«Познав всю истину, не думай,
что ты мудрец —
ведь все глупцы смеются над тобой…»
Лес остался позади, я вышел на проселочную дорогу, залитую лунным светом. Над головой пролетела большая тень, и бесшумно унеслась в ночь. На далеком болоте прокричала выпь, но вдруг умолкла, поймав большую лягушку. Ее голос доносил желания, и я слышал их, все до единого. Выпь — не человек, она, и не умеет старательно прятать желания за плотной завесой слов. Я улыбнулся, порадовавшись за хозяйку болот, и немного погоревав о лягушке. Но таков закон, и не нам его оспаривать. Вернее это делают все, кто подобен лягушке. И умалчивают те, кто подобен выпи. А я? Я же просто мыслю. И просто действую. И всегда по-разному. Но с единой целью.
Вскоре мой путь преградила высокая каменная стена, чернеющая на фоне лунного неба зубчатым парапетом. Островерхими призраками нависали грозные башни. Снизу казалось, они цепляют посеребренные облака, что бесшумно крались в неведомую даль. Многовековая кладка таила запахи тысяч трудолюбивых рук. А также привкус крови тех, кто не желал работать. Я стоял и смотрел на могучую старую стену, на высокие дубовые ворота, обитые стальными полосами. Они-то и манили меня. Что таится там, за высокой городской стеной? Оттуда тянуло множеством всевозможных запахов. Они сливались в единый сложный букет, вызывая смешанное чувство неприязни и интереса. Я поморщился, но интерес все же пересилил.
Подул ветерок — деревья отозвались дружным шелестом. Я снова повел носом, будто охотничий пес, выискивающий добычу. Я чувствовал незримых стражей, которые посапывали в глубине неприступной толщи, и видели сладкие сны. До меня даже долетали отголоски тех снов, в виде обрывочных образов и видений. Но ничего, кроме золота, обнаженных дев, застолий и битв там не увидел. Потому я волей отринул их, и поспешил дальше. Вернее не спешил — я никогда не спешу. Медленно, будто во сне, приближалась каменная стена и высокие запертые ворота. Тьма окутывала их своей невесомой пеленой, словно тело прекрасной девицы. И, возжелав ее, я жаждал сдернуть эту пелену, в надежде обнажить истинную суть и насладиться ею в полной мере.
Я шел бесшумно. Звук шагов мог расслышать далеко не каждый. Поэтому мне пришлось выйти из тени, под яркий лунный свет. Он посеребрил мои пепельные волосы, резкими тенями подчеркнул изношенный до дыр плащ. Я шел и ждал, но не мог дождаться. Башни дремали. Я разочарованно вздохнул и принялся озираться по сторонам. Поискав глазами, увидал рядом сухую ветку и решительно наступил на нее. Обычный звук в сонной тишине выдался резким и громким.
И вдруг ночь ожила. Наконец-то!
— А ну стой! — повелительно донеслось сверху.
Я остановился и закрыл глаза — так я лучше вижу.
— Кто таков? — угрожающе звенел голос, и чувствовалось в нем непоколебимое упорство, выдержка и сила. Люблю слушать таких, ведь я питаюсь их силой. Я выдержал паузу и негромко произнес:
— Это неважно.
— Неважно?! — насмешливо прозвучало в ответ. — Если для тебя это неважно, то для нас это важно в первую очередь. Мы не пускаем кого попало! Да и вообще в ночное время никого не велено впускать. Понял меня, острослов?
Ветер всколыхнул мои пепельные волосы, мой старый рваный плащ. Ветер гулял над башнями, посвистывал в незримых щелях и бойницах, скрипел какими-то ветхими досками. Я чувствовал его желания, его интерес к ночной жизни. Да, в этом мы с ним схожи. Поэтому мне дано смотреть на мир глазами ветра…
Ветер порывисто заглянул в чернеющие недра. Заставил робеть и дрожать скупой факельный огонек. Охладил голубоватые лезвия алебард, кованые нагрудники, шлема, кольчужные рубахи. Вылизал висящие на стене ряды щитов. Пригляделся к рисунку, но в скупом свете не смог разобрать очертаний. Пригляделся внимательнее. Похоже на орла, растопырившего когти. Ветер довольно загудел и радостно свистнул. И вдохновенно налетел на потемневший от долгих лет дубовый стол. Залез в чашу с ячменной кашей, принюхался к застывшим кусочкам сала, брезгливо поморщился. Обогнул зачерствевшую краюху хлеба, оловянный жбан, разбросанные кости. И принялся ворошить раскрытую книгу, перелистывать толстые страницы бесконечных записей, шуршать гусиными перьями. Игриво сбросил на пол и начал катать желтые скрученные свитки с темно-бордовой королевской печатью на шнурке. Но, под конец, не выдержав тяжелого душного плена, раздосадовано взвыл и вырвался прочь из низкой каменной кельи. Мимоходом подхватил мой спокойный рассудительный голос, снова понес его к узкой бойнице, и швырнул внутрь.
— Не велено впускать? А кто не велел?
— Всеобщий приказ короля, — отозвалась бойница. Багровый свет снова дернулся. Заплясали осторожные тени — кто-то проснулся и недовольно проворчал. Я снова бросил слова вверх, ветер подхватил их и понес к башне.
— Выходит, твоя жизнь — слепое подчинение желаниям короля?
Несколько мгновений длилось молчание. И столь громким оно стало, что походило на крик. Он бил по ушам не хуже раскатистого бронзового колокола. Чернеющая полоса бойницы показалась мне искривленным мукой ртом. Он кривился и скалился, норовя плюнуть в меня всей своей ненавистью, что скопилась в мерцающей глубине. Но в ночи снова раздался голос стража. Теперь, правда, с яркими нотками недоверия и презрения.
— Эй ты, философ, шел бы побыстрее отсель, пока тебя болтами арбалетными не нашпиговали, как свинью укропом.
Видимо, то считалось верхом остроумия. По крайней мере, его слова вызвали издевательский хохот дюжины невидимых стражей, разбуженных нашей перекличкой. Кто-то и вовсе зашелся от смеха, стуча кулаком по столу. До слуха донесся едва уловимый стук покатившихся костей. Свет задергался. Рот бойницы тоже задрожал в надменном хохоте. Обнажился оскал выщербленных дождями и временем камней. Я тоже улыбнулся. Но отнюдь недружелюбно. Хотя и не злорадно. Ветер на миг утих, сполохи замерли. В кратковременном затишье мои слова прозвучали холодно и равнодушно. А от того и зловеще.
— Да, понимаю, не ваша в том воля — меня не впускать, а вы лишь орудие в руках этой воли. Хорошо! Будь, по-вашему! Я уйду! Но скажите мне только, чего желаете вы, а не тот, кто желанием своим возвел вас на эти стены?
Смех разом притих. Сверху донеслось железное бряцанье, скрежет и стук. Вспыхнул еще один факел. Привратники поднимались и с интересом выглядывали из ртов двух узких бойниц, нависших по обе стороны ворот. В скупом лунном свете холодно поблескивали шлема. В отсветах факела тусклыми огоньками мерцали глаза, исполненные подозрения, изумления и сомнения. Один страж повыше поднял факел, норовя разглядеть фигуру нежданного гостя. Но темный плащ, словно частица ночи, надежно держал меня в своих объятьях. И не давал в обиду тревожному свету.
Хоть и невозможно меня обидеть.
Все спешили посмотреть на загадочного скитальца, возникшего из лесной тьмы. Здешние края опасны и глухи. Провинциальный городок расположился на самых задворках королевства, на стыке обжитых мест и непролазной дремучей чащи. Нечасто встретишь здесь человека, идущего из дикой глуши глубокой ночью. Да еще такого бодрого, любознательного, независимого и… безоружного. Тут невольно заподозришь подвох. Вместо того, чтобы проситься под защиту каменных стен, он начинает расспрашивать о каких-то непонятных вещах. Ну не странно ли? Для них же все странное по долгу службы становилось подозрительным. То есть требующим проверки. Мало ли кем я могу оказаться? Неизвестно, кто скрывается за моей спиной? Может передовой вражеский отряд разведчиков, готовых всеми правдами и неправдами попасть за стену, открыть ворота и впустить в городок полчище захватчиков? Все может быть. Потому как бывало порой. Нет, за их короткие жизни, разумеется, таких происшествий не случалось. Своим опытом ни один из них похвастать не мог. Но пусть они и не слишком умны, кое-какие уроки из далекой истории все же помнили.
К тому же они, как воины, прекрасно знали, какое самое сильное оружие в этом мире. Каким оружием побеждали во все века, во всех землях и у всех народов. Да, правильно — это хитрость. Бытовая ежедневная, торговая денежная, военная стратегическая. Да мало ли какая. Но все одно — хитрость. Или, если угодно, смекалка. Хитрость же есть проявление мысли. Проявление желания. Когда кто-то желает победы, то непременно задумывается о способах ее достижения. И неважно, где происходит сражение: на поле брани, в лавке купца, в семейном кругу, или в соперничестве с природой. Везде. Вся наша жизнь есть сражение. Мы сражаемся каждый миг, каждый день, каждый год… каждую жизнь. Мы воюем с миром, с обществом, с дикой природой, с историей, с законами, с врагами, с противоположным полом, с инакомыслием, да много еще с чем. Но все это можно выразить одним — мы воюем с чужими желаниями. Стараемся скинуть с плеч бремя чужих желаний, и по возможности навязать свои. Бывает, желания наши совпадают, бывает нет. Первый исход сулит перемирие, второй конфликт. Иные, кто поумнее, притворно подстраиваются под чужие желания, дабы добиться своих.
Но самая страшная битва — битва с самим собой. Труднее всего воевать со своими желаниями. С искушениями, с соблазнами, с прихотью или блажью. Потому как здесь не поможет ни одно оружие, здесь не убережет ни один доспех. И даже хитрость тут бессильна. Невозможно обхитрить самого себя. Хотя, признаюсь честно, иной раз все же встречаются таланты. Даже гениальности. Но, разумеется, в первую очередь сами и страдают. Спасти может лишь искренность, искренность перед самим собой… Умение говорить самому себе правду, стоя перед зеркалом.
Но подобное — удел немногих. Сколько странствую по миру, но редко когда встречаю людей, способных смотреть на себя со стороны, и говорить самому себе, кто ты есть на самом деле. Еще реже встретишь тех, кто, глядя на себя, увидит нечто большее. Но не просто увидит, а пожелает быть таковым и всецело устремится к достижению своего желания. И достигнет. Вот тогда-то и становится человек героем. Истинным героем, победившим самого себя, победившим все свои слабости и пороки. Но жалок и ничтожен тот герой, кто просто называет себя таковым. Еще больше презрен тот, кто не просто называет себя героем, но безосновательно и глубоко уверен в том. Правда, презрение вызывает у таких же безосновательных героев. Герой же истинный уверен в своих силах, так как не раз уже доказал их. А если кто-то снова усомниться в нем, то он в очередной раз докажет свою правоту и проявит свою силу. Ему нет смысла кого-то презирать. Он может лишь посмеяться над глупостью. Не высмеять, но посмеяться от души. Глупость, правда, склонна видеть в том обиду. Но на то она и глупость, чтобы променять задор и смех на обиженно поджатые губы.
Да только нечасто услышишь искренний смех… Нечасто.
Я люблю смех.
Я не люблю обиду.
Я не обижаюсь.
Я смеюсь.
Стражи помалкивали, пытаясь разглядеть меня. Кто-то едва не вывалился, высунувшись по пояс. Но его с руганью лязгом и скрежетом затащили внутрь башни. В глазах привратников мелькали равнодушные звезды и желание побыстрее отделаться от незваного гостя. Но ночь — моя верная союзница, словно кованый панцирь хранила меня от горящих стрел их жадных взоров. Наконец, благодатная тишина снова в ужасе вздрогнула и поморщилась, когда в ней зазвенел неприятный голос нового стража:
— А ты кто такой? Волшебник что ли? Исполнитель желаний?
Легкая улыбка тронула уголки моего рта. Любая улыбка — тоже смех. Смех же есть глубинное желание — одно из немногих искренних. Желание видеть мир радостным и веселым. Я коротко пояснил:
— Каждый зовет меня, как хочет.
— Я же сказал тебе — проваливай! — гортанное рявканье потрясло округу.
— Да брось, — тихо прозвучал еще один голос, обращаясь к первому. — А вдруг, и правда — волшебник?
— Ты чего?! Белены обожрался?! — гневно рокотал первый голос. — Какие к чертям волшебники?! Или… ты не до конца проснулся?!
— А чего бы он по ночам шарахался? — сонно предположил второй, и продолжительно зевнул. Первый страж издевательски засмеялся и ответил за меня:
— Видать не спится. Да?!
Последнее слово он выкрикнул, обращаясь ко мне.
— Да, — спокойно подтвердил я.
Первый (судя по всему — глава), снова высунулся из бойницы и с лязгом махнул железной рукой.
— Так иди, откуда пришел, и выспись. А после поговорим. Но сначала, олух, научись со стражей разговаривать!
— А кто может научить такому? — осторожно полюбопытствовал я, нисколько не тронутый его оскорблением.
— Мы и научим! — отчеканил страж. — Правда, парни?
Ответом служил одобрительный гул голосов и басовитый хохот. Я подождал, пока они утихнут, и снова заговорил:
— Так вот я и пришел учиться.
Смех разом утих. Стражники снова высовывались из двух бойниц, со скрежетом отирая друг другу бока. Да, нечасто встретишь такого упорного глупца. По крайней мере, в их глазах я выглядел таковым. Наконец, глава привратников снова уделил мне внимание.
— Послушай, скиталец, — в его голосе сквозила явная угроза. Искренняя. — Тебе сказали, куда идти! Вот и иди!
— А куда мне идти? — обреченно молвил я.
— Ты что?! Издеваешься?! — гневно заорал страж. Казалось, сейчас рухнут навесные круглые башенки, выступающие из могучей стены. Тревожный свет нервно заметался в неприступной глубине. Кто-то дернулся, отпрянув от бойницы. Кто-то глухо стукнулся головой о верх проема (благо был в шлеме). А кто-то от неожиданности выронил алебарду — послышался громкий звон. Затем снова крик — душераздирающий и пронзительный. Судя по всему, алебарда угодила кому-то на ногу. От нового крика вздрогнули стены. Из стыков камней засочились волны нестерпимой боли. Пострадавший гортанно орал, изощренно проклиная и алебарды, и тесную келью, и хилые руки. И само собой — ночных философов. На долю последних выпала львиная часть тирады.
Содрогнулась сама ночь. Но не я. Я терпеливо дождался, когда вопли поутихнут. И, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Отнюдь. Но мне сказали идти туда, откуда пришел. Но я не могу однозначно сказать, откуда пришел — я постоянно странствую. Быть может, когда-то я бывал и вашем городке. Поэтому я и иду туда, откуда пришел. Так что, почтенные стражи, можете смело пускать меня внутрь. Ведь это ваше пожелание.
Молчание, прерываемое всхлипами, нытьем и приглушенной руганью, длилось слишком долго. Очевидно, они не могли сразу уловить всего смысла. Зато они поняли все сугубо по-своему.
— Каков ловок-то, — раздался новый голос. — Не иначе как волшебник. Может, загадаем чего?
— Прохвост он болтливый, — огрызнулся первый страж. — Зубы нам тут заговаривает. Наверняка посланец вражий. Видал, что творит? А ну опустите алебарды!
Я приободрился — страсти накалялись.
— Посланец вражий скорей всего прикинулся бы купцом и запасся золотом, — предположил я. — Обзавелся наперед телегой, понабрал какого-нибудь товара. И без лишней суеты проехал бы в город. Сунул вам горсть монет, так вы его и пропустили бы. А самое главное — никогда бы не стал разъезжать по ночам, и привлекать излишнее внимание.
Снова молчание. Но на сей раз иное — напряженное и задумчивое. Все осознавали мою правоту, так как не раз обирали проезжих купцов. Уже даже сложились определенные суммы, за которые мог проехать тот, или иной. И вряд ли они досматривали содержимое их повозок и телег. Хотя времена мирные — чего лишний раз тревожиться. К тому же купцы здесь проезжают нечасто.
Стражники долго вдумывались в мои слова. В общем-то, ни для кого не были тайной их дополнительные заработки. Но вслух об этом говорить все же никто не решался. Слухи имели свойство доползать до высших чинов. Могли и вернуться назад, устранив особо прыткого и наглого, чья алчность оказывалась безмерной. Пусть такое случалось редко, но все же случалось. А потому началась незримая борьба жадности и страха. Каменный рот пристыжено поджался. И молчал.
Наконец кто-то самый проницательный нарушил молчание:
— А у тебя, чего, золото есть?
Я приглушенно рассмеялся. Наконец-то они подошли к самому главному. К той великой нерушимой правде, во имя которой они и торчали здесь сутками напролет. В голосе я услыхал плохо прикрытую жадность. Разумеется, победила она. У таких она всегда побеждает. Она мелко дрожала, словно снасть рыболова, который замечтался о крупной рыбине. И в мыслях своих уже разрисовывал пир, где в центре стола будет стоять большой поднос с его уловом. Ловил на себе восхищенные глаза, горящие вокруг. Он станет гордо и важно рассказывать о том, с какими упорством, трудом, даже риском для жизни, удалось ему выудить эту грандиозную тушу. И все с неподдельной завистью будут кусать локти.
Я тихо смеялся. А после таинственно заговорил:
— О, нет, не золото.
Мои слова разом порвали шлейф мечтаний и беспощадно развеяли его. Запахло свежей злостью. Я продолжал:
— Зато у меня есть то, что дороже золота.
Развеялась и новоявленная злость. Многие снова высунули железные головы. Они спешили разузнать, что же может быть ценнее золота. Снова пробивались запахи интереса и… новорожденной жадности.
— Да ну?!
— А что это?!
— Где взял?!
— Сколько стоит?!
— А сколько у тебя этого?!
Вопросы посыпались градом. Я стоял и ликовал. Как приятно в такие мгновения ощущать запах обострившихся желаний. Ведь каждый, под словом «золото», понимает какие-то свои блага и удовольствия. Не были исключением и стражи. Каждый из них в этот миг мечтал о чем-то своем. Разумеется, многие желания совпадали и выглядели обыденно. Но некоторые все же заслуживали особого внимания.
— Чего-то не верится, — я снова услыхал первого стража. Но голос его звучал уже мягче и вкрадчивее. Сомнение и алчность сливались в нем, размягчали и насыщали долей искренности. — Показал бы, что ли?
— А разве не видно? — удивился я, пристально всматриваясь в бойницу. Ее заполонили стальные нагрудники и шлема. Всем не терпелось хотя бы посмотреть на меня. Глава снова высказался:
— Так… темно же.
Я покачал головой, но они не разглядели моего жеста.
— Далеко не все можно глазами увидать. А то, что поистине ценно, мы всегда подальше прячем.
— Ты опять за свое?! — вновь возвысился голос. — Опять лукавишь?!
— Пусть проходит, — зашептали ему на ухо, но я прекрасно слышал, — видать денег немного, вот он цену и сбивает. Так мы его под предлогом обыска и обчистим. Давай уже.
— Не нравится он мне, — таким же шепотом ответил глава стражи. — Уж больно болтлив, да на язык ловок. Утра бы дождаться — хоть поглядеть на него.
— А то вдруг упырь какой? — подхватил еще один.
— Да какой к лешему упырь! — набросился на него старший. — Уж давно пора перестать верить вракам!
— Враки враками, а упыри есть, — настойчиво твердил всеверующий страж. — Вон, в соседней деревне ребенка задрал…
— Так то ж волк был!
— Какой к лешему волк?! Упырь!
— Так его же видели!
— Упыря?
— Не, волка.
— Кто видел?
— Да Прытень Прыщавый и видел.
— Это он тебе сказал?
— Ну да.
— И ты веришь этому свистоплясу?
— Так был бы свистопляс, он бы и насочинял про упыря. Зачем ему про волка врать?
— Да он всегда врет!
— Это, смотря кому. Если с ним бражкой поделиться, так он и откровенничает.
— Да с хмеля он такого наговорит…
Я стоял и давился смехом, слушая их словесную перепалку. Но внезапно подул сильный ветер, набежала большая черная туча и поглотила луну. Факельный огонек пристыжено дернулся и мгновенно погас. Все утонуло во мраке. Сонно и жалобно заскрипели далекие деревья…
И вдруг завыл волк. Хоть далеко, но столь тоскливо и зловеще, что я даже улыбнулся, обнажив клыки. Однако во тьме их никто не смог разглядеть. Страх, словно туман, начал вытекать из высоких бойниц, сочиться меж каменных стыков, ползти по стене и утекать в ночную траву. Послышались бряцанье и скрежет — стражи непроизвольно отпрянули вглубь укрытия. Пусть они не из робкого десятка, но подобные трюки действуют на всех одинаково. Дешевые трюки, следует сказать. Но им хватило.
Через минуту туча прошла, а ветер поутих, опустив полы моего рваного плаща. Тьма снова расступилась, и лунный свет облил гранитную цитадель. Вой прекратился и унесся вслед за тучами в безбрежность ночи. Глубокие черные тени вновь подчеркивали ее неприступность. Я стоял и любовался творением давних веков. Чья-то мысль воплотила такую твердую и нерушимую идею, превратив горную породу в стены и башни. Чья-то мысль гнала рабов и крестьян, принуждала тащить глыбы серого гранита, отесывать их, и укладывать на известковый раствор. Чья-то мысль заставляла архитекторов делать чертежи и расчеты, придумывать форму и размеры бойниц, зубцов, конструкцию ворот. Но почему-то никто не задумывается об этом. Все свыклись, и живут, даже не подозревая, какая глубокая и расчетливая мысль творила подобное великолепие. Ведь подтверждением тому служит его многовековая история. Хотя и не слишком высока стена, да и башни маловаты. Но по тем временам цитадель служила надежным укрытием от толп варваров, живших в лесах. Да и сейчас не каждая армия сможет штурмовать твердыню. А при правильной обороне и должных запасах пропитания можно выдерживать многомесячную осаду…
— Эй, ты там еще? — загудел глава стражи? Слышались сухие щелчки кремня о кресало. А следом возродился скупой багровый свет. Запахло горелым маслом. И желанием разогнать этот кромешный мрак. Я стоял, скрестив руки, и принюхивался. Неужели забеспокоился? Интересно: обо мне, или о моем золоте?
— Здесь, — хрипло отозвался я.
Он снова осторожно возник в мерцающем проеме. Поднял факел, поискал меня глазами.
— Ты бы шел уже. А то, сам видишь — неспокойно у нас.
— И ты гонишь меня в ночь? — не мог поверить я. — Туда, где лютует упырь? Ты — призванный оберегать покой и жизни всех людей?
— Нет, но… приказ короля… — замялся он. Огонек робко дернулся, выдавая его легкую дрожь.
— Ну ладно, — печально вздохнул я. — Я пойду. Но на вашем месте я бы задумался. И начал соображать. Раз я прошу право прохода, значит, боюсь идти в лес. А если так, то готов пожертвовать в королевскую казну все, дабы только не умереть. Ну а раз короля нет поблизости, то разумнее всего передать ценности в руки самых ближних его представителей.
— Вот это по-нашему! — оживилось сразу несколько голосов. — А то все вокруг, да около. Сколько у тебя золотых?
Да, молодцы, сразу решили брать быка за рога! Хоть и не бык я, а рогов и в помине нет. Но все равно молодцы! Бесхитростные недальновидные молодцы. Я спросил:
— А сколько вам надо?
На миг они снова затихли. И зашушукались. Башня таинственно позвякивала и скрежетала. Она погрузилась в свои сокровенные мысли, неподвластные чужому разумению. Багровый огонек тревожно дрожал в ее недрах.
— С каравана двадцать берем, — шептал один, алчно поблескивая глазами. На его щеке дергался белесый рубец, теряясь в жесткой щетине. — А с телеги три. Но это ежели груженая. А с этого? Да чего с него взять-то?
— Но он же скулит — в город просится, — напомнил другой, с вытянутым лицом и пронзительными темными глазами. — Все, что есть отдаст. Десятку проси.
— Да много уж! — заупрямился глава. По сравнению с другими его взгляд таил рассудительность многолетний опыт. — Хоть пять бы сорвать.
— Куда денется — десятку отдаст… ну девять, — поддался узколицый. — Ты ему про упыря-то еще наговори. Все выложит.
Чья-то голова снова мелькнула у проема, метнула в мою сторону испытующий взгляд, и тут же исчезла. Шептание продолжалось.
— Все-то все, да вот только — сколько у него?
— Так он же говорил о чем-то другом. То, что ценнее золота.
— А что может быть ценнее золота?
— Много золота, обоз золота…
— Да нет, это тоже золото. Тем более, ему одному не унести столько. Может камни драгоценные?
— Может.
— Да кто ж камни отдаст?!
— Так он и отдаст. Он ведь сам предлагает.
— Ничего он не предлагает, он голову морочит!
— Были б камни, так вряд ли бы он по лесам шатался.
— Да, сидел бы дома и добро пересчитывал.
— Это ты бы сидел да пересчитывал. А этого, видишь, тянет шататься.
— Ты на него глянь! Какое ему добро!
— Так он же скиталец. Откуда у него дом?
— Тогда и золото откуда?
— По-моему только дурак станет путешествовать без золота.
— И в одиночку.
— Значит — дурак.
— Выходит, у него и золота нет?
— Ладно, давайте уже спросим.
Они снова загремели и застучали, задевая друг друга. Глава стражи в очередной раз высунулся из бойницы. Мне даже стало как-то неловко за то, что приходится гонять такого уважаемого человека туда-сюда. Но в том и заключалась его работа.
— Эй, почтенный странник. Мы посовещались, и я решил смилостивиться над тобой. Ночь холодная, а в округе рыщет упырь. Так вот. Если тебе дорога жизнь, то король готов пойти на уступку и смягчить приказ относительно тебя. Ему дорог каждый человек, ибо король наш — Вальгред Третий, мудр и свят. Поэтому он приказал пополнять казну в размере десяти золотых, если кто до ночи не управился и не успел ступить под защиту нашей надежной крепости. Разумеется, сбор подати он вверил нам — своим верным и преданным слугам. Ведь честнее нас — воинов, нет никого. Если нет золота, то он готов принять любую иную ценность сопоставимую по значимости с названной цифрой.
Я внимательно выслушал его, покивал, и огласил ночь новым вопросом:
— А если моя ценность намного дороже?
— О, он готов принять больше, выражая тем самым сердечную благодарность, — не раздумывая, нашелся привратник. — Ведь чем больше казна, тем сильнее и крепче будут наши стены. Тем отважнее и подготовленнее стражи. А людям будет мир и покой под нашем бдительным присмотром…
— А если у меня нечто бесценное? — мягко упорствовал я.
— О, мы примем все, лишь бы только ты не погиб от беспощадных клыков. Представь, какого станет нам, когда мы узнаем о твоей гибели. Как мы станем винить себя, что не уберегли такую светлую душу. Такого почитаемого и всеми нами любимого философа. Такого глубокого мыслителя…
— Ну и чего у тебя бесценного? — из соседней бойницы вырвался сиплый каркающий голос, перебив речь старшего. Тот хотел было прикрикнуть, но в последний момент до него дошел смысл вопроса, и он передумал. Ему тоже надоело ходить кругами. Нетерпение стражей достигло наивысшей точки.
— Друзья мои, — торжественно объявил я, словно герольд перед выходом своего хозяина-рыцаря на ристалищное поле. — Я могу дать вам самое бесценное и дорогое, что есть на свете. Без этого любой подобен нищему. А с этим он богач на века. Вопрос лишь в том, как им распорядиться…
— Да это мы и без лишних умов знаем! — перебил меня все тот же неприятный голос. — Тут не надо быть умником, околачивающим ворота по ночам. Вино да девок гулящих, небось, сам любишь?
— Люблю. Даже очень, — честно признался я. Теплая улыбка заиграла ни моем холодном лице. — Тебе даже и не снилось как.
— Девок бы любил, так ночью по лесам бы не шарахался! — загоготал другой, видимо, поумнее. Остальные подхватили его и дружно захохотали, стуча древками алебард о каменный пол. Я тоже улыбался. Но взгляд оставался ледяными. Стражники высмеивали меня. Я смеялся над ними. Они желали обобрать меня. Я искренне желал обогатить их.
И снова заговорил сиплый:
— У нас кто утехам рад, тот давно уже в таверне сидит. Идешь прямо по брусчатой улице. Потом налево свернешь, возле памятника. Его не спутаешь — девка сиськи тряпкой прикрыла. Она одна такая. Там два пролета и еще раз налево. А там указатель будет «Блудный сын» — как раз про тебя. Но это — ежели мы пропустим.
— Ладно! — резко оборвал их глава. Хохот мгновенно утих. — Хватит уже! Не забывайтесь — на посту дежурите. А ты, мил странник, подавай, что там имеешь, да проходи уже — не дело нам тут препираться. Либо утра дожидайся. Но за жизнь свою сам тогда отвечай.
Я поежился и пристально посмотрел на мерцающую башню.
— А в городе за нее ответит другой?
— Нет, но… то ли в городе, за каменной стеной. А то ли в лесу.
— Да в лесу в сто раз безопаснее, — я указал на дрожащие от ветра верхушки деревьев. — Там хоть звери, которые за золото не убивают. А у вас люди. Они ж хуже зверей. Они всегда голодны. А как золотом запахнет, так они и вовсе слюной исходят. Чавкают, давятся, пасти зловонные разевают. Зверь-то он только от голоду нападает. А человек? Разве станет человек ограничиваться одним лишь пропитанием? Разве остановится, когда есть возможность безнаказанно вырвать лишний кусок мяса из чужой плоти? Испить чужой крови? Выдрать чужое сердце?
Тяжелое молчание служило ответом. Но длилось оно недолго.
— Так ты идешь, или нет? — глава стражи вновь начал сердиться.
— Пожалуй — нет!
Такого они не ожидали. Растерянность наполнила пристыженную тишину, а откровенная жадность, словно щенячий скулеж тихо сочилась из-за каменной толщи. Упущенная пожива, точно сорвавшаяся рыбина. И если рыбак заядлый, то досада его велика. Он бесится, мечется в неистовстве, рвет волосы. Благо, стражи в шлемах.
А если рыбак поистине азартный, то закинет вновь. Неудачи пугают лишь слабых. Сильных они учат, окрыляют опытом и мудростью. Вдохновляют на новые достижения и победы. Я стоял и принюхивался. Гадал, кто же из них по-настоящему силен? Сильные были. А точнее — азартные. Я снова шумно вдохнул прохладу ночи и произнес с искусно наигранным огорчением:
— Пойду я. С вами не договоришься. А там будь, что будет.
Они растерянно молчали. А после зашептались.
— Вы чего? Да пусть проходит — хоть что-то, чем ничего. А то за весь день всего три обоза…
— Да он лукавит, цену сбивает.
— Так я и говорю — пусть идет. Хоть пару золотых собьем.
— Боюсь, и этого нет.
— Есть. Жмется.
— А может — ну его, — вкрадчиво предложил новый голос. — Недобрым от него веет. Нормальный человек так себя не ведет. Пусть уходит…
— Сдурел?! — зашипел сиплый. — Он же золото наше с собой унесет.
— Да нет у него золота…
— Есть. Не было бы, так он не сунулся б сюда. Он же не дурак.
— Ха, это ты так думаешь!
— Брось! Дурак не сможет так ловко юлить и лукавить.
— Хм… и то верно…
— Говорю ж — есть у него золото!
— Точно, есть. Ему в таверну надо, вот и хочет себе поболее закрысить, а нам поменьше значит.
— Не выйдет!
— Пусть уходит — вернется.
— А вдруг не вернется?
— А куда он денется?
— Утра дождется. А там и пройдет беспошлинно.
— Нет, надо сейчас его пускать, а то днем ничего не получим.
— Так мы его и днем не пропустим.
— Так там и смена другая.
— Так мы ее и предупредим…
— Ага! И золото все ей достанется?
— А может, сжалимся, — раздался чей-то мягкий голос. — Все-таки упырь…
— Да какой к черту упырь! — набросились на сердобольного все разом.
— Ну… который ребенка задрал…
— Ты девку свою часто дерешь? — резко перебил его кто-то наглый и уверенный.
— Я…э…ну…
— Так и знал! А я вот часто! И что?! Я упырь?!
— Нет, но…
— Так вот и не раскрывай свой рот! А сказки будешь внукам рассказывать. Если вообще, сможешь их породить! Чтоб хотя бы детьми обзавестись, надо девок чаще драть. Учись, упырь!
Я снова потешался. Как мне хорошо в такие минуты. Даже уходить никуда не хотелось. Век бы стоял здесь, под луной и слушал их перепалку. В ней звучали их искренние желания, проявлялись их натуры и характеры. У одних жадность, у других сострадание, у третьих неприязнь, у четвертых интерес. Но жадность стояла на первом месте. И пахла острее всего, перебивая остальные ароматы. Настоящая, искренняя, неподкупная жадность. Я смаковал. Ибо питаюсь искренностью. Наверное, от того и худой…
Наконец, глава стражи снова выглянул из узкой вертикальной щели. В призрачных лучах тускло сверкнул его островерхий начищенный шлем, прошуршала кольчужная бармица. Холодные блики заплясали на его латном ожерелье. Мне оно показалось не защитной частью доспеха, но стальным ошейником. Таким обычно приковывают цепных псов к смердящей конуре. И спускают лишь по воле хозяина.
— Ладно тебе, герой, проходи, — свысока (во всех смыслах) бросил глава. — Пару золотых, и считай ты уже в таверне. Остальное там прокутишь, так и быть. Да смотри, ни во что не вляпайся. Там парни лихие да шустрые — не чета тебе, болтун. Долго цацкаться не станут. За языком тоже следи, а то он чересчур у тебя длинный. Могут укоротить. Понял?
— Ты, почтенный, все перечислил? — пытливо и очень вежливо спросил я.
Страж на миг растерялся, но тут же сообразил:
— Да, за здоровье наше выпить не забудь.
— О, вы столь щедры, — я даже не поленился отвесить поклон. — Это так редко в нынешние времена. Такие внимательные и предупредительные стражники. Прямо диву даюсь.
— Давай, давай, не томи, — настойчиво торопил глава. Запахло его нетерпением. Но к нему отчетливо примешивалась гордость за самого себя. — И так мы с тобой тут заболтались. А то до рассвета поспать бы…
Но вдруг его перебил сиплый:
— Ну а чего у тебя, дружок, поценнее золотишка будет? Нам все-таки интересно.
— Тебе интересно? — оживленно спросил я.
— Разумеется! Хоть знать будем, чем дорожить впредь.
— Хорошо. Я скажу. Но только вы не ругайтесь, пожалуйста…
— Говори уже, — не терпелось сиплому.
Остальные тоже подобрались. Каменные башни накалялись от их ярко горящего желания узнать о чем-то очень важном. Узнать какую-то древнюю и загадочную тайну. Прикоснуться к одной из вечных ценностей. Шутка ли? Им толкуют о том, что ценнее золота? У них в головах даже не укладывалось, что может быть выше благородного металла. Металла, который из простого декоративного стал символом достатка, процветания, могущества… власти.
Я собрался с духом, предчувствуя дальнейшие события. И спокойно, даже слишком спокойно для столь ответственного момента, произнес:
— Это знания!
Пару мгновений бастионы казались мертвыми. Ни шорохов, ни лязга, ни скрежета. Привратники даже перестали дышать. Даже мысли низринулись в неведомую бездну. Говорю же — будто умерли. Словно узнали о смерти самого близкого и дорогого человека. Или ребенку сказали, что это не его мать.
Или… треснула мечта.
Башни молчали.
Сначала растерянно.
Затем злостно.
Но внезапно ожили.
— Сссука! — то ли рык, то ли всхлип. — Тввварррь!
И ночь прорезал свист арбалетного болта. Он пронесся рядом, всколыхнув пряди волос. Кожу на мгновение обдало мертвым холодом стали. Смерть с великой досадой унеслась в ночь. Не смерть, как абсолютная истина, но их желание. Решительное суровое желание покарать обидчика. Первое и яростное желание слепо уничтожить разрушителя великой воздушной мечты. Похитителя белоснежных облаков, где можно тешиться и упиваться сладостью грез.
Я же стоял не шелохнувшись, и закрыв глаза.
— Гнида ничтожная!
— Погань языкатая!
— Знанием дешевым кормить нас вздумал?! Выползыш болотный!
— Тввварррь!
— Получи!
