ты поворачиваешь лодку?
– К берегу!» – вскричал Сэм.
– Ничего не понимаю!
– Оглянитесь, доктор!
Я оглянулся и за кормой совсем близко увидел морду ягуара. Он почти касался борта нашей лодки.
Резкий взмах весла – лодка чуть не врезалась в берег. В этот миг мимо нас проплыл ягуар. Он даже не плыл, не двигался сам… Что за загадка? На лице Сэма отразились испуг и отвращение.
Следуя течению, бороздя реку в разных направлениях, двигался ягуар. Временами он порывисто дергался. И вместе с судорожными движениями уплывающего ягуара я увидел отчаянные взмахи хвоста крокодила. Показалась спина крокодила. А вот ягуар скрылся под водой. Через миг ягуар снова на поверхности реки, позади него – отчаянные взмахи хвоста крокодила.
«И плен и погибель, – подумал я. – Понимаю: ягуар уж не оторвется от крокодила».
Верно, было так. Крокодил вышел на берег. Охотился за черепахами… Неожиданно из-за деревьев выскочил ягуар. Миг один – он на спине крокодила. Крокодил рванулся к реке. Поплыл. Нырнул. Ягуар попытался оторвать свои когти от спины жертвы. Напрасно. Слишком глубоко засели, слишком крепко вцепились они в спину животного. Крокодил пырял снова и снова. Напрасно. И скоро ягуар стал мертвой ношей… Так и будет крокодил плыть по реке со своим мертвым врагом на спине, нырять, вылезать на берег, снова бросаться в реку. Все напрасно. Не отцепиться, не отвязаться живому от мертвого.
Вскоре ягуар, увлекаемый крокодилом, исчез за выступом берега.
Мы молча поплыли дальше.
«Вот она, Гвиана!» – подумал я.
Дневник Веригина
На рассвете мы благополучно миновали пороги. Вошли в спокойную протоку. И вдруг на повороте я увидел – из воды растет небольшой лесок. Это был островок, густо заросший деревьями.
Лодка подплыла. Сэм выскочил на берег и крикнул, указывая в глубь острова, в непроходимую чащу:
– Он там, мосье доктор!
Мы вышли на едва заметную тропку. Пройдя по ней шагов двести, очутились перед глухой плотной стеной леса, обвитой лианами. Я занес топор – рубить лианы. Но Сэм схватил меня за руку.
– Это его дом! Мы пришли. Он здесь.
Держа меня за руку, негр ввел меня в хижину.
В темноте кто-то тяжко и глухо вздыхал.
Я достал из сумки свечу, зажег, поднял ее и увидел: на листья и ветках лежал человек под рваным одеялом. Лицо его, смертельно бледное, с легким желтоватым оттенком, носило следы тяжелого страдания. Рядом с больным на корточках сидел на земле старик индеец и не сводил глаз с больного. Когда я поднес свечу поближе к больному, индеец пристально и безнадежно посмотрел на меня.
– Рамо! – вырвалось у меня. – Рамо! Феликс Рамо! – повторил я.
В ответ тихий, долгий вздох. Молчание. Я поднес свечу совсем близко к лицу больного и сказал:
– Здравствуйте, Рамо. Я привез хину. Буду лечить вас… Привез я вам и материнский привет из города Полисье.
Больной с трудом повернул голову:
– Я не Рамо, – и закрыл глаза.
«Он в беспамятстве», – подумал я и тихонько потряс больного за плечо:
– Опомнитесь, Феликс! Очнитесь! Вот музыкальный альбом вашего детства, вот чулки, связанные руками вашей матери. Вы слышите меня, Рамо? Феликс Рамо! Отвечайте же!
Вдруг я услышал тихий возглас. Слов не разобрал. И наклонился к больному.
– Я не Рамо! – услышал я невнятный шепот.
«Бредит», – решил я.
– Сэм! Скорей согрейте воды. Я приготовлю напиток больному.
– Я не Рамо, – раздельно повторил больной, – меня зовут…
– Ну… ну… говорите же!
– Я есть Чеслав Ян Ржевусский, – по-польски внятно произнес больной.
– Да, так его зовут, – сказал негр Сэм.
