Он пожимает плечами.
— Я не думал об этом. Возраст никогда не имел для меня особого значения.
Он встает, подходит к окну гостиной, раздвигает тяжелые бархатные шторы.
— Тебе пора спать, — говорит он.
У меня еще сто вопросов, но я согласно киваю. Сегодня он рассказал о моей матери, которой я никогда не видела, больше, чем когда-либо прежде, и еще больше о себе самом.
За исключением одной вещи — правды, которую он не хочет говорить, правды, на выяснение которой я потрачу годы. Правды о том, кто мы на самом деле.
Я стояла снаружи в глубоких синих сумерках одна. Наверное, мне было четыре или пять, и я обычно не оставалась снаружи в одиночку. Ряды верхних окон представали золотыми прямоугольниками в обрамлении зеленых лоз, нижние — полуприкрытыми желтыми глазами. Я смотрела на дом и вдруг упала навзничь на мягкую траву. В то же мгновение из подвала вырвалось пламя. Я не помню, слышала ли взрыв, — секунда, и ночь наполнилась голубым и желтым светом, в небо взметнулся красный огонь. Кто-то подхватил меня и понес прочь от дома.
Это мое самое раннее воспоминание. Помню запах воздуха в ту ночь — смесь дыма с ароматом сирени — и грубую поверхность шерстяного пальто под щекой, и ощущение, будто я плыву, когда мы уходили. Но я не знаю, кто меня нес и куда.
Позже, когда я спрашивала про пожар, Деннис, папин лаборант, говорил, что мне все приснилось. А отец просто отворачивался, но я успевала разглядеть его лицо, отстраненный и настороженный взгляд, покорно опущенные уголки губ — выражение, которое мне предстояло так хорошо выучить.
Однажды, когда мне было скучно, что случалось нередко в мою бытность ребенком, отец посоветовал мне завести дневник. Он сказал, что даже про скучную жизнь интересно читать, если автор уделяет достаточное внимание деталям. Папа нашел у себя в столе толстую тетрадь в синей обложке и снял с полки «Уолдена» Торо.[1] И вручил их мне.
Так я начала писать. Но даже все детали на свете не смогли бы сделать рассказ о первых двенадцати годах моей жизни достойным прочтения. Мне говорили, что детям однообразный распорядок идет на пользу, но как раз монотонности у меня было больше всего. Поэтому я постараюсь рассказать вам только о том, что необходимо для понимания последующих событий.
С самого рождения я жила со своим отцом, Рафаэлем Монтеро, в доме викторианского стиля в Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк.
Если хочешь укрыться от мира, поселись в небольшом городке, где все кажутся безымянными.
В отцовском доме было много комнат, но жили мы только в нескольких. Никто не пользовался башенкой на крыше (хотя много позже я провела там несколько часов, глядя в круглые окошки и представляя себе мир за пределами городка). От основания башни шел длинный коридор, в который выходили двери шести свободных спален. Широкая парадная лестница вела вниз, она разделялась надвое площадкой с нишей под витражным окном. На устилавшем площадку ковре были разбросаны марокканские подушки, на которых я часто валялась с книжкой или просто глазела вверх на светящиеся красные, синие и желтые стеклянные ромбы и треугольники. Витраж был куда интереснее, чем настоящее пепельно-серое небо, которое в Саратога-Спрингс только летом становится пронзительно-голубым.
Утро начиналось с прихода домработницы миссис Макгаррит. Это была миниатюрная худенькая женщина с редеющими рыжими волосами. Морщинки грусти и радости покрывали ее узкое личико примерно в равных пропорциях. Для меня у нее всегда находилась улыбка — в те времена.
Отправив собственных детей в школу, миссис Макгаррит приходила к нам и оставалась до четверти третьего, когда некоторые из ее отпрысков возвращались домой. Она готовила, убирала и стирала. Сначала она варила мне завтрак: как правило, овсянку со сливками или маслом и кленовым сахаром. Кухарка из миссис Макгаррит была так себе — каша у нее получалась пригорелая и недоваренная одновременно — и она никогда ничего не солила. Но сердце у нее было доброе.