И еще несколько щелчков сухо прозвучали над башнями, и несколько болтов пронеслись близ меня, добавив новых дырок в плаще.
— Ах ты… да я ж тебя…
Следом заскрипела плохо смазанная «козья нога» — ворот для натягивания арбалетной тетивы. Новые болты легли в желоба, в свете яркой луны мелькнули вороненые дуги. И новый залп ударил в меня.
Но никто не попал.
Я наслаждался.
Мое желание жить выше их желания убить.
— Н-да! — коротко отсалютовал я. — Я же попросил — не ругайтесь. А стрелки из вас никудышные. Наверное, и алебардами орудуете так же. Только и можете на ноги их друг другу ронять. Про мечи так и вовсе молчу. Зато золото хорошо считаете. Ну да, а что еще должен уметь настоящий королевский страж? Но это хорошо. Я и не ожидал иного. Выходит, жизненный уклад в прежний. Это радует. Что еще вы хорошо на посту делаете? Ах да. Вы ж как гулящие девицы — по ночам спите за деньги.
— Пшел вон! — зашипели башни. — Еще слово, и мы тебя изрешетим! Клянусь!
— Как же так? Я столько блуждаю по миру, но ничего ценнее знаний не нашел…
— Пшел…
— И щедро готов делиться с людьми. Щедро и совершенно бескорыстно. А взамен? Взамен только ругань да жала стрел, причем неумелых…
Новый залп огласил ночь. Стрелы снова запели под самым ухом. Ветер заунывно провыл, рассерженно заглядывая в бойницу. Кровавые сполохи задрожали на блестящих шлемах. Задрожали и нервы стражников. Словно опытный лютнист дергал провисшие струны старой лютни. И не понимал, почему никто не ценит его мастерства. Лютня дребезжала, стонала и ныла, изрыгая чудовищную дрожь. В конце концов, лютнист не вытерпел, и с досадой размозжил лютню о каменный выступ. Привратники порывисто высунулись из алого рта. Им не терпелось узнать судьбу своего нового залпа.
Но его постигла та же судьба.
— Бросьте, — посоветовал я, вздернул подол плаща и глянул сквозь новые дырки. — Зачем болты казенные тратить? Их кто-то ковал, точил, оперял. Кто-то трудился в поте лица, а вы так бездарно их расшвыриваете? Нельзя. Нужно ценить чужой труд. Равно как и свой.
— Ты что, заговоренный? — ярость сменялось удивлением.
— Я? О, нет. Это вы заговоренные. Ведь я же вас заговорил.
— Ты… кто ты…?
Я поднял глубокий бездонный взгляд, наполненный тьмой и отрешением.
— Это не важно. Главное я здесь, перед вашими глазами. Я у вас на устах, у вас на слуху. Я в ваших мыслях. И не утаите вы от меня ничего, ибо вижу вас насквозь. И не укрыться вам за каменно толщью, что не защитит желания ваши. Даже доспехи не спасут вас от замысла моего. Любой же замысел есть желание. Жалко вас. Обычные вы… снова обычные… А от того и не буду убивать вас. Слабые вы. И желания ваши слабые — даже все вместе попасть не способны. Я не могу насытиться вами.
Башни негодующе вздрогнули. Нет, здешние края не славятся землетрясениями. Просто, дрожь их ненависти, злости, глубокой ярости и звериного упорства ударилась о вековечную закоснелую твердь их бессилия. Сторожевые башни мелко дрожали.
— Да мы тебя…
— Ах ты…
— Тоже мне…
— Да я его…
— Мать его…
— Так его…
— И так его…
— А ну заряжай! — под конец громыхнул глава привратников.
Я досадливо вздохнул. Ветер снова дотронулся до моего плаща, бережно потрепал, поиграл свежими прорехами. И снова понес мой печальный голос, исполненный истинной скорби.
— Эх! Жаль. Ладно, чего вы там хотели? Ах да — поспать. До утра далеко. Так спите же!
Я повелительно взмахнул руками.
И башни уснули.
Их недра огласил железный грохот — тела, укрытые доспехами валились на пол. Из рук со звоном выпали алебарды. С лязганьем выпадывали арбалеты. На истертый многими веками пол сыпались кованые болты. Над каменными зубцами задрожало неприметное марево. Словно белесый призрачный туман вытекал из узких вертикальных щелей-бойниц. Словно пар изо рта в морозный зимний день. Я снова увидел отголоски снов, которые поползли оттуда. А также услыхал богатырский храп двух десятков голосов.
— Спите, — тихо выдохнул я, будто боялся разбудить стражей. И сделал несколько пассов руками. — Спите и смотрите сны, где каждый из вас герой, царь или Бог. Или хотя бы меткий стрелок. Спите… Жизнь от вашего сна не обеднеет, равно как и от вашего присутствия. Спите… То первейшее человеческое желание. Спите… Ведь жизнь похожа на сон. Спите… Истинная жизнь не для тех, кто любит спать…
Они крепко спали. Они были счастливы. Потому как любой согласится со мной, что здоровый сон — первейшее желание. Вернее, умные люди называют его потребностью. Да только желают еще сильнее тех, кто не тяготит себя тяжелым раздумьем. Потому и не высыпаются никогда те, кто много думает.
Теперь привратники не вспомнят ничего. И никого. Лишь много времени спустя они недосчитаются стрел в поясных колчанах. И то, если их пересчитывают. Зато им всем здорово достанется. Конечно же, если они не проснуться до появления новой смены. Может они отделаются строгим выговором, может плетьми, может их сошлют на каторгу, а может и казнят. Я не ведал законов здешнего королевства. А потому, оставив сладко похрапывающих стражников, поспешил дальше.
Я спокойно прошел сквозь ворота. Как это делаю? Да очень просто. Но просто для меня — не для вас. А потому, пускай это останется моим маленьким секретом — вдруг кто-то вздумает повторять. О, нет, даже не думайте, что я превозношу до небес свои способности. Напротив. Ведь все дело в том, что мои секреты слишком просты и доступны каждому. Слишком доступны. Равно как и опасны…
Куда далее? Куда советовал мне «Сиплый»? «Блудный сын»? Память отозвалась ориентирами и направлениями, о которых он недавно толковал. Перед глазами выплыли его «сиськи». Не его, конечно же, но той статуи. Да, хороший ориентир — краткий, емкий и яркий. Пусть и вульгарный. Но мне-то от вас скрывать нечего. Равно как и вам от меня. Потому как я люблю искренность.
Я оглянулся и побрел вниз по мощеной булыжником улочке. С легкостью отыскал нужный переулок, статую. Остановился напротив, взглянул на нее и задумался. «Сиплый» все-таки в одном ошибся. Причем очень серьезно. Нет, не в «сиськах» — они оказались на месте. В другом. «Блудный сын» — то не совсем про меня. Вернее, совсем не про меня. Потому как нет того дома, куда бы спешил я воротиться. И нет тех, кто бы меня там ждал.
Но, тем не менее, пусть будет «Блудный сын».
«Мир погружен во мрак?
О нет!
То просто ваша слепота…»
В небольшой каменной таверне было шумно и душно. Задымленный воздух пропитался запахом крепкого пива, жареного мяса, тушеных овощей и острых приправ. Невысокое уютное здание, судя по всему, было возведено очень давно. В ту далекую пору хозяин заведения не рассчитывал на ту популярность, какую со временем оно завоюет. Об этом красноречиво говорили несколько пристроек, казалось, прилепленных наспех. Второй ярус уже не мог разместить всех постояльцев. А нижний зал не вмещал всех посетителей. Посетителей скапливалось всегда много. Особенно, после полуночи.
Разношерстная толпа галдела на все лады, упиваясь несвежей брагой и недосоленной пищей. Некоторые столы буквально облепило людьми. Здесь, в бойком местечке, расположенном на перепутье двух основных улиц, встречались купцы из далеких земель, местные торговцы, городская стража, королевские соглядатаи, скользкие воры, гулящие девицы, бродячие менестрели, замызганные свинопасы и всевозможные ремесленники. И просто скитающиеся странники. Кто-то играл в кости, набивая кошельки золотом, кто-то срезал те кошельки, чтобы после обменять на вино, яства и чьи-либо ласки. А те уже возвращали часть этого золота хозяину, который, в свою очередь, делился им с городской стражей, лишь бы та только не вмешивалась во весь этот многосложный и бесконечный круговорот.
Здесь же расположился и я.
Я сидел в дальнем углу, сокрытый от любознательных глаз завесой сизого дыма. Сидел один — никто почему-то не подсаживался ко мне, несмотря на острую нехватку мест. Хотя чего горевать — прошло всего несколько минут, как я появился и одним взглядом освободил себе место. Пытливые глаза с живым интересом изучали собравшуюся публику. Впивались в нее настороженным пристальным взором, точно инквизиторскими клещами. И наслаждались глубинными людскими желаниями. Ничто не могло ускользнуть от моего взора. В последнее время он обострился и способен был видеть невидимое.
Мимо меня прошел молодой парень. Я ощутил его липкий подозрительный взгляд. И почувствовал волну острого холода. Он шел откуда-то от его груди. Да, так и есть. Там он старательно прятал длинный узкий стилет. Судя по запаху, тонкое жало уже пробовало теплую человеческую кровь. А вон тот стражник, вооруженный широким мечом, еще чист, ибо клинок его источает хрустальный, едва уловимый перезвон. Такой перезвон рождает девственное оружие, которое еще не обагрилось кровью. Очень часто мелькали маслянистые глазки хозяина. Он сноровисто бегал между столов, или резкими окриками подгонял едва поспевавших слуг. И глаза его тоже таили едва различимый шорох. Так обычно шуршит осыпающаяся кучка золотых монет.
А вот вспыхнули и заискрились глаза милой растрепанной девушки. Они призывно поблескивают в полумраке. Манящий огонек радушно трепещет за кованой решеткой ее желаний, словно приглашая внутрь. Слабый огонек — он едва тлеет. Но его можно легко разжечь, подбросив нового хвороста. Такого тяжеленького, круглого, золотого. Девушка громко и заливисто смеется, и с виду выглядит счастливой. Но в самой глубине, скрытой от остальных, ее глаза таят ледяную стужу. В этой стуже давным-давно погас другой робкий огонек — истинный. Огонек первой любви. Ее милый заливистый голосок похож на жуткий волчий вой. Тоскливый, одинокий и голодный. Но, повторяю, никто не мог расслышать подобного. Лишь я. Поверьте, было настоящим проклятьем слышать, видеть, и чувствовать недоступное остальным. И в то же время величайшим благом…
Время шло… нет, лениво ползло, превращаясь в тягучую липкую патоку. Она дурманила и привлекала к себе назойливых мух, что жужжали и утопали в ней, не в силах вырваться. Мух, которых снедала жадность, и невозможность избежать губительных объятий веселой и шумной таверны. Сладкий манящий плен, насквозь пропитанный всевозможными желаниями, словно мокрый плащ в непогоду. Желания скапливались здесь в неисчислимом количестве. Сплетались в тугой плотный клубок, схлестывались гибкими плетьми, жалили друг друга. Или сливались, точно разные напитки, упавшие в единое жаждущее чрево. Голодное жадное чрево таверны. Оно разверзлось и алчно глотало всех подряд. Оно проглотило даже меня. Бездонное и губительное чрево…
Почему же губительное? Почему люди должны лишать себя удовольствий? Почему кто-то не может упиться до беспамятства? Почему кто-то не может предаться игре в кости? Или поразить всех игрой на мандолине? Почему кто-то должен избегать соблазна стянуть чей-либо кошель? И почему кому-то нельзя сегодня вечером уйти в сопровождении молодой разгульной девицы? Как так? Что за бред? Ведь это и есть жизнь?
Да! Вы правы! Это и есть жизнь!
Но не стоит забывать, что здесь находится тот, кто может враз ее изменить. Изменить вашу счастливую радостную жизнь. Вашу противоречивую изменчивую судьбу. Тот, кто может решить за вас, каким станет ваш дальнейший путь.
Кто же это?
Так это я.
Да, я очень скромен, как вы уже смели заметить. Не видите? Ну как же. Я не кричу громче всех, требуя эля, я не лезу в чужие карманы, я не окидываю откровенным взглядом полупьяных девиц. Не жульничаю, играя в кости. Не кичусь своими виртуозными пальцами, перебирающими струны. И не смотрю с надменностью стражников, за плечами которых стояла мощь королевской армии — опоры здешних законов. Я просто сижу в сторонке, в самом дальнем углу. Ни с кем не пытаюсь заговорить, ни на кого не взираю с неприязнью.
Но с интересом. С ленивым интересом, с каким сытый кот наблюдает за мышиной возней…
При мне не было оружия, даже захудалого кинжала. При мне не было золота — ни к чему мне оно. А тело не укрывала добротная кольчуга, способная уберечь от ножа в спину. У меня не было дома, куда бы я стремился попасть, у меня нет семьи, которую я мог бы любить. И нет друзей, кому бы я мог доверять.
Но была у меня одна лишь жажда…
А ведь когда-то было все. Каким далеким и нереальным представляется мне то время. Словно сказочный сон, мимолетный, тающий в пучине воспоминаний, обрывочных образов и видений. Это сон, радужный сон, который давным-давно миновал, уступив место серой реальности. И пусть в круглых светильниках под потолком потрескивают свечи, пусть все вокруг пестреет от разноцветных одежд. Пускай хмель уже многим разогрел щеки и разжег глаза. Пусть вдоль стен тянутся ярко разрисованные рыцарские щиты. Пусть узкие оконные проемы мерцают вычурными витражами.
Пусть. Но для меня все принимало серовато-стальной оттенок. Правда таким сложным был он, что передавал всю реальность намного четче и острее, порой раскрывая невидимое…
Неожиданный голос прервал мои размышления.
— Вечер добрый, почтенный гость? Давно сидим? Вижу, вижу — давно. Но уж простите покорно, работы, сами видите, невпроворот.
Я поднял взгляд. Надо мной склонился толстый кабатчик, растянув дежурную улыбку. От нее веет откровенным презрением, так как вид мой красноречиво говорит о положении в обществе. Таких тут не жалуют, потому как брать с них нечего. Но обходятся осторожно, даже чересчур. Ведь знают, на что способен человек, лишенный всего. Кому уже терять нечего. А ведь мне, действительно, терять нечего. И опытный кабатчик читал это скорее в моих темных глазах, чем в лохмотьях.
Невысокий, тучный, но, не смотря на это, живой и проворный. Круглое красное лицо давно не видало солнечного света. Наверняка днем отсыпается после ночи работы. Рубаха, местами прилипшая от пота, закатана по локти. Она мерцает жирными пятнами, напоминая о великом трудолюбии хозяина. Или о нерасторопности его хозяйки. Кожаный передник поистерся за долгие годы монотонного труда. Руки мясистые и волосатые, пропитанные запахом пива и приправ. Но вот глаза быстрые и хваткие — чувствуется многолетний опыт. Он сразу видит, кому и что предложить, и с кого сколько взять. Или что нужно сказать, чтобы вежливо выдворить вон. Я молча и продолжительно посмотрел на него. Даже очень продолжительно. Он нервно задергался и опустил взгляд.
— Ну… вы… вы решились чего заказать, или так посидеть зашли? У нас, знаете ли, не очень хорошее место для отдыха. Зато есть отличные кушанья. А может винца? Или вы хотите развлечений иных?
И он, лукаво подмигнув, указал на ближайшую девицу. Она стояла к нам спиной и я не мог видеть ее лица. Но то, что предстало моему взору, было достойно пьяного восхищения. В словах кабатчика сквозили легкое презрение и издевка. Но их умело скрывал живой лукавый блеск. Я смерил девицу выразительным оценивающим взглядом, ухмыльнулся, задержавшись пониже спины, и снова обернулся к улыбчивому хозяину.
— Ты столь приветлив, любезный. И заведение твое мне по душе. Давай-ка для начала пивка, а после решим, что дальше.
— О, у нас отличное пиво! — разом повеселел пузатый хозяин, а щеки его подернулись гордым румянцем. — Самое лучшее во всей округе. Иного не найдете. Да и цена привлекательна: вместо трех кружек можно испить четыре, это ежели влезет. О, я так бы хотел одарить вас четвертой кружкой. Надеюсь, почтенный путник достаточно щедр, чтобы заказать три?
Я пристально посмотрел на него и жестко улыбнулся. Нет, уличные попрошайки так не улыбаются. Он дернулся, метнул взгляд на приоткрытое окно, вдохнул свежего воздуха. И снова вернулся к необычному посетителю.
— О, прошу извинить меня покорно. Нет, нет, я не усомнился в вас. Я просто прикидываю, как много вам принести?
— Пока одну кружку, — удерживая улыбку, попросил я.
— Да исполнится ваша воля.
Он отметил свои слова учтивым поклоном и стремглав исчез. Но от меня не укрылось то, какой взгляд он бросил на стоящего возле стойки купца. Вернее человека, разодетого под купца. Тот едва уловимо кивнул, и время от времени стал поглядывать в мою сторону, при этом старательно пряча взгляды. И веяло от него холодом, а жестокая сталь остро пропахла кровью. Ее тяжелый и будоражащий запах обжигал мои ноздри и врывался в глубины сознания, вызывая недоброе предчувствие. И как бы старательно «купец» не прятал кинжал, его кривое лезвие словно горело на фоне серых одежд, хотя и были они яркими, с синими, желтыми и красными полосами.
Вскоре появилось пиво и гора сушеных рыбешек. Я прищурился, пряча откровенное отвращение в глазах, но кивнул, стараясь не вызывать подозрений. Хозяин таверны красноречиво потер толстые волосатые руки, отекшие жиром, но не утратившие былой проворности и сноровки.
— Окуньки за счет заведения.
Я вежливо поклонился, а после потянулся за пазуху…
Никто так и не заметил моего молниеносного движения. Видеть подобное — за гранью человеческого восприятия. Никто, даже сидящий рядом вор, обнявший двух пышных девушек — уж на что его взгляд был наметан. И он даже не почувствовал, как кожаный кошель покинул его пояс. Его словно срезали острейшим лезвием.
Выложив на темный заляпанный стол яркую золотую монету, я выразительно посмотрел на хозяина. Его взгляд буквально приковало к желтому кругляку. Я следил за ним и ждал, когда же он, наконец, опомнится.
— О, прошу извинить, — наконец, опомнился он. — Но этого будет много. Может, еще чего?
Голос его с необыкновенной быстротой потеплел, преобразился, наполнился волнительными и доброжелательными нотками. Улыбка стала шире, и от нее повеяло искренностью. Вот он, волшебный способ добиться искренности. Пусть и условна она, как этот кусок металла, но все же…
— Пожалуй, — лениво согласился я, подтягивая старую дубовую кружку. — Но тогда этого будет мало.
И я выложил еще три монеты.
Он внимательно поглядел на меня. Улыбка же его расползлась столь широко, что казалось, разорвет лицо. Но лишь на миг. После он серьезно покивал, и с готовностью переступил с ноги на ногу, будто готовясь к прыжку.
— Очевидно столь необычный гость, скрывающий свой истинный лик под видом дорожного бродяги, хочет знать очень важные новости. Я с готовностью поведаю ему все.
Я настойчиво придвинул ему четыре монеты. Он с уважительным поклоном сгреб их в карман кожаного фартука.
— Очевидно, важную весть хотите услыхать, сударь, — осторожно осведомился он.
— Очень важную, — настойчиво кивнул я.
— Я к вашим услугам.
Выдержав недолгую паузу, я тихо произнес:
— Скажи мне, почтенный кабатчик, для чего тебе эти монеты?
Он остолбенел. Лицо его на миг превратилось в каменную маску, рот слегка приоткрылся. Да, нечасто попадается замызганный бродяга, готовый пожертвовать четыре полновесных золотых, лишь ради того, чтобы узнать, как ты ими распорядишься. Тут невольно заподозришь неладное. Хотя все было честно и откровенно. Мне воистину хотелось узнать его желания. И вообще — есть ли таковые. Но просто спросишь — не удостоят и разговора. В лучшем случае соврут или насочиняют небылиц. А так все искренне.
Я терпеливо ждал, поглядывая на кабатчика. Он молчал. Но вдруг в глазах его вспыхнула ярость. Вернее, то было невежество и нежелание понимать. Но для меня он снова растянул дрожащую улыбку. Правда, вышла кривая ухмылка, но я сделал вид, что не заметил ее. Хозяин таверны затравленно оглянулся, будто выискивая поддержки, и молящими глазами обратился ко мне.
— Поймите сударь, я кабатчик, а не философ…
— Это не ответ, — на стол упала еще одна монета. Я улыбнулся, прихлопнул ее ладонью и придвинул к нему. Он жадно сглотнул и тяжело задышал, словно после пробежки. Затем схватился за голову. Но монету забрал, после чего сел напротив меня. Я взирал на него спокойно и дружелюбно, и ждал того же в ответ. Он тоже несколько успокоился, повздыхал, вытер потную лысину платком. Обвел свою залу трепетным взором и в задумчивости остановил его на мне.
— Зачем мне золото? Хм, вопрос щекотливый. А вам что, девать его некуда?
Я впился в него холодным и острым взглядом.
— Я спрашиваю тебя, почтенный! Касательно себя мне все известно!
— О, простите, простите, — поспешно закивал он, примиряющее вскинув руки. — Вы, видимо, странствующий принц, выискивающий смысл жизни. Что ж, я уважаю щедрых людей. Да, по-настоящему щедрых, кто знания свои ставит превыше золота. А мне куда его девать? Так ведь детишки у меня, да жена сварливая. Ей сколько не давай, все мало. Такой ответ вам подойдет?
Изворотлив. Умен, хитер и изворотлив. Молодец. Но такой ответ меня не устраивал. Я хлебнул пива и покачал головой.
— Нет.
— Как? Вы разве не женаты? — глаза его до краев наполнились искренним ужасом. Или завистью?
Я не стал ничего говорить. Ибо самые емкие слова — это действия. На столе появилась еще одна полновесная монета.
— Ты очень мил, любезный, — с легкой иронией я повторил жест с золотом. — Но пусть сегодня речь пойдет о тебе, но не обо мне. Ладно?
— Да, да, — мелко закивал он, высматривая кого-то между столов. После подозвал одного из слуг и приказал распорядиться по кухне, чувствуя, что разговор наш может затянуться. Ему же он сулил неплохую выгоду. Равно как и мне.
— Так вернемся же, — настойчиво произнес я. — Ну а жене сколько надо?
— Говорю ж, чем больше, тем лучше, — весело пояснил он, радуясь своей изворотливости. Да, он нашел способ переложить ответственность на чужие плечи. Да, многие так делают, и он не исключение. Ведь в случае чего с него спрос невелик. Вернее, он так искренне полагает. Но забывает о том, что слова принадлежат ему и только ему. Ведь они рождены его мыслью, его желаниями. Я лениво откинулся на жесткую спинку стула и развел руками.
— А если три огромных кургана, способных скрыть твою таверну?
— О, сударь, столько не бывает, — голос его надломился от тоски по несбыточному.
— А может, ты просто не видел?
— Не видел, да…
— А если дать твоей супруге столько? — предположил я. — Как она распорядится им?
— Это ее надо бы поспрашивать, — снова извернулся он.
— Тогда, может, имеет смысл пригласить ее…
— Нет, нет, сударь, что вы! — едва не подпрыгнул он.
— А что я? — хищно улыбнулся я.
— Моя голубушка в это время спит! Посему довольствуйтесь моими ответами. Мы — одна душа, и одна семья! За столько лет мы хорошо сжились и познали друг друга.
— Хм, но ты только что сказал, мол, надо спрашивать ее, ибо ты не знаешь, зачем ей золото.
Он попросту растерялся.
— А… э… я…
Я подался вперед.
— Эх, боюсь, тебе уже спрашивать ее не придется — забудет она тебя, если обретет три кургана золота.
Кабатчик подавленно опустил глаза. Похоже, то оказалась правда. И он не хотел, чтобы эту правду прочли в его взгляде. Но я прочел ее в его жесте.
— Выходит, золото для нее дороже тебя, почтенный? — настойчиво допытывался я. — И ты вынужден здесь сейчас работать в поте лица, лишь бы удержать ее, дергая за струны жадности? Ладно, пусть так. Но золото ей зачем? Она что, из него дом желает отлить? Поверь, срубовый дом теплее. Или украшений наделать? Но она их все не наденет? Или доспех выкует? Но стальной крепче. Или ей просто нравится считать. Тогда можно пересчитать деревья в лесу. Я имею в виду, каких благ она желает, которые мы подразумеваем под золотом.
— Ну, э… ну я не знаю, — замялся кабатчик. — Ну платьев там всяких. Ну дом бы отстроила себе. Или таверну новую. Ну, ну, ну не знаю. Коней, повозку, свинок завести… Я бы так точно таверну новую сделал.
— А зачем?
— Ну чтоб еще больше золота было.
— Чтобы отлить таверну из золота?
— Нет, но… в мире столько всевозможных благ.
— Представь, что все они тебе доступны. Чего ты станешь желать после?
— Да как все могут быть доступны? — дернулся он, словно пытался вырваться из моей хватки. Но я держал мертво. И продолжал:
— Могут. Ты просто представь. И каких благ ты желаешь более?
Он снова замялся, и снова я соблазнил его желтоватым блеском. Следовало доводить дело до конца и не останавливаться на пол пути. Для достижения поставленной высокой цели не следует считаться со средствами. Кто скупится, тот не может добиться желаемого. Представьте крестьянина, который не желает сеять зерна, но отчего-то ждет плодотворного урожая. Да, смешно.
Но мне грустно.
Почему?
Да потому, что таковых очень много.
Кабатчик проворно схватил монету и ловко скрыл ее в кармане. Да, нечасто встретишь такого посетителя. Я же с уверенностью дополню — никогда. Никто и никогда так не поступал и поступать не будет. Никто не желает щедро делиться золотом. Зато отбирать друг у друга — это пожалуйста!
— Мил сударь наверное припрятал под одеждами три кургана? — хозяин таверны пытался заглянуть мне под одежды. Но кроме серого выцветшего кафтана так ничего и не увидел. Я усмехнулся.
— О, нет, не три. Но мне нужно твое слово. Продолжай.
Он снова задумался. И думал долго, бросая на меня короткие выразительные взгляды. Я ловил их и упивался его искренними желаниями. И внутренне ликовал, хотя внешне выглядел непроницаемым. Наконец, кабатчик зашевелился и вздохнул.
— Я, право, не знаю. Боюсь, и золото ваше тут бессильно.
Я покивал, глядя на его плотно поджатые губы. И вдруг вкрадчиво спросил:
— А как насчет власти? Ты бы хотел иметь власть над людьми?
— Да разве ж ее заимеешь? — тонкие губы разжались и скривились в усмешку.
— Так хотел бы? — мягко повторил я. — Хотел бы, чтобы все превратились в твоих помощников, и бегали в промасленных фартуках пред тобой? И выполняли все твои прихоти?
— Ну, может быть.
— Тогда это вопрос суммы. Ведь каждый работает за какую-либо плату. Так что, если взять всех, и помножить на плату, то получим сумму, за которую можно купить власть над миром. То есть заставить всех делать то, что тебе хочется.
— Так где ж ее взять, сумму ту?! — всплеснул он руками.
— Вопрос не в том. Вопрос в том — чего хочется тебе? Чего ты им будешь приказывать? Прикажешь им всем стряпать? Так не съешь ты столько. Прикажешь стряпать для посетителей? Но посетителей у тебя не будет, так как все будут работать на тебя. Чего ты истинно хочешь? О чем мечтаешь?
Одутловатый кабатчик поскреб лоснящиеся складки на затылке, глянул на снующих помощников, и покачал головой.
— Запутал ты меня, почтенный гость. Позволь, я просто буду разносить пиво, но не напрягать свои больные мозги. А за щедрость твою спасибо.
Я снова сунул ему монету, видя, как лоб его покрылся испариной. Он опешил от неожиданности. И снова метнул пронзительный взгляд, наполненный изначальной подозрительностью. Ну не мог простой человек так бездарно расшвыривать золотом. Не иначе, как тут что-то нечисто. Я улыбнулся. Да, он прав. Но не в том, что здесь подвох, а в том, что я не простой человек. Вернее — совсем не человек.
— Выходит, ты работаешь ради работы, а не ради твоих желаний, — бросил напоследок я. — Тебе не важно поставить цель и добиться ее, но важно бегать и распинаться перед этими людьми, равно как и передо мной? В то время как все мы здесь с конкретной целью — получать удовольствие. Тебе же важна суета?
Кабатчик привстал, давая понять, что не хочет более общаться со мной, очевидно сочтя умалишенным. На нас поглядывало многие. Шутка ль в деле — вечно снующий кабатчик надолго задержался у стола какого-то бродяги. И не просто задержался, а подсел и долго о чем-то с ним беседовал. Причем наблюдательные (а таких здесь было предостаточно) замечали, как он то краснел, то покрывался испариной, то бледнел, то кривился непонятно от чего. Как и сейчас: он несколько побледнел и скрипнул зубами.
— Но я иного делать не могу, сударь. Если я брошу эту суету, я умру с голоду, равно как и моя семья. Так что я попросту вынужден.
— Выходит, у тебя нет желаний. Лишь нужда?
Он снова заскрипел зубами в ответ. Я смилостивился и задал последний вопрос:
— А сколько тебе нужно золота, дабы до конца жизни жить безбедно и кормить семью?
— О, ответ дать может только моя супруга.
И ловкий хозяин поспешно скрылся среди гудящей толпы. Я остался наедине с недопитой кружкой и со своими мыслями. Я допивал и размышлял.
Если бы он видел все, что произошло со мной и сидящим рядом вором. Если бы мог он задумываться? То понял бы многое. Но думать — удел немногих. Тех, кто действительно может заставлять остальных выполнять свои прихоти. При этом платить им будет монетой, которую забрал у них же. Это гениально, и я только что доказал свою правоту. А совесть меня отнюдь не терзала, так как вору золото досталось подобным же образом. Даже худшим — оно пропахло кровью. Но я, в отличие от него, распорядился им иначе. Я не стал тешиться объятиями девиц, но постиг желаемое.
Я в очередной раз понял: мало кто знает, чего он желает на самом деле, помимо тех мимолетных желаний, которые можно назвать необходимостью. Вот как этот кабатчик. Потому-то и нет у него тех курганов, ибо нет у него таких необъятных желаний. Нет фантазии, которая подсказала бы, на какие цели пустить эти средства, и какими средствами достичь этих целей. Есть лишь суета, извечная суета, в которой он крутится как белка в колесе, следуя за неопределенной иллюзией. И не может вырваться. А, ускоряя бег, ускоряет движение колеса, но стоит на месте.
И место ему здесь.
Виню ли его?
Нет — не за что. Нет вины его в том, что он таков. Даже наоборот — я хвалю его, так как призван он и подобные ему работать на прихоти мои и мне подобных. И нет моей вины в том же самом. Я таков: пытливый и любознательный, стремящийся к знаниям, которые можно заставить служить моим желаниям. Именно они — знания, делают человека полным хозяином своих желаний и возможностей. Именно они делают его истинно богатым.
Но при всей пытливости ума, я не утрачиваю веры в разум Творца, и способен слепо ему доверять. Я способен чувствовать его сердцем, способен улавливать его пожелания, когда он направляет меня. И благодарен ему за то, что создал он меня таким.
Не виновна черепаха в том, что медленно ползет, и глупо презирать ее за невозможность летать. Не виновен орел в том, что рожден летать, и глупо заставлять его ползти. Ибо все они есть воплощение великого замысла, и роль каждого важна на этой земле. Но презренна та черепаха, что, глядя ввысь, мнит себя орлом. И жалки все ее попытки взлететь. Но достойна та, что молча ползает, и несет на себе бремя тяжелого панциря. И достоин тот орел, что с мудростью взирает с небес, видя в черепахе великий замысел Творца. Но презрен тот, кто презирает ползущих, хвалясь перед ними своими могучими крыльями. И поистине волшебна та черепаха, что сумела-таки взлететь. Но презренна та, что взлетела, уцепившись за орла. И беден тот орел, что безвольно позволил кому-то использовать свои крылья. Но страшен тот, что схватил черепаху и сбросил ее вниз, дабы та расколола панцирь, и плоть ее стала доступна для жадного клюва.
И велик тот орел, кто по собственной воле несет всех черепах, и не бросает.
Но таков всего один…
Пока я размышлял, вспоминая притчи из древних писаний, ко мне подсела соблазнительная брюнетка, с большими темными глазами, и полным алым ротиком. Смелая. Никто не отваживался садиться ко мне. Или любознательная? Впрочем, и то и другое в равной степени губит людей.
Или обогащает.
Я потягивал пиво и изучал ее плотоядным взором. Я нарочно смотрел так, как остальные. Под таким откровенным взором она чувствовала себя уютно и раскованно. Я смотрел на нее так, как она желала того. Это стало ее первым желанием. Но я жаждал познать ее иные желания — более глубокие и сокровенные. Юна, еще слишком юна — от нее пахло едва тронутым девством. Ее душа источала притягательный аромат молодости, словно утренняя цветочная лужайка. Но вот тело — нежное и женственное, пахло крепкими мужскими объятиями, обидами, унижениями и оскорблениями. Правда, она уже смирилась с ними. Они стали неотъемлемой частью ее жизни. И ее работы.
— Я краем уха слышала ваш разговор, — голос ее дрожал от легкого возбуждения. — Не хочешь послушать мою правду?
— Твоя правда мне не по карману, — цинично бросил я, пригубив пенного напитка.
— Отчего же? — поднялись ее подведенные брови. Глаза мои таинственно мерцали из-за кружки и изучали ее грудь. Но не ведала она, что мой взгляд пронзал ее плоть и охватывал ее пульсирующее сердце. Оно ритмично колотилось, слегка наращивая темп. Очень интересно. Я обожаю разглядывать сердца…
— Я вижу, насколько ты умнее нашего кабатчика, а значит, и платить мне придется более. Ведь знания твои ценнее.
Она мило улыбнулась, и одарила меня жгучим взглядом.
— Нет, я не возьму много. Я готова взять лишь половину того, что ты дал ему. При этом могу даже молчать всю ночь.
Я приглушенно рассмеялся.
— Ты думаешь, мне нужно твое тело?
— Да, — томно вздохнула она.
— Почему ты так думаешь? — я отставил кружку и пристально воззрился на нее.
— Потому что ты молодой и полноценный мужчина, не обремененный семьей. Иначе б не сидел тут в столь поздний час, а нашептывал слова любви супруге. Но, если хочешь, я могу заменить ее.
Интересно, фраза заученная или внезапная? Я слегка сдвинул капюшон, пристально изучая прекрасную незнакомку.
— Ты права. Мне понадобится твое тело, но прежде давай поговорим. Да, вижу я, насколько ты наблюдательна. И слух твой хорош. Ты даже посчитала все монеты, которые я отдал кабатчику. Видать, давно здесь промышляешь. Как твое имя?
— Тайла.
— Красивое.
— А твое?
— Неважно.
— А как же мне тебя звать?
— Как хочешь. Но это неважно. Скажи мне, Тайла, а тебе зачем золото? Ты для чего порхаешь здесь, торгуя своими крылышками?
Она на миг задумалась, постучав изящными пальцами по истертой заляпанной столешнице. Интересно было наблюдать за ее милой нежной рукой, женственной и хрупкой, на фоне старой облезлой столешницы. И аромат ее свежего тела никак не сочетался с воздухом, напоенным кислыми пивными испарениями.
— Ну, мне это нравится, — нашлась, наконец, она.
— Тогда зачем берешь деньги? — искренне подивился я. — Ведь если человеку что-либо нравится, он сам готов за это платить.
— Так заведено, — снова выкрутилась она.
— Это не ответ, — я отставил кружку. — Куда ты их тратишь после?
— Ну, помогаю семье, — вспомнила она. — У меня брат в королевской темнице, так я мечтаю набрать достаточно золота, чтобы выкупить его оттуда.
Я водил пальцем по ободу кружки и всматривался в Тайлу.
— Значит, в вашем королевстве свободу можно купить за золото?
— Разумеется, — небрежно бросила она.
— А за что он сидит? — моя рука остановилась.
— Он оберегал мою честь, — тихо, но гордо ответила она. — Меня оскорбили и хотели избить, но он вмешался, и… и повздорил с королевской стражей.
— Кто ж посмел поднять руку на столь милое и безобидное существо? — сокрушенно спросил я, разглядывая ее тонкие белые руки.