– Что же это такое? – воскликнул я. – Куда меня привезли?
– Так приказал барабан, мосье, – ответил Сэм.
– Барабан? Но…
– В Кайенне доктор приказал мне везти вас к белому человеку, который болен малярией. Все сделано как надо, мосьо.
Больной вдруг о чем-то заговорил быстро и глухо, приподнялся и со стоном откинулся на свое жалкое ложе. Заметался.
Я забыл о Рамо. Спасать, скорее спасать этого тяжелобольного человека!
Весь день я не отходил от него.
После приемов хины и горячего питья больной немного успокоился. А вечером заснул.
Мне было не до сна. Какая нелепость! Что это? Ошибка? Или тюремный врач умышленно заслал меня в лесные дебри? Зачем? Где же Рамо?
Голова моя раскалывалась на части.
Я вышел из хижины.
И сразу со всех сторон обступила меня гвианская ночь. Ее чернота придвинулась к хижине, облепила и поглотила тонкие стены и потолок. Бессонная, она спустилась на джунгли с их светящимися в черноте ночи ядовитыми грибами, гигантскими яркими бабочками, с муравьями-листорезами, чьи стройные полчища пробираются по лесу, преодолевая любые преграды, с лианами, которые и днем в полусумраке, и в черноте этой ночи душат деревья, высасывают из них живительные соки.
И вспомнился мне ягуар, вцепившийся когтями в спину крокодила.
Злоба и отчаяние… Эти два слова пришли мне в голову в ту бессонную гвианскую ночь.
Злоба и отчаяние? Да! Они – господа этих мест.
Где-то далеко за хижиной, за протокой, слышался беспокойный глухой несмолкаемый гул реки. Иногда из джунглей сквозь ночные звуки и шорохи прорывался надрывный вой хищников.
Злоба и отчаяние!
А в двух шагах от меня бредил в тяжком сне Ржевусский.
Нет, не пришлось уснуть мне в ту гвианскую ночь. Я смотрел на кусочек неба над хижиной. Оно было усеяно яркими, чуть-чуть трепещущими звездами.
Но где же Феликс Рамо?
Дневник Веригина
Время шло.
Я томился, маялся: застрял в джунглях – ведь не мог же я покинуть больного человека! Ржевусский подчиняется мне как врачу, но все время молчит. Он «беглый человек». И не может быть, чтоб он ничего не слышал о Рамо.
Сегодня я снова выбрал момент, когда больной не спал, и (не в первый раз!) спросил:
– В кайеннской тюрьме содержался каторжник. Ом был осужден за то, что отказался воевать во французских колониях. Его звали Рамо. Феликс Рамо. Вы слышали о таком?
– Феликс Рамо! – повторил больной. На его лице мелькнула тень улыбки. – Да, да…
– Где он?
– Не знаю.
– Может быть, он бежал?
– Не знаю… Не думаю: французская стража стреляет метко. – И Ржевусский утомленно закрыл глаза.
«Ясно, он что-то знает, но мне не доверяет, – подумал я. – Но пройдет день-другой… все равно я все узнаю».
И вот настал вечер, когда мой молчаливы и больной заговорил.
– Что делать? – тихо шептал Ржевусский. – Нет мне покоя на этой земле. Вы, пан Веригин, приплыли и лечите меня. А разве рану в сердце исцелишь? Край родной, никогда не забуду тебя! Я вижу тебя во сне и наяву. С грохотом падают здесь тропические ливни, разверзаются небеса, а я слышу, как в оконце моего домика в деревне под Ченстоховом мелко постукивает теплый частый весенним дождик… И так во всем: я смотрю на этих крикливых пестрых птиц, а вижу аиста, который стоит на одной ноге в своем гнезде на колесе.
– Как вы очутились здесь, пан Ржевусский?