А я чувствовала, что где-то у меня была мама, которая умела хорошо готовить. Я много знала про маму такого, о чем мне никто никогда не рассказывал. Вы можете подумать, будто я все это выдумала, чтобы компенсировать то, что никогда ее не видела. Но интуитивно я была уверена, что мои догадки верны, основаны на фактах, в которые я просто не была посвящена.
Миссис Макгаррит рассказывала, что слышала, будто бы мама, родив меня, заболела и легла в больницу. Деннис, помощник папы, говорил, что «ее забрали у нас по причинам, никому не понятным». Отец молчал. Все они сходились только в одном: мама исчезла после моего рождения, и никто из нас ее с тех пор не видел.
Однажды утром после завтрака, когда я занималась в библиотеке, почувствовала какой-то сладкий аромат, смешанный с запахом обычного крахмала. У миссис Макгаррит имелся пунктик; при глажке она щедро крахмалила всю мою одежду, а варила крахмал по старинке — на плите.
Я сделала перерыв и отправилась на кухню — шестиугольное помещение, выкрашенное в яблочно-зеленый цвет. Дубовый стол был покрыт ровным слоем муки, рядом стояла миссис Макгаррит и заглядывала в духовку громадной старинной плиты марки «Гарланд». Домработница казалась маленькой по сравнению с плитой с шестью газовыми конфорками, двумя духовками, жаровней и противнем. На одной из конфорок булькала кастрюля с крахмалом.
На столе рядом лежала кулинарная книга с пожелтевшими страницами, открытая на рецепте медового торта. Кто-то синими чернилами нарисовал рядом с рецептом три звездочки и написал: «Лучше всего получается на нашем лавандовом меде в июле».
— Что означают эти звездочки? — спросила я.
Миссис Макгаррит отпустила дверцу духовки и обернулась.
— Ари, вечно ты меня пугаешь, — сказала она. — Я даже не слышала, как ты вошла. — Она вытерла чистые руки об испачканный мукой передник. — Звездочки? Наверное, так твоя мама обозначала сложность рецептов. Думаю, четыре звездочки — высшая категория.
— Это мамин почерк?
Наклон вправо, с ровными петельками и закруглениями.
— Это ее старая кулинарная книга. — Миссис Макгаррит принялась собирать ложки, мерные чашечки и миски. Она сложила их в раковину. — И она станет твоей. Думаю, мне давно следовало передать ее тебе. Она всегда стояла на той полке, с тех пор как я пришла сюда работать. — Домработница указала на настенную полку возле плиты. Для рецепта требовалось по полчашки муки и меда, три яйца и разнообразные специи.
— «На нашем лавандовом меде», — прочитала я снова. — Что это значит, миссис Макги?
Миссис Макгаррит включила воду, и когда она ее выключила, я повторила свой вопрос.
— Ну, это мед, который делают пчелы, пьющие нектар из цветков лаванды, — сказала она, не поворачиваясь от раковины. — Знаешь те большие заросли лаванды у забора?
Я знала. Точно такие же цветы украшали обои в комнате наверху, где когда-то жили мои родители.
— Как делают мед? — спросила я. Миссис Макгаррит начала преувеличенно громко плескать посудой в мыльной воде, и я поняла, что она не знает ответа.
— Тебе лучше спросить у папы, Ари, — сказала она наконец.
Вернувшись в библиотеку, я вынула маленький блокнотик на пружинке, который всегда носила с собой, и добавила слово «мёд» в список вопросов, подготовленный к послеполуденным занятиям.
Каждый день в час пополудни отец поднимался из подвала. По утрам он работал у себя в лаборатории. Его компания «Серадрон» занималась биомедицинскими исследованиями.
Он занимался со мной в библиотеке с часу до пяти, с двумя перерывами в процессе: один на йогу и медитацию, один — на перекусить. Иногда, если позволяла погода, я гуляла в саду и играла с Мармеладкой, соседской рыжей полосатой кошкой, которая любила нежиться на солнышке возле лавандовой полянки. Затем я возвращалась в дом и присоединялась к отцу в библиотеке, где он читал свои научные и литературные журналы, он питал необычное пристрастие к литературным исследованиям XIX века, особенно касающимся Натаниэля Готорна[2] и Эдгара Аллана По. Я могла читать любые книги из нашей библиотеки, но выбирала в основном волшебные сказки.