— Тут не все так просто, сударь, — понизился ее голос, и она наклонилась ко мне. Прядь курчавых волос упала на лицо, но она порывисто смахнула их в сторону. — Ты, видимо, из далеких краев, и не ведаешь наших негласных законов. Я вынуждена платить дань тому, кто меня сюда устроил. Так вот он и пытался бить меня.
Мои глаза сузились и напряглись. А палец снова закружил по деревянному ободу.
— Выходит, ты и стала причиной заточения брата. Ты, и твое легкое поведение. А теперь ты снова стала рабой хозяина, дабы собрать денег и вызволить брата. Что ж, ты тоже подобна белочке, что крутится в этом бесконечном колесе.
— Ох, сударь, и не говори, — ее голос отзывался усталостью, покорностью и отрешением. — Это адское колесо, и остановить его невозможно. Равно как и вырваться из него. И уехать не могу, так как семья здесь. И брату помочь надо.
— Так не проще ли было не затевать всего этого? И брат бы на свободе гулял, и совесть чиста? Замуж бы вышла, да жила припеваючи.
— Конечно! — презрительно фыркнула она. — Как бы не так. За кого тут выходить? Да и зачем? Чтобы горшки закоптелые драить? И белье полоскать. А взамен побои терпеть, что я непутевая. А после слушать сплетни, как мой муж по соседним девкам гуляет? Нет, это не про меня.
— Разве можно изменять такой красавице? — не искренне, но правдоподобно подивился я. — Да любой будет к тебе, точно цепью прикован!
— Знавали и краше, — в ее голосе проскользнули печальные воспоминания. — И что?
— Что?
— Да все то же! Все одно и то же. Красота тут не при чем, сударь. Она даже становится обузой в браке.
— Ну а королевские стражники? — кивнул я в сторону двери, где у стены лениво сидели двое рослых мужей, плечистых и серьезных. Груди их поблескивали от набегающих друг на друга пластин брони, вплетенных в кольчуги. А на поясах висели короткие мечи — такими удобнее всего орудовать в тесной таверне.
— Смотри, какие бравые ребята. Неужели они так же к девушкам относятся?
Тайла с грустью воззрилась на них, а после махнула ручкой.
— А тех попросту дома не увижу. К тому же, не доведи господь война, так и вовсе потерять можно. А война, кстати, разразиться может очень скоро. Один из герцогов переметнулся на сторону соседнего королевства, а теперь, прикрываясь мощью его армий, претендует на наш трон.
— Ну вот, это уже интереснее, — оживился я. — Выходит, он желает трона. То есть власти в вашем королевстве. А почему его не желаешь ты?
— Куда мне, — тихо посмеялась она, качая головой. — Да и зачем? Хлопотное дело, скажу тебе, да и жизнь подвергать постоянной угрозе?
— Но она от того становится слаще, — заметил я. — Острее и интереснее.
— Но, как правило, короче, — философски подчеркнула она, с легким вызовом посмотрев мне прямо в глаза.
— Это если бояться смерти. А если знать, что ее нет…
Вдруг взгляд ее сменился тревогой, а улыбка исчезла.
— Кто ты, сударь, — в глазах ее промелькнул искренний страх.
— Ладно, не стану тебя утомлять. Так как насчет ночи молчания?
— Или сладостных стонов? — вторила она лукаво. Страх сменялся привычным озорством.
Я протянул ей три монеты. Она с одинаковым изяществом и проворностью переправила их куда-то в свои одежды.
— Это для начала, — пояснил я. — Остальное получишь, если сможешь доставить мне удовольствие.
— Я смогу, — многозначительно прищурилась она, словно прикидывая, с чего начать.
Я же прищурился в ответ.
— Не сомневаюсь.
— Здесь есть комнаты, — ее тонкий пальчик указал в бревенчатый потолок.
— Но сначала давай прогуляемся, — мягко предложил я.
Она замялась, прикидывая в уме, стоит ли связываться со мной, но после видимо решила — стоит. И немало.
— Давай, — игриво пропела она.
«Кровь — истина моя.
Тебя не видно, и лишь боль
способна обнажить
Твою живительную силу…»
Мы молча поднялись. На миг она повернулась ко мне спиной. Лишь на миг. Но от меня не укрылся взгляд, который она бросила на богато одетого «купца». И так старательно она прятала его, и таким он оказался мимолетным, что звенел не хуже кандалов. Тех самых, коими приковали ее к этому «колесу» жизни. Звон ударил по ушам, но я лишь наивно улыбнулся, пряча свои подозрения. Мы протиснулись между столов, и вышли за дверь.
Ночной воздух благодатно освежил лицо и напоил легкие чарующими запахами. Они сползали с гор, неся живительную силу горных цветов, медов, трав и деревьев. Ночные ароматы таили шелест листвы и шепот хвои. Они были полны первозданной жизненной чистоты. Первозданных жизненных желаний.
Вдаль тянулась скупо освещенная улица, выхваченная из ночи точками одиноких факелов. Призрачные огоньки горели вдоль длинной стены бараков и казарм, где несли службу королевские гвардейцы этого удаленного гарнизона. С другой стороны тянулся невысокий каменный забор, за которым ютились друг к другу приземистые жилые домишки. Время перевалило далеко за полночь. Улица пустовала. Кто привык работать днем — уже спали, а кто не спит по ночам — уже собрались в таких вот тавернах.
Тайла широко развела руками.
— Куда пойдем?
Я зорко следил за ее взглядом, и чувствовал, в какую сторону ей хотелось бы идти. Именно туда я и пошел, по-хозяйски обняв ее за талию. На миг она встрепенулась, словно не веря в совпадение — я вел ее в самый темный проулок. А после вздрогнула уже иначе.
— Какая у тебя холодная рука, сударь.
— Давно никто меня не грел, — мой голос призывал к сочувствию.
— Как давно? — полюбопытствовала она, мягко растирая мою ладонь.
— Очень.
— Так давно, что ты, вместо того, чтобы наброситься на меня, задаешь глупые вопросы?
— Ты считаешь их глупыми? — не поверил я, сжав ее талию сильнее.
— Нет, — потупилась она, — право, нет. Но, согласись, глупо задавать их мне — девушке из кабака. Разве нам за это платят?
— Я необычный.
— Я заметила.
— Я покупаю самое дорогое.
— И что же?
— Знания и мудрость.
— А мое тело?
— За него платят дураки.
— Дураки? — Из ее груди вырвалась обида. Обида за тех, кто обогащал ее.
— Которые не в состоянии добиться взаимности иными путями, — поспешно пояснил я. — А я похож на дурака?
— Нет.
— А если я заплачу?
— А…
— Заплачу, и сразу уподоблюсь дураку. Так? А раз ты говоришь, что я не дурак, то тогда я и платить не должен.
Она рывком высвободилась из моих объятий. Ее игривое настроение резко переменилось. От нее запахло подозрением и сильным негодованием. В глазах вспыхнула ледяная стужа. Да, огонек первой любви, насколько же ты робок и беззащитен перед суровым ликом реальности. Ты подобен призраку — такой же бесплотный и невесомый. Но ты есть. И тебя всегда можно разжечь. Лишь смерть может погасить тебя. Да и то ненадолго.
Тайла тяжело дышала, исподлобья поглядывая на меня.
— Послушай, сударь, хватит мне голову морочить! Ты или платишь, или нет!
— Я заплачу за всю ночь, — поспешно заверил я, примирительно подняв руки. — За всю ночь. И могу с тобой делать все, что заблагорассудится. В том числе и спрашивать.
— Я торгую ласками, а не мозгами, — раздражительно звенел ее голосок, но внезапное негодование все-таки таяло. — Хочешь знать смысл бытия — иди вон с монашками беседуй. Они тебе глаза-то раскроют быстро. Сами целомудрием прикрываются, а блуду предаются хлеще нашего. Мы хоть сильны в искренности своей, потому и не стыдимся называть цену.
На сей раз, от нее запахло гордостью и достоинством. Тайла высокомерно вскинула прелестную голову, и густые волосы колыхнулись за ее спиной волнистым водопадом. Повеяло терпкими ароматами неведомых цветов. А может то просто вкус молодости? Я снова вдохнул полной грудью сложный и волнительный запах ее тела.
— И такой путь завел в темницу твоего братца? — напомнил я. — А теперь ты вынуждена здесь крутиться, чтобы помочь ему высвободиться. И нет гарантий, что, выйдя, не произойдет все повторно. Уверен, хозяин твой нарочно подстроит все, дабы навеки приковать тебя к этой таверне. Вернее, пока ты цветешь. Пока ты ему нужна…
— Да, прикована, и что?! — повышая тон, перебила она. — Что мне делать?!
— Да ничего, — равнодушно ответил я, печально кивнув. — Делай, что делаешь, и будь, что будет. Да? Да! Это ваша формула жизни. Неспособность зреть в прошлое, трезво оценивать настоящее и предвидеть будущее. Неспособность управлять своей судьбой. Своими мыслями и поступками. Своими желаниями. Тем самым вы порождаете хозяина, который управляет вами.
— Уж не тебя ли? — с сарказмом усмехнулась она, окидывая мой рваный поношенный плащ, обветшалые одежды, нечесаные серые локоны. Я таинственно улыбнулся и обнял ее крепче, опустив руку пониже спины.
— Вы, женщины, интуитивны и очень проницательны.
Она покачала головой.
— Я управляю своими поступками.
— Да? Отчего же я, заплатив тебе, заставляю делать то, что мне хочется?
— О, это моя работа, — уверенно и гордо ответствовала она.
— Но желаю я, а не ты — снова поправил я. — Вряд ли ты по собственной воле согласилась бы приласкать меня. Или похожего на меня. Зато безоглядно бросилась бы в объятия молодого красивого принца. Вы все о них мечтаете в этом возрасте. Но ты со мной, и в том воля моя. А ты всего лишь исполнитель моих желаний.
Тайла подняла на меня большие карие глаза и с затаенным торжеством возразила:
— Но я получу деньги, за которые куплю то, чего пожелаю. К тому же ты, честно говоря, переплачиваешь троекратно. Выходит, я в выигрыше. Я желаю больше, чем ты. Я управляю тобой.
— Да!
— Ты согласен? — она отшатнулась в удивлении.
— Да!
— Но… ты меня снова запутал, — мотнула она головой, словно ребенок.
— Да!
И я обнял ее сильнее.
Незаметно мы свернули в неприметную узкую улочку, огороженную высокими каменными стенами. В свете высокой луны белела старая кладка строений. Под ногами поблескивали плоские спины булыжников, отполированные тысячами ног, подков, собачьих хвостов и колес. Темные двери и закрытые тяжелые ставни четко выделялись на фоне светлых стен мрачными провалами в неизвестность. А ведь то не просто двери и окна. То входы в иные миры, где господствуют свои, иной раз непонятные и непредсказуемые законы. Их невозможно понять, пока сам не окажешься в одном из таких миров, пока не испытаешь все на своей шкуре. Я с интересом всматривался в массивную дубовую твердь и принюхивался. Ведь я не человек, а от того я мог познать многое, улавливая лишь запахи желаний. А их невозможно укрыть ни за каменной толщей, ни за древесной плахой.
Даже время безвластно над ними…
Местами известняк выкрошился, и сквозь щели сочились всевозможные запахи. Пахло древесным углем, протухшей рыбой, свежим сеном и ветхими одеждами. Пахло колодезной водой и прогорклым маслом. Пахло сгоревшими свечами и пыльными книгами. Пахло черствыми хлебами и крысиным пометом. Пахло развешенными для сушки рваными сетями и залежалой рыбьей чешуей. Пахло сырой прелой глиной и звонкими обожженными горшками. Пахло облезлыми собаками и кошками, что свернулись калачиками на порогах своих жилищ. Пахло свежей молодостью и кисловатой старостью.
Я снова огорченно вздохнул. Нельзя смешивать эти два запаха. Нельзя класть в один мешок свежий и зацветший хлеб. Иначе первый быстро скисает, мгновенно уподобляясь второму.
Лишь очень, очень редко случается обратное.
Пахли и воспоминания, которыми были густо напитаны сны. Сны тех, кто покоился за монолитной неподатливой плотью этих стен. Сны трепетали в их тверди, точно птицы, бьющиеся в силках. И пахли они страхом. А в глубине этого страха… о! В глубине этого страха стоял острый и насыщенный запах крови… Да, крови! Кровь, как символ любви. Кровь, как символ страсти. Кровь, как символ мужества. Кровь, как символ жизни.
Кровь, как символ истины…
— Чего умолк-то? — Тайла легонько толкнула меня в бок. — То болтаешь без умолку, а то вдруг затих, словно воды в рот набрал?
Я снова глубоко вдохнул ночной воздух и ласково взглянул на нее. В свете взошедшей луны она была сказочно прекрасна. Манящая, таинственная, пьянящая, как сама луна — королева ночи.
— Интересно, — просто и непонятно разъяснил я.
— Что именно? — с любопытством уточнила она.
— Да все, — туманно и емко уклонился я.
— А, — вырвался понимающий выдох, — понятно.
Таким образом, мы шли некоторое время. Тихий звук шагов крался вдоль улицы, то отставая, то забегая вперед. Мы молчали. Ничто, кроме лунного света да далекого лая не нарушало нашей идиллии. Казалось, сам мир уснул, предоставив нам право вершить все, что только заблагорассудится. Подумав об этом, я как-то странно покосился на мою спутницу.
И незаметно облизнулся…
Вдруг ко всем запахам добавился еще один — запах ее страха. Он стал таким сильным и острым, что вмиг перебил все остальные. А вместе с ним обостренный слух уловил крадущиеся шаги. Прикрываясь темнотой, за нами следом шло трое неизвестных. Еще столько же поджидало впереди, перекрыв выход из тесного проулка. И такой уверенностью веяло от них, что меня едва не валило с ног, точно волной. Ноздри уже улавливали запах стилетов, кинжалов и даже одного меча. Один из них стражник? Удивительно. Ведь только им дозволено носить мечи.
Но чего боялась Тайла? Ее легкое волнение росло, а страх становился все яростнее, напоминая лютый вой. Неужели боится за меня? Или за то, что их заговор рухнет? Наверняка почуяла неладное. Не мог простой человек дать себя так просто одурачить. Не мог простой человек расшвыриваться золотом в сомнительной таверне. А после безоружным уходить в ночь в сопровождении девицы, которая наверняка в сговоре с местными разбойниками.
Человек не мог.
Вернее — не смог бы.
Но ведь я не человек.
А потому и смог.
Или это все кажется? Может, она так не мыслит? Но почему дрожит?
— Мил человек, — негромко залепетала девушка, трогая меня за рукав и заглядывая мне в лицо. — Может, вернемся, а?. Ты мне очень понравился, хоть и странный ты. Давай вернемся, а то…
— А то…? — холодно улыбнулся я. Глаза сузились и пристально впились в ее живую теплую суть. Она поежилась.
— А то… зябко как-то. Холодно мне. Да и тебя согревать уж пора.
— Поздно! — упавшим голосом остановил я.
Тайла вскрикнула и отпрянула — голос мой перестал быть моим. И вдруг позади раздались четкие шаги. Трое, сочтя более ненужным укрываться в тени, вышли под свет луны. Они демонстративно перекрыли улочку, и остановились, явно ожидая, что я обернусь. Но я не обернулся. Зато под нависшим капюшоном блеснула хищная улыбка, полная издевки и спокойствия.
— Беги, — шепотом взмолилась она, хватая меня за плечо.
— Я не рожден, чтобы бежать, — не своим голосом говорил я, мягко убрав ее руки.
— Кто ты? — голос ее наполнялся ужасом.
— Неважно!
— Они убьют тебя! — Тайла в ужасе кусала губы.
— Или тебя, если я убегу. Ведь ты же не выполнишь своих обязательств.
Девушка лишь прикрыла рот ладонями, и часто заморгала. Ведь я разоблачил ее. Выходит, я с самого начала все знал и все предвидел. Но как?
Отвечать я не собирался.
А между тем три человека, не дождавшись, пока я оглянусь, снова пошли вперед. Шаги неуклонно приближались, отдаваясь зловещим эхом в звонкой тесноте каменной улочки. Неожиданно, такие же шаги послышались и впереди — нас зажимали. Я стоял, и спокойно поджидал неминуемой встречи. И облизывался, в предвкушении развязки. В такие мгновения мои губы всегда пересыхают от жажды.
Наконец ночь ожила. Ее мрачную плоть прорезал гнусавый пропитый голос, полный вызова и презрения:
— Эй, бродяга, ты бы дамочку нашу не трогал!
Я молчал.
— Слышь, про что говорю? — повторил голос. — Дамочку-то не тронь!
Я молчал.
— Тебе не ясно сказано? — в третий раз повторил он, повысив тон.
Неужели я похож на дурака? Зачем повторять трижды? Особенно тому, кто стоит в шаге от их девушки, и трогать ее никак не собирается. Очевидно, в том было его глубинное желание. Тем самым он поведал мне, как страстно желает, чтобы я тронул ее. Я медленно протянул к ней руку, и вдруг резко прижал девушку к себе. Тайла жалобно вскрикнула, и задергалась, точно в капкане. Ноги ее безвольно болтались, кулачки бессильно колотили мою каменную грудь.
— Она мне по вкусу, — неожиданно громко зашипел я.
Они резко подались назад. Дешевые, надобно сказать, трюки. Но на всех они действуют одинаково. Разбойники изумленно переглянулись — они явно не ожидали от меня таких действий. Но мгновение спустя, их уверенность возобладала.
— Эй! А ну брось ее! Тебе говорю! — посыпались несколько взволнованные голоса.
— Тебе не ясно сказано?! — снова добавился все тот же пропитый голос.
— А наш смысл жизни хочешь узнать? — произнес третий.
Хм, как заговорили? Похвально, похвально. Хоть какое-то разнообразие. Неужели подслушивали наш разговор? Или услыхали его еще в таверне? Какие чуткие и отзывчивые грабители. Их даже спрашивать не надо — сами норовят признаться в том, что я выискиваю.
— Кто из вас хочет жить? — нагло спросил я. Тайла отчаянно вырывалась, но с тем же успехом можно вырываться из кузнечного зажима.
Моя наглость, разумеется, их развеселила.
— Все хотят, — зазвучало спереди. — А хорошо жить так и подавно все. Давай-ка свое золотишко, а мы втолкуем тебе, на кой оно нам. Тебе ведь то интересно?
Тайла крупно дрожала, а зубы ее откровенно начали стучать, так как снизу она видела мой истинный лик. В подобные мгновения он меняется, и маска повседневного образа легко спадает, словно глиняная корка. Для многих то становится настоящей трагедией. Особенно для тех, кто видит во мне беззащитного скитальца и слабосильного бродягу. Да, не скрою, мой образ своего рода приманка для таких, как эти…
— Как ты думаешь, я отдам вам золото? — слова мои хрипло улетали в ночь. Даже девушка изумленно замирала от моей небывалой дерзости.
— А куда ты денешься! — угрожающе посмеялся кто-то, и по голосу я узнал того, кого я сегодня обокрал.
— Правильно, — согласился я. — Но отдам его по своей воле, тем более не мое оно. А ты мне скажешь, для чего тебе то золото? Идет?
— Здесь мы задаем вопросы! — рявкнул огромный стражник, выступая из тени. Холодные лунные блики заплясали на его кованом нагруднике, на островерхом шлеме, на шестопере и длинном мече — это уже уличный страж. Кинжалы и стилеты тоже вышли из укромных мест, и дышали мне в спину и грудь ледяным дыханием. Я небрежно поморщился. Смердело от крови убитых ранее жертв. Да, я люблю кровь! Но я люблю свежую кровь…
— Главное — задавать правильные вопросы, — не дрогнув, проронил я. Лунный свет зловеще поигрывал на моих несколько удлинившихся клыках. Тайла перестала скулить. Она лишь бессвязно мычала, и вяло сопротивлялась. Молодец. Понимает — бесполезно. Я снова оскалился и с шипением продолжал свой допрос. — Так куда ты их потратишь, любезный?
Мрачная фигура встрепенулась. Запах нетерпения резко ударил в ноздри.
— Ты что, парень, совсем без ума? Тебе жизнь не мила?
И тут я приглушенно захохотал, стараясь не разбудить округу.
— О, мила мне жизнь! И кровь ваша, как символ ее…
— Он спятивший! — крикнул стражник, тыча в меня сверкнувшим мечом. — Чего с ним тянуть?! А ну…
— И действом своим вы говорите ярче слов ваших, — не унимался я, остановив его порыв. — И ведаю теперь, зачем вам золото! Хотя не золото вам нужно, но жизни чужие. Муки и страдания тех, обобрав кого, вы имеете золото их. Дабы ублажить плоть свою за счет слез невинных. Но плоть ваша столь же хлипка и тленна, и таит в себе лишь кровь…
— Он спятил, — уже громче завопил тот, кого я обчистил, но я воскликнул еще громче.
— Презрен тот, кто на муках чужих строит счастье свое! Презрен тот, кто порабощает других, равно как и тот, кто дает себя поработить. Презрен тот, кто, не умея летать, режет крылья тому, кто умеет. И пьет кровь его… ха, ха, ха!
От леденящего душу холода они на миг оробели, и я почерпнул огромную силу из их мимолетного страха. Я издевательски и злорадно смеялся, тем самым, опутывая их сердца еще большим страхом. И сомнением, что стало заползать в глубины их скудных умишек. Казалось, дрожали каменные стены, ни разу в жизни, не слыхавшие подобного хохота. Дрожали, в буквальном смысле. Известковая кладка крошилась и вывалиливалась, рождая выщерблины. Мелкие камешки зловеще звякали о булыжники мостовой. Да, признаюсь, нечасто я так смеюсь. Нечасто мне бывает так хорошо. Но уж так заведено — если тебе хорошо, то кому-то обязательно плохо. Хотя бы тем, кто тебе со злостью завидует. Правда, как известно, чужая зависть есть показатель вашего успеха. И я смеялся. А сквозь смех пробивались мои слова:
— Так зачем же вам золото? Чего желаете вы, люди добрые? Че-го?!!!
— Твоей смерти! — стряхнув легкое оцепенение, произнес вор из таверны, очевидно глава шайки. Они медленно двинулись на меня, сжимая в тесном каменном переулке. Глаза их разгорались глубинной ненавистью и жаждой расправы. А также жаждой обогащения. Ведь они точно уверены — при мне имеется золото. Иначе бы не устраивали всего этого. Вряд ли они выслеживали меня, в надежде поведать о своих желаниях. Хотя желания их очевидны. Острая сталь голубела в пепельном свете луны, предвкушая близкую развязку.
— Вы желаете моей смерти? — на всякий случай переспросил я.
— Причем скорой, — и ответил, и уточнил рослый страж, закованный в непробиваемую сталь. По крайней мере, он уверенно считал ее таковой.
— Тебе не уйти, — с холодным равнодушием добавил вор, которого я безжалостно обокрал. — Пути отступления перекрыты. Мы вооружены, и нас шестеро. Советую не дурить и не делать глупостей. Отдай подобру все свое золото, и, быть может, мы тебя пощадим.
— Тогда знай, — подхватил я, с таким же холодом бросая слова в ночь. Ночь содрогалась в предчувствии крови. — Зарясь на мое золото, ты заришься на свое!
На миг они замерли, поверхностно осознав смысл. Я воспользовался заминкой и продолжал:
— А, угрожая жизни моей, угрожаешь своей. Ибо все мы относимся к другим так, как желаем, чтобы другие относились к нам. Это закон, не нами придуманный, но полновластно утвержденный и действующий с момента сотворения мира. Лишь поэтому я готов исполнить ваше желание и покарать вас: обобрать и растерзать. Ведь это не мое, но ваше глубинное и страстное желание, потому что вы желаете это мне. Я лишь приведу в действие сей приговор.
— Это я и так знаю, — с презрительной насмешкой донеслось из темноты. — Да ты, никак, проповедником был? Ха, это забавно. Таких мы еще не убивали. Что ж, ты во многом прав, да только в самом главном ты ошибся. Все твое УЖЕ принадлежит нам! И сколько не хвались речами, ты не властен более изменить ничего…
— Ты не понял, человек, — не унимался мой ледяной хохот, — здесь УЖЕ твое золото!
Я вызывающе достал кожаный кошель и тряс перед ним, словно дразнил собачонку лакомой косточкой.
— Твое! Твое личное! Лично тобой украденное у кого неизвестно. Но, раз не попался, то твое оно полновластно. Понял теперь? Это твой кошель, твой… равно как и жизнь, которую ты можешь сохранить еще! Неужели я витиеват и говорю неясно?!
На миг он замер, а после принялся лихорадочно шарить под одеждами, точно его кусали блохи. Как вдруг остолбенел. Лицо его, искаженное лунным светом, приняло встревоженное выражение. Никак нащупал срезанные ремешки. Такой опытный вор, и только сейчас обнаружил свою пропажу. Да, видимо его ни разу не обирали. Ни разу серьезно не угрожали.
Но все когда-нибудь случается в первый раз.
Следом волна удивление достигла моих обостренных чувств. Как он был удивлен! Еще бы — кто-то обокрал самого главного вора в его же таверне. И этот кто-то стоит напротив, под угрозой нескольких лезвий. Стоит и вызывающе смеется, издеваясь прямо в лицо. А в руке его болтается тот самый кошель, что недавно принадлежал этому вору. В другой его руке безвольно бьется их девушка — приманка, на сей раз сама угодившая в капкан. И всего-то простой уличный бродяга. Нищий оборванный странник… по крайней мере с виду.
Да, я таков!
Вдруг моего чутья достигло взорвавшееся негодование. Каким сладким был тот миг — я словно пил живительную воду, выбравшись из пустыни. Какая сила шла от него, сколько ненависти, злости, зависти и негодования уловили мои настороженные ноздри. Я облизнулся, и рассмеялся еще сильнее. А глава шайки срывался в хриплый не то стон, не то вопль.
— Ах ты… ах ты прохвост! Да я… ах ты негодяй! (И еще несколько крепких словечек, недостойных вашего изысканного слуха). Да я тебя… Да я… Убейте его!
Ну вот, наконец, они перешли к делу. Как же я заждался. Да, уважаю мужчин слова, но еще более мне приятны мужчины дела. Не те, кто много говорит, но те, кто много делает. Не те, кто отвечает за свои слова, но те, кто отвечает за свои поступки. Ведь бездействие смерти подобно… смерти…
И вдруг началось. Лунный блик скользнул по железу доспеха, и могучая фигура ринулась на меня, будто таран. Свист и сияние клинка, блеск злобно стиснутых зубов. Я терпеливо ждал. Но меч стражника рассек пустоту — в последний момент я с легкостью уклонился, мягко отшвырнув Тайлу куда-то в темный угол.
С другого боку полыхнули еще два стальных сполоха. Запах въевшейся крови невозможно смыть с лезвия. Запах предсмертной боли убитых людей всегда будет жить на гранях кромки, сколько не смывай его. Ведь то запах памяти. Однако не всем дано ощущать его. Но я ощутил. Кинжал и стилет свистнули перед глазами, едва не задев горло, но вспороли воздух. Выпад справа, и я ушел вбок. Еще удар — и снова мимо. Для них я двигался с поразительной быстротой. Хотя нарочно давал приблизиться к себе, в надежде разжечь азарт схватки.
Страж снова взмахнул мечом. Да, умелый воин — не зря свой хлеб проедает. Пусть он и достается ему таким образом, но что поделаешь — видимо жалованья недостаточно, чтобы прокормить семью. Я нисколько не виню его за это, но виню тех, кто платит ему те гроши. Потому-то он вынужден восполнять недостачу заработка здесь, в тесном переулке, рискуя жизнью. А ведь это не так-то просто, смею вам признаться. Ведь не каждый же день везет. Когда-нибудь можно наткнуться на такого, как я. Кто, не только сам обирает воров, но еще и не хочет умирать, отдавая украденное.
Да, я таков!
Меч описал дугу и со звоном врезался в стену. Нападавший так и не понял, почему же он не срубил мне голову. Раздался продирающий душу скрежет. Сноп ярких искр на миг осветил проулок. Перекошенные в злобе полупьяные лица, оскаленные зубы, помятые доспехи стража, острые стальные жала их оружия, испуганная Тайла, прижавшаяся к какой-то разбитой телеге без одного колеса. Этот короткий миг отразил все их желания. Но следом все снова утонуло во мраке.
— Где он? — грозно и раздраженно рявкнул стражник.
— Я здесь, — задорно отозвался я, выныривая за его спиной.
Не успев договорить, я едва увернулся от широкого лезвия. Говорю ж — умелый боец. С развороту, он размашисто рубанул наискось, тем самым лишая меня выбора: пригнуться, или отпрянуть в сторону. Однако я все же увернулся, обтекая лезвие, словно вода.
Но тут кто-то учтиво подставил мне ногу, и я рухнул на холодные камни. Разбойники оживились и разом набросились. В общей свалке слышался пронзительный вопль главаря: «Он мой»! Я, правда, не понял, к кому он обращается и о чем говорит. Потому как уже стоял позади них и тоже заглядывал в общий круг, будто выискивал — что же там «его»? Они как раз добивали пустоту, высекая новые искры из мелких булыжников.
— Что, кошель снова обронил? — вызывающе зашипел я под самым ухом вора. От неожиданности он отшатнулся и налетел на другого, едва не получив стилетом в бок. Я растянул широкую улыбку, и клыки мои победоносно оскалились. Рука снова сжимала увесистый кошель. Я нагло потряс им перед бледным лицом былого хозяина.
— Да твой он, твой!
Вор подавился словами, но рядом вдруг закричал другой:
— Он здесь!
— Да здесь я, здесь, — отозвался я уже с другой стороны.
— Он там! — гаркнул страж, и занес меч для удара.
— Не там, — откликнулся я, снова выглядывая из-за его спины. — А тут!
— А, леший! — возопил стражник, и со всего маху рубанул, метя мне в голову. Меч умело выписал сложную дугу, отвлекающую ложным выпадом. И почти достиг цели, но в последний миг я подался вперед, поднырнул под него, и стремительно выкинул руку вверх. Мелькнули крючковатые пальцы, молниеносно сжались на его горле, прикрытом кольчужным колпаком. А после я рванул руку на себя. Гортанное бульканье слилось со странным хрипом, и здоровяк с грохотом повалился вниз, хватаясь за разорванное горло. Меч выпал из немеющей руки, пристыжено звякнул о камни брусчатки. И первые капли крови оросили бесполезное лезвие. Я же пренебрежительно вскинул пальцы, и вырванный кадык с куском кольчуги отлетел прочь. Мелкие колечки с тихим звоном покатились по проулку.
Все произошло стремительно. Другие еще не успели понять, в чем дело, и, воспользовавшись заминкой, накинулись сзади. Но наткнулись на рухнувшее тело стражника — он истекал кровью, руками сжимая разорванное горло. Кровь алыми толчками сочилась сквозь кольчужную сетку, призванную оберегать от случайного ножа.
Но порой пальцы могут быть гораздо ужаснее. По крайней мере, если в них вливают силы желания их обладателя.
А обладатель нагло усмехнулся и осмотрел свою окровавленную руку. Взгляд его разгорался при виде свежих алых струек, ноздри блаженно трепетали. Упоительное чувство безмерной жажды стремительно нарастало, и толчками рвалось из груди. Я облизнулся, громко сглотнул и метнулся прочь. Разбойники так и не поняли, как же неведомый скиталец оказался позади них. И почему он и оказался именно там?
Резкий удар в спину выбил дух из одного разбойника — высокого долговязого парня. Мои пальцы почувствовали добрую кольчугу, укрытую под одеждами. Предусмотрительный, молодец! Но все не предугадаешь — не уберегла и она. А последующий рывок на себя лишил его жизни. Жизнь вместе с предсмертным хрипом облегченно вырвалась наружу, из смрадного плена его низких желаний. Лицо исказилось судорожной болью, но лишь на миг. Ноги безвольно подогнулись, не в силах более держать его бессердечного тела. И он рухнул в изголовье первой жертвы. У меня же в руке осталось его сердце. Оно еще пульсировало и дымилось, истекая влагой жизни.
Я чистосердечно расхохотался, и хохот мой липким страхом отразился в глазах оставшихся четверых. И той, что привела меня сюда. Они, не сговариваясь, попятились, а Тайла вцепилась в разбитое колесо, словно искала в нем спасения. Колесо, как это символично. Ибо колесо — символ движения, символ круговорота. В нем ли спасение?
Но это колесо разбито, оно уже не может крутиться.
Я смеялся и торжествовал, а они в ужасе пятились, бросая испуганные взгляды то на меня, то на жестоко умерщвленных собратьев. Два трупа остывали на холодных камнях. Лужа крови постепенно пребывала. Смешивалась кровь, смешивались их последние желания. Или, все-таки первейшие? Да, они оба хотели убить меня, и заработать свою долю золота. Но если бы знали истину, если бы могли предвидеть будущее, то попросту попросили бы золота у своего главаря еще там, в таверне. И не лежали бы сейчас здесь, столь неестественно разметав руки.
Я молчал. Клыки мои грозным оскалом украшали ночь, нагоняя мифической жути. Хотя на самом деле я лишь улыбался, радуясь жизни. Глаза мои полыхали, словно яркие угли на ветру, хоть и стояло безветрие. Воры замерли. Тесную улочку сотрясала мелкая дрожь. То дрожали их сердца, порождая единственное желание — жить. Дрожь передавалась в их руки, заставляя трепетать острые клинки, что так и не вкусили моей плоти. Дрожь передавалась в их ноги, норовившие подкоситься. Они в страхе смотрели на меня и не могли сообразить, что же им делать.
Но я сжалился и решил за них.
Бросив сердце, я оказался возле одного из них. Я нарочно двигался медленно, дабы дать ему шанс. И он не преминул им воспользоваться. Как он махал стилетом, как хотел меня достать. Но, увы, то едва ли реально. И не потому, что я силен, а он слаб. Но потому, что мои желания сильнее его. Я попросту перехватил его руку повыше запястья, и резко сжал. Треснули раздробленные кости, и разбойник завыл не своим голосом. Но вдруг голос его перешел на хрип, стон и… и затих.
Да, я таков.
За ним последовал второй, третий, четвертый. Не стану описывать всех зверств, что творил я с ними — это займет много времени. Но скажу лишь просто — я их убил. И пусть каждый домысливает в меру свой кровожадности. Лишь последнему я дал несколько мгновений жизни. Наверное, потому, что позаимствовал его золото. Я замер напротив него, упер окровавленные по локоть руки в бока, и испытующе смотрел в его меркнущие глаза.
— Ну что, Халлог, ты уяснил урок?
Он лежал в луже крови, которая постоянно пребывала. А обе руки его валялись поодаль.
— Откуда… откуда ты знаешь мое имя? — тяжело дыша, ронял он последние слова.
— Твое имя пропахло страхом, а я чую страх, — протяжно шипел я, с откровенной жаждой взирая на кровавое тело. — Золото пропахло твоим именем — на нем кровь невинных жертв. А я чую кровь. Мораль сей басни такова: рожденный ползать — ползи достойно! И не зарься на тех, кто рожден летать. Иначе рискуешь столкнуться с небесной силой, которой небеса окрыляют немногих. Прощай, Халлог.
И молниеносный удар облегчил его муки.
Да, я таков.
Я осмотрел безжизненные тела и их фрагменты. Облизнулся.
Вот, собственно, и все!
«Кто истинной любовью одержим,
тот с ней готов расстаться навсегда».
Нет, не все…
Обернувшись, я заметил едва живую девушку. Она заползла за перевернутую телегу и прижалась к неровной стене. Ни жива, ни мертва. Молодое тело била крупная дрожь, а глаза отражали все состояние ее души. Миловидное бескровное лицо мрамором белело в ночи. О, каким прекрасным стало оно в тот момент. Каким милым и испуганным ее выражение. Я нарочно медленно двинулся к ней, миролюбиво опустив руки. Но с них обильно капала темная влага.
Она, опираясь на исцарапанные локти, принялась пятиться прочь. Она не сводила с меня оцепеневшего взгляда. Как сладок и приятен оказался ее взгляд. Ее страх я оставил на десерт. Да, знаю, я гурман. Но страх невинных жертв такой нежный, такой сочный и вкусный, такой свежий и нетронутый. И так приятно было растягивать то удовольствие…
— Да, милая, — упоенно воскликнул я. — Ты действительно можешь ублажить любого. Как сладка твоя плоть, источающая волны страха. Ты поистине достойна награды.
По щекам ее катились крупные слезы, упругая грудь высоко вздымалась, а глаза безумно блуждали и молили о пощаде.