– Я был студентом Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге… Ах, пане Веригин! Когда-то я был молод, строен, красив, горяч. Шел 1830 год. Польша поднималась против царя-поработителя и его жандармов. Я бросил академию, вернулся в Польшу. Стал повстанцем. Но восстание было разгромлено. Я скрылся. Изменил внешность: искусный парикмахер сделал меня седым стариком. Я работал в имениях столяром. Назывался Максом Зенгером. Поднимал народ. В деревнях меня знали. Не выдавали. Но была облава. Проверили: Макс Зенгер? Посмотрели паспорт. Приказали: отпустить. Но на всякий случай две недели продержали в тюрьме. Тут и случилась беда. Мои темные волосы, борода, усы стали отрастать. Седой старик Зенгер начал превращаться в молодого человека… Что делать? С каждым днем я сам себя приближал к виселице. А когда надзиратель пришел, чтобы выпустить меня из тюрьмы, то не узнал «старика» Зенгера. Пред тюремщиком предстал молодой шатен с остатками седины на концах волос. Стали дознаваться. Удостоверились: Ржевусский. Приговорили к виселице. Я уже представлял себе свой конец. Друзья помогли. Бежал. Перебрался в Финляндию. Там финны спрятали в трюме французского корабля. Доплыл до Гавра. Потом – Гвиана. И тридцать лет я в этом лесу. А Польша! Как унизили ее царские сатрапы! Я постоянно вижу один и тот же сон: тысячи окошек в деревнях Польши вдруг раскрываются, и из них показываются исхудалые руки. Они мечутся по всему свету, тянутся ко мне сюда, в Гвиану: «Помоги! Помоги!» Я просыпаюсь, места себе не нахожу…
Ржевусский утомленно умолк. И тут я подумал:
«Он ничего не сказал о Феликсе. Но все же Ржевусский заговорил».
Ржевусский становился все разговорчивее. Все чаще вспоминал свою родину. А мое настроение делалось все тревожнее: ведь я ни на шаг не продвинулся в своих поисках Феликса Рамо. Что мне оставалось делать? Начать с самого начала. И я стал готовиться к отъезду в Кайенну.
Увидев мои приготовления, Ржевусский сказал:
– Вот вы уедете, пан Веригин, а я останусь. Но не думайте, я не один: здесь, в лесу, обитает мой друг из Польши. И когда в душе моей смешиваются хаос и мрак (я уже заметил, что Ржевусский любит такие приподнятые выражения в стиле Гюго), когда ум ищет отрады, а сердце его не находит, я иду к моему другу. И он меня утешает.
– Но вот вы так тяжело болели, почему же друг вас не навестил?
Ржевусскнй с горькой усмешкой посмотрел на меня:
– Не может. Ходить не может. Только стоять.
«Что это? Еще какой-то несчастный человек? Притом калека?» – недоумевал я.
Приближался час расставанья с Ржевусским. И все сильнее одолевала его обнаженная, острая, неизлечимая тоска по родине.
– Вот вы вернетесь домой, пан Веригин, – говорил он мне как-то вечером, глядя на костер. – Вы опуститесь на колени на родной земле, падете ниц, со страхом и трепетом коснетесь и облобызаете ее. А до меня даже ветер не долетит с родной стороны. Мне никогда не тронуть рукой снега, такого морозного и голубоватого зимой, мягкого и желтоватого весной.
Ржевусский тяжело перевел дыхание и заговорил как бы сам с собой:
– Теперь в Польше осень. Ветер гонит с места на место увядшие листки. Почему же ты, ветер, не залетишь сюда, не унесешь меня, свой высохший листок, в родные места – туда, к черным полям, к желтому жнивью… Нет! Не увижу я тебя, мой край. Никогда!
И старый человек закрыл ладонью лицо.
Я старался успокоить его. Но сам не находил себе места – ведь я ничего не узнал о Феликсе Рамо.
Дневник Веригина
Ржевусский выздоравливал.
Близился час отплытия. Сэм готовил лодку в обратный путь.
Ржевусский упросил меня на прощанье сходить с ним к единственному другу, о котором он уже мне говорил.
– Прошу, пане, оказать мне это одолжение, – произнес он с поклоном.
Кто он, этот друг, как он очутился в этом лесу, я не спрашивал.
– Это недалеко, пан Веригин, – уверял Ржевусский.
И мы пошли.
– Почему вы в Кайенне посетили тюремного врача Лорена? – спросил Ржевусский, идя следом за мной по едва заметной тропинке.