В пять мы переходили в гостиную. Он садился в темно-зеленое кожаное кресло, а я усаживалась на обитую темно-красным бархатом скамеечку для ног, которая идеально подходила мне по росту. Иногда он просил меня открыть конверт, говорил, что ему трудно открывать вещи. За спинами у нас располагался камин, которым, насколько я знаю, никогда не пользовались. В очаге стоял стеклянный экран с вделанными в него бабочками. Я потягивала рисовое молоко, а он пил красный коктейль, который назывался «пикардо». Отец не давал мне его попробовать, говоря: «Ты еще маленькая». По-моему, в те времена я всегда была «еще маленькая».
Здесь я хочу описать папу: высокий мужчина, метр девяносто, с широкими плечами и узкой талией, мускулистыми руками и красивыми ногами (только много позже я поняла, насколько красивыми, увидев, как уродливы ноги у большинства людей). Прямые черные брови и спокойные темно-зеленые глаза, бледная кожа, длинный прямой нос, тонкие губы: верхняя изогнута наподобие лука, а уголки нижней опущены. Атласно-черные волосы чуть завивались надо лбом. Даже в детстве я инстинктивно понимала, что отец необычайно хорош собой. Он двигался, как танцор, легко и плавно. Его шаги невозможно было услышать, но его присутствие ощущалось с того момента, когда он входил в комнату. Мне казалось, что, даже если я ослепну и оглохну, я все равно буду чувствовать, что он здесь, самый воздух вокруг него ощутимо мерцал.
— Как делают мед? — спросила я в тот вечер.
Его глаза округлились.
— Все начинается с пчел, — сказал он.
И последовательно изложил весь процесс, начиная с нектара и кончая выборкой сот.
— Рабочие пчелы — стерильные самки, — учил он. — Самцы в основном бесполезны. Их единственная функция — спариваться с царицей. Они живут несколько месяцев, а потом умирают.
Отец с трудом выговаривал слово «умирают», как будто оно принадлежало какому-то незнакомому языку. Потом он описывал, как пчелы танцуют, когда возвращаются в улей, рисуя руками петли и волны, и в его устах все выглядело слишком красиво, чтобы быть настоящим.
Перейдя к рассказу о пчеловодах, он отошел к полкам и вернулся с томом энциклопедии. Папа показал мне изображение человека в широкополой шляпе и закрытым сеткой лицом, который держал в руках устройство с носиком для окуривания ульев.
Теперь у меня был образ матери: женщина в толстых перчатках, закутанная в длинную вуаль. Но я не стала говорить об этом папе или спрашивать его про «наш лавандовый мед». Он никогда не отвечал на вопросы о маме. Обычно он менял тему. Однажды сказал, что такие вопросы его расстраивают.
Я представляла, каков на вкус лавандовый мед. Единственный мед, который мне довелось попробовать, был из клевера, согласно этикетке на банке, и вызывал в воображении зеленый аромат летних лугов. Лавандовый, как мне представлялось, должен был обладать более крепким, острым цветочным вкусом, с едва заметным оттенком дыма. Он был бы фиолетово-голубым на вкус — цвета сумеречного неба.
В папином мире время значения не имело. Не думаю, чтоб он хоть раз взглянул на напольные часы в библиотеке. Однако соблюдал четкое расписание — в основном, подозреваю, ради меня. Каждый вечер в шесть он сидел со мной, пока я ужинала тем, что миссис Макги (мне надоело писать имя полностью, к тому же я так ее и называла) всегда оставляла в подогретой духовке: макароны с сыром, или запеканку из соевого творога, или вегетарианское чили. Все эти блюда оказывались полусырыми снизу и подгорелыми сверху, «легкими» и «здоровыми». После ужина отец купал меня.
Когда мне исполнилось семь, он предоставил мне мыться самостоятельно. Папа спросил меня, хочу ли я, уже большая девочка, чтобы он по-прежнему читал мне перед сном, и я, разумеется, ответила утвердительно. Голос у него был бархатный. Когда мне было шесть, он читал мне Плутарха и Платона, но Деннис, должно быть, что-то ему сказал, потому что после этого он читал «Черного красавчика» и «Хейди» и «Принцессу и гоблина».