— Тайла, Тайла! — строго произнес я, качая головой. — Мало того, что ты продала себя, так ты еще продаешь других, торгуя их жизнями. Ай — я — ай! Разве дозволено это? Ладно — кошелек срезать, но убивать? Разве можно убивать людей? Да еще так жестоко?
Я красноречиво развел руками, охватывая кровавый переулок.
— Так жестоко и несправедливо… вшестером на одного. Вооруженные на безоружного.
— Чур! Чур! Изыди! — лихорадочно открещивалась она.
Я снова расхохотался, медленно подходя ближе.
— Тайла, Тайла! — твердил я, не сводя с нее горящего возбужденного взгляда. Горящего в буквальном смысле. Глаза светились не так как у хищника, но много ярче.
— А ведь я заплатил за ночь, — напомнил я. — Ночь еще не прошла.
— Нет! Нет! — толчками рвалось из ее груди.
— Да… да… — мягко зашипел я.
— Нееет…
— Дааа…
— Кто тыыы…? — зарыдала девушка, падая мне в ноги.
Я присел на корточки и простер над ней руку. С нее срывались густые еще теплые капли.
— Я? Я же сказал — это неважно. Разве это важно, особенно теперь, когда ты знаешь, кто я, и на что способен.
— Пощади, молю тебя… не губи…
Я бережно погладил ее растрепанные темные волосы, вытирая о них кровь.
— Выходит, ты хочешь жить?
— Даааа… — скулила она.
Я тихо рассмеялся, с силой сжал ее загривок, и потянул, разворачивая лицом к себе.
— Так запомни, милая, это самое первое ваше желание. А значит главное. Жить, жить, жить… вот в чем смысл бытия — в жизни. И презрен тот, кто мыслит иначе. Презрен тот, кто мечтает о смерти, будучи полон сил. Ибо навязано это иной волей, иным разумом, который жаждет лишить невинного жизни, во имя своих интересов. Во имя своей алчной утробы. Еще больше презрен тот, кто мечтает о смерти чужой. Кто убивает себе подобного, дабы жизнью его насытить свою.
Она часто захлопала глазами и робко залепетала:
— Но ты… ты… ты ведь убил их…
— Да. Это так.
— Но… ты бесчеловечен…
— Ибо не человек я!
— Кто же?
— Неважно!
— Ты Дьявол!
— Зови как хочешь!
— Ты сгоришь в аду!
— Нет рая и ада, но есть ваш мир, где рай и ад слились, — с усмешкой цедил я. — Для многих из вас он ад, так как ныне пребываю я здесь. Но для меня он рай, так как есть вы. Те, кто наполняет меня силой. Те, чью кровь я пью. Пью и упиваюсь! Ха-ха-ха!!!
Я притянул ее за волосы к себе. Тайла задергалась, но я легко ударил ее по лицу. Она безвольно обмякла, точно тряпичная кукла. Понимала — брыкаться бесполезно. Я погладил ее по голове — она сжалась, ожидая удара. Но я был, как никогда нежен. Затем я поднял ее подбородок и откинул слипшиеся пряди. Она зажмурилась, будто желая отгородиться от навеянного кошмара. Но я не исчезал. Холодной шершавой ладонью провел по ее щеке. А после поцеловал. Еще раз и еще.
Она опешила от неожиданности, и, наконец, раскрыла глаза. Какими они показались родными и близкими. Я невольно залюбовался ее красотой. Вся жизнь промелькнула в ее глазах — я смотрел в них, словно в волшебное зеркало. Смотрел долго, вдыхая ее тревожную память, очень часто затуманенную тяжелыми испытаниями, горем и невзгодами. Смотрел и понимал, что не лгала, и действительно желала спасти меня от своих разбойников, почуяв во мне неведомого спасителя. Так как ненавидела она эту таверну и этих людей…
Людей?
Она не считала их таковыми!
Я снова подался вперед, но на сей раз, поцеловал ее в щеку, и провел по ней языком. О, как дурманили ее слезы. Эти неописуемые крупные капли, похожие на живые бриллианты. Слезы — как символ искренности, потому как не бывает слез фальшивых. Только искренний страх, обида, сожаление и горечь могут вызвать их. Или искренняя радость, смех и веселье. Но не притворство. Я долго наслаждался ее слезами, вылизывая ее лицо гибким холодным языком, а она не понимала в чем дело. Но покорно молчала, растерянно хлопая большими глазами — гадала, чего еще я пожелаю.
Вдруг резкий запах ударил в меня, едва не опрокинув. От нее запахло силой и желанием, и острой необузданной страстью. Ее охватило неуемное пламя, которое едва не обожгло. Она схватила меня за шею, и принялась порывисто целовать. Признаюсь честно, такого я не ожидал. Чего угодно, но только не такого.
Но я не стал долго размышлять — я ответил ей с той же самой внезапной страстью, с тем же мгновенным желанием и необъяснимым порывом, который присущ всем в подобные минуты. Когда, пережив тяжелое испытание, человек впадает в особое состояние. И в эти мгновения законы реальности и бытия не властны над ним.
Я рвал на ней одежды, пытаясь добраться до прекрасной плоти. Рвал дико, и в мелкие клочья. Она же в свою очередь помогала мне, и я уже вдыхал ее глубинные тайные желания. В них одежда для нее стала символом прошлой жизни. Той жизни, что завершилась несколько минут назад. Той жизни, с которой она спешила расстаться навсегда. И, чувствуя ту ненависть, я порвал на ней все, что мог. Порвал и разметал по сторонам. Она лежала, перепачканная кровью и грязью, ослепительно прекрасная и беспомощная, манящая и отвратительная, вся пропахшая чужими страхами и своими желаниями. Настолько дерзкими, что даже у меня волосы вставали дыбом. Равно как и…
А после я с животной грубостью и вожделением набросился на нее. И овладел ею. О, какими сказочным и блаженными оказались те мгновенья. Нет, вы даже не представляете, каково это овладеть невероятно красивой девушкой в лужах еще теплой крови ваших врагов… Хотя и не были они мне врагами. Но жертвами, которые подарили мне силы, ведь кровь есть символ силы.
Я люблю кровь.
Да, я таков!
Какими громкими и судорожными были ее стоны, каким звериным и утробным мой рык. Как трепетно дрожала она и извивалась, когда чувствовала, как я пронзаю ее. Мы барахтались в липкой остывающей крови, среди скользких останков тел. Они нисколько не вызывали отвращения, но возбуждали безмерно. Особенно оторванные головы с широко распахнутыми глазами — они взирали на нас с черной завистью и затаенной злобой. Эти мгновения чудовищно дикого счастья слились в вечность, и для нее недавний ад внезапно превратился в рай. Такое она испытывала впервые. Да и я тоже. Я делал с ней все, что могло заблагорассудится, все, что только мог пожелать. Вернее, что желала она.
А она желала всего. И сразу.
Как жаль, что никто не шел той ночью мимо нас. Каким бы удивлением осветилось его лицо, когда он увидел бы подобное. Признаюсь честно, мы бы сразу вовлекли его в нашу игру, неважно какого он был бы пола. Я просто разорвал бы его на куски, и свежей кровью полил бы ее тело…Но благо, никто так и не появился, лишь только луна стала свидетелем такого страшного таинства. Она долго наблюдала за нами, долго слушала бессловесный диалог, наполненный выкриками, стонами, всхлипываниями и визгами. А также приглушенным рычанием. Если бы кто-то услыхал нас, то, очевидно, решил бы, что обезумевший волкодав терзает свою хозяйку.
Но то была лишь музыка нашей любви.
Ночь теряла свою власть. Мы слились в последней судороге, и вдруг разом обмякли. Но расслабляться нельзя — скоро на улицах будут люди. Луна уже скрылась, устав лицезреть любовно-трагический вандализм. Зашумели далекие деревья, встревоженные горным ветром. На востоке хмурились тучи, подкрашенные новорожденными блеклыми лучами.
Я подхватил обнаженную Тайлу, и стремглав понесся сквозь мрак. Я бежал… нет — летел, быстрее ветра. Она обнимала меня за шею, и с невероятной нежностью и любовью смотрела мне в глаза. Она уже ничему не удивлялась. Даже когда я с разбегу перепрыгнул овраг в пять саженей, или когда взбежал по отвесной стене, перелетел через зубчатый край, с легкостью промчался по скатам черепичных крыш, не подломив ни одной черепицы. И буквально пропорхал над буковой рощей, носками касаясь тонких древесных веток. Ну а топкого болота я и вовсе не заметил, ступая по раскисшей жиже, как по неподатливой тверди. Но она обнимала меня, и не спускала глаз, хотя лик мой простому человеку покажется не вполне приятным.
— Не рожден, чтобы бежать? — хохотала она. — Да ты бежишь быстрее смерти.
— Не бегу, но лечу. Ибо рожден чтоб летать, — хохотал я в ответ, и мы летели дальше.
Мы смеялись, когда сонный глухарь шумно выпорхнул у меня из-под ног. Мы смеялись, когда большой филин едва не налетел на нас, но вовремя ринулся прочь. Мы парили над миром, окропленным брызгами уходящих звезд. И если б хоть кто-то видел две обнаженные фигуры, перепачканные с ног до головы в крови, летящие и хохочущие, то, наверное, решил бы, что сошел бы с ума. Но то была правда. Чистая правда, хоть и запятнанная кровью.
Теплая река смыла следы недавнего происшествия. Ночная вода скрыла остатки крови, растворила в себе, и унесла в необъятную бесконечность. Все. Последние отголоски былого канули в вечный круговорот. Мы лежали на подстилке из сочных трав, благоухающих цветочными ароматами, и слушали трели цикад. Со стороны реки доносились частые всплески, а над головой звенели комары. Но меня, разумеется, они не трогали. И Тайлу почему-то тоже. Но, говоря по секрету — благодаря мне.
Она лежала на спине, глядя вверх, туда, где сквозь нависшие кленовые ветки пробивались тающие огоньки ночных светил. Лежала и молчала, но в широко раскрытых глазах явно угадывалось неземное блаженство и великое счастье. Она всецело была в моей власти. У нее нет одежд, у нее нет денег, у нее теперь нет дома и работы.
Но есть я.
А я был рядом, обнимая ее своей худой костлявой рукой, с длинными когтистыми пальцами. И слушал пение ее сердца. Оно трепетно стучало в молодой груди, которую можно смять одним легким движением. Но я и думать не смел о таком. Лишь нежно гладил ее приятные округлости, ладонью ощущая голос ее души, что сочился из глубоких недр. Сегодня я был герой.
— Ты мой герой! — прочитала она мои мысли, хотя, признаться честно, я легко умею внушать их. Но эти породила она, без моего вмешательства.
— Вряд ли, — тихо молвил я. — Я обрек тебя на нищенское существование. Теперь ты без работы.
Она смотрела ввысь.
— Я найду новую, но это сейчас не главное. Главное — я свободна. Ты освободил меня из душного и смрадного плена. Ты вырвал меня из цепких объятий жестокой нужды. Я не знаю, каким станет мой дальнейший путь, но знаю, что будет он намного чище, ярче и спокойнее, и лишен невзгод. Ты мой принц, мой освободитель, мой герой. Я чувствую безотчетное доверие к тебе. Я… я люблю тебя. Всегда любила, всегда ждала. Тебя и только тебя. Я не знала, как ты будешь выглядеть, а потому и не узнала сразу. Но все это в прошлом. Теперь у меня нет прошлого, и будущее неизвестно. Но сейчас у меня есть все, ведь есть ты. И хоть не знаю — кто ты, и даже имени не ведаю, но… теперь ты стал для меня всем.
Я покачал головой, тряхнув пепельными прядями.
— Ладно уже расхваливать меня.
— Тебе неприятно? — удивленно привстала она на локтях.
— Не очень, — честно признался я. — Не люблю похвалу.
— Но… это же так здорово, когда тебя хвалят. Особенно, когда есть за что. Всем людям нравится это.
— Я не человек.
— Так кто же? Может, все же признаешься?
Мои пальцы тронули ее точеный подбородок. Провели по нежной бархатистой щеке, разгладили волосы. От нее пахло свободой. Чистый незамутненный запах, сродни тому, как пахнет новорожденный младенец. Со временем он лишится этой свободы и начнет пахнуть заблуждениями, в плен которых ввергает воспитание других людей, пусть даже близких. Наверное, поэтому смерть очищает людей, и они рождаются заново? Я прильнул ближе, вдохнул пьянящий запах свежести ее мыслей и желаний.
— Какой смысл в словах. Вот он я, здесь, перед тобой, совершенно обнаженный. Можешь осмотреть меня со всех сторон, можешь даже ощупать. Но это ничего не изменит. Все это лишь форма, за которой сокрыта суть. Форма может быть разной, но суть не изменится. Или, если угодно, истина. Она не во внешнем облике, но в моих поступках и деяниях. А они, в свою очередь, вызваны желаниями. Поэтому я — это я. Ты властна относиться ко мне, как пожелаешь. И звать меня, как пожелаешь.
Тайла лишь огорченно вздохнула, кротко посмотрела на меня и покачала головой. Но в глубине ее больших карих глаз мерцало осмысление. Доберется ли она до той глубины? Все зависит от нее. Я улыбнулся и продолжал:
— А насчет похвалы знай: если тебя лишь хвалят, то льстят, а значит, пожелают использовать в своих интересах. Если ругают и осуждают, значит, не хотят с тобой иметь дел. Значит, желают поскорее отделаться, считая общение с тобой ненужным. А вот если говорят и то и другое, то здесь наберись терпения и научись слушать, ведь тебе говорят правду. Все мы достойны и похвалы, и осуждения. Но редко услышишь и то, и другое — подобное говорят немногие. Только сильные люди могут позволить себе такое. Или близкие. И тех и других следует слушать внимательно, и делать надлежащие выводы.
— Будет уже учить меня, — игриво пролепетала она. — Ты и сильный и близкий.
— А ты снова льстишь мне, — перевернулся я на бок.
— Но это так, — настойчиво произнесла Тайла. — Ты неимоверно силен. И стал мне очень близок.
— Я знаю.
— И я слушаю тебя внимательно.
— Не совсем.
— Почему?
— Ты только льстишь, — отметил я, прищурив глаз, словно брал прицел. — Скажи что-нибудь плохое: не оскорбительное, но правдивое.
Она на миг задумалась. В бездонных глазах отражалось глубокое ночное небо, перевитое звездной сетью.
— Ты безжалостный маньяк, убийца, насильник, вор, обманщик, лицемер. Дьявольское отродье! Кровожадный вурдалак, вампир, волк-оборотень, призрак, беспощадный мясник, адское исчадие, страж преисподней… тебе хватит?
Я посмеялся, и снова ласково посмотрел на нее.
— Ты мне снова льстишь.
— Но я говорю с негодованием, — поджала она губки. — Меня переполняет отвращение. Я имею в виду все самое плохое, что есть на земле. Я же не виновата, что это все — ты.
Я мягко откинулся на подстилку из листьев и воззрился в светлеющее небо.
— Да, ты здесь ни при чем. Все правильно, не переживай. Любой бы давно оскорбился или пришел в бешенство. Причем тут же начал бы оправдываться, обосновывая, что все это не про него. Маньяк никогда не считает себя таковым, но называет «божьей карой». Насильник никогда не признается в содеянном, а если и признается, то скажет, что двигала им любовь. Обирающий других никогда не назовет себя вором, только бы обирать дальше. А воры изначально считают чужое добро своим, а свои действия — наказанием невнимательных раззяв. Я же соглашаюсь. Но лишь потому, что я не человек. Потому я и сильнее любого. Я питаюсь не только хвалой, но и хулой, а вместе с медом пью и горечь. И улавливаю силу как в хорошем, так и в плохом. Хвали меня или оскорбляй — я становлюсь сильнее, при этом не обольщаюсь и не обижаюсь. Я таков. На самом деле это ужасно и непонятно, но если смотреть с вашей точки зрения — человеческой. Я же привык давно, и мне моя жизнь по душе. Я упиваюсь чужими радостями, равно как и страданиями. И сам несу и то, и другое. Каждому по достоинству.
— Тяжело общаться с тобой, — она бережно расправила мои сохнущие локоны. — Ты говоришь о непонятных вещах. Краем сознания я улавливаю суть, но лишь поверхностно.
— И правильно, — погладил я ее по руке. — Не пытайся мыслить глубоко — это путь к страданиям. Тем самым ты постигаешь весь жизненный уклад. Быть в неведении — значит быть счастливым, хоть и счастье то иллюзорно и мимолетно. Живешь себе в вымышленной стране грез и мечтаний, и радуешься. В то время как суровая реальность сжимает тебя отовсюду. И законы миропорядка жестоки и несправедливы. Но это лишь на первый взгляд. Когда же осознаешь их целиком, то обретешь снова счастье, но уже неземное. Потому как с легкостью сможешь воплотить все свои грезы и мечтания в жизнь, и они станут реальны. Поэтому, милая Тайла, не переставай мечтать. Мечтай и радуйся, представляй себе счастливую и прекрасную жизнь, полную всего, чего только можно пожелать. Но, сколько странствую по земле, редко когда встречал достойные и великие желания людей. Все остальные однотипны и просты. И зачастую сводятся к скудной необходимости, пусть и раздутой масштабами жадности. С одной стороны это хорошо. Люди не желают многого, а значит, счастливы, так как достичь немногого проще, чем многого. Другие, кто повыше, желают управлять теми, кто желает немногого. Но, как правило, они управляют лишь ради того, чтобы возвыситься, а их глубинные желания столь же просты, как и тех простых людей, которыми они управляют. Они все приземлены, и не могут в мыслях своих воспарить над миром и ощутить всю прелесть его. Ощутить великий и чарующий замысел Творца. Они крутятся, как те белки в колесе, и не могут вырваться за его пределы. Многие считают, что надо двигаться быстрее, то есть больше работать, дабы унять свои растущие желания. Однако такие лишь ускоряют ход, и понапрасну тратят силы, ведь они лишаются времени. А большинству и вовсе не надо покидать то колесо — плетутся и плетутся себе, прокручивая его вяло и медленно. И лишь единицы поняли, что надо остановится, собраться с мыслями, и поискать выход.
— Или довериться Творцу, — обняла она меня. — Сегодня ты мой Творец, так как ты вырвал меня из того колеса. Не знаю, правда, хорошо это, или плохо, но я чувствую себя поистине свободной.
Я пропустил ее замечание мимо ушей, и продолжал:
— Несвободен раб, так как его силой лишили свободы, и заставили работать на хозяина. Несвободен крестьянин — его обирают солдаты феодала. Несвободны солдаты — они слепо обязаны подчиняться военноначальникам. Несвободны военноначальники — они исполняют волю феодала. Несвободен феодал, который всю жизнь служит королю. И тем более, несвободен король, так как не может оставить свой трон, и до смерти прикован к нему. И смерть его, как правило, настигает чаще, чем того же крестьянина, так как к власти лезут все, воюя друг с другом. Но лишь для того, чтобы после обирать кого-то. Да, представляю, если бы было наоборот. Если бы все дрались за право быть крестьянами. За право давать больше, чем получать… но такого никогда не будет. Словом, суть в том, что все несвободны. Нет таких людей, кто жил бы, как хотел, и делал то, что хотел. И при этом хотел бы достойного. Вернее, есть такие, но их мало. Очень мало.
— А ты? — дрогнули ее мягкие губы. — Ты ведь такой. Ты живешь, как хочешь, и делаешь, что хочешь. Но вот цели твои…
— Но я и не человек.
Она принялась нежно массировать мое тело, перечисляя:
— Но у тебя две ноги, две руки, одна голова, один… да еще какой… рот. У тебя человеческое тело, пусть и несколько странное. Поначалу я бы сказала неприятное, но сейчас… сейчас я понимаю, что это всего лишь завеса, за которой таится мощный разум. Не удивлюсь, если тебе доступно менять ее.
И она вопросительно уставилась на меня.
— Может быть, — туманно развеял я ее подозрение.
— А мне нравится, — кратко подытожила она. — Нравится и все!
— Все нравится?
— Да!
— Ну и хорошо.
Она снова погладила мою грудь.
— Сколько же тебе лет?
— Не помню, — честно ответил я.
— А где твой дом?
— В далеком прошлом.
— И ты бродишь по миру, чтобы вершить справедливость?
— Это удел рыцарей, — напомнил я, подумал и добавил, — причем сказочных. В жизни таких не было и нет. Есть лишь безумцы, которые пытаются ими быть.
— Тогда ты и есть сказочный рыцарь.
— Возможно, когда-то был.
— Так, уже ближе, — оживленно воскликнула она. — Ты был рыцарем. А значит, у тебя была дама сердца?
— Была, — тяжелый вздох всколыхнул мою грудь.
Ее глаза жадно разгорались.
— И где она?
— Ее нет более.
— Прости.
— Ничего.
— Тебе тяжело вспоминать это?
— Нет. Наоборот — приятно. Теперь я свободен, хотя и одинок. Я не привязан ни к кому. Я не привязан ни к чему. У меня ничего нет, кроме жажды желаний. Я странствую по миру, в надежде узнавать желания и желать. И хоть нет у меня золота, я всегда могу иметь то, что обменивают на него. Многие всю жизнь работают, жаждя заработать на что-то. Я могу получить это легко и быстро. Еще больше работают, лишь бы только прокормить себя, еле-еле как сводя концы с концами. То есть за то время, которое они тратят на работу, они зарабатывают ровно столько, чтобы прожить это время. Все равно, что неделю рыскать по лесу в поисках пищи, найти, насытиться, отлежаться, и снова рыскать. Жизнь таких проходит впустую. И таких большинство. Но впустую для них. А для тех, на кого они работают, появляется возможность чего-то желать. Но меня интересует совсем другое.
— Что же? — заинтересованно посмотрела она.
— То, что нельзя купить за золото. То, что недоступно, но желаемо. То, за что человек готов отдать все золото мира. То, за что он готов отдать жизнь.
— Это любовь, дружба, уважение…
Мой презрительный хохот прервал ее.
— Разве ты не торгуешь любовью?
— Я торговала телом, — резко взбрыкнулась она, словно молодая серна.
— Ты сказала, что полюбила меня?
— Да.
— А разве я не заплатил тебе?
Она возмущенно насупилась.
— Но это совсем другое. Я же не думаю о деньгах, когда говорю тебе, что люблю. Просто люблю. А деньги могу вернуть, но они остались где-то там. Сбегать?
— В таком-то виде? — с усмешкой выдавил я. Провел я по ее шее, грудям, плоскому животу и между ног. Она вздрогнула и изогнулась. — Далеко ли ты убежишь?
— Я все сделаю ради тебя. Теперь я твоя раба, — с обреченной готовностью отметила она. Запах свободы начал пропадать. Но его место восполнял запах безотчетного доверия.
Я с легким пренебрежением рассмеялся.
— Мне не нужны рабы. Рабы нужны тем, кто не может достичь чего-то сам. Я могу иметь все.
— Все — все? — с детским восторгом пропела Тайла.
— По крайней мере, из того, что можно обменять на золото. То, что доступно всем смертным. То, что сотворено людьми. И… немного больше.
— Захоти… захоти волшебный замок, — промурлыкала она, ластясь к моему боку.
— Я не хочу.
— Но… ты же можешь все. Ты же сам сказал, — напомнила она, проведя теплой ладонью по моему лицу. От нее веяло жизнью. От нее пахло любовью.
— Но его желаешь ты, а не я. Мне он не нужен. Зачем заточать себя в холодных стенах? И приковывать к какому-то определенному месту. Мир столь широк и разнообразен. Мне хочется побывать всюду.
— Где же ты спишь? — допытывалась Тайла, обнимая меня за шею.
— Я могу обходиться без сна, — шепотом пояснил я, словно боялся быть услышанным. — Но могу и спать. Я очень люблю спать. Но лишь потому, что люблю смотреть сны. Я даже могу управлять ими. Но больше всего мне нравится смотреть чужие сны. А сплю где? Где ночь застанет. Могу в таверне, могу на дереве в лесу. Могу на сырой земле или голых камнях. Могу на раскаленном пустынном песке, а могу на хрустящем снегу. Могу в объятиях нежных рук, а могу и один.
— Ну а сам ты чего желаешь? Есть такое? То, чего нельзя купить?
Я ласково погладил ее, улыбнулся, и вдруг простер руку в сторону реки.
— Смотри!
Река забурлила, запенилась, течение ускорилось, и вдруг она исчезла, словно кто-то выгнал из нее всю воду. Затем илистое дно начало медленно подниматься, шевелиться, и превратилось в высоченную гору. Склоны ее на глазах поросли стройными соснами и елями, а на вершине появился ослепительный белоснежный замок, с золотыми шпилями. Они сияли и искрились в лучах восходящего солнца, точно манящая недосягаемая мечта. Тайла распахнула прелестный ротик. Она немо взирала на возникшее чудо. Я же с улыбкой смотрел на нее. По секрету скажу — это всего лишь внушение, но для нее оно было столь реально, что она попросту онемела. Она чувствовала прохладу, сползающую со склонов горы. Она чувствовала запах хвои. Она слышала далекий клекот птиц, которые уже вились вокруг шпилей.
— Вот он, твой замок мечты, — прошептал я. — О нем мечтала ты?
— Да, — едва слышно выдохнула она. — Белоснежный замок с золотыми шпилями… но откуда ты узнал…?
— Любуйся своей мечтой, — горячо нашептывал я ей на ушко.
— Но… он ведь нереален? — Тайла чуть заметно вздрогнула, с трудом оторвав взгляд от невиданного чуда, и покорно воззрилась на меня.
— Отчего же — реален, — самодовольно улыбнулся я. И нежно погладил ее по голове, словно отец дочку, которой рассказывал сказку. — Просто он в другом месте, но он есть.
— В каком другом месте? — не терпелось ей.
— В очень далеком. Но ныне близком.
— В твоей фантазии? — подалась она ко мне, заглядывая в улыбающиеся глаза.
Я молчал.
— В твоих мыслях? — Тайла прижалась еще ближе.
Я молчал.
— Скажи же…
— Нет, — мягко ответил я.
— Но…а где?
— Не в моих, но в твоих. Мне лишь дано их услышать и воплотить. Но последнее уже зависит от моего желания.
— Ты… ты… ты кто? Бог? — едва слышно выдохнула она, на миг отстранившись. Глаза расширились, из их глубины на меня смотрела хрупкая беззащитная девушка. Однако я видел там свое отражение. Ведь глаза подобны зеркалу. Равно как и каждый человек подобен мне…
— Не так давно ты назвала меня Дьяволом, — с легким укором напомнил я.
— Но… я не знала, — она пристыжено втянула голову в плечи.
— Теперь знаешь, — многообещающе заверил я.
— Так Бог?
Я протяжно зевнул и махнул рукой.
— Зови, как хочешь — не ошибешься. Но и полной истиной то не будет, так как каждый назовет меня по-своему. А слово «Бог» мне не нравится, если честно. Оно тесно связано с религиями. Религии тесно связаны с темной людской массой. Необразованной массой. Они, собственно, и делают ее таковой. Однако мне нравится «Творец». От слова творить, или созидать. Тот, кто созидает что-то и есть Творец. Тот, кто воплощает мечту в жизнь. А если эта мечта приносит благо другим, то это истинный Творец. Творцом может стать каждый. Ты можешь сотворить предмет обихода, приспособление, построить конюшню, дом или замок. Ты можешь сделать сыр, масло, приготовить окорок, рыбу или иную снедь. Или создать произведение искусства. Люди будут восхищаться всем этим, ибо оно несет благо. Ты и есть Творец. Правда, иные станут завидовать. На то они и есть люди. Зачастую их зависть и толкает тебя вперед, чтобы доказать им свое творческое превосходство. Чтобы все смотрели на твое творение с разинутыми ртами и трепетно нашептывали: «как он сумел такое сотворить»? Но самое грандиозное из всех произведений, что мне встречались, есть наш мир. Весь наш огромный мир, и наша жизнь, подчиненная определенным законам и порядкам. А тот, кто сотворил его, и есть истинный Творец. И уподобиться ему может каждый. Ибо каждому дано творить.
Я посмотрел на Тайлу. Она слушала меня очень внимательно. Я продолжал:
— Но ты можешь прибегнуть к легкому способу — не творить ничего, а похитить произведение искусства. Подождать, пока кто-то закончит свою работу, а после прибрать ее к рукам. Сокрыть его от восхищенных глаз. Или продать втихую, получив взамен золото. Вот это и есть зло, потому как ты завладел тем, что не принадлежит тебе, и тем самым принес всем горе, хотя и сам получил радость. Многие склонны так мыслить. Я давно уже разделил людей на творцов и не творцов. Причем подлинных творцов мизерная часть в общей массе. А мне так хочется, чтобы все стали творцами. Чтобы любое, даже самое невероятное желание воплощалось лишь собственными силами, а не за счет кого-то. А если не получается, чтобы не валили вину друг на друга. Хотя, если на тебя перекладывают вину, значит, признают твое могущество. Признают, что все зависит лишь от тебя, а не от кого-то. Признают в тебе частицу Творца, в то время как сами ее лишаются. Поэтому, милая Тайла, мечтай, твори и оберегай мечту. И постоянно учись, как это делать. Все мечтают, но немногие творят. А из тех, кто творит, мало кто оберегает мечту. Будь хозяином своей мечты. Или отцом ее. А ведь это, действительно, как забота о ребенке. Пока он мал, он слаб, и не может противостоять жестокостям. Он слаб телом, и слаб духом, и нуждается в защите. Поэтому его надлежит защищать, пока он не вырос и не окреп. А после он уже сам станет заботиться о тебе, и не даст в обиду. Но это если правильно воспитать.
— Я поняла! — воскликнула она. — Ты и есть оберегатель мечты.
— Зови, как хочешь, — ввернул я избитую фразу.
— Или воспитатель мечты, — запрокинув голову, перечисляла она.
— Пусть так.
— Нет, ты Хранитель мечты!
— Такое мне по душе. Что еще?
— Или Хранитель грез.
— Почти то же самое.
— Страж порядка, и Владыка хаоса.
— О, уже интереснее. Еще?
— Призрак прошлого и тень будущего.
— Как мы умеем!
— Удильщик мысли и кулинар ее плоти.
— Хм, о таком я еще не думал. Похвально.
— А еще ненасытный извращенный гурман.
— Ну… все кушать хотят. Особенно, когда вкусно пахнет.
— Словом… ты — это ты.
— Да, я таков! — польщенно отозвался я и искренне заулыбался.
Мы долго лежали, и тихо говорили, а ночь беспомощно отступала под натиском армии света, идущей с востока. Гора, разумеется, исчезла, но не сразу — я позволил юной красавице полюбоваться видом своих грез. Когда еще она увидит такое? Когда она еще встретит того, кто так легко сможет воплотить даже самую несбыточную мечту? Мне стал очень мил и близок ее счастливый смех. Он лился слаще всякой музыки, и ласкал мой обостренный слух. Мне стал приятен блеск ее глаз, в которых уже ярче разгорался тот самый огонек ее первой любви. И хоть она давно как миновала, но огонек был искренним, теплым и приятным. Да, мне чужды человеческие блага, и порой приятно то, что вам всем омерзительно, но она… она мне доставляла удовольствие. И не своим роскошным телом, хотя владеть им было неописуемо приятно. Не своими хвалебными речами, пусть до краев наполненными искренностью. И даже не мудростью и знаниями теми, что черпал я в ней.
Но своей искренней любовью.
Она снова обняла меня и впилась поцелуем в тонкие бескровные губы. И чего она во мне нашла? Сам страшен и противен, жутко опасен и кровожаден. С тем же успехом можно целовать холодного и скользкого крокодила.
— Я люблю тебя, — она снова заглянула мне в лицо.
Я покачал головой, откинулся на траву, и раскинул руки.
— Я ведаю о многом, но до сих пор не ведаю, откуда в вас рождается любовь. Многие говорят — из сердца, другие — из души, третьи — от ума, четвертые — от Творца. Затем все начинают спорить, доказывать свою правоту, конфликтовать и враждовать. Ненавидеть друг друга. И даже воевать. Вот и вся любовь. Но она есть. Даже для тех, кто не верит в нее, но мечтает. В мечтах своих он желает быть любимым и любить. А неверием своим он лишь подчеркивает слабость свою, и невозможность воплотить мечту в жизнь. Хуже всего, когда нет такой мечты. Нет устремлений, нет пожеланий. Тогда это мертвый человек.
— Мертвых людей не бывает, — сказала она. — Он либо человек, либо мертвец.
— Еще как бывает, — состроил я жуткую гримасу. (С моими чертами лица и клыками у меня здорово выходит). — Ты не видала оживших покойников? Или легенд не слыхала о зомби? Запомни, Тайла, если есть легенда или миф, то есть, или был первоисточник. Другое дело, с течением времени искажается смысл. Но изначально существовало то, о чем впоследствии сложили легенду.
— Так легенда и есть вымысел, — настойчиво заявила она.
— Нет более правды, чем вымысел, — с такой же мягкой настойчивостью парировал я. — Правда — это вымысел, воплощенный в жизнь. Понимаешь меня? Это реализованная мысль.
— Ну как же? — надулись ее пухлые губки. — Вот смотри. Сейчас встанет солнце, и люди пойдут по улицам. И найдут там зверски растерзанные тела. И клочья моей одежды. Ты знаешь, сколько легенд насочиняют?
— Много.
— Вот видишь? Но истина — вот она, — ее пальчик довольно сильно ткнул меня в бок.
— Это твоя истина, — поправил я. — Но ты единственна. А те люди насочиняют легенд, и поверят в них. И до конца дней будут считать их истиной. И всю жизнь спорить. Кто посильнее — выдвинет свою легенду, и заставит поверить других. И сделает так, что эта легенда станет для него выгодной. Страх, кстати, очень выгоден. Многие религии основаны на страхе — страхе перед грехом. Хотя то страх невежд перед сведущими, которые, в свою очередь, грешат без страха. Грех же есть вымысел определенных людей, кто жаждал когда-то поселить его в умах других. Немногие задумываются, что грехи основаны на первейших потребностях, без которых человек попросту жить не может. Тем самым религии, использующие понятие «греха» хитростью приковывают людей к себе. Живешь — значит уже грешишь. Грешишь — значит не на пути истинном! Иди к нам, и мы избавим тебя от греха… ха, ха, ха!
Я расхохотался, да так, что Тайла испуганно отползла от меня на шаг. Я обнял ее и решительно вернул на место. Она не сопротивлялась. Понимала — бесполезно. Да и не хотела она, если честно. У нее осталось лишь одно желание — быть рядом со мной. Я бережно погладил ее по голове, снова заглянул в большие карие глаза. Улыбнулся, и тихо продолжал:
— Лишь мера определяет грань, злоупотребив которой грех действительно начинает вредить. Грех — это предупреждение. Или указатель на пути, который гласит, что идти дальше опасно. Действительно, идти дальше может быть опасно, однако лишь для невежд. Знающему всегда распахнуты все двери. Вот и ставят указатели зачастую те, кто не хочет пускать дальше несведущих. Вот и ходят доверчивые слову люди теми путями, по которым привыкли ходить. Путями, которые кто-то начертал для них, назвав единственными и правильными. И, разумеется, не подвластными осмыслению и тем более оспариванию. Бывает, находятся любопытные смельчаки, что пренебрегают запретом. Но их, как правило, наказывают доверчивые люди. Ибо такие наглецы своим поведением подрывают все их представления о вере. К тому же они рискуют узнать тайну, о которой молчат те, кто поставил запретные надписи. Ведь эта тайна дает власть над всеми доверчивыми. Хотя сами они безгранично счастливы лишь потому, что не ведают этой тайны. В этом, кстати, кроется обоюдная польза любой религии. Одни владеют тайной и счастливы, другие не ведают ее и тоже счастливы. Печальны лишь те, кто жаждет познания. Но если они сильны и упорны, то их жажда рано или поздно удовлетворится. Словом, вера — серьезное орудие в опытных руках, и смертоносное в неопытных. Не удивлюсь, если найдется тот, кто станет пугать горожан, и… скажем, введет налог по сбору средств на поимку убийцы, который разорвал тела грабителей. Или сошлется на усиление стражи. Или еще что-нибудь. Начнет собирать дань. И станут платить ее все. Иные засомневаются, скажут, мол, собака всех растерзала, или волк. Третьи свалят все на зверя заморского, или на чудище неведомое. Но найдутся и смельчаки — весельчаки. И они скажут, что тех шестерых разорвало от смеха. Такие, кстати, мне очень по нраву. Те, кто всегда смеются над реальностью, тем самым приукрашая ее. Да, у истины столько же ликов, сколько и умов, пытающихся ее понять. Равно как и смыслов жизни столько же. Все они есть отражения первоисточника. Пусть искаженные.