– Вам известно имя русского доктора Гааза? – ответил я на вопрос вопросом.
Ржевусский понимающе улыбнулся:
– О! Конечно! Вы угадали. Здесь у нас есть свой доктор Гааз. И вы у него были: Ги де Лорен. Вас надо лечить – идите к Лорену, вам нужно помочь – поможет Лорен, вас надо спрятать от властей – вас спрячет Лорен. Я думал, вы об этом знали.
– Нет, конечно.
Так, разговаривая, мы продолжали путь.
Тесно сходились кроны деревьев. Не было ни солнца, ни неба в этом лесу. Один полумрак, влажный, прелый, с острым запахом гнили от тысяч и тысяч сгнивших здесь растений. Мы шли довольно долго по узенькой тропинке, которую, видно, Ржевусский прорубил и расчистил в чаще леса. Но нигде не было ни признака человеческого жилья, ни следа пребывания человека.
– Не удивляйтесь, пан Веригин. Вы сейчас все поймете. – И Ржевусский светло, радостно улыбнулся. – Скоро придем!
Неистовые запахи прели и гнили одуряли меня. Ноги увязали в мягких, влажных подушках листьев и трав.
Этот вечерний полусумрак, в котором мы шли, эта голубая дымка тумана, весь этот лес без солнца, без неба, которое спрятали переплетавшиеся деревья, спеленатые насмерть лианами… Как жить в таком лесу?
– Вот и пришли, – сказал старый повстанец. – И когда наступит мой последний час, я приду сюда, к моему другу, попрощаться. И рядом с ним закрою глаза навеки.
В самой гуще тропического леса перед нами открылась крошечная полянка. И посреди полянки стояла тоненькая, искривленная белая березка.
– Бедняга! – невольно вырвалось у меня. – Откуда березка в джунглях?
Ясная детская улыбка, освещавшая лицо Ржевусского, сделалась печальной.
– С тех пор прошло тридцать лет, – тихо начал он. – Было раннее росистое августовское утро. Солнце уже взошло. Жандармы уводили меня из родного дома. Я был здоров, силен… Как сейчас вижу… Меня повели по узкой меже. С поля крестьяне увозили в можарах снопы. Они оборачивались и печально глядели мне вслед. Женщины тихо утирали слезы. Я простился с ними низким поклоном. Потом мы перешли на широкий шлях. На дороге меня дожидалась телега. На березке возле дороги качались спелые побуревшие сережки. Я поклонился этой березке. Взял с нее семена и гореть земли у ее корней. В маленькой ладанке привез я сюда семена этой березки. Долго трудился в джунглях, расчистил полянку. И вот выросло родное мое дерево, мой друг…
И, словно забыв о моем присутствии, Ржевусский медленно подошел к своему «другу». Легкая тень от ствола легла у ног старика.
Я молча стоял на краю полянки. Глядел на тень березки. И думал о горькой судьбе этого человека.
Вдруг Ржевусский положил руку на мое плечо:
– Пан Веригин, я верю вам. Я понял, что вы за человек. Вы жалеете все живое, вы верите в добро, значит, вы не предадите человека.
– О чем вы?
– Сейчас узнаете. – С этими словами Ржевусский порылся в карманах. – Вот оно. Письмо доктора Ги де Лорена. Его передал мне Сэм. Тайно от вас. Слушайте. «Дорогой друг! – прочитал пан Ржевусский. – Вас будет лечить врач Веригин из России. Полагаю, что ему, как врачу, можно верить. Вы, наверное, помните, что Вотрен когда-то послал письмо во Францию, в городок Пелисье, об одном беглом каторжнике. Не покажется ли вам уместным, что Веригину можно назвать подлинное имя человека, скрытого под псевдонимом Вотрена? Если вы со своей стороны будете в этом согласны со мной, то со спокойной совестью откройте ему то, что я не решился ему сказать: тайну Рамо, ради которого, как мне кажется, он и переплыл океан с запасом хины».
– Так вы знаете Феликса Рамо? Пан Ржевусский, дорогой! – И я порывисто обнял старого поляка.
– Ой, не задушите меня! – отбивался Ржевусский.
– И столько времени молчали?!
– Простите! Иначе не мог поступить. Пока не поверил вам.
