Прячась за деревьями, спускаемся немного вниз. Сычев скользит в траву, я — за ним. Старшина ловко перебрасывает свое плотное тело. Он классически ползет по-пластунски. Так нас учили в военной школе. У меня так не получается. Ползти неудобно — автомат ерзает по спине, плащ-палатка задевает за кусты и кочки. Трава сырая, очень скоро промокают колени. Валька простудился бы здесь еще сильнее. Что-то он там делает? Сидит, наверно, на рации, ждет…
Сычев остановился, поднимает руку. Я подползаю к нему, ложусь рядом. Старшина шепчет мне прямо в ухо, так что делается ужасно щекотно.
— В этих кустах подождем немного. Ребята сейчас должны затеять стрельбу. Интересно, что фрицы делать будут? Ты смотри в оба — это ведь уже нейтралка.
Под грохот начавшейся стрельбы Сычев еще раз экзаменует меня. Теперь я знаю маршрут наизусть- где и как идти, какой путь выбрать, сколько метров, какие мины, — знаю все. Могу даже начертить на бумаге. Стрельба кончается и кончается экзамен. Фрицы так и не проявились, молчит та сторона, как проклятая молчит. Насупилась и ждет нас.
«Пошли», — жестом показывает мне Сычев. Я теперь уже понимаю его без всяких слов. Пошли! Начинается настоящее. Вот когда глухо застучало сердце. Я хватаюсь за него, чтобы удержать стук, мне кажется, что его слышно на километры вокруг. Мы ползем метров триста до больших кустов. Уже совсем стемнело, тени от кустов вытянулись, как сказочные существа. Они цепляются за наши ноги, скользят по нашим телам. Мы уже не ползем, а двигаемся обычным, человеческим способом, шагаем, слегка пригнувшись. Идем рядом: Сычев — справа, я — слева. Слегка шуршит трава, и ни одного постороннего звука. Иногда Сычев останавливается и пристально вслушивается в эту обманчивую тишину. Потом он снова двигается вперед быстрыми, совершенно бесшумными шагами. Вот где хороши мягкие сапожки. А я, дурак, думал, что это разведчики шикуют. Эх, святая простота!..
Я хорошо вижу в темноте, а зрение старшины вошло в поговорку даже у разведчиков. Но пока мы ничего не замечаем. Снова перестрелка. Она стихает, я сразу же над нашими головами повисают две осветительные ракеты. Мы мгновенно падаем, стараясь слиться с землей. Ракеты, противно шипя, гаснут, и становится темно, страшно и очень тоскливо. Я посматриваю сбоку на уверенно двигающегося Сычева, но страх не проходит.
Мы идем по самому центру ложбины, огибая высоту, где расположились гитлеровцы. Ложбина постепенно сужается. Кустов больше нет, впереди пустое место, низкая трава, кое-где вода. Тут опасно. Стоит появиться ракете, и мы как на ладони.
— Сиди жди меня, — шепчет Сычев. — Я проберусь вперед, гляну, что там делается. Сиди не шелохнись.
Он мгновенно исчезает. Я остаюсь один в полной темноте, совсем один. Сразу же мне захотелось чихнуть, кашлянуть, зачесалась спина, заныли ноги. Так прошло несколько минут. И вдруг из-за густых облаков вылезла чахлая луна, вернее ее бренные останки. Узкий серп бросил на лощину мягкие пепельные лучи. После темноты этого света вполне достаточно, чтобы видеть. У кустов снова выросли тени и полезли в мою сторону.
Издалека слышатся шаги, спокойные, уверенные шаги хозяина. Нет, это не Сычев. А может быть, как раз он? Идет смело, значит, путь свободен.
Я приподнимаюсь на локте, собираюсь встать, вылезти из-за куста, где так уютно и удобно расположился, как сразу же застываю на месте. По тропинке идет самый настоящий фриц. Я впервые вижу врага так близко и на свободе.
Замираю в своем убежище, хватаюсь за автомат, Но стрелять нельзя, стрелять нельзя… Пусть проходит мимо. Его еще убьют на нашем фронте, обойдутся без меня, пусть только проходит, я поползу вперед, чтобы предупредить Сычева.
Но фриц вдруг останавливается. Он стоит и прислушивается, стоит одинокий на блестящей поверхности травы. Я вижу все отчетливо и ясно. Вот он не спеша достает ракетницу, закладывает патрон.