— Но если появишься ты, то они осознают, что были неправы, — гордо огласила предрассветный сумрак Тайла. — И сразу весь вымысел рухнет, а правда восторжествует.
— А я и не собираюсь появляться, — осадил я замечтавшуюся девушку.
— Тогда я расскажу о тебе, — решительно выпалила она, пристукнув кулачком по листьям.
— Тебе не поверят, — раздался мой тяжелый выдох.
— А если я все детально опишу и докажу? — не унималась Тайла. — Покажу им куски платья. Приведу свидетелей из таверны. Они расскажут, как ты сидел там. Затем, как мы покинули заведение, а за нами следом вышли те шестеро. Ты думаешь, у них нет более сообщников? Да взять хотя бы хозяина. Тогда ведь мне поверят?
Я спокойно взирал на нее. Она сияла от гордости и собственной сообразительности. Это радует, так как девушка мыслит. Она пытается глубже проникнуть в суть происходящего. Но вот глубина проникновения все же ограничена ее умственными способностями. Да, она права, но лишь до определенного момента. Я ласково посмотрел на нее. Она ожидающе замерла. Я осторожно погладил ее по голове.
— Вряд ли тебе поверят, Тайла. Но зато обвинят во всем. Это, кстати, укрепит доверие к вашей религии в лице инквизиции, которая выдвинет обвинение. Тебя будут долго и зверски пытать. А после сожгут, как ведьму. За что? За то, что снюхалась с нечистой силой. Иначе и не назовешь. А как иначе может объяснить простое человеческое сознанье это происшествие? Ведь все, что неподвластно пониманию, но ужасное по виду, люди склонны причислять к нечистой силе. Ведь так? Особенно религиозные люди, свято верящие чужому мнению?
Она вздрогнула от такого откровения, задумалась, сведя брови, а после кивнула.
— Да, точно. Как я забыла о таком.
— Поэтому молчи, — посоветовал я.
— Само собой, — прошептала Тайла, все еще обдумывая мои слова.
Я снова нежно поцеловал ее. И заглянул в ее большие карие глаза.
— Я могу явиться, но лишь немногим. Тем, кто действительно достоин этого. Тем, кто этого искренне желает. И тем, кто не разболтает обо мне. Ты ведь никому не расскажешь?
— Никому! — многообещающе и уверенно призналась она. Посмотрела на меня, погладила по жесткой щеке, и добавила, — Я буду просто тебя любить. Но никто о тебе не узнает.
— Да, я снова убедился — нельзя вам знать истины. Вернее — не всем из вас. А кто познал, должен молчать, если нет сил ее отстаивать. Если же начнет говорить, то в лучшем случае его сочтут умалишенным, и изгонят. В худшем казнят. Ибо истина обнажает всю суть, которую иные склонны искажать или прятать. Истина — сила, что ведет вперед. Она учит не обращать внимания на запреты и знаки, оставленные теми, кто пытался укрыть истину от других. Иные лишь думают, что постигли истину, как смысл бытия. Они собирают вокруг себя единомышленников и зарождают религию, как свод знаний и законов, выдумывая свои запреты. Либо используют уже готовую, откалываясь от основной, перевирая ее на свой лад, под свою выгоду. Если их цель — обирать других, то презренны они. Если просто хотят пофилософствовать и пощеголять умом — то жалки. По крайней мере, если ни к чему это не приводит. А кто понял ту истину, тот молчит, ничем не выдавая себя, как прозревшего. И идет путем самопознания, с виду оставаясь простым человеком. У таких своя религия. И своя вера. Вот таких я ищу. Но таких мало. Очень мало. Вдобавок они искусно скрываются. И судя по всему — внутри себя. Понимаешь?
— А зачем ты это делаешь?
— Хочу найти тех, кто мне подобен.
— Для чего? — ее голос дрожал, словно в предвкушении самого заветного желания.
— Хочу узнать их желания и сравнить со своими.
— И как? Встречал уже?
— Пока нет, — с грустью отозвался я.
— Но откуда знаешь, что таковые есть? Может, их нет вообще?
— Есть, — настойчиво подчеркнул я. — Они молчат, прячутся, но оставляют писания, равно как и иные творения. Но писания — самые доступные и понятные источники, увековечившие мысли. Я читаю, изучаю, и ищу их. Или прислушиваюсь к тем, кто читал их где-то.
Она склонила голову и прищурилась.
— Но если ты Бог, или Творец, как ты сам выразился, то ты не найдешь другого. Ты ведь сам сказал, что истинный Творец один.
Я погрозил ей длинным пальцем.
— Я не называл себя Творцом. Это ты назвала меня так. К тому же я не Творец, и это очевидно. Я даже обоснованно могу это доказать для тех, кто сомневается.
— Попробуй, — напевно пролепетала она, и заинтересованно умолкла.
Я подобрался и тихо заговорил:
— Не я создал этот мир, не я придумывал его законы. Я лишь живу здесь, и пользуюсь его законами. Пользуюсь его творением, и даже не знаю, чем отблагодарить его. Ведь я столько благ получаю, но ничего не даю взамен. Может, потому что пока не ведаю как?
— А может, ты просто забыл? — серьезно и глубокомысленно прозвучал ее голос. — Может, ты был им? А теперь забыл?
Я беззвучно рассмеялся, словно опасался привлечь к себе излишнее внимание.
— Может и так. Но не думаю, что у истинного Творца короткая память. Он ведь должен помнить все…
— А я думаю — ты и есть Творец.
— Мне приятны твои мысли, — улыбнулся я.
— Или лицемер! — съязвила она.
Я насторожился, повел носом, задумчиво глянул на нее.
— Ух, как глубоко!
— Нет, ты точно притворяешься!
— А ты снова льстишь, — кисло покривился я.
— Я говорю то, что думаю, — отрезала Тайла. — То, что хочу думать.
— Лишь поэтому я слушаю тебя внимательно, — заглянул я в ее глаза.
— Так что не перечь мне! — звонко прикрикнула она.
— Ладно, не стану, — успокоил я ее.
— Творец ты и есть!
— Творец, так Творец, — равнодушно кивнул я. — Пусть так и будет. В общем-то, неважно. Хотя важно то, что это уже чистая лесть.
— Нет, то истина.
— Твоя.
— Ну и пусть! — снова пристукнула она кулачком по земле. — Пусть только моя. Но зато теперь я точно уверена, что Бог есть. И я буду всегда верить в него. Пусть ты и не Творец на самом деле, а его посланник, слуга, или еще кто-то. Пусть! Но для меня ты — величайшее из чудес и загадок мира. Да и для всех других тоже. Вот только немногие знают о тебе. А жаль.
— Не жаль, — жестко парировал я. — Для их же блага лучше не знать меня. Сама же стала свидетелем, того, что могу творить я с людьми.
— Да, ты жесток! — скорбно отметила она, прикусив губу.
— Нет, справедлив, — равнодушно поправил я. — А справедливость — это страшно. Особенно для тех, кто ее изначально нарушает. Да только забывает, что нарушить ее невозможно. Ибо жизнь в любом обличье заставит нести ответ за свои деянья. Это даже не справедливость, это закономерность нашего мира. И кто ее не учитывает, того наш мир ставит на место с помощью этой самой закономерности. Или попросту выбрасывает за свои пределы. Пусть он и беспределен.
Ее блестящие темные глаза на миг озарились далеким кровавым пламенем, что мерцало в глубине моих глаз.
— Тогда ты просто палач. Ведь ты караешь тех, кто нарушает справедливость.
— Палач лишь исполняет казнь, — напомнил я, принюхиваясь к ее вспыхнувшему негодованию. — Он не выносит приговор. В его желаниях нет места смерти. Он простое орудие в руках чужой воли, как топор в его руках.
— Тогда ты занимаешься самосудом, — подвела итог Тайла.
— Самосудом я занимаюсь лишь над самим собой, — парировал я. — Ибо само слово говорит за себя.
Она покачала головой.
— Какой… хоть как вывернешься. Змей ты изворотливый. Холодный скользкий змей — искуситель. Искусить саму Тайлу — самую искушенную девушку «Блудного сына». Это ж надо!
Я чистосердечно засмеялся. Приятно слышать искренние отзывы.
— Говорю же — зови, как хочешь. И каждый зовет меня, как хочет. Я даю вам свободу, полную свободу слова. Потому как мне интересно, какое имя мне присвоили в очередной раз. Как меня назвали и что обо мне подумали. Ведь сила моя в том, чтобы вы думали обо мне, причем, неважно как. А если бы меня как-то изначально звали? Я не имел бы свободы. Имя наложило бы на меня определенное бремя, и приковало к определенному образу. Заставило бы жить в определенном месте, и мечтать определенным образом. Но мне нравится свобода. Я полновластный хозяин своей мечты, своих желаний. Они всегда у меня есть, и я всегда их воплощаю, пусть они совершенно не похожи на людские. Потому как мечту зарождает мысль. А мысль, она… она… нет, я не могу тебе это объяснить. Вернее — ты не поймешь. Вернее поймешь, но не сразу. А в этом мире время решает многое — мне ждать некогда. Словом мысль таит в себе все. Наш мир — это мысль. Короче… хватит болтать!
И я снова нежно и продолжительно поцеловал ее трепетные губы, запечатав тем самым бесконечный, как сама жизнь, спор.
Долго ли я пребывал с ней? По вашим меркам может и не очень. А по моим так и вовсе пшик. Но с тем же я постиг столько, на что многим бы потребовалась целая жизнь.
Я раздобыл ей одежду. Я нашел золото. Я помог ей, и ее семье покинуть этот городок. И вызволил ее брата. Не буду утруждать вас детальным описанием всех тех действ, но скажу просто — я ей помог. И она мне благодарна. И будет благодарна всю жизнь. А взамен? Взамен она поцеловала меня на прощание, и прошептала нежно, глядя мне в глаза:
— Я люблю тебя.
И веяло от ее слов теплом и доверием. И пахли они искренностью. А большего мне и не надо.
— Останься со мной, — молил ее голос.
— Не могу, — сожалеюще молвил я, расправляя ее волосы.
— Почему?
— Тогда я лишусь свободы, а значит, потеряю истинный лик. И стану простым человеком.
В ее глазах мелькали призрачные паруса надежды. Но корабль безжалостно уносился вдаль.
— Как бы мне хотелось этого. Я хочу быть с тобой.
Я коротко покачал головой, и красноречиво сверкнул глазами.
— Если я стану человеком, то лишусь силы. А желания и мечты мои приземлятся, и не смогут более воспарить. Но мне нравится летать.
— А я не могу летать с тобой? — голос ее дрогнул робким туманным желанием.
— Увы, Тайла, увы! — произнес я обреченно. — Я бы рад, но ты тоже простой человек. Летать, правда, может каждый, но вот научится — это сложно. И в первую очередь — ввиду отсутствия вашего же желания. А я навязываться не люблю — я люблю летать.
Она горько вздохнула, и прижалась ко мне.
— Как же я буду жить без тебя?
— Очень счастливо.
— Нет, мне будет очень плохо.
— Лишь первое время.
— Но я всю жизнь буду помнить о тебе.
— Это приятно.
— Ты мой Бог!
— Пусть так. Но это лишь твоя истина.
— А иные меня не интересуют.
— Вот и отлично.
— Мы встретимся еще?
— Пути мои неисповедимы.
Она подняла глаза, проницательно посмотрела на меня и едва не взмолилась.
— Так может, на прощание хоть скажешь — кто ты?
Я усмехнулся.
— Ты же знаешь ответ.
— Откуда мне знать? — Тайла сильно сжала мою ладонь.
— Ты же знаешь, что я скажу.
— Да. Ты снова скажешь: «Это неважно», — с глубокой горечью отметила она.
— Да. Так я и скажу, — несколько разочарованно уронил я.
— Но… это не раскрывает твою суть.
— Напротив, — я откинул упавшую прядь ее чарующих волос. — Это как раз таки ее и раскрывает.
Я улыбнулся, и снова ее поцеловал. И мягко отстранил. Ее большие округлившиеся жемчужины глаз предательски блестели. Длинные пушистые ресницы робко дрожали. Равно как и ее простые хрупкие желания. Но я уже чувствовал — они крепнут. Вскоре она уже сильно изменится. Невзгоды и трудности перестанут довлеть над ней — она с легкостью станет преодолевать их. И нет в том моей заслуги. Только ее. Мое здесь лишь одно — желание, что так и будет.
А потому так будет.
— Прощай, милая Тайла. И спасибо тебе за все. Я тоже никогда тебя не забуду. Прощай. Прощай. Ты встретишь еще достойного мужчину. И приглядывайся к нему внимательнее — может, то буду я, изменивший свой лик? Ступай, тебя уже ждут. Кони бьют копытами — их манит дорога. Твой путь будет долог. Не скрою — он будет труден, местами даже очень. Но ты не бойся. Испытания всегда соизмеримы с твоими силами. Да, знаю, не всегда это верно, но верно то, что тебе дано укреплять свои силы. Но все это неважно. Важна лишь только цель. А она светла. Прощай. Прощай, любимая. И не оборачивайся мне вслед. Иди. Я тоже люблю тебя. Даже, больше чем, но то уже неважно. Ведь более мы не встретимся. По крайней мере, в пределах твоей жизни. Хотя, как знать, ведь жизнь бесконечна…
И вдруг в глубинах сознания я услышал чей-то голос. Похоже на мой. Но далеко — слышно плохо. Он пах печалью и искренностью. Он отражался в ее блестящих карих глазах благодатным эхом. Далекий тающий голос. Я прислушался внимательнее. Далековато… но я все ж разобрал:
И, развернув к поджидающему экипажу, я мягко подтолкнул ее в спину. Она послушно зашагала, но ее переполняло сильное искушение обернуться. Я чувствовал ее слабость — уж очень она была сильна. И вскоре возобладала. А разве могло быть по-иному? Ведь истинная сила человека в его слабостях. Ведь слабости рождены желаниями. Она порывисто развернулась, и… ахнула. Ибо не увидела никого. А по всей округе раскинулись безбрежные живописные просторы, пропитанные пряным духом разнотравья. И одинокая лента дороги, как символ жизненного пути.
Но меня на ней уже не было…
«Ты прост, а потому и величайший ум
не разгадает сложности твоей…»
Я шел по пыльной проселочной дороге. Изношенный прохудившийся плащ спадал с плеч, прикрывая серый кафтан, ветхую рубаху, такие же штаны и высокие мягкие сапоги. А более при мне ничего не имелось. Не обременяю себя излишней тяжестью.
По обе стороны тянулись фермерские поля и нивы, живописно раскинувшиеся под солнцем. Наливающиеся колосья шуршали под дуновением легкого ветерка. И пахли они трудолюбивыми руками, что по весне предали зерна благодатной земле. Надо мной пронеслись жаворонки, и в их пении слышался любовный призыв. На смешных пугалах важно восседали вороны, словно сами оберегали их от людей. Высоко в небе бело-серыми точками кружили аисты. Казалось, они высматривали, куда бы подбросить ребенка, спеша осчастливить людей. Вдали бугрились холмы, издали напоминающие обомшелые валуны. Тут и там выглядывали яркие лики подсолнухов. Дети солнца тянулись к тому, кто давал жизнь и свет. Они тянутся к тому, кто дает больше, чем получает. Равно как и все вокруг тянутся к такому.
Но не ведают они, что любой источник иссякаем, и лишь время исчисляет его меру. Благо, время солнца безгранично… В рамках ваших жизней. Но не моей. Вот потому-то и задумываюсь я о вечном.
Я неспешно шагал, наслаждаясь каждым вдохом, каждым взглядом, каждым мгновением моей жизни, каждой мыслью, что рождались при виде сказочных картин. Мне было хорошо. И хоть не человек я, но в такие минуты мне тоже хорошо. Ведь подобен я человеку. В такие мгновения я ничего не желаю, так как есть у меня все…
Мир — есть желание.
Мир есть замысел.
Я наслаждался миром…
Позади раздалось бряцанье и тяжелый перестук. Я обернулся. Меня догоняла скрипучая повозка. Возница — грузный широкоплечий мужик средних лет, держал вожжи и погонял саврасого коня. Его лицо, заросшее темно-русой бородой, выражало простое удивление и интерес. Льняную рубаху он закатал по локти, и на коже виднелись старые и свежие ожоги. От него пахло железом и углями. А также трудолюбивым упорством. Тем самым, с которым проточная вода грызет неподатливый камень. Я замедлил шаг, временами оборачиваясь, и приглядываясь к незнакомцу. Скрип приближался. Вскоре мы поравнялись, и он басовито окрикнул меня с высоты телеги:
— Далеко ли путь держишь, мил странник?
— Далеко, — отозвался я, ладонью загораживая солнце.
— Ежели до городу, то могу подвезти, — прозвучало с искренней улыбкой и готовностью.
— Не велик барин — так дойду, — отмахнулся я.
Он очень удивился. На миг задумался. И сказал:
— Видать, воистину барин, раз с простолюдином тебе ехать зазорно.
Я улыбнулся. Посмотрел в его чистые глаза и одним прыжком перемахнул через борт.
— Каков прыгуч? — подивился он.
— Да, я таков!
Мужик снова щелкнул вожжами, и телега со скрипом тронулась с места. Я устроился подле него на тесаной плахе. И ждал.
— Знать не барин, — окинул он меня потеплевшим взглядом. — Раз подсел-то.
— Не барин, — успокоил я его. — Но я бы и так сам дошел.
— Так чего ж запрыгнул?
— Да вот ты мне стал интересен. Ты, и ход твоих мыслей. Иначе б никогда не запрыгнул. То есть — как ты воздействовал на меня мыслью, чтобы я свое решение изменил.
— Во как! — оживленно воскликнул возница. — Ты слыхал, Гриворыл? Его мысли наши заинтересовали.
Лошадка лишь тряхнула гривой, услыхав свое имя.
— Как хоть звать-то тебя? — прищурился мужик, всматриваясь в меня — его слепило яркое солнце.
— Все по-разному зовут, — загадочно молвил я.
— Это как?
— А каждый как хочет.
— Это чего? Шутка такая? — нахмурился он.
— Нет.
— Я таких шутников не люблю!
— Мне тоже не все по душе, — искренне признался я.
— Так! — голос его возвысился, и в нем зазвучало раздражение. — Мне имя твое не нужно, но ежели ты его не скажешь, то это… это как плевок в меня. Меня вот Пудилой кличут. А ты кто таков?
— Вот таков — развел я руками. — Ты сам можешь назвать меня, как пожелаешь.
— Но ведь имя у тебя есть? — не мог сообразить он.
— О, да, — довольно отметил я. — И их много.
Он застыл на миг, сверля меня голубыми глазами. Оттуда веяло недоверием и осторожностью. Они выползали из самой глубины двух широко распахнутых зеркал, подобно холодным липким щупальцам. Они осторожно дотрагивались до меня кончиками, словно пробуя на сочность. Они извивались и подрагивали, не зная, с какой стороны подступиться. Но вдруг неожиданно одернулись и втянулись обратно. Глаза сузились, и в щелках полыхнуло недоброе пламя. Мужик гневно взмахнул могучей рукой.
— А ну-ка братец, иди-ка ты по-доброму с телеги.
Я с уважением посмотрел на него, и спокойно произнес:
— Так я и не напрашивался, если ты вдруг позабыл.
И так же легко спрыгнул в дорожную пыль. Щелкнули вожжи, раздался его громкий возглас: «Ннно, пшел»! И Гриворыл привычно затрусил вперед. Жалостно возмутились оглобли. Но мужик не слушал их. Я же тихо плелся позади, смотря на убегающую тряскую телегу, громыхающую осями. На широкую спину и курчавый темно-русый затылок. Смотрел и гадал — когда же он остановится. А в том, что остановится — не сомневался.
Отъехав на полсотни шагов, скрип неожиданно затих. Остановился. Что ж, иного и быть не могло. Я неспешно брел, с каждым шагом приближая неминуемую встречу. Брел с ленивой нерасторопностью, словно и не видел впереди себя поджидающего возницу. Он же, приметив мой темп, разгневался еще больше. И не успел я еще дойти, как с телеги донеслось:
— Ну долго ты еще там будешь плестись?
— Так я никуда и не спешу. Если ты, Пудила, торопишься, так поспешай и не жди меня.
Я гордо прошествовал мимо него, улыбнулся Гриворылу, и, не оборачиваясь, зашагал дальше. Он провожал меня с раскрытым ртом. Но опомнился, щелкнул вожжами. И снова скрип оживил шепот полей и воркование птах. Он спешно догонял меня.
— Послушай, мил человек, — застенчиво обратился он, — ты, знать, кто-то не из простых, пущай и одет по-простому. Мы же люди простые, и ко всякому с душой. А ежели к нам с пренебрежением, то и мы того же. Ты не обижайся, ежели чего, но… хоть скажи, как звать-то. А путь держать все одно веселее вместе. Да и пеший конному в пуп дышит. Давай уже, залазь.
Я посмеялся, но чистосердечно и беззлобно. Точно так же, каким стал его показной гнев. Он не желал мне плохого, его просто испугала неизвестность. Но он оказался смелым человеком, и не побоялся снова обратиться ко мне. А ведь он сразу сообразил, что я далеко не из простых. Пусть он и ошибался в моем высоком происхождении. Ведь я не знатного роду, не аристократ, скрывающий свой облик за личиной бродяги.
— Пудилой зовут, говоришь? — через плечо окинул я его взглядом. — За что прозвали?
Он широко улыбнулся. Чувствовал — я нисколько не обижен. Правильно чувствовал. И гордо провозгласил:
— Так ведь кузнец я. За то и прозвали, что пудовыми молотами работаю без устали.
— А почему ты, Пудила, передумал? Минутой назад согнал меня, а теперь снова приглашаешь?
— Так говорю же. Мы — люд простой, и не любим всяких там речей непонятных.
Я отвернулся и изучал далекие пейзажи. Он терпеливо ждал, не смея нарушить молчания. Лишь Гриворыл удивленно пофыркивал, бросая на меня красноречивые взгляды. Мой взгляд снова скользнул на кузнеца.
— Тогда, боюсь, тебе со мной не по пути, — произнес я. — Причем для твоего же блага.
— Будет, — снова махнул он широкой бугристой ладонью. От нее пало гарью и железом. — Я не настаиваю. Хочешь молчать — молчи.
— Отчего же, я очень хочу поговорить с тобой, — искренне признался я. — Я ведь сказал, что мне сразу стал интересен ход твоих мыслей. Ты, хоть и с виду простой, да тоже мыслишь далеко не просто.
Улыбка, полная гордости, тронула уголки его рта. Он свесился с облучка.
— Так и мне стало интересно. Чего это тебе вдруг от меня понадобилось?
— Ладно, — проворчал я, и снова взлетел на телегу, под его одобрительный посвист. — Чего уже время терять. Поехали.
И мы снова двинулись дальше, по накатанной пыльной дороге. По обочинам выстроились армии одуванчиков, ромашек и васильков, пробиваясь сквозь широкие листья подорожника. Они источали дивный полевой аромат и притягивали сонмы трудолюбивых пчел, гудящих шмелей, трескучих стрекоз. Время и дорога слились в единую неразрывную ленту. Время наполнилось тихим скрипом колес. А ведь колесо и есть символ времени, символ движения, символ жизни.
Между тем кузнец снова заговорил, потому как я в блаженстве затих.
— Хочешь — таи имя, но как мне звать-то тебя?
— Как пожелаешь, — я с упоением вытянул уставшие ноги. Вернее, я никогда не устаю, но отдыхать все же люблю.
— Это я уже слыхал, — отметил он. — А имя-то есть?
Да, я в очередной раз убедился — обычных людей не переубедишь. По крайней мере, обычными способами. Что ж, прибегнем к необычным.
— Имя есть, — я, наконец, успокоил его, и попробовал иначе. — А давай ты попробуешь угадать?
— Куда мне, — раздосадовано отмахнулся Пудила. — Я только молотами стучать могу. А такое не по мне.
— Да ладно. Ты хоть и простой кузнец, но далеко не глупый, а очень смышленый.
— Неужели? — с искренней наивностью распахнулись его глаза.
— Да, — с такой же искренней уверенность подтвердил я.
— Так… имя говоришь… так… — забормотал он под нос. — Эй, Гриворыл, может, ты поддакнешь чего. Эко каков нам попутчик достался. Все загадками заговаривает. Видать не из простых. Простому мужику оно надо? Он только жене может зубы заговаривать, когда выпить хочется. А так — нет. Имя, имя, хм? Видать — из заморских будешь?
— Почему? — удивленно потупился я. Но не тем подивил он меня, что назвал заморским, а тем, что начал размышлять. Пудила смерил меня хозяйским взором, и начал перечислять:
— Да бледный ты какой-то, да худой. И лицо серое. Не ел давно? Небось, прибыл из-за моря, да тебя и обобрали лихие удальцы. Благо хоть не убили. Оно-то и видно, раз без вещичек гуляешь. Да и поседел не по годам — не иначе как с голодухи. Иль со страху. И руки у тебя длинные. Да, явно не из местных. И зубы какие-то странные. Точно — гость ты заморский. А там как кличут по-ихнему? А, Гриворыл? Ты не помнишь? Как их величают? Ну… ну… наверное… Роберт!
Его темное закоптелое лицо засияло, а в глазах заплясали веселые искорки. Он радовался, что вспомнил хоть одно из заморских имен. Хотя на самом деле оно далеко не заморское. В этих краях оно тоже изредка ходит в употреблении. Я удивленно вскинул брови и немо уставился на него, искусно играя изумление высшей степени.
— Пудила, ты превзошел все мои ожидания! Ты гениален! Ты угадал!
— Угадал! — басовито заголосил кузнец. — Слышь, Гриворыл, мы угадали! Его воистину Робертом величать!
Гриворыл лишь фыркал пренебрежительно, раздраженный тем, что ему орут под ухо. И устало трусил дальше. Ему было совершенно наплевать, как меня зовут.
— Роберт, значит, — потер загорелые руки кузнец. — Как я ловко-то. Это ж надо так. С первого разу да к князю. Н-да!
— Ты назвал меня Роберт, значит так и зови, — подтвердил я.
— Погоди, — насторожились его наивные глаза. — Так я чего — ошибся? Ты снова лукавишь?
— Ладно, успокойся. Роберт я, Роберт. И делу конец.
— А, ну ладно, — прогудел он. — Конец — так конец.
— Ну вот и познакомились, мастер Пудила, — торжественно объявил я.
— Да, с тобой пока познакомишься, так и дорога кончится, — посмеялся он, играя вожжами.
— Так не это ль тебе от меня нужно? — я вопрошающе поглядел на него. — Не весело ли время скоротать в пути?
— Ну да, это. Так ты что ли для меня стараешься?
— Разумеется.
— Каков заботлив попался! — поцокал он.
Гриворыл оглянулся, полагая, что цоканье обращено к нему. Но Пудила вновь стеганул его.
— Да, забавен ты, Роберт, — продолжал кузнец. — Я сразу то уразумел. Интересен и притяжателен. Да. Откуда сам будешь?
— Издалека.
— А путь куда держишь?
— Еще дальше.
Он снова нахмурил кустистые обожженные брови, и вдруг расхохотался.
— Ссадить бы тебя снова, да вот уж и не могу.
— Да? Чего так? Скажи, и я спрыгну.
— Сиди уже.
Я тоже заулыбался. Но при этом старательно таил зубы, иначе улыбка походила на звериный оскал.
— Так чего же не хочешь согнать меня с повозки?
Он осмотрел меня с родительской строгостью.
— Согнать-то недолго, а вот разгадать, кто ж ты есть? Вот это мне интересно!
— О, поверь, это всем интересно. И в первую очередь мне. Но никому не по силам.
Он долго косился на меня, щурился и приглядывался.
— Необычный ты. Вокруг все обычно и по-простому. А ты нет. Оттого и тянет меня к неизведанному.
— Эх, Пудила, Пудила, — назидательно начал я. — Неизведанное всегда таит опасность. Не угадаешь ты никогда, что ждет тебя за гранью неведомого. Поэтому, если в силах своих не уверен, лучше не суйся. Как правило, любопытство губит людей.
— Так мне силы не занимать, — нахваливал он себя, демонстративно сжав кулак. — Я самый сильный у нас в деревне. Даже скучно как-то — на праздниках никто не хочет со мной бороться. Всех уже подмял.
Я с уважением похлопал его по плечу, по руке. Он на миг замер от неожиданности, а после с новым интересом уставился на меня. К чему же я все это делаю? Я уловил его желание и пояснил:
— Силой-то сильный, да только не всю силу по рукам мерят.
Он встрепенулся и вновь гордо просиял.
— Так я и пнуть могу, ежели надо.
— Не надо, — успокаивающе молвил я. — Никого пинать не надо, по крайней мере, без острой нужды.
Его глаза полыхнули ярким пламенем старых обид. И он бойко стеганул Гриворыла.
— Ха, нужды всегда полно!
Гриворыл обиженно заржал и потянул телегу быстрее. Я посмеялся, приглядываясь к нему. И продолжал:
— Силен не тот, у кого руки или ноги могучи, но тот, у кого голова на месте.
Он подозрительно посмотрел на меня, и осторожно пощупал голову.
— Так на месте же, — пробубнил он.
— Кто головой работает, а не руками, — разъяснил я. — Мысль наша есть сила, что движет руками. Или языком, когда мысль нашу следует донести до другого. Мысль есть изначальная сила, и нет ничего мощнее ее. Ни сила рук, ни ног, ни чего иного не может сравниться с ней. Мысль порождала государства и страны, мысль строила города и империи, мысль возвела все дома, мельницы, кузницы, замки и все остальное. Мысль кует оружие, мысль вкладывает его в руки людские, и мысль ведет их на войну. Да, мысль умеет как созидать, так и разрушать. Такая вот она, мысль наша. Велика и сильна.
Он окинул меня недоверчивым взглядом, а после с вызовом произнес:
— Врешь ты все, гость заморский. Врешь, и не краснеешь. Сам я кузню свою строил! Понимаешь? Сам! Я, и три моих сына. Ну Долголоб хромой еще подмог крышу ладить, а так все сами. И камни таскали, и отесывали их, известняк толкли, стропила рубили, и охлупень. Печку выкладывали, и горнило глиной обмазывали. Жена меха шила. Тигли только у гончаров я вымениваю на подковы, а так все сами. Ну Гриворыл еще руду возит, или товар готовый в город, как сейчас. И оружие сами куем, а не мысль какая. Мысли иной раз лишь отвлекают: зевнешь только — того и гляди, что по пальцу молот пудовый саданет. Знавал ты такое, а, Роберт? Не знавал? А знаешь, как мысль быстро работать начинает? Как язык ее до окружающих доносит? И кратко — и всем понятно сразу! Так что, братец, мысль твоя лишь здоровью вредит. А как работаешь отрешенно, ни о чем другом не мысля, так все и идет, будто по маслу.
Я покивал, видом подтверждая его правоту. С такими спорить бесполезно, и переубедить их нельзя. И таких большинство. Но полны они моего искреннего уважения, поскольку они и служат инструментом для воплощения наших мечтаний. Наших мыслей. Наших желаний.
Вернее ваших. Я не человек, потому мне и не нужны такие. Я все могу иметь сам. Я снова покивал, с завистью поглядывая на его мускулистые предплечья.
— Да, могучие у тебя руки, мастер Пудила. Наверное, давно кузнецом работаешь?
— Так еще с детства. Отец к этому делу приучил. А как приучил, так и пошло. Сначала сохи да плуги. Потом подковы да ухваты. Ну а после уже и оружие с броней.
— А сейчас что везешь.
— Броню и везу. Заказ тут недавно был от самого короля и его приближенных рыцарей. Они без турниров жизни себе не представляют. Так у них что ни праздник — турнир. Как будто дел иных нет, как копьями друг друга в рыло долбать, да еще на полном скаку. Или мечами да булавами охаживать. Вот и собираются они в стольном граде, чтобы силами мериться да перед дамочками щеголять. Понацепляют павлиньих перьев, тряпок разноцветных, ленточек да конских хвостов. Иные и вовсе себе на головы крылья мастят, или фигуры целые выклеивают из ветошей — это чтоб его в толпе узнать могли. Щиты расписывают, штандарты поднимают, лишь бы герб всем виден был. Как соберется их сотни три, ух! Так еще при каждом оруженосцы, пажи, горнисты, герольды да трубадуры. Представляешь, Роберт, какова орава собирается. А зрителей сколько? Да они попросту в столицу не влезают. Потому турниры за городом проводят — там даже специальный загон отстроили. Вот так вот господа наши нежатся, а мы работай в поте лица, чтобы им, родовитым, унять себя было чем.
Я с интересом слушал его неспешную речь. И удивленно переспрашивал:
— Выходит, ты — Пудила, не приветствуешь турниры? Ты не любишь развлечения?
Он усмехнулся.
— Ты знаешь, Роберт, какое то зрелище? Дух просто захватывает, когда видишь, как две конные фигуры с грохотом несутся друг на друга. Как блещут их крепкие доспехи, как горят они под солнцем. Особенно когда знаешь, что сам мастерил тот доспех, который готовится на себя удар принять. И сердце в пятки уходит, когда вспоминаешь, что на груди его трещину забыл заварить! О, я люблю турниры. Тем более за доспехи дворяне наши золота не щадят. Хотя потом и обирают безбожно.
— Послушай, Пудила, а для чего тебе золото? — осторожно поинтересовался я.
Он метнул на меня косой взгляд, полный недоверия.
— Ну, Роберт, и вопросы ты задаешь. Один солонее другого? Ты что, сам не знаешь, на кой людям золото?
— Так в том и дело, что каждый по-своему им распоряжается. А распоряжается согласно своим пожеланиям, предпочтениям, прихотям и… мечтам. Поверь, меня не интересует золото, политое твоим крепким потом, но интересны мне твои желания. И мечты. Для чего ты вообще живешь?
Он крепко задумался, временами бросая на меня глубокомысленные взгляды. Меня буквально обжигало. Я чувствовал, как вскипает его сознание, как накаляются и бурлят мысли. От него веяло настоящим жаром, будто от горнила, раздуваемого мехами его мышления. Повозка тяжело скрипела, но мне казалось, этот звук исходил из его большой кудрявой головы. Впервые в жизни там заработал старый ржавый механизм, когда на него капнули масла и дернули за рычаг. И так сильно он скрипел, что я начал опасаться за его сохранность. Может зря я так? Может не стоит пытать его простое мышление сложными вопросами. Но ведь механизм есть, пусть и ржавый. А значит, он был когда-то создан не иначе как для работы. И мне казалось преступным оставлять его в бездействии. Я блаженно откинулся назад, оперся о теплые доски, и терпеливо ждал.
— Да… — наконец, философски подытожил он. — Да… живешь себе, живешь всю жизнь, а зачем живешь, так и сам не знаешь. И когда попадается гость заморский с такими вопросами, то даже стыдно становится. Не знаю я, Роберт, веришь — не знаю, зачем живу. Да и не надо мне знать-то. Зачем? Мне и так хорошо. А думать за меня пусть другие думают. Если им делать больше нечего. А то, говорю ж, как задумаюсь, так и гляди, что молот соскользнет. И тогда так мысли прут, что ой-е-ой! Знакомо?
— О, да, — улыбнулся я, погружаясь в воспоминания. — Я ведь сам кузнецом был?
— Ты?! — удивленно подскочил он, ощутимо встряхнув повозку. — Такой щуплый? Ты был кузнецом?!
— А что тебя смущает?
— Ты на меня глянь? — на его губах засияла гордая улыбка. — Я, право, не хвастун, но все кузнецы такой масти. Хлипких нет. Когда всю жизнь молотом машешь, то руки видишь, какими становятся. И пальцы точно кованые делаются от мозолей. Ты, видать, либо болтун, либо исхудал с тех пор сильно. И руки маслами мазал, которые дамочки стольные любят пуще тех, кто их дарит.
Я задумчиво произнес, смотря на лошадку:
— Не болтун. И не исхудал. И масла мне никуда не надо. Вернее, похудел, но не сильно. А сила моя не в руках. Но в голове. И в сердце. Потому как желания мои именно там. И сильны они настолько, что никакой силач не может совладать с ними.
Он демонстративно смерил меня взглядом. И вызывающе прогудел:
— Да?!
— Да, — спокойно подтвердил я.
— А ну дай руку, — предложил он.
— Держи.