– Рассказывайте скорее!
– Беглый каторжник Феликс Рамо скрылся в лесу, – начал Ржевусский. – Стража тюрьмы составила акт о смерти: пуля навылет. Тюремное начальство часто так поступает. Такой акт помогает страже защищать себя от ревизорского надзора и от тех взысканий, которые могут обрушиться на здешнее начальство из Парижа. Так вот, беглец, по имени Феликс Рамо, прятался в лесу. Но тюремное начальство никогда бы его в лесу не нашло… Он жил совсем недалеко отсюда, лесной барабан созывал к нему негров и индейцев. И он учил их жить и бороться, защищаться. И в борьбе, добиваясь свободы, гордо умирать, если это понадобится. Но это не обреченность, говорил Рамо, а неизбежность. Умереть за то, чтобы народу жить свободно.
– Но где он? Не томите меня!
– У Вотрена.
– Какой-то адский круговорот. Где же этот Вотрен?
– В Кайенне. Вы у него были. Это доктор Ги де Лорен. Наш доктор Гааз. Он прячет Феликса Рамо. И лечит от малярии. Не верите? Взгляните на подпись. – Ржевусский протянул мне письмо.
И я увидел: на листке, написанном рукою доктора Ги де Лорена, стояло: «Лорен-Вотрен».
И буква «н» отлетела в сторону. Совсем как в письме, полученном мадам Рамо в Пелисье.
– Отплываю! – вскричал я и бросился к хижине.
Ржевусский с трудом поспевал за мной.
– Сэм! Лодку! В Кайенну!
– Нельзя, мосье Веригин. Лодка не совсем в порядке. Будет готова завтра утром.
Дневник Веригина
Тянется ночь. Гвианская ночь.
Без берегов он, этот океан джунглей. И безбрежна океанская тьма ночи над джунглями.
Задремали до утра одни запахи земли, но под полной луной проснулись другие: удушающий запах перегноя, запах листвы деревьев, сжимаемых лианами, запах непокорных мхов, запахи почек, трав… Все они, влажные и разные, потянулись к небу.
Я не мог уснуть. Тихонько, чтобы не потревожить Ржевусского, выбрался из хижины. Ушел к протоке. Чтобы обезопасить себя, стал разводить костер.
«Скорей бы утро!» – маялся я, глядя на язычки пламени. Незаметно глаза мои слиплись. Я задремал.
И вдруг сквозь сон явственно услышал горький, жалобный плач человека. Кто-то всхлипывает – крик, зов па помощь… Но откуда этот человеческий стон, возгласы? Я вскочил: мотнулась тень маленького человека. Что же такое? Я выхватил из костра головню, высоко поднял ее. Мелькнула другая тень. Но я уже понял: то был ягуар. Он загнал на дерево обезьяну. Она вскарабкалась на сук – звала на помощь, металась. Я бросил головню в ягуара. Он исчез. Злоба и отчаяние!
Голоса, одни – полные отчаяния и страха, другие – полные злобы и угрозы, снова обступили меня.
Грозный стоял вокруг меня тропический лес. Своими сплетающимися кронами он прятал все, что таилось на влажной, душной земле, в травах, в ветвях, сдавленных насмерть лианами.
Злоба и отчаяние!
Я подкинул несколько сухих веток в огонь. Костер вспыхнул сильнее.
Река потонула в сизом мокром тумане. И вдруг над лесом стал подниматься круглый оранжевый диск луны. Она, как на белую стену, опиралась на туман.
Огромная, настойчивая, она в упор смотрела на меня. Никогда еще не видел я такой оранжевой луны.
А ночные голоса тропического леса так необычны, непривычны и тревожны… Слегка потрескивал костер. И пламя его, боясь помешать звукам ночи, тянулось вверх очень медленно и осторожно.
Душевная мука одолела меня.
Не придумать, не открыть мне никакого преобразователя. Но ведь была, была же догадка! Была мелодия. И рос иод нее иван-чай. Лишь бы вспомнить! Еще… еще одно уси, тпе. Преодолеть самого себя – вспомнить ту догадку, что ушла в глубь моей души!