Сейчас он поднимет руку, выстрелит, подзовет другого, ведь они здесь по одному не ходят, и все… Сычев где-то рядом, в траве, они его обнаружат, и тогда…
Что делать, ведь стрелять нельзя?
Я выхватываю нож, вспоминаю, как учили меня в десантной бригаде. Еще ударю не так, фриц закричит, и все пропало.
А он уже поднимает ракетницу вверх. Этого допустить нельзя.
Он стоит ко мне спиной, и его спина загораживает весь мир. Луна медленно заходит за облако. Тут уж думать не о чем. Я выскакиваю из-за куста и со всего размаха бью его автоматом по затылку. Он издает какой-то булькающий звук, словно пьет воду, и, как куль, оседает на землю Я хватаю его за ноги и тащу в кусты. Он убит или тяжело ранен, мне некогда проверять. Главное — замолк надолго. Мы теперь успеем, если его не хватятся. Где Сычев? Старшина, где ты? Я выскакиваю на тропинку. Кто-то движется прямо на меня. Опять фриц? Нет, это старшина.
Я опускаюсь на землю, пот прошибает меня с головы до ног, чувствую, как рубашка прилипла к спине.
— Тут был фриц, — говорю я старшине.
— Что, кокнул? — удивляется он.
Я киваю в ответ головой.
— Мой тоже готов, — шепчет Сычев. И тут я понимаю, почему в первое мгновение принял старшину за немца, У него на голове немецкая каска. Все верно, немцы по двое ходят.
Мы идем, вернее, бежим дальше. Луна надолго спряталась, по-прежнему темно, что нам очень кстати. Уж позади большая высотка, мы миновали два вражеских патруля, полежали в траве, пережидая, пока погаснут ракеты.
И вот снова густые кусты, снова мы лежим, слушая чужую, зловеще звучащую речь. Нам надо обогнуть вот этот участок, и мы почти дома. Останется легкий кусок пути. Там, правда, минные поля, но противника мы больше не должны встретить.
Старшина дергает меня за рукав: «Поползли». Мы ползем, бесконечно долго ползем. И определяем, что хоть не-, много передвинулись, только по тому, что постепенно замолкает говор фашистских солдат. Сычев поднимается, я поднимаюсь за ним. Здесь и кусты и мины. Добротные противотанковые мины. Мы прыгаем с одной на другую. Это вполне безопасно, если, конечно, не попасть на запал. Но зато мы так полностью гарантированы от мин противопехотных. Проходит почти полчаса, пока, наконец, кончается и это минное поле. Сколько их было сегодня? Я пытаюсь вспомнить и сбиваюсь со счета. Вообще мне кажется, что мы путешествуем целую вечность, что эта ночь продолжается уже неделю — не меньше…
Мы идём во весь рост по обыкновенному лугу. Я хорошо вижу кругом. Все тихо. Сердце бьется нормально, я уже привык ко всему этому, непривычному.
— Пе-ре-шли! — громко скандирует Сычев. Он останавливается и сбрасывает с себя немецкую каску. Она катится по дорожке и исчезает в кустах.
— Тихо, — говорю я, — ты с ума сошел.
— А чего! Перешли, Алеха, перешли. Не бойся, тут сверхнейтральная полоса. С двух сторон мины, кого черт понесет, кроме нас с тобой? Помнишь ручеек? За ним как раз начинаются наши мины. Иди снова след в след. Там есть проход. Потом сигнал дадим — две зеленые, одна красная. Комбат знает, что это я. Понял?
Четыре ракеты сразу поднимаются над полем — две зеленых и две красных. Немецкие ракеты. Неужели хватились своих? Вовремя мы ушли. Хватились, хватились, дьяволы! Это уже лупят по нам. Ракеты взлетают точно по графику, и бешеный минометный огонь раскалывает тихую ночь. Ого! Заговорили и наши. Один за другим снаряды уходят в сторону вражеских позиций. Одна за другой ухают и рвутся вокруг нас тяжелые мины.
Мне, как всегда, не везет. Я упал прямо в траву и лежу под открытым небом. А Сычев забрался в большую воронку.
Очень хочется вскочить и побежать, побежать куда-нибудь подальше от этого дикого гула, от этой ожесточенной стрельбы. Мины падают, гнусно чмокая, они вгрызаются в землю, и мокрые комья ее разлетаются во все стороны, обдавая грязным потоком высокую траву.