Я почувствовал, как его огромная твердая ладонь, точно стальная клешня, ухватила мою продолговатую кисть. В голову сразу ударила боль от ожогов, от разбитых пальцев, от наковальни, неосторожно оброненной на ногу. Да много еще от чего. Вся его жизнь промелькнула передо мной. Я воочию убедился, какой счастливой и прекрасной она была, несмотря на изнурительный тяжелый труд. Но кроме труда, он страстно не желал ничего. Пудила усмехнулся, глядя мне в глаза, и принялся медленно сжимать ладонь. Чем сильнее он сжимал, тем шире становилась его простодушная улыбка.
Но так длилось недолго.
Я со скучающим выражением тоже стал сжимать его руку. Но пока не сильно, стараясь не разочаровывать его сразу. Он, чувствуя сопротивление, усилил хватку. Я не отставал. Он снова надавил — я ответил. Улыбка уже поблекла, и оборачивалось недоуменным выражением. Я хранил каменное спокойствие, отрешенно изучая холку Гриворыла. Лошадка прядала ушами, отгоняя назойливых слепней, и временами фыркала. Она радовалась остановке и кратковременному отдыху. Зато напрягался хозяин.
Пудила уже не стеснялся, и жал изо всех сил. Лицо его раскраснелось, будто после бани, и источало настоящий жар. Глаза переполняло звериное упорство — казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Он хрипел, кряхтел и пыжился, напрягаясь всем телом. И откровенно злился, бросая на меня гневные взгляды. Хотя сам недавно жаловался, как скучно быть самым сильным, когда никто не желает с тобой силой мериться. Подобное утверждать могу лишь я, потому как не встречал еще тех, кто мощью своей был бы мне подобен. Но я стараюсь молчать, ничем себя не выдавая.
Настал мой черед растягивать улыбку. И торжествовать. Я внимательно смотрел в его округлившиеся глаза, до сих пор таящие непокорность. Он не мог признать поражения, и втайне надеялся на реванш. Но я оказался неумолим. Мои тонкие длинные пальцы с адской силой сдавили его клешню. Он взвыл не своим голосом. Я же кровожадно оскалился. И вдруг резко привстал, легко взмахнув рукой. Огромный неподъемный Пудила, точно снаряд, пущенный из катапульты, высоко взлетел в воздух. Он вопил, орал благим матом, ничего не соображая. А еще забавно болтал руками и ногами. Да, нечасто попадаются те, кто мог бы так легко подкинуть его грузное тело.
Описав дугу, он мягко приземлился в стог сена — я нарочно забросил его туда. Из-за стога с недовольным карканьем вырвалось несколько ворон. Они желали лишь одного — убраться куда подальше. Ругань и крики кузнеца тут же поглотила сухая кипа. Но через миг его всклокоченная голова высунулась наружу. Глаза светились праведным гневом. Но за его плотной завесой мерцало великое изумление. Еще глубже таился простой человеческий страх — страх перед неведомой силой. Я добродушно улыбнулся, закрываясь ладонью от солнца.
— Ну как? Теперь веришь?
— Да я тебя… — погрозил он волосатым кулаком. Но голос его уже не пах былой решимостью.
— Оговорюсь сразу, — предупредил я, — кидаться на меня бесполезно. Я не намерен калечить тебя, мастер Пудила. Ты хороший человек. И труд твой ценен — ты нужен людям. Поэтому уйми свою ущемленную гордость, свое самолюбие, и полезай обратно.
Он позлился еще немного, выбрался и принялся отряхиваться от соломы.
— Ну, Роберт! Ну, смотри у меня! — ворчал он уже тише.
Подойдя к повозке, он с трудом взобрался на свое место. Я не сводил с него взгляда. Тяжело вздохнув, он повернулся ко мне.
— Где ж ты такому научился?
По моим губам скользнула легкая усмешка.
— С мое по миру поброди — и не такому научишься! Сам то как? Цел?
— Да цел, вроде…
— Ну и хорошо. Я ведь нарочно тебя в стог закинул. Иначе бы так шлепнулся…
— Да, шарахнулся бы — не горюй. С моей-то тяжестью.
Внезапный порыв ветра всколыхнул конскую гриву, тронул мои пепельные локоны, и заставил перешептываться поля. Потянуло свежестью реки. Я блаженно засопел, и снова покосился на него.
— Ну теперь-то веришь мне?
Он снова пристально вцепился в меня глазами и сощурился.
— Не, и сейчас не верю!
— Отчего же?
Пудила в последний раз отряхнулся и покачал головой.
— Не кузнец ты! Хоть убей — не кузнец. Ни один кузнец на свете не мог бы так легко подбросить мастера Пудилу. Такое под силу лишь сказочным богатырям. Но не смертным мужам.
— Я не тот и не другой, — подчеркнул я.
— Так кто же? — ползли вверх его густые брови.
— Ты сам назвал меня Робертом.
— Но кто ты?
— Это неважно.
Пудила нахмурился, обиженно шмыгнул, и бойко стеганул Гриворыла.
— Ннооо, пшел уже!
И мы со скрипом тронулись дальше. Некоторое время он еще дулся и бурчал нечленораздельно, но я прекрасно слышал, ведь я слышу. Он бормотал о том, как всегда зарекался не брать с собой попутчиков. И как всегда пренебрегал зароком. Я только и делал, что виновато разводил руками, и простодушно улыбался, мол, я — не я. Но вскоре мы снова общались как прежде. Он уже откровенно восхищался моими атлетическими способностями, и допытывался, откуда они у меня. Я уклончиво отвечал, выдвигая туманные объяснения. Или откровенно лукавил, чтобы снова не изломить его примитивное хрупкое мышление. И мы весело коротали время.
А время ползло вместе с нами вдоль пыльной укатанной дороги, иссеченной множеством различных колес. Я видел эти следы своим внутренним взором, словно старые записи в огромной книге. Я видел, кто здесь ехал в прошлом году, я видел — что он вез. И столь четки оказались те воспоминания, что никакие дожди, снега и бури не смогли смыть вековечную память, въевшуюся в плотную толщу тракта. Время и воспоминания — два извечных спутника, бредущие неведомо куда. Уходит время, а с ним уходят и воспоминания. Чем дальше, тем туманнее они. Но есть один страж, что призван оберегать их. И имя ему память.
Я оглянулся. Теперь и наши следы вошли в историю этой дороги. Теперь и я оставил здесь свою запись. Жаль только — никто ее не может потом прочесть. Никто не наделен такими чувствами. По крайней мере, не встречал пока таких.
— Далеко еще до города? — спросил я, вглядываясь в голубеющую даль.
— Не очень, — отозвался Пудила. — Еще три деревеньки — и доехали. Ты поесть не желаешь?
— Нет, не желаю.
— Есть тебе побольше надо, — высказал он свое мнение. — А то вон как исхудал да побледнел.
— Ты еще скажи — чтобы сил больше было.
— Силы тебе не занимать. А вот вид приятный всегда нужен.
— Зачем? — насторожился я.
— Ну, дивчин соблазнять, — подмигнул кузнец. — Они румяных да крепких любят.
— Это поначалу. А когда понимают, что толку нет от такого?
— Всегда толк есть. Ты на меня глянь.
— Да, ладный ты мужик, Пудила. Но и ты посмотри на меня хорошенько. Посмотри. Видишь?
— Чего?
— Ну, ты сам только что произнес, мол я худой да страшный.
— Про страшного я не говорил, — бегло оправдался он.
— Но думал, — с легким вызовом добавил я. — Не бойся, я не обижусь. Потому как я действительно страшный. Но не потому, что уродился таким, а потому, что сам желаю таким быть.
— Зачем тебе? — не мог поверить он.
— Зачем? Да потому как я каждый раз себе и другим доказываю, что истинный лик — не внешний. Не то, что мы видим с первого взгляда, есть истина. Не те слова, что мы слышим от кого-то, есть правда. А лишь то, что стоит за ними. Те действия, которые искусно завуалированы словами. Тот разум, что таится за внешностью. И пусть я омерзителен, но я могу вскружить голову любой дивчине. Я знаю, как надлежит мне мыслить, чтобы ее желания разжечь.
— Ну ты и загнул! — развеселился Пудила. — Это все у вас в Заморье так девок охмуряют? Да… Нет, у нас проще. У нас кто румян да удал, тот и полюбится.
— Вот именно — удал, — согласился я. — А был бы я румян и привлекателен? Разве стало б то интересно. Все равно, что вооруженный до зубов рыцарь, укрытый надежным панцирем, выедет против жалкого крестьянина, у которого из оружия один лишь ухват.
— Ухваты разные бывают! — с видом знатока ввернул Пудила.
— Да не о том речь. Так вот, победа рыцаря гарантирована. И если выехал он силами мериться, то не равны те силы изначально. Тут и так ясно. Только равные силы могут мериться. А зачем мерить большое и маленькое. Это и так очевидно. Так и я. Я без брони. Я безоружен. Но я мыслю. И желаю. И хочу. У меня даже ухвата нет, но я побеждаю. Лишь воля моя — ключ к успеху.
— Ух, ну ты совсем утомил, — недовольно прогудел кузнец. — Ты, Роберт, хороший человек, хоть и странный. Но все одно — голову мне не морочь.
Я вздохнул и пожал плечами.
— Я же сказал, что тебе не по пути со мной, если выкрутасы мысленные тебе не по нраву.
Он тоже обреченно вздохнул.
— Да хоть и по нраву, так все одно я ничего в толк не возьму. А вот как панцирь добротный сладить — это я всегда рад потолковать. Раз сам кузнец, так расскажи чего-нибудь? Чего ты ковал там, в своем Заморье?
Я добродушно улыбнулся. И воззрился в прозрачно-голубую гладь.
— Счастье.
— Это как?
— Да все так же: тяжелым трудом, изо дня в день. Да только подобно оно твоему панцирю — призвано оберегать, но не вечно. Всегда даст трещину, и промнется в самый неподходящий момент.
— Так на то заплаты ввариваем, — напомнил Пудила. — А после для надежи проклепываем.
— Клепай — не клепай, а все без толку. Изначально надо замышлять крепкий и надежный панцирь. Все просчитать, продумать, железо грамотно просеять, расплавить, убрать шихту, сварить, отлить заготовку, отковать, вытянуть равномерно, придать форму. Закалить и в меру отпустить. А там уже и полируй себе, чернь да золото наводи, чекань, режь да трави. Это уже изыски. Можно и без них. Но с ними приятнее, ведь они — удел высокого мастерства. Тут уже высшее мастерство соперничает.
Он с глубоким уважением воззрился на меня.
— Хм, видать и вправду кузнецом был. А на мои панцири взглянуть не желаешь?
— Почту за честь, — склонил я голову в поклоне.
Он развернулся и рывком сдернул холщовый полог. В глаза ударил нестерпимый свет. Яркие блики вспыхивали и сияли на гладких стальных бронях, заботливо уложенных рядами. У меня вырвалось невольное восклицание.
— Ого!
— Чего? — жадно засветились глаза Пудилы.
— Здорово. А ну-ка…
Я протянул руку и взял ближайший нагрудник. С видом знатока постукал его костяшками пальцев, прикладывая ухо и прислушиваясь к звону. Поскреб ногтем, провел ладонью. Да, действительно, работа достойная.
— Хм, Пудила, ты столь же искусен, сколь и силен. Далеко не каждому кузнецу по плечу такое.
— А то! — польщено улыбнулся он.
Панцирь переливался под ярким солнцем, и горел не хуже зеркала. По всему краю шла фигурно прокованная отбортовка, напоминающая свитый канатик. В центре золотом был наведен треугольный щит, с изображением лилии в перекрестье меча и топора. По бокам красовались щитодержатели — лев и олень. А под ними девизная лента. Так, что тут? «Достоинство и великодушие» — гласила надпись на ленте. Как обычно — громкие помпезные слова, высокие идеалы дворянства, как правило, соответствующие их сущности с точностью до наоборот. От герба во все стороны, подобно лучам расходились полосы растительного орнамента — сеть сложных завитушек. И все такой искусной вычурной работы — глаз не отвести. Довершали дело литые золотом пряжки, призванные крепить нагрудник к наспиннику и набедренной юбке. Да, ценитель прекрасного всегда жив во мне.
— Пудила, ты великолепен, — искренне покивал я, проводя ладонью по гравированной поверхности. — А рисунок сам рисовал?
— Нет, меня на такое не хватит, — стыдливо заметил он. — Это герб одного из придворных графов. Так он не единожды отправлял посыльных с рисунком герба. Они и следили за точностью, пока я его начертывал. Надеюсь, ему понравится.
— Не то слово — понравится.
— Посмотрим.
Я приглядывался к позолоченному рисунку, карябал ногтем, и даже принюхивался, улавливая почти выветрившийся запах едкой кислоты.
— И как ты золото наводил? Всечкой?
— Ну да. Сначала рисунок кислотой по воску вытравил, затем резцами прогрыз, а после на горячую вклепал туда золотой пруток. И начистил. Не очень-то и сложно.
— Для тебя. Остальным это не по зубам.
— На то я и мастер, — гордо засиял он.
Я поднял заинтересованный взгляд.
— И сколько за такой панцирь тебе граф платит?
— За панцирь не знаю, но за полный латный доспех — пятьдесят золотых гульденов.
— Сколько?! — ужаснулся я, укладывая нагрудник обратно.
Он непонимающе уставился на меня.
— Пятьдесят, — тихо повторил он, хмуря густые брови. — А чего? Дорого? Так вещь-то непростая…
— Дешево! — выпалил я. — Ему цена — тысяча! Не меньше!
Пудила скорчил кислую гримасу.
— Брось, Роберт, какая тысяча?! Да кто ж такие деньги тебе заплатит?
Легкая усмешка заиграла на моем лице.
— Пудила ты Пудила! У твоего графа золота столько, что он мог бы всю твою телегу под ним похоронить.
Он снова покривил губами и отмахнулся.
— Ну может… но это уж не мое дело. Мне лишь бы вовремя рассчитался.
— Ты низко ценишь свой труд. Такое мастерство должно стоить дороже.
Он мечтательным взором окинул свои творения.
— Хотелось бы.
— Тут годы работы…
— Ну, не годы. У меня ж сыновья в подмастерьях. Так мы заказ графа за три месяца сладили.
— Хорошо, — я поуспокоился, и тоже смотрел на доспехи. — А сколько у тебя, Пудила, ушло золота, дабы эти три месяца прожить?
Он задумался, нахмурил брови и поглядел на лошадку.
— Эй, Гриворыл, ты не помнишь, сколько раз мы за покупками в город ездим?
Гриворыл раздраженно заржал — мол, отстань с глупыми расспросами. Пудила долго соображал, бубня под нос и загибая мозолистые пальцы.
— Ну, наверное с тридцать гульденов будет.
— Выходит, ты заработал всего двадцать? — не поверил я.
— Э… ну… погоди. Так я еще тигли новые брал, ремешки у кожевенника, проволоку золотую… чего еще? Долголобу наконец-то гульден отдал за крышу… сынкам медяки на пряники… жене серебряк на холстину… сам пиво пил…
Я жестом прервал его размышления.
— Ты просто скажи — у тебя осталось чего?
Пудила изумленно взглянул на меня, и раболепно произнес:
— Нет.
Я приглядывался к далекой деревеньке, венчавшей вершину холма. Высокая мельница возвышалась одиноким перстом, медленно вращая широкими лопастями. Едва различимый скрип растворялся в скрипе нашей повозки. Приятный ветерок дул в лицо, навевая свежие мысли.
— Выходит, ты живешь, дабы граф твой щеголял в дорогих злаченых доспехах? Ты тратишь пятьдесят гульденов за три месяца, чтобы эти три месяца жить работать в поте лица на своего графа. А после он платит тебе те же пятьдесят гульденов за твою работу. В итоге у тебя ничего не остается, кроме мозолей да разбитых пальцев, а он получает дорогую вещь, цена которой не меньше тысячи?
Пудила смотрел на меня, как на привидение. Я покивал и продолжал:
— Вот потому-то он богат, твой граф. Потому-то у него горы золота, и всего, чего он хочет. А ты беден. Ты работаешь лишь ради того, чтобы жить. Он же живет, дабы желать. И такие как ты исполняют его желания.
— Мудрено толкуешь, Роберт, мудрено, — пристыжено загудел он. — Не думал я о таком.
— И лучше не думай, — с досадой махнул я рукой. — Лучше не думай! Не то… а, чего тебе объяснишь?!
— Чего? — встрепенулся он.
— Да ничего…
— Нет, скажи!
— Так я и сказал.
— Чего?!
— А того! — подобрался я, словно тетива арбалета. — Труд свой ценить надо. И если ты, Пудила, не сделаешь этого, то за тебя это сделают другие. Не удивлюсь, если твой граф продаст тот доспех тысячи за полторы, а то и две.
— Да кому ж он продаст-то? — не понимал кузнец.
Из моей груди вырвался усталый вздох.
— Поверь, он отчитываться перед тобой не станет.
— Так как он продаст? — ворчал Пудила, бросая на меня колкие взгляды. — Тут же герб его родовой?
— Хоть это радует, — облегченно отметил я, проводя рукой по золоченому гербу. — Но тем самым он еще дороже. Тут уже честь родовая, а она бесценна.
— Так вот! — обрадовался он.
— Но твой труд все равно многократно дороже, — настойчиво повторил я, и снова взглянул на герб. — А не будь герба, так и вовсе ничто его не остановит, если ему выгодную сумму предложат.
— Пусть так, — согласно молвил он. — Да только мне много золота без надобности. Зачем мне тыща? Куда мне ее девать? Я все равно до конца дней молотом стучать буду. А самая лучшая награда — твоя похвала. Ты от души нахваливаешь мой труд. И мне это приятно. И граф доволен останется. И все остальные. Главное — я людям благо несу. Радую их своим трудом.
— Так не благодарны они! — раздосадовано воскликнул я. — О твоем имени никто не вспомнит, когда эту вещь будут одевать!
Кузнец смущенно опустил глаза, задумался и тихо произнес:
— Ну и пусть. Бог отблагодарит.
Некоторое время мы молчали. Я смотрел вдаль, Пудила насвистывал под нос, а Гриворыл тряс хвостом и трусил. Да, я давно это понял. Я давно понял, почему такие люди верят в Бога. Для них Бог — это все, выходящее за рамки понимания. Когда мышление не может найти выход, то они и прибегают к подобному образу. К тому, кто решит все их проблемы. Бог отблагодарит, Бог рассудит, Бог покарает, Бог воздаст, Бог простит, Бог знает и прочее. Такими словами они оправдывают свое нежелание мыслить глубже. И дают понять проницательным, что далее мысль их не идет. Бог, и все тут! Но только не всегда он выполняет то, о чем просят люди. А люди даже не хотят задумываться — почему. И продолжают действовать старыми методами. Хотя и не подозревают, как близко стоят они от порога этой разгадки. Нужно лишь шагнуть… ведь Творец истинно существует.
Телега наскочила на кочку, и меня ощутимо встряхнуло, прервав размышления.
— Значит, Пудила, ты в Бога веришь?
— Ну да. Все мы верим, — отозвался он.
— А откуда знаешь, что он есть?
— Все знают… да и священники постоянно о нем толкуют.
— И ты им веришь?
— Ну да.
— А знаешь ли ты, каким богам поклонялись твои далекие предки?
— Вроде… солнцу… а что?
— Да нет, ничего, — отрешенно ответил я. — Ничего…
Такие темы я просто не хотел затрагивать с ним. И так все понятно — туманный расплывчатый образ всемогущего владыки, который способен на все. Да, на все…
— А здесь чего, — снова обернулся я, всматриваясь в груду начищенного железа. — Хм, да это же бахтерец.
— Ага, — гордо поддакнул он. — Бахтерец.
— Сам плел?
— Я пластинки отковывал, а плели сынки, — сказал Пудила, достав флягу. Сделал пару глотков, протянул мне. Я тоже отпил. Колодезная вода прогнала жажду и влила новые свежие силы. Я утер губы рукавом, вернул флягу кузнецу. Он продолжал:
— Долголоб еще подмог малость — от нечего делать кусочек сплел. Так гордился потом…
— Интересные пластинки, — я провел пальцами по мелким частицам доспеха. — Обычно они прямые — а твои фигурные.
— Да, повозился — будь здоров, — Пудила развернулся и бросил довольный взгляд на свою работу. От него пахло двойной гордостью: за себя, и за своих детей. — Точилом форму придавали. Представь, каждую так обтачивали. День и ночь возились — уж так им это по нраву пришлось. Три недели точили, пока все не выточили. А после еще неделю отлеживались — руки ныли. Так потом еще каждое кольцо склепывали… Но постарались на славу, молодцы. Зато красиво.
— Да, красиво, — согласился я, водя рукой по мелким пластинкам, бегущим сверху внахлест.
— В южных странах они внахлест снизу делают, — вспомнив, пояснил я.
— Слыхали, — кивнул он. — И видали. Это, наверное, чтобы ножом снизу не пырнули. Да только разницы особой нет. Если пластинки плотно прилегают, да еще нахлест тройной, то никаким ножом ты его не пробьешь. Это надо тонкий узкий нож, да еще поковыряться. В бою, разумеется, никто ждать не станет, пока до его сердца доковыряются. Вон туда еще глянь. Там пара колонтарей и юшман. Знаешь, что это?
Я оглянулся и завистливо присвистнул, забыв даже ответить.
— Ого. Сколько их. А зачем они?
Он впился в меня осуждающим взглядом и усмехнулся.
— Вопросы у тебя, Роберт. Сам вроде не дурак. К тому же кузнец. Зачем броня? Чтоб укрывала.
— Я не о том. Кираса на турнир — понятно. А это ж все разновидности кольчуг — гибкие подвижные брони. Ни один рыцарь не отважится одеть такое одеянье, и вступить в конный поединок на копьях. Копье, оно ж как таран — только цельная пластина удержит.
— А, вон ты о чем, — в его глазах отразилось самодовольство. Он оглянулся, еще раз осмотрел свою работу, поправил полог. — Так это ж для городской стражи. Их никто копьями не бьет с размаху. Зато ножом полосонуть в тесном кабаке — это пожалуйста. Потому-то гибкая броня для них как нельзя лучше подходит. Панцирь надежен, да только не шибко удобен. В нем не согнешься и не разогнешься. А ежели резко согнуться, то можно верхним кантом зубы вышибить. А кольчатую бронь надел — так словно кожа вторая. К тому же часто ее под одежду поддевают, чтоб не углядели. А кирасу поддень? Скажут чего, забеременел? А родовитые наши так постоянно на людях только в рубахах слоеных — это я их так прозвал. Сверху шелк, или парча, а снизу лен. А между ними тонкая кольчуга. Она и не тяжела, и от предательского ножичка упасет. Обычно кольчугу туда без рукавов и без юбки делают, чтоб полегче. Грудь — спина прикрыты, и уже за жизнь спокоен. От меча и топора, понятное дело, не спасет, но вот нож остановит.
— Смотря какой нож, — важно уточнил я. — И смотря как бить.
— Это все понятно, — раздраженно промолвил он. — Я так и вовсе голову любому оторву одними руками. Но все же лучше так, чем никак.
— Ну да. Лучше так.
— Особенно когда убийца подосланный видит рубаху, то не думает о сокрытой броне.
— Убийцы тоже разные, — нравоучительно продолжал я. — Если он настоящий мастер, то пользуется тонкой трехгранной иглой, в большинстве случаев отравленной. Там уж ни одна кольчуга не убережет.
Пудила нахмурился и помрачнел.
— Ох, Роберт, жути не нагоняй. Пусть пользуются — мне то что. Главное — чтоб меня не трогали.
Я вздохнул и раздосадовано покачал головой.
— Вот все вы так говорите. Потому вас и трогают.
— Пусть, Бог с ними, — отмахнулся кузнец и подстегнул лошадку.
Когда звучат подобные фразы, то мне они говорят о логическом завершении темы. Они указывают на то, что тема исчерпана, и для меня всегда служат сигналом для прекращения пытки ума собеседника. Что ж, увы, увы.
— Лишь бы Гриворыл не болел, — добавил Пудила.
Гриворыл обернулся, внимательно посмотрел на хозяина, но говорить ничего не стал. Ему было некогда.
Дорога тянулась бесконечной пыльной лентой, петляла между густыми рощицами, зеленеющими холмами, перекидывалась через ручьи и речушки каменными и деревянными мостами, сбегала в тенистые низины и снова карабкалась ввысь. Вдали мелькали небольшие поселения и отдельно стоящие фермы. Они ютились в глубине фруктовых садов, за ярко выкрашенными заборами. А также угадывались еще издали по высоким скрипучим мельницам, струйкам легкого дыма, и звонкому стуку кузнецов. К поселениям тянулись укатанные отростки дороги, испещренные множеством колес, подков и сапог. И везде деревянные указатели с заботливо вырезанными названиями обжитых мест. Да, благодатная и ухоженная страна. Я взирал на нее с любопытством и симпатией.
Временами вдали темнели каменные замки. Могучие и неприступные, обнесенные насыпными валами и глубокими рвами. Глухие непробиваемые стены зияли узкими бойницами. Зубчатые башни изредка взблескивали на солнце — там стояли дозорные. Высокие шпили тянулись высоко в небо, словно силились достать до облаков. Над замковыми стенами и крышами гордо реяли многоцветные родовые знамена. От них пахло вековечным триумфом и славой, прошедшей сквозь столетия. Я зорко всматривался в эти грандиозные сооружения. Некоторые совсем старые и древние, иные и вовсе полуразрушенные. Но встречались и новые, и даже недостроенные. Да, феодальный уклад здесь в порядке, и потомственные аристократы надежно укоренились за толщей монолитных стен.
Возле селений и замков нам часто попадались попутчики или встречные. Кто-то, подобно нам, вез товар в столицу, кто-то спешил с важным донесением, кто-то просто жаждал там развлечений, а кто-то ехал по своим, никому не ведомым делам. Например — я. Но я оказался далеко не единственным.
У одной деревни нас встретила кучка босоногой детворы. Они играли в «разбойников» и нападали на всякого, кто вторгался в их владения. По крайней мере, если этот кто-то не был дворянином, едущим в дорогой карете. Подобная участь не миновала и нас. Шайка загорелых «головорезов» вмиг окружила нашу телегу, грозно выставив палки. Перемазанные рожицы суровы и собраны, горящие глазки насторожены. Они воинственно прокричали свой боевой клич и потребовали достойную плату. Пудила что-то проворчал, но скупиться не стал — выдал им куль пряников. Обрадованные «разбойники», получив желаемую плату, стремглав бросились в ближайшие заросли. Лишь только грязные пятки засверкали на солнце. За ними увязался исхудалый пес. Наверное, тоже желал своей доли, так как он вместе со всеми окружал нас. Мы улыбнулись и продолжили свой путь.
Несколько раз мы соскакивали с телеги и шли рядом, когда Гриворыл медленно тянул ее вверх. Пудила держал его под уздцы, и бодро трусил рядом, подбадривая громкими выкриками. Однажды нам пришлось ее даже толкать, когда колесо угодило в промоину на крутом подъеме. Вот тут-то кузнец порадовался своему попутчику. Я без особого труда вытолкал тяжелую повозку из низины. Гриворыл благодарно пофыркал, а его хозяин одобрительно пробубнил:
— Силен ты. Видать и вправду кузнец.
— Ты бы лучше второго коня завел, — посоветовал я, отряхнув руки. — Или тяжестей поменьше клал.
Он виновато закивал.
— Так заказ срочный — они снова турнир задумали. Я старый-то не успел доделать, а тут навалилось. Вот и пришлось не спать — не есть, а броню мастерить. Ну, вроде успел.
— Не будь меня, так застрял бы.
— Не застрял, — уверенно высказал он. — Я бы сначала выгрузил все, потом вывел Гриворыла налегке, а потом бы бегал да сызнова нагружал. Времени б только ушло.
Я взглянул на гору панцирей, сокрытую под пологом. Усмехнулся.
— Долго б тебе бегать пришлось.
— Ну да, пришлось бы, — подтвердил Пудила.
— Так бери с собой сыновей, — посоветовал я.
— А, ну их, — раздраженно отмахнулся мо спутник. — Они все по девкам разбежались. Брагу у бабок таскают, да с девками на речку бегают. А по вечерам в таверну, если серебряк есть. И даже турнир их не интересует.
— Видать, хорошие девки, — с видом знатока прищурился я.
— Да, справные, — досадно кивнул он. Но в глубине его глаз я все же уловил тлевшую симпатию к противоположному полу. — Да только на втором плане они должны быть.
— Ха, это ты так думаешь, — воскликнул я с некоторым возмущением. — А себя молодым вспомни?
— Так я и работал без устали, — с гордостью выпалил Пудила. — Другое дело — девки сами ко мне бегали.
Я окинул его пронзительным взглядом и, сдерживая смех, произнес:
— Да, видать воистину твой молот могуч и тверд. Раз девки бегали-то.
Он, разумеется, не разгадал подвоха. Гордо выпрямился и прогудел:
— Говорю ж — пудовый. Оттого я и Пудила.
Я посмотрел на него, засмеялся и первым запрыгнул на скамью. Пудила завистливо почмокал, и с кряхтением взобрался следом, словно огромный неповоротливый медведь. Доски седалища жалобно взмолились под его внушительным весом, когда он опустился на место. Он повертелся, устраиваясь поудобнее, и бросил на меня восхищенный взгляд.
— Ты где ж так прыгать-то научился?
— Жизнь всему учит, — загадочно подмигнул я. — По крайней мере, тех, кто жаждет этого.
— Как-то больно ловко у тебя выходит, — в его глазах отражалось легкое недоверие. — Как будто ты пухом набит.
Я оправил собравшийся сзади плащ, вытянул ноги в надорванных сапогах, и блаженно произнес:
— Да, стараюсь. Я ж много странствую. И не всегда по людным местам. Иногда и чащами хожу, где овраги перепрыгивать приходится, иногда через горы иду. Или сквозь болота. Везде сила и сноровка требуются. А также ловкость и легкость.
— Ух ты! — восхищенно воскликнул он, вскидывая вожжи. Глухой щелчок заставил Гриворыла тронуться вперед. — А ну расскажи про земли неведомые?
— Охотно.
Так мы и ехали: болтали, смеялись, делились воспоминаниями, советами и жизненными уроками. А дорога, как символ жизненного пути, на время сблизила меня с этим простым и немудреным кузнецом. Мне было приятно общаться с ним, пусть он и не понимал многого, о чем говорил я. Но он нисколько не обижался на меня. И даже на мои острые и меткие шутки, отпущенные в его сторону. Он лишь басисто смеялся вместе со мной, и в свою очередь пытался шутить в ответ. Хоть у него и не очень-то получалось, но я тоже смеялся над собой, лишь бы не обидеть моего нового спутника. Через некоторое время Пудила достал шмат перченого сала, краюху ржаного хлеба, и мы неказисто, но сытно перекусили. Запили квасом, и дорога стала еще веселее.
«Жизнь — бесконечная дорога,
здесь нет начала и конца.
Лишь ты решаешь, где им быть».
Но какой бы веселой она не была, любой дороге суждено кончаться. Наша не стала исключением. Пусть она и тянется в бескрайнюю даль, но дорога и путь — разные понятия. И я с легким разочарованием ощущал запах окончания нашей поездки.
Все чаще стали встречаться придорожные таверны и постоялые дворы. Все больше попадалось указателей. А вскоре вдали появились могучие зубчатые стены и высокие башни стольного города. Они величественно приветствовали нас, издалека взирая на всякого извечным каменным взглядом. И чувствовалось в нем вековое спокойствие и уверенность былых эпох. Пускай они в глубоком прошлом. Это еще ярче свидетельствует о богатой и насыщенной истории королевства и его главного города. Это еще сильнее подчеркивает истинную суть. Ведь нынешнее, всегда есть отголосок прошлого. Всегда… Даже мы, со своими мыслями, устремлениями и желаниями. Мы, настоящие — это тот образ и те желания, к которым мы стремились в прошлом. Пусть оно и прошло безвозвратно, но, тем самым, оно ввергло нас в вечность. И дает новый шанс повторить подвиг, или исправить ошибку, ели мы таковую совершили. Главное — не забывать прошлого. Но и не переставать думать о будущем. Вот она, казалось бы простая, но с тем же и необычайно сложная формула настоящего.
Я затих и благоговейно смотрел вперед. Пахло историей. И будущими подвигами. Я улыбнулся. Мне в одинаковой степени приятно думать и о прошлом, и о будущем. И я думал.
Рядом о чем-то думал Пудила. Уж о чем именно — сказать затрудняюсь. Но он что-то бубнил под нос, оглядывался на свою железную гору, и загибал мозолистые пальцы. Глаза его внимательно и напряженно сияли. Временами он чесал голову, хмыкал, и начинал загибать по-новому. Ни о чем не думал один лишь Гриворыл, хотя, как знать. Он уверенной трусцой бодро бежал вперед, не обращая на нас никакого внимания. Эту дорогу он хорошо знал. Ощущалась его незримая радость и легкое волнение. Наверняка он жаждал завершения долгого перехода на постоялом дворе, где его ждало много корма и свежее питье.
Стены надвигались грозной тяжелой массой. По мере приближения я все выше задирал голову. И замирал. Едва не к самому небу взлетали высокие круглые башни с узкими крестообразными бойницами. Они словно олицетворяли всю высоту того замысла, что воздвиг их на когда-то пустынном месте. Они сурово и испытующе смотрели с той высоты на всех путников, что сновали у их подножия. Лишь птицы могли соперничать с ними, или иные крылатые существа. Невольно вспомнились легенды и пророчества об ангелах и демонах — воителях небес и подземных миров.
Повсюду торжественно вились королевские штандарты — золотой грифон на алом фоне. Каменные грифоны украшали башни, кованые грифоны мерцали на массивных воротах. Древний мифический орел с львиным торсом приветствовал всех въезжающих в главный город королевства.
Тракт заметно оживился. Из города и в город спешило много повозок, карет, двуколых колесниц, конных разъездов, одиноких всадников и просто пеших людей. Везли дрова, сено, овес, бочки с вином и медом, шкуры, меха, полотно, корзины с рыбой, копченые окорока и много чего другого. Мелькали чумазые углежоги и смолокуры, важные стеклодувы, веселые бондари, искусанные пчелами бортники, могучие кузнецы, пестро одетые хамовники, портные, кожевники, гончары и прочие ремесленники. Я с интересом наблюдал за ними, приглядывался, прислушивался и принюхивался. Да, недаром говорят, мол, у каждого дела свой особый запах. Но гораздо интереснее все-таки желания тех, кто занимается своим любимым делом. Ведь именно они толкают человека сделать свой выбор и чем-то заняться в этой жизни.
Под ногами сновало много бродячих собак. Они стайками окружали тех, кто вез съестные продукты, и вымаливали жалобными глазами милосердия. Иной раз срабатывало. Им швыряли то протухшие рыбьи хвосты и головы, то кости, то черствую краюху. Они накидывались на лакомства, с презрительным яростным рычанием отгоняли друг друга, вырывали особо крупные куски. Иной раз бешено дрались в клубах едкой пыли. А после снова дружно виляли хвостами, завидев новые садки с рыбой. Взирая на них с высоты телеги, я с радостью осознавал свое нечеловеческое происхождение. Так как ничем они не отличались от многих людей — жадных, слабых и постоянно ждущих подачек от того, кто много выше их.
Хотя, с другой стороны, я всегда завидовал таковым, ведь кроме объедков им иного счастья не надо. Вернее для них нет разницы, что есть: кости, или лакомые куски. Зато, когда они лежат и млеют на обочине, грея под солнышком сытые круглые бока, моя зависть их первородному счастью не знает предела. Ведь я сам люблю понежится в тенечке, после сытного обеда, в объятиях девичьих рук. Да только если мне еда вдруг становится нужна, я добываю ее сам, а не виляю хвостом и не заглядываю в глаза. Хоть и умею это делать искусно. Просто считаю подобное — уделом слабых людей. А им бросают лишь объедки. Я же люблю пиры достойные королей. Хотя при этом могу вообще жить без пищи.
Проезжали и городские стражи. Они сразу выделялись среди толпы как облачением, так просто обликом и статью. Все в бронях, в алых королевских плащах и вооружены до зубов. Плечи широкие, лица веселые, но глаза острые и хваткие. Они приветствовали Пудилу, так как все знали его. И подозрительно косились на меня.
Один из стражей придержал каурого коня и поравнялся с нами. Дорогое вычурное седло, богатый чепрак, сам в кольчуге, легком нагруднике и высоком шлеме. Шлем венчала серебряная голова орла, сурово смотрящая вниз. И белый конский хвост. На богатом золотом поясе висел длинный кавалерийский меч в искусных ножнах. На руках и ногах чеканные наручи и поножи, искусно наведенные чернью. С плеч спадал алый плащ с золотым грифоном на плече.