Оранжевый диск луны чуть побледнел. Поднялся над лесом. Костер мой догорел. Погас.
Бам!.. Откуда-то издалека, из глубины джунглей, долетел одинокий звук. Удар барабана. Н смолк.
Бам!.. Бам!.. Звук повторился.
И опять все оборвалось. А потом опять лес заговорил.
Бам-бам!.. Бам-бам!.. Бам-бам-бам!.. Теперь звуки были частые и короткие, то высокие, то низкие. У барабана была своя интонация. Торжественность и значительность почудились мне в частых ударах барабана, в смене звуков, то высоких, то низких.
Я не выдержал. Бросился к Ржевусскому. Разбудил его:
– Послушайте!
Бум… там… там…
Ржевусский приподнялся со своей циновки и тихо сказал:
– О чем они вдруг заговорили?
– Кто?
– Индейцы разговаривают. Слышите? Говорит 6apабан. Стойте! Тс-с…
Барабан умолк. И сразу в другом ритме: та-там… татам…
– Вслушивайтесь в эти удары, – сказал Ржевусский. – Это человеческая речь. Различайте: тут и гласные и согласные. Тут слова человека в ритмическом изложении.
Удары барабана, то близкие, то далекие, следовали то часто, то редко, то медленно, то быстро. Бум… там… там…
– Слушайте! Я буду переводить язык барабана, – сказал Ржевусский. – «Посмотрите на луну, – начал он переводить. – Вы видите, там на ней кто-то держит палочки на барабане. Там тоже бьет барабан. Он созывает нас на Круглую поляну к нашему дереву. Оно никогда не умирает. Мы будем петь и плясать вокруг нашего дерева. Будем есть его листья и зерна. Мы будем жить долго, как это дерево…»
Ржевусский переводил тихо, отчеканивая каждое слово. А удары барабана, то короткие, то долгие, то резкие, то легкие, врывались во влажную тьму джунглей и говорили, говорили о своем.
– О! – воскликнул Ржевусский. – Они уже собрались у этого дерева.
– Что за дерево?
– Даже не дерево… скорее куст. Совсем небольшой. И листья у него собраны веером. Ну совсем японский веер. Но не в листьях дело. Тут легенда. Легенда! Будто этот куст никогда не умирает.
Бам… бум… Теперь эти удары звучали так, словно помогали кому-то танцевать.
– Приглашение к танцу, – тихо сказал Ржевусский. – Легенда говорит: если часто под музыку плясать у этого куста, то его семена будут скорее созревать. А знаете, что я видел: черенок этого удивительного куста словно никогда не засыхает. Проходит год, другой… воткнешь черенок в землю – и что же? Растет!
Но я уже не слушал Ржеву сского: звуки барабана в моем сознании слились в мелодию, которая внезапно чем-то знакомым отозвалась во мне…
Помню, Ржевусский взял меня за руку:
– Что с вами, пан Веригин? Не причиняют ли вам боль эти удары барабана?
– Хочу туда… К ним…
– Что вы! – схватил меня за руку Ржевусский. – Вам нельзя… Вы чужой… Только со мной.
Но я уже рванулся из хижины. Побежал к лодке.
Дневник Веригина
Едва дыша от бега, мы с Ржевусским остановились за деревьями. Луна, полная, огромная, очень желтая, резко выделялась на синем небе. Она выплыла из черноты джунглей и повисла над большой поляной. Совсем круглой. Посреди поляны виднелся, невысокий куст. Вокруг него неподвижно сидели индейцы.
Оставаясь в тени деревьев, при ярком косом лунном свете, я все же рассмотрел этот куст. В самом деле: листья его были необычайной формы. Они напоминали раскрытый японский веер, росли этажами. У самой земли листья крупные и широкие. С каждым этажом они становились все меньше.
На поляне там и здесь торчали пни. Видно, индейцы с особой заботой пресекали любую попытку джунглей заглушить куст.
Индейцы пристально, неотрывно смотрели на куст. Зазвучала тихая, монотонная песня. Негромкие ритмические удары барабана вдруг сменялись резкими, быстрыми ударами. Индейцы вскакивали и заводили какой-то пляс вокруг куста. Барабан стихал – индейцы снова усаживались вокруг куста.