Я лежу и злобствую, что не успел прыгнуть в воронку, где уютно расположился Сычев, что кругом воют осколки, а по теории вероятностей… Я сдавал ее на втором курсе факультативно. Последний экзамен перед войной. Говорят, нашего доцента Бавли, что читал этот курс, убило прямым попаданием бомбы, когда упала она около университета. Успел ли он оценить вероятность этого события?.. Какие глупости лезут в голову!.. Надсадно гудит — теория вероятностей, теория вероятностей…
Но вот все стихает. Гитлеровцы выпустили положенное количество мин и успокоились. Сразу в кустах заверещали какие-то птички. Вот уж кого никак не трогает война, поют себе…
Я встаю, отряхиваюсь… Тихо… Что это там Сычев задерживается? Подбегаю к воронке, падаю… Воронка широкая, хватило бы на двоих, хватило бы наверняка.
— Старшина, — толкаю я Сычева, — очнись, кончились фрицы!
Молчит старшина, молчит. Я дергаю его за рукав, кричу, забыв осторожность. Молчит старшина. Я вытаскиваю его наружу… Он дышит, дышит, жив!.. Оглушило, контузия.
Я сижу рядом с воронкой, не понимая, что же делать дальше. Мне хочется сесть и зареветь по-бабьи, в голос. Я не могу оставить его здесь и не могу тащить через минные поля. Ведь мне надо уже сейчас быть в штабе дивизии. Там лежит нерасшифрованный боевой приказ, там лежат телеграммы, там ждут меня…
Я наклоняюсь к Сычеву, расстегиваю воротник, брызгаю на лицо водой. Он дышит тихо, но очень ровно. Кажется, это называется шоком, но мне от этого не легче. Стрельба стихла, но она может начаться в любую минуту.
Я взваливаю старшину на плечи. Он не такой уж легкий, как кажется с первого взгляда. Я иду вперед, пока просто так, чтобы уйти от проклятого места. Автомат уже можно просто выбросить, Я не очень профессионально убил фашиста, испортил автомат. Выбрасываю его в сторону, вынимаю «вальтер», ставлю на боевой взвод, кладу снова в карман, Вce это быстро, почти механически.
И скорее, скорее отсюда к ручью! Каждый шаг отзывается учащенным дыханьем, резкими ударами сердца. Да, тяжеловат старшина… Я слышу посторонний звук. Сзади кто-то хрипит. Не сразу соображаю, что это хрипит Сычев. Ясно, в чем дело, — язык запал. Старшина может задохнуться. Я кладу безмолвное тело на траву, вытаскиваю скользкий белый язык. Хрип прекращается, и Сычев дышит теперь тихо-тихо, совсем неслышно. Я перехожу ручей и шагаю дальше. Кругом тихо. Удивительное дело — как много людей топчется обычно вокруг! А здесь, где рядом передовая, — никого. Помочь некому. А зачем мне, собственно, нести старшину на плече? Плащ-палатка — вот что мне нужно! Ведь впереди минное поле, нужно сберечь силы. Я завертываю Сычева в плащ-палатку и. волоку за собой. Я, наверное, иду очень шумно, но что делать: я устал — руки трясутся, а впереди минное поле.
Я снова беру старшину на руки. То на плече, то на руках, все равно груз двойной, даже противотанковая мина может не выдержать.
Да, совсем забыл, ракеты. Надо дать сигнал. Я достаю из кармана старшины ракетницу и выпускаю две зеленые, одну красную.
Ракеты догорают. Я снова совсем один в этом темном мире. Теперь мне уже никак нельзя подорваться. Нас двое. И тогда ни один не дойдет.
Противотанковые мины нормальные саперы ставят в шахматном порядке. Это я знаю. А вдруг их ставил сапер-шутник, что тогда? Не повезло один раз, может не повезти и другой. Правда, есть теория вероятностей, но к черту теорию вероятностей. Бог не выдаст, свинья не съест. Но подорваться я сейчас просто не имею права…
Дышу уже, как паровоз, но не могу дышать тише, не могу перевести дыхание. Скоро не смогу двигаться.
А в голове надсадно гудит привычное, знакомое донельзя: «Командир корпуса приказал…» Я иду, повторяя эти строчки, они текут, отсчитывая пройденные метры и прошедшее время.
Я перемещаюсь, как самый настоящий канатоходец. Поднял ногу, осмотрелся, аккуратно поставил ее, переместил груз на другое плечо, снова поднял ногу… И так до бесчувствия… Зачем тут столько мин? Столько металла загнали в землю. Наверное, не один год придется потом разминировать… Я останавливаюсь, переваливаю Сычева на правое плечо.