— Приветствую почтенного Пудилу, — отсалютовал он железной рукой. Сразу чувствовался сотник, если не тысячник — голос громкий и четкий, а тон повелительный.
— И тебе привет, Грапа — Орлиная голова, — учтиво и сухо проронил кузнец. Он смотрел на стража без тени боязни и покорности. Видимо, давно знакомы.
— Никак броню новую сладил? — Грапа приблизился к борту и любознательно заглянул в телегу.
— Есть чуток, — кивнул Пудила с легкой улыбкой, таящей гордость за свой труд.
— Все для господ наших полные латные доспехи? — спросил городской страж, свысока осматривая меня цепким наметанным взглядом. Я оставался безучастным. Поглядывал то на кузнеца, то на Грапу, то на Гриворыла. А то и вовсе на встречных девиц с корзинами фруктов. Но последних оказалось немного. Поэтому чаще приходилось взирать на стены, любуясь их многовековой кладкой.
— Для вас тоже с десяток найдется, — многообещающе посулил кузнец. — Господа господами, но и почтенных стражей мы тоже не забываем. Тем более, они по достоинству ценят наш труд. Наше же дело простое — трудиться, да людей радовать. Вот и радуем. Надеюсь, ты, уважаемый Грапа, тоже возрадуешься. Ну… и оценишь разумеется.
Глава стражи широко улыбнулся, и суровость сошла с его лица. Хоть шлем и затемнял его, но оно засияло. Серые глаза на миг вспыхнули, но тут же снова сощурились. Однако свет удовлетворения так и лучился сквозь них. Неужели, свершилось то, о чем он давно мечтал? Похоже. Грапа покрутил густые пшеничные усы и снова вытянул шею, шурша бармицей. Гриворыл косо посмотрел на него, но сдержал недовольно ржание.
— Неужели бахтерец мне привез? — во взгляде стража затаился едва не детский восторг.
— Привез, — вторил Пудила, щелкнув вожжами.
— Вот радость-то! — всплеснул руками Грапа. — Неужели такой, как я хотел?!
— Угу, именно такой, — буркнул Пудила.
— С фигурными пластинками?
— Угу.
— Ну, Пудила мастер, ну уважил! — воскликнул Грапа, сдерживая всю свою радость. — Ты сейчас в королевскую оружейную?
— Ну да.
— Я тоже там скоро буду, — весело крикнул он. — Увидимся.
И он, пришпорив коня, поскакал вслед за удаляющимся отрядом своих подчиненных. Я провожал его взглядом, слушал равномерный топот копыт, принюхивался к шлейфу вьющихся желаний. Сглотнул, улыбнулся и в задумчивости поскреб скулу. Тем временем алый плащ растворился в клубах пыли. Я перевел взгляд на Пудилу, затем на его товар, затем снова на кузнеца. И рассудительно сказал:
— Да, почетная у тебя работа. Все знают, здороваются. Стражники городские уважают. Да и высокородные рыцари, видимо.
Он тоже глянул вслед ушедшим стражникам и кивнул.
— Да, Роберт, этого не отнять. Но уважают не за красивые глазки, не за речи хвалебные, а за мастерство. Я один из немногих, чье мастерство столь высоко. А был бы простым крестьянином, так меня бы и гоняли плетьми. Это они любят.
— Ну а в столицу не думал перебраться? — я вопрошающе глянул на него. — Жил бы при дворе, да ковал доспехи.
Пудила состроил кислую гримасу, и покачал большой взъерошенной головой.
— Э, нет, такое не для меня. Мне простор нужен, солнце, ветер, свежий воздух. А тут, среди камней душно, уныло и серо, все вокруг галдят и шумят. Все перед глазами мелькает. И смрад такой, что едва не задыхаешься. Здесь же и люди живут, здесь тебе и кузни чадят, рядом помои в сточные ямы сливают, и скотину режут, и все прочие прелести. И все в едином тесном клубке, который каменной толщей ограничен. Нет, большой город не для меня. Мне уютнее у себя в деревеньке. Тут речка, там рощи, здесь поля. Птицы поют, пчелы жужжат, собачки лают, ребятишки веселятся. Красота. И вольный ветер. Вдохну я его, и работа с новой силой закипает. А тут? Да я тут и двух дней не стерплю!
Я покивал.
— Да, понимаю тебя.
— Чего? Тоже в городах жил?
— Бывало.
— Тоже не нравится?
— Случается.
— Вот, видишь, тебе тоже не по нраву, — отметил он, глядя на высокие стены. С каждым шагом Гриворыла они становились все выше и массивнее. Будто на нас надвигался огромный исполинский монстр, жадно распахнувший пасть ворот. А еще дальше в глубине этой непробиваемой толщи зияла бездна ненасытного чрева. Временами она глотала то людей, то коней, то повозки и кареты. Видимо и нам уготовлена такая судьба.
— Отчего же, по нраву, — не согласился я. — Просто… я же по миру брожу. Иной раз и весь мир представляется одним большим городом, из которого хочется выбраться на волю. Понимаешь?
— Нет, — честно признался он.
— Вот и хорошо! — с облегчением отметил я. И поспешно перевел тему.
— Ты, Пудила, кажется, про турнир что-то говорил?
— Говорил, — подтвердил кузнец.
Я подумал, и снова спросил:
— А как мне, Пудила, на турнир попасть?
Он повернулся в сторону, приложил руку козырьком, затем снова посмотрел на меня.
— Тебе ежели на турнир, то в город можно не заезжать, — сказал он, указывая мускулистой рукой куда-то влево. — Вон там, вдали, видишь срубы. За ними ристалищное поле. Там у них целый турнирный городок. Там-то все и собираются в дни великих состязаний.
— И когда такой день ждать? — не терпелось мне.
— Завтра, — просто пояснил он.
— Пропускают всех? — на всякий случай уточнил я, глядя на далекие деревянные возвышения, увенчанные разноцветными флагами. Там уже сновало много конных и пеших фигур. Многие сверкали железными латами.
— Всех, — успокоил Пудила. — Даже простолюдинов. Знати ведь лестно, когда толпа орет. А она и орет. Чего еще надобно толпе? Смотреть, да орать. А знать, даже если вся и гаркнет разом, так все едино писк выйдет. Ведь знати-то совсем ничего. А толпа — о-го-го! Да только одного я в толк не возьму. Может ты, Роберт, подскажешь. Ты ж везде странствуешь. Неужели во всех землях так?
— Как? — переспросил я, разглядывая богато украшенную карету, что поравнялась с нами. Ее сопровождало внушительное кольцо охраны. Все в единых доспехах, в одинаковых сине-желтых накидках, с гербами сюзерена — лис пронзенный стрелой. Впереди на облучке восседал возничий и пара разодетых пажей.
— Ну… так вот, — пытался задать вопрос кузнец, тоже посматривая на высокородных. — Неужели везде горстка придворных правит такой огромной и непомерной толпой?
— Везде, — устало уронил я, поймав на себе взгляд одного из рыцарей охраны. Пахло едва скрытым презрением. Юные пажи тоже окатили меня ледяным отвращением и брезгливо отвернулись. Я блаженно улыбнулся — все едино искренность. Лучше уж такая, чем ее отсутствие.
— Но почему так? — изумленно смотрел на меня Пудила. В глазах его полыхало острое противоречие. — Я все в толк не возьму. Их же мало. А таких, как мы — много.
— Таков закон жизни, — уклончиво ответил я. — Не мы его придумали, не нам его оспаривать.
— Допустим, — он пропустил мое высказывание мимо ушей. — Но вот что мне интересно: как такая маленькая горстка удерживает в повиновении такую многолюдную ораву? Я-то думал, только у нас так. А оно, вон, везде.
Я торжествующе рассмеялся, под его пристыжено-хмурое выражение. Пристыженное — потому как он краем сознания понимал, что задал довольно глупый вопрос. А хмурое — потому как сам не мог найти на него ответ. Рыцари и пажи строго обернулись, метнули острый осуждающий взгляд, кто-то высокомерно фыркнул. Но обращать внимание на нас — выше их недосягаемого достоинства и небывалых понятий о чести. Это удел лишь немногих дворян. Тех, кто еще не утратил своего истинного человеческого лика. Тех проницательных, кто понимает изначальное предназначение простолюдинов для высокородных. А оно в том и заключается, чтобы ярче выделять блеск и помпезность придворной знати. Ведь если все будут богаты и знатны, то перестанут ощущать себя таковыми. Я глядел вслед удаляющемуся экипажу, и мысленно наставлял: «Поэтому, уважаемые дворяне, если хотите и дальше блистать своим благородством, берегите и цените простолюдинов». Никто, разумеется, не уловил моей мысли, ибо никто даже не обернулся. Хотя стражам надлежит оглядывать всех с должным вниманием. Я осуждающе поцокал, тихо посмеялся и похлопал Пудилу по могучему плечу.
— Вот тебе и пример, Пудила. Видишь эту карету и охранников?
— Ну да, — он метнул вслед сине-желтым спинам осуждающий взгляд. — Я не раз встречал их. И чего в них примечательного?
— Как раз то, о чем ты спросил. Тебе ведь стало интересно, почему они правят?
— Интересно, — живо подтвердил Пудила. Видимо, эта тема не раз всплывала в его сознании. Но вот разум до сих пор не мог найти подходящий ответ. Я снова улыбнулся, и ткнул пальцем назад, указав на доспехи.
— Что у тебя там?
Он не сразу понял, о чем я. Глаза округлились, рот приоткрылся. Но он подобрался, нахмурился и косо уставился на меня.
— Сколько едем, а ты уже забыл, чего везем?
— Скажи еще раз, — мягко попросил я.
— Там доспехи, Роберт, — настоятельно напомнил Пудила, искренне полагая, что я уже запамятовал.
— А зачем они? — я снова принялся за его умственную пытку.
— Да сколько можно такие дурацкие вопросы задавать! — раздраженно воскликнул он, подпрыгнув на седалище. Доски подозрительно хрустнули. — Тем более ты уже вопрошал…
— Ну, во-первых, дурацкие вопросы здесь задаю не я…
— Я, что ли?! — грозно ухватил он меня взглядом. Но после вспомнил мою силу и несколько поостыл. — Ну ладно. Ты, видать, снова чего-то загадал. Тогда я скажу — доспехи, чтобы укрывали. Чтоб жизнь оберегали в бою…
— Вот именно, в бою! — настоятельно повторил я. — Без боев ну никак не обходится наша история. Понимаешь меня?
— Не совсем? — честно проронил кузнец.
— Любая власть опирается на армию, — добавил я. — Сила любого королевства — это прежде всего сила армии. Иными словами армия есть тот меч, которым королевство и воюет. А точнее — многосложная боевая машина. Она-то и регулирует все вопросы и противоречия, которые возникают как внутри, так и снаружи королевства. Вернее, она лишь инструмент в опытных руках. Ну, скажем, как молот в твоих. Или, иногда клещи. Но без инструмента тебе вовек не выковать желаемого. Так и армия. Она служит инструментом для воплощения желаний государства. Или государя. Особенно в нынешние неспокойные времена раздробленности и постоянных усобиц. Хотя, будут ли они когда-нибудь спокойны?
— Ну? — Пудила требовал дальнейших разъяснений. Я смотрел на стальные шлема рыцарей, увенчанных желто-синими плюмажами и продолжал:
— А сила войска всегда опирается на силу вооружения. Понимаешь, почтенный мастер-кузнец?
— Ну?
— Нет власти без оружия, — я снова указал на пыльный холщовый полог. — То есть без военных преимуществ. А доспехи, Пудила, тоже оружие, только не наступательное, а оборонительное. Это одежда, для того, чтобы тебя не убили в бою. То есть дали тебе шанс убить другого. Ты ведь в мирное время не станешь ходить в броне?
— Мне-то чего в ней ходить, — всплеснул он руками. — Я ее мастерю. В ней ходят наши придворные рыцари и городская стража.
— Рыцари — элитная часть конных войск, состоящая на регулярной службе у короля — перечислял я, загибая пальцы. — Стража — орудие в руках дворян для наведения и соблюдения городского порядка. Теперь понятно, как такая малая горстка придворных во главе с королем держит в повиновении все эти неисчислимые массы? В том числе и тебя. Массы работают на своих господ, выплачивая им дань. Господа на все это содержат как себя, так и войско, дабы оно держало в повиновении массы. Ну, иногда еще, чтобы войско воевало, якобы защищая те массы от иноземцев. Хотя, на самом деле, все войны имеют захватнический характер, опять же для обогащения знати. Пусть они всегда и прикрыты высокими благими намерениями, но истинные цели всех войн просты и очевидны. Это тоже закон, тоже не нами придуманный. Этот уклад извечен и абсолютен. Видоизменяются лишь его внешние формы, такие, как вооружение, состав войска, способы сбора налогов, идеалы, коими прикрыты войны, и так далее. Но суть всегда такова. Многие такой уклад безжалостно осуждают, но не понимают, насколько он уникален. То есть, един, и иного быть не может. Он не хорош и не плох — он един. И осуждать его нет никакого смысла. Равно как и хвалить. Нужно лишь понять и применить себе во благо. То есть наслаждаться. Какой смысл осуждать или хвалить воду. Вода везде едина, и без нее нет жизни. Так же, как и кровь в теле человека. Пока она течет, то есть существует — это символ жизни. Как выплеснулась, или остановилась — символ смерти. Так и этот уклад. Единственное, что возможно — попросту быть вне его. Ты ведь можешь уйти в глухие леса, срубить себе дом, удить рыбу, охотиться, и не обращать внимания на все, что твориться в округе. Иногда встречаются отшельники, но много ль таковых? В одиночку труднее выжить, чем сообществом. А как сообщество собралось, так и возникает такой уклад. Один правит, другие защищают, а основная масса работает. Это закон. Или, если угодно — порядок.
Он посмотрел на меня ошалелым взглядом и недобро прищурился. Кулаки его непроизвольно напряглись и поджались.
— Это что ж выходит-то?! — негодующе приподнялся он. — Я своими руками себе погибель кую? Сам себе хомут на шею вешаю?
— Отчего погибель? — хоть мне и не хотелось его обижать, глаза мои лучились легким вызовом. — Ты, Пудила, на жизнь себе зарабатываешь. А точнее, на возможность прожить в этом королевстве. А знать и дает тебе такую возможность, заказывая у тебя твои доспехи. Так что живи и радуйся.
— Так… но… я ж… я ж как лучше хочу, — словно ребенок, дулся он.
— Вот этим ты мне и приятен, — чистосердечно признался я. — И все, кто тебе подобен.
— Но… но… как так? — не мог поверить он.
— Как, как? Да вот так! Ты попросту в голову все это не бери, — посоветовал я. — Тебе же хорошо живется?
— Ну да, — не раздумывая отозвался он.
— Так не это ли самое главное?
— Ну да, — веселя, признался он.
— Вот и отлично! — наконец, подытожил я. — По секрету скажу, что ты более счастлив, чем та же знать. Иной раз они сильно вам завидуют. Потому как бремя постоянного раздумья сильно отягощает их головы.
— Вот как? — удивленно вскинул брови Пудила.
— Да, — уверенно выпалил я.
Некоторое время мы молчали, под размеренный скрип телеги и фырканье Гриворыла. Но вдруг Пудила повернулся ко мне и с новым воодушевлением произнес:
— А вот ты и неправ, Роберт.
— Чего так? — живо подобрался я.
— Я броню на турниры лажу! — радостно засветился он, довольный собственной изворотливостью мысли.
— Хм, и то верно, — согласился я, решив положить конец бесконечным спорам.
Пудила сиял и продолжал:
— А турнир — он, прежде всего забава, как для знати, так и для простолюдья. Так что, врешь ты все. Я для народа стараюсь, а не для знати. Ведь смотрят и радуются все без разбору. А раз простого люда гораздо больше, то, выходит, для него я больше и стараюсь.
— Да ты, никак, соображать начал, почтенный мой мастер, — откровенно признался я, перемешивая лесть и честное одобрение. — Ведь ты прав. Как я, глупец, сразу о том не догадался? Как я мог забыть про турниры? Вот же память…
Он ликовал под мои наигранные разочарования. И бойко подстегивал лошадку. Гриворыл всхрапывал и трусил дальше. Ему было совершенно наплевать и на знать, и на простолюдинов. Ведь был он лошадкой.
— Выходит, не одолел ты меня своею думкою, почтенный Роберт, — язвительно заметил Пудила.
— Ох, выходит так, почтенный Пудила, — продолжал разоблаченно играть я. — Всегда так выходит…
— Но голову ты морочишь знатно! — с улыбкой отметил он. — В этом ты преуспел.
— Стараюсь, — кивнул я.
— Оно и понятно, — рассудительно молвил он. — С твое по миру поброди, да со всеми потолкуй. Еще не так заговоришь.
— Да, Пудила, так и есть, — устало поддакнул я.
— А про турнир я ловко вывернулся, — нахваливал он сам себя, словно позабыв обо мне. — И ведь самое приятное — то правда. Ведь я доспехи не на войну делаю, но на турниры. То есть на потеху. И, кстати, сам тешусь безмерно, когда смотрю на эти состязания. Зрелище — ух! Ты уже видал конные турниры, Роберт?
— Нет, только бои на мечах, — снова соврал я, потому как видел уже конные бои. Но хотелось послушать его.
— Мечи дело хорошее, — с видом знатока прогудел кузнец. — Но на конях — совсем другое. Это… это словами и не опишешь. Это видеть надо. Обязательно посмотри — мой тебе совет.
— Спасибо за совет, — вежливо откликнулся я. — Я, собственно, за этим и прибыл сюда.
— А, видать, наслышан, — хитро прищурился он.
— Наслышан.
— Ну и хорошо, — он довольно потер мозолистые руки. — Турнир, это замечательно. Надолго останется в твоей памяти, уж поверь мне.
— Я уже верю.
— Но турнир еще не скоро начнется. Ежели хочешь, можешь со мной в город.
— Можно и в город, — кивнул я, всматриваясь в надвигающуюся толщу городских ворот.
— Ну так поехали, — оживился кузнец. — Хоть столицу посмотришь. А то все по окраинам околачиваешься. Не дело это. Столицу обязательно хоть разок посмотреть надобно. А то, чего доброго, будешь потом в чужих землях про задворки наши рассказывать.
— Я, Пудила, про тебя рассказывать буду, — искренне признался я.
— А я чего?! — внезапно насторожился он. — Чего про меня рассказывать-то? Мне и без того хорошо.
Я с восхищением оглядел его с головы до ног и воззрился в небесную даль.
— Я расскажу о том, какие в вашем королевстве искусные мастера-кузнецы.
— Брось, — отмахнулся он медвежьей ручищей. Но я уже чувствовал, как начало теплеть и радоваться его сердце. — Их везде полно.
— Не так уж и полно, — с легкой грустью улыбнулся я. — А жаль. Все бы так самозабвенно работали, не щадя ни времени, ни рук. То-то бы жили.
— Брось, — снова поморщился он, — где ж тогда на всех нас графьев сыскать.
— Графья всегда сыщутся, — мрачно заверил я его. — Это непременный закон жизни, о котором я только что говорил.
— Опять ты за свое? — хмуро сошлись его обожженные брови. — Опять меня с толку сбиваешь?
— Какой толк сбивать тебя с толку? — я подавил подступившую издевательскую усмешку, и Пудила ничего не понял. — Да и смысл? Пудила ты и есть Пудила. И всю жизнь будешь таковым, равно как и многие вокруг. Это тоже, кстати, закон. Без таких как вы, ну никак! Иначе колесо истории может остановиться, замереть, и тогда…
— Ох! — прокатился его тяжелый и многострадальный выдох.
— Понял, — мотнул я головой. — Больше не буду.
— Вот и спасибо, — благодарно выдавил из себя Пудила. — А то мне ум очистить надо. Скоро гульдены считать станем, когда броню отдавать буду. А ты мне тут колесами какими-то голову забиваешь. Мне бы вот свое колесо починить, а то в следующий раз треснет, ежели такую тяжесть снова наложу.
— Да, телегу своевременно чинить надо, — постукал я по деревянному борту. — Не то в дороге застрянешь, да к сроку не прибудешь. Но для тебя то дело поправимое. Ты ведь не один раз чинил телеги?
— Да, но только не себе, — раздосадованно признался Пудила. — Себе все некогда.
— За деньги, значит, находишь время, а для себя стараться некогда? — поймал я его.
— Ну… ну… вроде так… — оправдывался он, нервно теребя вожжи. — Просто… выходит так… всегда.
— Ты прав, — неожиданно легко согласился я. — Потому как ты не один такой. У меня, кстати, тоже бывало так.
— Ух, — облегченно выдохнул кузнец. — Хоть ты меня понимаешь.
Между тем мы подъехали к невысокой каменной караулке. Бдительная стража отложила алебарды и заглянула в телегу. Я возрадовался — хоть в столице досматривают. Яркие отблески железа вспыхнули и заискрились в усталых равнодушных глазах воинов. На них мерцали кольчуги, кожаные клепаные нагрудники и стальные шляпы. Они оценивающе цокали и отмечали тот или иной панцирь. Все они знали Пудилу, а потому особо ворошить повозку не стали. К тому же у него имелся свиток с королевской печатью, но его никто не потребовал. Стражи лишь задали пару вопросов, с важностью покивали. Перебросились парочкой плоских шуток, посмеялись и пожелали доброго пути. Хотя, чего желать — путь здесь завершался.
Когда спросили меня — кто я, я ответил — пилигрим. Они не стали утруждать себя излишним раздумьем, бегло осмотрели, попросили приподнять плащ. Но, не найдя оружия, потеряли ко мне интерес. Мы тронулись дальше.
Прокатив по каменной дороге, мы выехали на откидной бревенчатый мост, переброшенный через глубокий ров. Колеса глухо принялись пересчитывать темные бревна, Гриворыл осторожно косился вниз. Я тоже выглядывал через край, думая о том, сколько потребовалось времени и рук, чтобы вырыть такой ров. Дно его темнело в нескольких саженях под нами. Безучастным оставался лишь Пудила. Он не мог взять в толк, чего такого я увидал там в глубине?
По окончании моста нас ждали приветливо распахнутые ворота и неприветливо взирающие стражи. Здесь их оказалось гораздо больше. Они потребовали печать, внимательно изучили ее. Затем еще раз, более тщательно осмотрели телегу, что вторично вызвало мое восхищение. Даже заглянули под днище — не упрятали ли чего? За это я их едва не расцеловал. Они заметили мою веселость, расценили ее за хитрость и разом накинулись на меня с вопросами. Я по обыкновению лукавил, выдумывал небылицы и легенды. Ибо знал — моей правде вряд ли кто поверит. По обыкновению это сработало, и нас, наконец-то, оставили в покое. Пудила незаметно покачал головой, радуясь окончанию всех этих церемоний, и вскинул поводья. Гриворыл облегченно фыркнул, и бодро зацокал по брусчатке сквозного тоннеля, пронзающего тело стены. Нас ждала столица.
— Вот тебе, Роберт, еще одна «прелесть» стольного града, — кивнул через плечо кузнец, указывая на стражей. — Без догляду здесь и шага не шагнешь! Везде тебя проверят и перепроверят. Везде досмотрят, расспросят на десять рядов, запишут куда-нибудь… эх! Разве то жизнь?
— А ты как хотел? — в свою очередь спросил я. — Здесь же столица. Здесь со всего королевства люд собирается. И не только с вашего. Тут жизнь кипит и бурлит. Вот потому и нужен строгий пригляд, дабы удерживать порядок на должном уровне. А порядок и устанавливается с помощью вооруженной стражи. Они-то и приглядывают за всеми.
— Все я понимаю, — насупился Пудила, всматриваясь в светлеющий выход. — Да вот все одно не по нраву мне это. Ведь оно… оно, что в душу к тебе лезут.
— Поверь, душа твоя здесь мало кого интересует, — отрезал я.
— Это я давно приметил, — печально согласился он. — Здесь только золото всех прельщает.
— А что есть золото, Пудила? — осторожно спросил я.
— Золото, оно и есть золото, — без задержки выдал он.
— Не совсем, — уклончиво произнес я, тоже приглядываясь к выходу. — Ведь золото тебе платят за твой труд.
— Ну?
— Выходит твой труд и есть золото.
— Ну?
— Но ты же не за металл работаешь, а за те блага и ценности, что можно потом обменять на него.
— Э… ну да, — задумчиво поскреб он бороду. — Мне желтые кругляки ни к чему.
— Выходит золото есть одно из звеньев в длинной цепи?
— Ну… наверное, — пожал он могучими плечами, ярко представляя саму цепь, но никак не ее образное значение.
— Значит, не золото всех здесь прельщает, но высокий труд мастеров, — отметил я. — Тех, кого не сыщешь по задворкам королевства. И тех, кого там не ценят. Вот потому и стремятся сюда все ремесленники и мастеровые, кто желает трудиться на благо тех, кто их труд по достоинству оценит. Вот потому и утопает столица в роскоши по сравнению с отдаленными уголками. И ты, Пудила, красноречивое подтверждение тому. Ты просто жить здесь не желаешь, но работаешь на благо стольных дворян. Ведь никто ж из твоей деревни не закажет тебе полный латный доспех?
— Нипочем, — отозвался кузнец. — Да им и без надобности. Им только подковы да плуги нужны. Да изредка ухваты. Но ту работу я сынкам поручаю.
— То есть тем, кто уникальную работу делать не может, — уточнил я.
— Ну… в общем-то верно, — нехотя выдавил он. Чувствуется его ущемленная гордость за сыновей. И нежелание обнажать их посредственное мастерство. — Но они скоро вразумят мою науку и примутся за брони. Они ж пока еще молодые.
— Это неважно, — отметил я. — Не о том речь.
— А о чем?
— О том, что золото — всего лишь символ. Понимаешь?
Он пристыжено поджал губы и сказал:
— Не до конца.
— Символ того, что за ним стоит, — голос мой звучал ровно и рассудительно. — Символ тех благ, которые ты можешь купить, то есть обменять на золото. Просто золото гораздо удобнее возить, скапливать, расплачиваться за жилье и пропитание в разных городах и королевствах. Потому как оно — общепринятый символ. Ты ведь никогда не отпилишь кусок от нагрудника, дабы заплатить за постоялый двор. А если и отпилишь, то вряд ли хозяин двора примет таковую плату. Ему не нужен этот кусок, то есть он не ценен для него. Но ты можешь обменять свой доспех на пятьдесят золотых, и за пару из них снять себе комнатку. Довольными останутся все: и ты, и хозяин двора, и тот, кто купит твой труд в виде доспеха. Улавливаешь?
Пудила с опаской взглянул на свои доспехи, прикрытые пологом. В его серьезных глазах отразилась многоголосая боль. Он думал не о гульденах. Он думал о том, что кто-то посмеет отпилить кусок его нагрудника. Он даже прикинул, с какой стороны удобнее было бы пилить, и какой кусок ценнее. Я посмеялся и продолжил:
— А еще золотом можно мерить. То есть устанавливать, сколько гульденов стоит та или иная вещь. Ты не обязан покупать что-либо, но тебе достаточно узнать цену, как у тебя складывается представление о вещи. Ведь «цена» и происходит от слова «ценить». То есть, какое место в списке человеческих ценностей занимает та или иная вещь. Насколько ее ценят люди относительно других вещей, работ, услуг или чего-то неосязаемого, но очень нужного. Вот в этом, мой дорогой Пудила, сокрыта одна из глубинных ценностей денег. Это мера труда. Ибо все материальные… да и нематериальные ценности, что окружают нас, созданы посредством труда. Но труд — есть устремление человека улучшить сою жизнь. Облегчить ее, приукрасить, разнообразить… или понять. То есть — его желание жить и радоваться жизни. В этом сокрыта еще более глубокая суть денег. Я бы даже отметил — здесь она граничит с таким понятием, как смысл жизни. Но о том мало кто задумывается. А к деньгам относятся лишь как к желтым круглякам, которые для многих стали символом чего-то порочного и низменного. Но это не так. Это лишь отношение к жизни тех людей, кто так думает. Или лицемерит. Кто взирает на жизнь и видит лишь порочное и низменное, не замечая всей волнительной красоты ее. Кто не разгадал в ней чей-то высокий замысел. Разумеется, такие и страдают в первую очередь от нехватки чего-то недоступного и ценного. Такие и слагают песни о рае и о несбыточном светлом будущем, где все будет так, как они хотят. И не могут понять, что рай таковой давным-давно существует. Стоит лишь приложить усилия и увидеть его, то есть разгадать в жизни чей-то замысел. Тогда и жизнь преображается.
— Ох, лучше о том не думать, — честно признался кузнец. — А то и вовсе желание трудиться отпадет.
— Да, не все любят трудиться, — вторил я. — Я бы сказал — большинство. Хотя делают это, но лишь потому, что вынуждены. Однако считать золото любят все без исключения. Причем, как свое, так и чужое. И не понимают, что золото и есть труд. Чужое иной раз волнует больше, чем свое. Не странно ли?
— А я трудиться больше люблю, — с гордостью отметил кузнец. — А золото, то уж потом. Оно ж само собой приложится. Я попросту о нем не думаю, когда тружусь.
— Но считать-то все равно приятно, пусть и после? Ты ж никогда не станешь работать задаром? — уверенно спросил я.
— Да, Роберт, считать всегда приятно, — сдался таки он. — И задаром никто работать не станет.
— Но скажу тебе по секрету, Пудила… вернее, я тебе это уже говорил, что ты все-таки работаешь задаром, — печально напомнил я. — Ты всецело посвящаешь себя работе, не задумываясь о том, что зарабатываешь ровно столько, сколько требуется на самое простое существование. Но… не бери в голову. Работай и радуйся своей работе. Ведь в том и заключен смысл твоего существования. Пусть все идет своим чередом.
Он смерил меня недовольным взглядом, что-то пробурчал в бороду. Но громкий стук и цоканье, усиленные эхом тоннеля, поглотили его слова. Свет силился, рос, и, наконец, мы въехали в сам город.
Столица встретила нас обширной площадью, ограниченной рядами статуй и фонтанов — живой пример того, как здесь ценят скульпторов — камнетесов. Пудилу они никак не трогали, но вот меня очень заинтересовали. Ведь все они — отголосок прошлого. Все они — герои древних легенд, или минувших событий. И пока мы трусили через площадь, я внимательно изучал эти творения.
В площадь, словно в озеро, впадало множество улиц и улочек. Пудила, не раздумывая, выбрал самую широкую, и мы покатили в сторону дворца, слившись с разноликой и шумной толпой. Я постоянно озирался, приглядывался к раскинувшемуся во все стороны городу, напоминающему огромный муравейник. Он кишел тысячами ликов, сверкал тысячами глаз, гудел тысячами голосов и наполнялся тысячами запахов. Я сделал глубокий вдох и едва не потерял сознание. Запахи тысяч желаний резко ударили в голову, словно ядовитые испарения. Покачнувшись, я завалился набок, но в последний миг все же ухватился за борт. Пудила порывисто развернулся и ухватил меня за плечо.
— Эй, Роберт, ты чего?
— Я…
— Чего, сердце прихватило?
— Нет… ничего, — отмахнулся я, стараясь сохранять спокойное выражение. — Бывает.
— Да, бывает, — протянул Пудила, с явным недружелюбием оглядываясь по сторонам. — У меня тоже бывало, когда впервые в город попал. Но ничего — привык. За это вот я город большой и не люблю. Душно здесь.
Я выпрямился, еще раз глубоко вздохнул и успокоился.
— Свыкся, — довольно отметил кузнец. — Все свыкаются. Я так просто внимания ни на что не обращаю. Отдам броню, получу гульдены, и снова назад.
— А назад не страшно с золотом ехать? — осторожно полюбопытствовал я.
Он указал на ближайшую фигуру конного стража.
— Так сам Грапа меня провожает, вместе с отрядом. Недалеко, правда, но все же. А дальше лихого люду уже мало. Они ж все здесь, возле стольного града снуют. Ведь все золото именно здесь скоплено. Какой смысл по задворкам разбойничать? Хотя, иной раз бывают неприятности, но то дело поправимое.
Он демонстративно погрозил кулаком в неопределенную даль.
— Да и хлопотное это дело — кузнецов обирать, — продолжал он, — Наш труд ведь самый ценный и нужный, а потому сам король за нас горой. Да и просто кузнецы самые сильные. Так что разбойники довольствуются то бортником, то кожевником, то плотником. А нас как-то все стороной обходят. Хотя, скажу честно, случаев разбоя у нас очень мало. Король наш, Вальгред Третий, бдительно следит за порядком, и каждый раз жестоко расправляется с возмутителями спокойствия. Так что разбойник задумывается — а стоит ли совершать злодейство? Стоит ли рисковать головой во имя мимолетного скоротечного богатства? И не проще ли ремеслом заняться, или торговлей. Словом, я не сильно обременен такими думками.
— А зря, — тихо уронил я. Поодаль как раз прошло несколько подозрительных людей, уж очень похожих на меня. Они смерили мою скромную особу надменными взглядами, чем вызвали улыбку. Я подмигнул и оскалился. Лица разом побледнели, и они умеючи растворились в толпе. Нет, до меня им все же далеко. Я поискал их глазами, усмехнулся, и снова обернулся к кузнецу.
— Ведь это дело одного случая. И сражаться с тобой, Пудила, вряд ли кто станет. Они ж на большую дорогу выходят не силами мериться, не ратной славы изведать, не честь родовую в бою отстоять. А чтоб обирать проезжих. Ни один разбойник не вызовет тебя на поединок, не станет биться с тобой на равных. Они могут засесть гурьбой в придорожных кустах, взвести арбалеты, и преспокойно нашпиговать тебя стрелами. Заберут золото, и поминай, как звали. Поэтому, почтенный мой кузнец, не теряй бдительности. Особенно, когда золото в руки получишь. И старайся в одиночку не ездить, да и проходимцев, вроде меня не подбирай.
Пудила вздохнул, нахмурился и недовольно проворчал:
— Ладно, будет уже жути нагонять. Знаю я все.
— Раз знаешь, так чего ж не следуешь этому? — не унимался я.
— Бог с ним, — в очередной раз отмахнулся он. — Думать еще об этом не хватало!
— В том-то и проблема, что не думаешь ты, — устало произнес я.
Он снова махнул рукой. Я снова пожал плечами. Что ж, нет у меня ни права, ни сил, а главное — желания, менять таких людей. И даже жалости не испытываю, когда жизнь таковых наказывает. Иначе вмешаюсь я тогда в естественный и извечный круговорот, пошатну равновесие и брошу вызов замыслу Творца. Нет, я не делаю этого — не Творец я. А потому, пусть все будет так, как есть. Мне очень часто доводилось слышать фразу: «Учит жизнь, но не ты»! Я пытаюсь втолковать, что, мол, я всего лишь делюсь опытом и мудростью, а в ответ снова презрение, насмешки и непонимание. Что ж, остается единственный правильный выход — пусть таких людей учит жизнь.
Неожиданно слева ударила новая могучая волна, порожденная неисчислимыми желаниями. Но я уже свыкся, а потому лишь незаметно повел носом. Приподнялся и присмотрелся. Поодаль галдела шумная толпа, слышались звуки музыкальных инструментов, что-то трещало, скрежетало и звякало. Пудила приметил, как я вытягиваю шею, и тоже взглянул в ту сторону.
— Там рынок, — наконец, пояснил он. — Там можно приобрести все, чего только душа пожелает.
— То есть желания воплотить, — кратко отметил я. — А значит, и познать их. Эх, почтенный мастер-кузнец, остановился бы ты. Пожалуй, пришла нам пора прощаться.
Пудила натянул вожжи и Гриворыл остановился. Кузнец с некоторым сожалением поглядел на меня. Он чувствовал, что прикоснулся к великой загадке, которой я стал для него. Равно как и для всех остальных, кто со мной сталкивался. Пусть и не каждому по нраву умственная пытка, да все равно она благотворна. И люди это чувствуют.
— Я просто хочу по рынку прогуляться, — чистосердечно пояснил я, всматриваясь вдаль, откуда доносились шум и гам. — Наверняка отыщу там много интересного.
— Отыщешь, — пообещал Пудила, — в этом я тебя, братец, уверю. Туда ведь со всех окрестных земель купцы съезжаются. Да и наши мастера тебя приятно удивят.
— Уже удивили, — я многозначительно похлопал деревянные борта, за которыми покоились доспехи. — Мало где встречал я столь великое мастерство.