Луна зашла. На мгновение стало совсем темно. Индейцы сидели неподвижно. Сквозь тьму слышалась только тихая, монотонная песня.
Вдруг небо на поляне просветлело. Высоко в небе рванулись золотые лучи восходящего солнца и пронзили серую гряду легких облаков.
И на первые лучи солнца тихой трелью отозвался барабан. Индейцы поднялись и молча, приплясывая, стали один за другим подходить к кусту.
Они осторожно обрывали края его листьев и жевали их; подбирали с земли ярко-синие бархатистые семена и глотали их.
Небо все больше окрашивалось в розовый цвет. А чуть легли на серые прозрачные облачка густые, плотные полосы солнечных лучей – оглушительно ударили барабаны.
И в эту минуту мне послышался удар пушки… там… давно… в Севастополе.
Солнце залило поляну светом. И я увидел, как заря Эос разметала свои золотые локоны по крымскому небу, над морем, над сосной, над тремя кустами иван-чая. Ураган света захватил меня, залил мое сознание, переполнил сердце. Я словно прошел сквозь светлый столб.
Я НАШЕЛ… НАШЕЛ ту самую МЕЛОДИЮ, под которую рос куст иван-чая. И расцветали его лилово-красные цветы. Ту мелодию, которая звучала во мне тогда за миг контузии. Твердо и радостно я сделал несколько шагов. Вот мой лист куста-веера. Я его срываю. Вот горсть семян, ярко-синих, бархатистых. Я их беру с собой. Домой!
Разве растения растут под музыку?
Растения и звук…
Вот что пишет по этому поводу газета «Правда»:
«Используя ультразвук определенной частоты, канадские ученые добились ускоренного прорастания 74% семян дикого риса от общей массы зерна, подвергнутой обработке. Обычно для этой цели семена выдерживают шесть месяцев при околонулевой температуре. Предполагается, что ультразвук способствует появлению в семенах мельчайших воздушных пузырьков, быстрое образование и исчезновение которых делает плотную оболочку проницаемой. В результате изменяются водные, воздушные и температурные условия в семенах, и они прорастают».
А вот выдержка из журнала «Техника – молодежи»:
«Растение и музыка
До настоящего времени ученые относились недоверчиво к сообщениям индийских ботаников о стимулирующем влиянии музыки на рост растении, Опыты д-ра Вайнберга из Оттавского университета, многократно повторенные на хлебных злаках, под твердили это предположение. Звуковые волны с частотой 5000 герц повышают не только всхожесть, но и жизнеспособность растений: «озвученные» злйки энергичнее ветвятся и достигают большего весл, чем нормальные. Благодаря стимуляции из каждо го зерна вырастает почти ВЧЕТВЕРО больше стеблей, способных дать колосья. Другая частота – меньше или нет эффекта. Все здесь, по-видимому, основано на явлении резонанса в растительных клетках, которое способствует усилению процессов фотосинтеза и обмена веществ».
Индийская флейтистка Панииах (она же танцовщица, физик, ботаник, доктор наук) и индийский ученый Сингх ставили опыты и доказывали, что подопытные растения действительно росли быстрее под музыку.
Этот эффект стал известен. И был проверен учеными. В качестве подопытных растений были взяты бобы. Для одних бобов исполняли Шопена, для других – лирическую музыку, для третьих – джаз; контрольная группа росла в тишине. Оказалось, что лучше всего росли бобы, для которых исполнялся… джаз.
Панниах провела еще один опыт. В течение продолжительного времени она изо дня в день изучала действие танцев на рост цветов. И что же? Ее подопытные бархатцы зацвели, опередив контрольные на 15 суток.
Итак, допустим, что влияние музыки на жизнь растений – факт. Но почему Веригину пришла мысль, что растение, которое на свой лад отвечает на музыку, отодвинет от человека смерть на тысячу лет? При чем тут продление жизни и неувядаемая юность? Где и как нашел Веригин ключ к будто бы утерянному человеком тысячелетию?
Может быть, все это и стало бы ясным из дальнейших материалов Веригина. Но где они, эти материалы?
Ведь портфель старого Капки исчерпан.