— Будет уже, — польщенно поморщился Пудила, пытаясь хоть как-то прикрыть гордость. Но у него получалось очень неумело. Глаза самодовольно блестели и лучились, несмотря на яркое дневное солнце. В них таилась легкое волнение, что возникает всякий раз в глубине души, когда нас искренне хвалят. Когда нас ценят. Когда есть за что ценить.
— Так ты на турнир собираешься? — напоследок бросил он.
— Само собой, — кивнул я. — Разве можно такое пропустить?
— Да, турнир — великое зрелище! Но то завтра. Тебе ночь скоротать есть где?
— Найду.
— Там за рынком двор постоялый имеется, за ним еще один, чуть выше по Медовой улочке, — перечислял он. — Лучше ночевать в дальнем — там подешевле. Возле рынка ведь купцы одни останавливаются, а у них золота всегда в избытке.
Я кивнул и в последний раз взглянул на него.
— Спасибо тебе, Пудила, — искренне поблагодарил я. — За все спасибо. За то, что довез, за беседу, а главное — за мудрость.
— Тебе спасибо, — довольно отозвался он. — Я тоже завтра на турнире буду. Мне только броню отдать, пару родственников да друзей посетить и все.
— Хорошо, — я легко спрыгнул на гладкую дорожную брусчатку. — Там может и свидимся.
— Там народу тьма, — предупредил кузнец.
Я лукаво взглянул на него.
— Если там будешь, то непременно увидишь меня.
Он удивленно похмыкал, поворчал что-то под нос, с новым интересом заглянул мне в глаза. Я улыбнулся. Он протянул руку и хлопнул меня по плечу.
— Эх, Роберт, и все ж ты какой-то… э…
— Какой?
— Да… не от мира сего, — наконец, выразился он.
— Напротив, мой дорогой Пудила, — мягким голосом поправил я. — Я принадлежу этому миру, равно как и все мы. Просто… я вижу мир глубже, шире и разнообразнее. И взываю к сердцу каждого: раскройте глаза шире, мыслите глубже, улавливайте истинную суть вещей и явлений. И определяйте свое место в этом мире. Словом, не стану более тебе голову морочить. Ведь и так заморочил ее знатно.
— Сойдет, — посмеялся он. — Я ведь мало что понял. А значит, и не заморочил ты мне ничего.
— Эх! — только и мог вздохнуть я.
— Бывай! — сказал Пудила.
— Буду! — кивнул я.
— Ннооо, пшел! — он отвернулся и вскинул вожжи. Гриворыл затрусил вперед, и телега с прощальным скрипом покатила к высокому дворцу с островерхими крышами. Я улыбнулся вслед кузнецу, от души пожелал удачи и здоровья. Ведь, чего скрывать, сам когда-то был таковым, чем искренне горжусь. И радуюсь, что выпала мне доля стать тем, кем я стал. Но я немного опечален — Пудила никогда не станет таким, как я, сколько ни пытай его. Он всю жизнь будет работать на высокородных, получать достойную, по его меркам, плату, и радоваться этому каждый день, каждый миг своей жизни. Но в том и заключается мудрость круговорота.
Я развернулся, и лениво побрел по заросшей улочке в направлении рынка, блаженно щурясь встречному солнцу. Но, пройдя шагов двадцать, обернулся и посмотрел назад. Обернулся и Пудила. Мы порывисто помахали друг другу. Он радовался мне, я радовался ему. Он махал мне, но вот я махал своему прошлому. Донеслось ржание лошадки, и они медленно скрылись за поворотом.
«Путь к истине познать легко,
но трудно сделать первый шаг»
Толпа охватила мгновенно, точно морские воды утопающего, едва я ступил в пределы рынка. Они завихрились вокруг меня суетным водоворотом и потянули в бездонную пучину изменчивых людских желаний. Таких же глубоких, таких же ненасытных и неизмеримых. Таких же светлых у поверхности и темных в глубине. Таких же… интересных, таящих в себе древние затонувшие корабли, клады, и далекие седые легенды. И я самозабвенно окунулся в эту топкую подвижную массу.
Я неспешно брел по рыночной площади, посматривал по сторонам, прислушивался к местному говору и к желаниям. Тут и там громко кричали ярко разодетые зазывалы, на все лады нахваливая свои товары. Над головами полз призрачный дым, запахи жарящегося мяса и печеной сдобы, сладостей и пряностей. Время от времени попадались продавцы холодной воды, согнувшиеся под тяжестью бочки, притороченной за спиной. Кое-где громыхали литавры и бубенцы бродячих артистов — их повозки буквально облепляло людьми. Иногда переливчато пели арфы и мандолины, звучали голоса местных менестрелей.
Я останавливался у крытых лотков, разглядывал всевозможные товары, иногда расспрашивал про ту или иную вещицу. Мне отвечали, но без явной охоты. Зато придирчиво осматривали и молча отворачивались, норовя скрыть брезгливость. Хотя попадались и проницательные продавцы. Они хорошо знали — иногда люди сознательно прикидываются бедняками, дабы им не заламывали цену. Потому как сами поступают так.
Лица кружили и менялись перед глазами, точно листья в осенний листопад. Ветер подхватывал их, завихрял в новом танце, крутил и снова опускал. Неустанный ветер людских желаний. Он все время дул в спину, подталкивая к свершению того или иного поступка, к покупке той или иной вещи. Иной раз дул очень сильно — я слышал его яростные завывания. Ветер раздувал тлеющие угли, временами порождая настоящие пожары. Они вспыхивали яркими сполохами в алчных глазах людей, при виде различных дорогих безделушек. Однако, угли очень часто отзывались мучительным шипением, когда рассудок затапливал разрастающееся пламя водами реальности. А я все прислушивался, принюхивался, приглядывался… и радовался.
Продавцы громкими окликами зазывали покупателей, или просто нахваливали свое добро. Неопытные покупатели откровенно восхищались, если им что-то нравилось. Опытные же лицемерно морщились, снижая цену. Кто-то бойко торговался, кто-то сразу безропотно выплачивал требуемую сумму. Товары перетекали из рук в руки, равно как золотые, серебряные и медные монеты в обратном направлении.
И так бесконечно.
Тянулись длинные деревянные лотки, полосатые палатки и пологи, наспех сооруженные наметы и основательные каменные домишки. Иные поднимались в два и даже три яруса. У самого конца площади слышалось конское ржание — там выстроились рядами конюшни и загоны для скота. Еще дальше, под древесными кронами темнела крыша постоялого двора, о котором говорил Пудила. Там стояло множество повозок, телег, карет и двуколых колесниц. С другого конца доносилось кудахтанье, кряканье, клекот и щебет — там торговали домашней птицей.
Повсюду сновали бездомные собаки, городская стража и сборщики податей. Последние важно осматривали продавцов и содержимое их лотков, пересчитывали тот или иной товар, испрашивали какие-то пергаменты и бумажные свитки. Разворачивали их, пробегали глазами строки, затем начинали пересчитывать заново. Иной раз свитки заменялись увесистыми мошнами. Я неоднократно улавливал наметанные движения, когда сборщики ловко отправляли эти кошели себе в одежды. Тогда и вовсе обходились без подсчета, и продавцов тут же оставляли в покое. Меня это очень порадовало. Ведь они удовлетворяли взаимные желания. Иначе равновесие мировых сил могло бы пошатнуться и привести к всеобщей гибели.
Я же жаждал жизни.
Но были и иные сборщики золота, равно как и всего, что плохо лежало или охранялось. Они ничем не выделялись в толпе: ни одеждой, ни повадками, ни разговорами. Лишь тщательно скрытым желанием прибрать к рукам чужое добро. Оно отчетливо читалось в их бегающих настороженных глазках. Но такое доступно ощущать лишь проницательным. Вот почему никто не мог заподозрить подвоха. Вот почему такие сборщики промышляли, и будут промышлять всегда.
Я лениво шагал, и со стороны могло показаться — простой бродяга бесцельно гуляет. Но нет ничего бесцельного в нашей жизни. Каждый наш шаг наполнен какой-либо целью и порожден каким-то желанием. Мы всегда идем зачем-то и почему-то. Сильные желания заставляют ускорять шаги, и мы начинаем бежать. Слабые порождают вялое перебирание ногами, и человек медленно плетется позади остальных. Хотя все туда же, все к одной и той же цели. Но если нет желаний и нет цели, то мы топчемся на месте. И теряем весь смысл существования. Ведь вся жизнь есть движение.
Я остановился возле одного из прилавков. Здесь торговали седлами, сбруей, подпругами, стременами и прочими предметами упряжи. Сработанные из козлиных шкур, седла рядком выстроились на тесаных древесных плахах. Плетеные уздечки и обложенные серебром сбруи кипами возлежали рядом. За спиной торговца мерцали кованые стремена, висели чепраки, потники, темнели седельные сумы. На плетеном кожаном шнурке под дощатым потолком поблескивала тяжелая связка подков. На другом — несколько длинных кованых шпор. Резко пахло выделанными кожами. И желанием продавца больно унизить меня.
— Тебе чего, путник? — небрежно бросил хозяин лавки, с жесткой улыбкой осматривая мой рваный плащ. — Ты тоже отбился от обоза? Тоже потерял коня, золото и припасы?
— Нет, — спокойно ответил я.
— А то все так говорят, — с циничной ухмылкой пояснил он.
— Значит я — не все? — уточнил я.
— Такой же! — махнул рукой продавец. Чуть наклонился, придирчиво оглядел дырявые сапоги и подавился злой усмешкой.
Я присмотрелся к нему. Он был сухопар, высок и русоволос. Глубоко посаженные светлые глаза проникновенно охватывали и сразу отражали все его мысли. Он не любил церемониться с теми, у кого нет золота. Впрочем, как и любой другой торговец. И не потому, что брезгливо пренебрегал такими, а потому, что торговля — это обмен ценностями. Если же ценностей у кого-то нет, то попросту нарушался сам закон торговли — обмениваться становилось нечем. Но, видимо, торговля сегодня шла плохо — к нему подходили редко, и он изъявил желание поболтать. Я, правда, в том тоже вижу торговлю, пусть и неуместно здесь данное слово. Ведь общение тоже является обменом ценностями. Только ценности здесь иные. Но об этом мало кто знает. Точнее — не догадывается. А зря…
— Чего в тебе необычного, — он продолжал осматривать меня, поигрывая уздечкой. — Денег нет, это очевидно. Другое дело — глаза у тебя не завидущие. Как будто, все равно тебе: на седла дорогие ты смотришь, или на прилавок под ними. Но тогда, спрашивается, чего пожаловал?
Я оценивающе поглядел на седла. Да, действительно — дорогие. Не из-за цены, а из-за труда. Его вложено ох как много. (Собственно, это и определяет цену). Затем взгляд поднялся на продавца и вызывающе усмехнулся.
— За много лет торговли ты научился разбираться кое в чем.
— Еще бы, — глаза его польщенно сузились. Предвзятый холод в них чуть потеплел. — Основная мудрость торговли — не ждать, пока продастся товар, а найти человека, которому можно продать его за хорошую цену. А также отличить этого человека от простого ротозея. Как вот ты, к примеру.
— Но я не разинул рот, — резонно возразил я. (Люблю играть поверхностными значениями слов… впрочем, как и сокровенными). — Я просто остановился посмотреть на твой товар и на тебя.
— На товар, или на меня? — сразу насторожился торговец, делая ударение на последнем слове. Отложил уздечку и подобрался, словно желал выпрыгнуть из-за прилавка.
— Но твой товар и есть отголосок твоих устремлений, — вежливо продолжал я. Указал на рогатые седла и добавил, — не удивлюсь, если узнаю, что ты еще и сам мастеришь все это.
— Угадал, — он снова растянул довольную улыбку. Она потеплела еще больше. Но, ненамного.
— Выходит, ты в первую очередь не торговец, но мастер-седельщик, — провозгласил я.
Он задумчиво осмотрел свое добро, положил руку на высокую резную луку ближайшего седла, и вкрадчиво заговорил:
— Эх, скиталец. Тебя вот жизнь вынудила скитаться. А меня заставила торговать. Потому как торговцы наживались у меня на глазах, а я прозябал в нищете. Понимаешь? Те, кто с легкостью и без усилий перепродавал мои седла, жили припеваючи. Я же, который корпел над ними дни и ночи, подсчитывал жалкие гроши. Поначалу я радовался, что освоил хоть какое-то мастерство, и оно стало худо-бедно кормить меня. Это приносило внутреннее спокойствие и радость за себя. Ведь ремесло мое востребовано и нужно людям. По крайней мере, пока они передвигаются на конях и в каретах. Может и сбудутся пророчества предсказателей о том, что в далеком будущем кареты начнут двигаться сами, без помощи коней, но с помощью волшебной силы. Может быть. Спорить не стану. Ведь глупо спорить с предсказателями. Не то, чего доброго, они твою судьбу возьмутся предсказывать. Но пока такого не случилось, я и буду мастерить седла да упряжь.
— И торговать ими, — внес я существенное дополнение.
— И торговать, — кивнул он, бросая на меня осторожные взгляды. Похоже, я начал вызывать у него легкое благорасположение. — Сначала я думал: буду делать хорошо — буду жить хорошо. Но после в том разубедился. Хорошо сделать товар — это еще не залог процветания. Оказывается, его еще нужно выгодно продать. Первое время я не мог пересилить себя и называть людям высокую цену. Я был полон милосердия и доброты. Я старался во всем помогать ближним. Но после картина изменилась. Произошло прозрение. И я понял: если ты не называешь нормальную цену, то ее назовут другие. Те, кто за медяки скупает твой товар и перепродает его уже за золото. То есть, мало хорошо мастерить, нужно еще ценить себя и свой труд. Вот и занялся попутно торговлей.
Я взглядом пробежал по его седлам. Да, действительно, высокое мастерство. Все они как удобны, так и красивы. Вернее, они и выстроились по красоте: от простых, до изысканных и вычурных, украшенных резьбой, чеканкой, костяной инкрустацией, серебрением и позолотой.
— Да, столичные ремесленники славятся своим мастерством, — искренне отметил я, внимательно рассматривая последние седла.
— А ты чего, из глубинки? — тут же спросил он. Тон снова похолодел.
— Не совсем. Просто я везде бываю.
— Бродяга?
— Можно и так сказать.
— И чего бродишь?
— Нравится.
— Как это может нравится? — всплеснул он длинными руками.
— Попробуй — может узнаешь, — посоветовал я.
— Вот еще, — фыркнул седельщик. — Чтобы потом стать таким, как ты?
— Каким?
— Таким жалким, оборванным и нищим, — без тени сострадания перечислял он.
— Я не нищий, — тихо поправил я. И гордо взглянул ему в лицо. — А оборван… хм, как бы то лучше сказать? Я постоянно странствую. Это есть отражение моего долгого пути. Это символ моих долгих скитаний и поисков. Жалость же вызываю у таких же жалких. У сильных вызываю презрение. Поначалу.
— Да ладно, — судорога ломаной дрожью исказила его сухое желтоватое лицо. Он явно желал показать презрение. — Небось, тоже попрошайничать сюда подался. На задворках кости швыряют, а тут, наверняка, жирный кусок ждешь? Ха! Как бы не так! Не дождешься! Нет, это не я такой злой и жадный — просто здесь жизнь такая. Здесь тебе, путник, не то, что мяса — даже кости не бросят. Здесь все золото решает! Есть оно — будет и кость, и жир. Нет — подохнешь, как собака, и никто на тебя внимания не обратит. Обратят, когда уже совсем завоняешь. Но и тогда не жди снисхождения — выбросят, где за городом, и радуйся, если вообще закопают.
— А разве то плохо? — задал я неожиданный вопрос. Он на миг растерялся, потупился. Но потом оперся о прилавок и исподлобья уставился на меня. И как-то тихо заговорил:
— Чего-то я не пойму тебя?
— Это закономерно, — равнодушно отметил я. — Не всем доступно понимать меня.
— Но ты ж нищий? — едва не вскричал он.
— Таким видишь меня ты, — уточнил я.
— А другие, чего, видят иначе? — не унимался седельщик.
— Отнюдь, — мягко кивнул я. — Хотя, не следует делать выводов за кого-то. Но все же я согласен — все видят во мне нищего скитальца. По крайней мере, с первого взгляда. Но меня, признаюсь честно, то мало интересует. Главное — кем я себя вижу. И стремлюсь быть. И есть. Вот что для меня важно.
— Вон ты какой?! — нарочно громко поцокал торговец. — Надо же! Сплошная загадка!
— Ты прав, — блаженно кивнул я. Ведь он говорил искренне. А главное — истинно…
Торговец гордо выпрямился и скрестил руки на груди. Крыша навеса затеняла его, но он все же сиял гордостью и уверенностью. Снова окинул меня пытливым взглядом, вежливо сдержал пренебрежительную ухмылку. Но не до конца. Она таилась неприметными складками в уголках его рта.
— Да только, сколько ни гадай, а ответ очевиден. Нищий ты и есть нищий. И от загадок своих богаче не станешь. И голову мне не заморочишь. И медяка я тебе швырять не стану. Даже не старайся.
— Так я и не прошу, — поспешно отозвался я.
— И вряд ли кто здесь швырнет, — повторился он.
— Замечательно, — повторился и я. — Я лишь приветствую это.
Он снова замялся, на лице проступило сомнение. Светлые брови дрогнули, выгнулись, глаза распахнулись шире. Ухмылка побледнела. Уголки рта поползли вниз, оборачиваясь здоровым недоумением.
— Но… как можешь это говорить ты — оборванец, за душой у которого ни гроша?
— Да очень просто, — голос мой звучал веселее и радостнее. — Если не пособлять нищим, то им волей неволей придется чем-то заниматься, чтобы прокормить себя. Или умирать. Но пока будут те, кто милосерден и просто так, пусть и от души, дают подачки, будут и те, кто станет ждать этих подачек. И даже требовать. Да чего там — будут даже обижаться, за то, что ты не милосерден. И всегда будут прикрывать свою нищету то убогим сострадательным обликом, то дружбой, то любовью, то родством, то священными писаниями. Словом, всем тем, против чего трудно возразить. Но как ни крутись, нищета останется не пороком, а всего лишь проявлением слабости. Или зависимости от других. Я же назову это проще — отсутствием желаний. А еще точнее — отсутствием желания воплощать свои желания. Ведь желания есть у всех. Нет ни одного человека без желаний. А у нищих желания еще острее, потому что у них ничего нет. Нет тех материальных ценностей, которые можно пощупать, погладить, понюхать, съесть, выпить, или справить иную нужду. А вот если у человека из этого перечня есть все, то он волей неволей уже перестает быть человеком. И желания его становятся иными.
Он придирчиво осмотрел меня, и насмешливо спросил:
— И что? Ты хочешь сказать, мол, ты не человек?
Я засмеялся.
— Не просто хочу, но всегда говорю. Да, я таков.
Он долго разглядывал мою улыбчивую физиономию. Я стоял напротив и блаженно щурился. Над нами, на длинном дощатом козырьке ворковали голуби, щебетали воробьи. Они высматривали под ногами крошки хлеба и остатки зерен. Как только выпадала возможность, пернатые жители рынка смело бросались вниз. И гнало их все то же стремление получить желаемое. Причем — безвозмездно. Как, собственно, гонит многих людей на то же самое.
Я терпеливо смотрел на седельщика. Казалось, он ждал, как я сейчас скину плащ, и под ним окажутся одежды придворного вельможи. Разумеется, я этого делать не стал. И не потому, что одежд таковых не было, а потому, что истинный смысл уловит лишь проницательный. Кто больше доверяет мыслям, чем глазам. Кто зрит глубже и не ограничивается лишь очевидным. Седельщик, конечно же, мыслит, но, видимо, не столь глубоко. Он больше доверяет глазам. Хотя, по сравнению с тем же Пудилой, его ум гораздо острее и подвижнее. Но то лишь следствие проживания в большом городе, да опыт торговли. Ведь здесь, чтобы выжить, приходится изворачиваться всеми доступными способами. И чтобы торговать рядом с равным по мастерству и ценам, нужно бойко владеть языком.
— Хм, каков попался? — он подпер заросший подбородок и внимательно следил за мной. — Таких изощренных попрошаек еще ни разу не встречал. Да, видать, много где бывал, много с кем препирался. Да только везде тебя в шею гонят, ведь так? Так. Это очевидно. Ты что думаешь, я тут неделю торгую? Да уж лет пятнадцать. Так что научился вас распознавать. И знаешь, что я тебе скажу? Вы просто цену себе набиваете. Думаете, мы оценим ваше острословие, ваши советы, вашу мнимую мудрость, и воздадим должно? Ну да, правильно — воздадим! И всегда воздавать будем! Да только все тем же — своей мудростью. Хотя, ты, хвала небесам, сам ее осознал. Мы будем взашей вас гнать, чтобы не побирались тут, и не отбивали своим видом посетителей. Чтобы вы или умирали, или людьми становились. Тоже мне, «не человек» нашелся!
Я польщенно затих, слушая откровенный монолог, и принюхивался к его желаниям. Он пах внешним злорадством и внутренним самодовольством. Искренне насмехался (чем заслужил мое уважение) и продолжал:
— Поэтому, неудачное ты выбрал место, братец. Хоть ты и ловок на язык, да только одного его недостаточно, чтобы прожить здесь. И мой тебе совет — возвращайся в ту дыру, откуда ты родом. Там хоть есть те, кому ты не безразличен, даже без золота.
Я пристально взглянул на него, и про себя поблагодарил за повторную искренность. Ведь он искренне желал мне добра, а потому и давал дельные, по его меркам, советы.
— Такие есть везде, — поправил я. — А точнее — такой.
— Какой? — светлые глаза сверкнули живым ярким пламенем. Он приосанился, уперся рукой в бок, и вызывающе смотрел на меня.
— Которому ты не безразличен, даже без золота, — подмигнул я.
— И кто он? — выпучил бледные глаза седельщик.
— Хочешь знать? — усмехнулся я.
— Конечно, — облизнул он пересохшие губы.
— А зачем? — склонил я голову на бок. — Тебе то зачем? Ты же не бродишь по свету и не просишь милостыню? И у тебя есть те, кому ты не безразличен. Надеюсь есть…
Седельщик замялся, глаза забегали в поисках ответа.
— Ну… ну, да, правильно, я не попрошайка… просто интересно. Кто ж такой? Да еще и везде он выручает? Как так?
— Действительно интересно?
Он кивнул. В глубине его души полыхнуло неуемное пламя познания. Он чувствовал, как коснулся извечной древней тайны, что будоражит всех. В том числе и его. Поэтому, нельзя его разочаровывать. Я вздохнул, и спокойно заявил:
— Тогда, уважаемый мастер-седельщик, поброди с мое по миру. Лишь так ты познаешь ту истину, не иначе. Каждый человек должен прийти к ней сам. Да, других тоже стоит послушать, но каждый расскажет о своей истине. Но не о твоей. Ведь ее никто не может знать, кроме тебя. Так что, если желание твое искреннее — милости прошу. Мир чарующ и безграничен. Он гораздо больше, чем тебе о нем рассказывали другие. Он гораздо красивее и совершеннее, чем тебе кажется. Он непонятен лишь для тех, кто не желает познавать его. Он страшен и жесток лишь для тех, кто боится его. И темен для тех, кто не видит его. Равно как и светел для зрячих. Поэтому, смело говорю — тебя удерживает страх. Ты прикован к этому месту, к своей работе, ремеслу и торговле. Ты боишься потерять их. Ты никогда не променяешь их на загадочные красоты своего же мира. Равно как и всякий, кто золото ставит превыше мудрости. А значит, и не постигнешь того, что постиг и постигаю я. Но все-таки выбор у тебя есть. Ибо есть он у всех.
Он окатил меня жгучим злобным взглядом. Меня же это нисколько не тронуло, так как я давно привык к такому отношению. Ведь это тоже сила — пережить насмешку. Ведь насмешка умного обратится в добрую улыбку, когда он разгадает в моих словах замысел. Глупец же будет насмехаться до конца дней. Да только умнее от того не станет. Я этой силой обладаю в избытке. Потому как каждый раз испытываю на себе подобное. И сейчас я не ждал иного. И иного не стало. Седельщик вдруг напрягся, сморщился и ткнул узловатым пальцем в сторону.
— Иди-ка ты, бродяга, по-доброму, и не морочь мне голову! А то я стражу кликнуть могу.
— В чем же моя вина? — возмущенно вспыхнули мои глаза.
— В мошенничестве. В подстрекательстве к самообману, — сквозь зубы процедил мастер. — Ты хочешь обобрать меня, сделав так, словно я сам тебе все отдал. Каков хитер плут! Такие, право — редкость. Гораздо больше простых воров. Но все равно — иди подальше! Давай, давай — проваливай!
Я кивнул, равнодушно пожал плечами и тихо подытожил:
— Разумеется, пойду. Ведь ничто меня больше не держит возле тебя. Ты стал мне безынтересен. Я уже взял то, что хотел.
Я демонстративно развернулся. Передо мной пестрела многоликая говорливая толпа. Она манила окунуться в себя, словно в ласковые морские волны. Я ощущал тысячи всевозможных желаний. Они искрящимися живительными брызгами летели в лицо. Они освежали, наполняли силой, даже слегка отрывали от земли. Да, я могу воспарить над землей лишь благодаря такому большому количеству желаний. Однако, может окрылить и горстка. Но желания должны быть очень сильны, чисты, и не замутнены лицемерием перед самим собой. Такими часто бывают детские желания. Или желания тех, кто страстно влюблен. Или тех, кто глубоко и отрешенно верит. Или кто безумно одержим какой-то благой идеей. Как, впрочем, и не благой.
Словом, я без тени сожаления поспешил прочь. И даже прощаться не счел нужным. Так как не совершаю ничего преждевременного. Не успел сделать и пары шагов, как позади раздался строгий окрик:
— Эй, а ну стой!
Я замер. И возрадовался. Иного и быть не могло.
— Чего это ты взял?! — грозой надвигался голос ремесленника.
— Самое дорогое, — тихо прошипел я.
Он принялся лихорадочно перебирать уздечки и сбруи, пересчитал седла, оглянулся, скользнув взглядом по стременам. И даже заглянул под прилавок, хотя снаружи он был наглухо забит прочными досками. Я стоял и давился смехом. Он снова бегло осмотрел товар, удовлетворенно крякнул, но, тем не менее, выскочил из-за прилавка и оказался возле меня.
На нем красовался длинный кожаный камзол светло коричневого цвета, яркие медные пуговицы, широкий темный пояс, сплетенный из кожаных полос, вычурная серебряная пряжка. На поясе висел небольшой узкий кинжал с рукоятью резной кости. На ногах дорогие черные ботфорты, блестящие в свете высокого солнца. От него пахло кожами, трудолюбием, и какими-то маслами. А еще сильным упорством. И желанием докопаться до правды. Он навис надо мной мрачной тенью. И сурово глядел, будто я действительно что-то украл.
— А ну признавайся, чего взял?! — надвигающейся грозой пророкотал его голос.
— Самое дорогое, — настойчиво повторил я, с твердостью смотря в его глаза. — По крайней мере, для меня. А чем ты дорожишь превыше всего, я не знаю. Хотя, понял уже.
Он насторожился и подобрался, словно желал наброситься на меня с кулаками. Я метнул порывистый взгляд на кинжал — благо ума хватит не выхватывать его. Не то, чего доброго, порежется…
— Я тебе сказал идти? — напомнил седельщик.
— Так я и пошел, — вежливо парировал я. — Но ты зачем-то выпрыгнул и не даешь мне уйти. Сам себе противоречишь, почтенный. Ты сначала сам определись со своими желаниями…
— Но ты забрал самое ценное! — гневно воскликнул он, на всякий случай, высматривая в толпе ближайшего стража порядка. Благо, их легко узнать по отблескам широкополых железных шляп, увенчанных высокими гребнями. Видимо, гребни для того и нужны.
— Правильно, — мотнул я пепельной головой, тоже глянув поверх голов. — Забрал.
— Но… вроде все на месте — развел он руками. — Но ты точно что-то взял! Ведь сам говоришь…
— А разве вор станет уличать себя в воровстве? — наивно моргая, переспросил я.
Некоторое время он стоял, как вкопанный. Затем нехотя выдавил:
— Нет.
— Так чего ж ты увидал во мне вора? — наигранно негодовал я.
— Но… ладно, — сдался он. — Но что же ценного ты уносишь с собой? Мне, право, интересно. Только не говори, что для этого нужно бесцельно бродить по миру.
Последнее высказывание он отметил настойчивым раздражением.
— Нет, бродить нигде не надо, — снисходительно успокоил я торговца. Смерил его взглядом, точно решал, стоит ли говорить. И решил. — Речь идет о мудрости. О знаниях и опыте. Знания — мудрость из источников; опыт — мудрость из твоей жизни. Они и слагаются в единую мудрость. Хотя есть много еще чего, но об этом можно говорить бесконечно. Однако основа сего богатства едина. И она такова. Ее-то я и взял. А точнее — пополнил.
Он выдержал недолгую паузу и вдруг засмеялся, хлопнув меня по плечу.
— А ты молодец, бродяга, — искренне нахваливал он меня. Глаза его ощутимо потеплели, желания смягчились и благодатным потоком устремились наружу. Сердце стало наполняться легкой волнующей дрожью. — Таких сообразительных еще не встречал. Бывает, подходят попрошайки, бывает — разглагольствуют. Но чтоб так… Я даже медяка для тебя не пожалею.
— Спасибо, — учтиво поклонился я, — но мне без надобности.
— Как? — удивленно потупился он. Поток желаний снова замер и оледенел.
Я пожал худыми плечами.
— Да вот так.
— Тогда… серебреный, — с гордостью выдал он, ломая застывший лед изумления. — Тебе ведь ни разу не давали серебро?
— Не давали, — согласно выдохнул я.
— Вот видишь… — еще больше таял лед.
— Но лишь потому, что не просил, — горько разочаровал я мастера.
И обдал его холодом нового удивления. Он поскреб подбородок, хитро прищурился, посмотрел с долей сомнения и вдруг решился.
— А, ладно! Твоя взяла! Ты умело поднял себе цену до небес. Как торговец, я уважаю это и даю тебе… даю… Золотой!!!
Я на миг оцепенел. Никто никогда не подаст нищему золотой. Особенно такой человек, как этот седельщик. Особенно здесь, в стольном городе. Это равносильно королю, который отдал бы свое королевство. Но передо мной стоял простой мастеровой, хотя для него то была плата королевская. Он привык ценить свой труд и знает цену тем деньгам, которые зарабатывает, пусть и в избытке. Такие не склонны расшвыриваться даже медяками.
— Золотой? — не веря, переспросил я, наигранно округляя глаза, боясь лишить его слащавой радости. Норовя лестью согреть его желания, и дать ему шанс проявить милосердие. Ведь оно искреннее и сердечное. И я льстил ему.
— Угу, — мотнул он головой с глубокими залысинами. И выудил откуда-то из-под камзола полновесный золотой гульден. — Его, надеюсь, ты возьмешь?
Тяжелая потертая монета сверкнула в ярких лучах чеканной орлиной головой в короне. На ней заискрились многочисленные царапины — видимо не раз на зуб пробовали. Что ж, понятно, ведь доверие на рынке — путь к краху. Я равнодушно опустил взгляд. От монеты пахло воспоминаниями. Пахло тысячами рук, в которых она побывала. Но еще резче пахло желаниями, которые она воплотила. Среди сложного букета запахов, я даже распознал очень знакомый и самый стойкий — запах крови. Интересно.
Седельщик стоял, вытянув длинную руку в благодарственном жесте. На его мозолистой ладони мерцал желтый кругляк с королевским знаком. Он ждал с вожделением и затаенным торжеством. Я, в свою очередь, смотрел на него. И ведь не обманывает. Он искренне желал дать золотой. И тем самым доказать то, что я простой нищий бродяга, который искусно и мастерски набил себе цену. И добился желаемого. Да вот только ошибся он — я не желаю милостыни, пусть даже такой дорогой и искренней.
Я отступил на шаг и вскинул руки.
— Нет, почтенный мастер-седельщик, и даже золотой я не возьму.
Торжественно-насмешливая улыбка медленно сползла с его тонких губ. Он виновато опустил руку, сжал золотой, и с новым изумлением уставился на меня. Но тут же изумление сменилось подозрением. Повеяло могильным холодом, пробирающим до костей.
— Всего своего добра я тебе не отдам! — предупредительно отрезал он. Глаза впивались судорожно и хватко. Но то не беда, если ты готов к этой хватке.
Я укоризненно покривился и покачал головой.
— Зачем ты вообще пытаешься меня обидеть, седельщик. Это невозможно. И бессмысленно. Неужели ты до сих пор не понял? Я не играю в торговлю и не желаю от тебя ничего, кроме мудрости? А ее я уже получил сполна.
Казалось, он и вовсе потерял дар речи. Я молчал в ответ. Так мы безмолвствовали некоторое время. На нас косились прохожие зеваки, сборщики податей, стражники, соседние продавцы. Даже пегий бесхвостый пес остановился рядом, недоуменно принюхался. Его засаленная грязная шкура лоснилась и пахла рыбьей требухой. Он выжидал подачки. Но никого не тронул его жалкий ущербный вид. Его или не замечали, или надеялись на милость иных торговцев. Потому, не почуяв желаемых запахов, пес канул в толпу. Там, где его поджидала лакомая добыча. От него не пахло разочарованием. Напротив — пахло радостью поиска. Он опустил нос к серым булыжникам и растворился среди сотен мелькавших ног, точно в бескрайнем лесу.
Я проводил его взглядом, поднял голову. Глянул вдоль улочки, образованной двумя рядами прилавков, полосатых пологов, дощатых кровель. Везде стояли продавцы, везде лежал и висел товар. Везде толпились люди. По улочке неспешно тянулся поток шляп, беретов, чепчиков, косынок, капюшонов, изредка — шлемов. Но чаще просто непокрытых голов. Он напоминал равнинную реку — спокойную и предсказуемую, несущую жизнь и благодать. Прилавки походили на запруды и заводи, где течение приостанавливалось, завихрялось, замирало. А взблеск золота и серебра казался бликами рыбьей чешуи в яркий день. Но, как на любой реке, блеск тот мелькал нечасто. Да, у поверхности всегда играет мелкая рыбешка, однако крупные рыбины дремлют в мутной глубине. Правда, я прекрасно видел сквозь любую илистую толщу. Толстосумов всегда выдают глаза — осторожные, внимательные, жадные. Бедняков, кстати, тоже — беспечные, обреченные, голодные. Но я их различал даже с закрытыми глазами. Ведь они остро пахли желаниями.
Над рынком плыло множество всевозможных запахов: свежей сдобы, сладких леденцов, вяленого мяса, просоленного сала, выделанной кожи, звонкой керамики, крашеного полотна, деревянной утвари, кованых предметов обихода. И всего прочего, что можно отыскать здесь. Я самозабвенно потянул воздух, прикрыл глаза. Я пытался понять, какой из всех запахов сильнее. Потянул еще раз, замер…
Пахнет золотом.
Все запахи сплетались в единый сильный запах золота. Так как любой товар рано или поздно превращался в металл и оседал в мошнах торговцев. Но лишь затем, чтобы потом снова превратиться в другой товар, которого им недоставало.
Однако над запахом золота витал запах желаний. Ведь золото — лишь символ желаний.
Но еще сильнее пахло людьми. Ибо люди — источники желаний.
Я стоял и жадно принюхивался.
Жадный я?
О, да! Я очень жадный. Настолько, что даже скуплюсь приобрести одежду и прочее, чтобы выглядеть пристойно. Мне с избытком хватает лохмотьев. Они, правда, вызывают глубокое презрение у остальных людей. Но то уже не важно. По крайней мере — для меня. Я так жаден, что каждый раз трясусь, когда пахнет искренним сильным желанием. Когда пахнет силой и самоотверженностью. Когда стучит горячее сердце, и толкает хозяина на подвиги. Для этого не обязательно идти на войну. Подвиг можно совершить даже здесь, на рынке. Я не думаю, что у богатого купца хватит смелости расстаться с круглой суммой просто так, лишь бы бедняки боготворили его, как легендарного героя. Подобная смелость стала бы сродни мужеству солдата, который в одиночку бросается на строй вражеской пехоты. Я не думаю, что у бедняка хватит сил заработать столько, что богачи удивленно замолкнут и с уважением взглянут на него. Такой силой должен обладать солдат, не просто бросившийся на строй вражеской пехоты, но и одолевший ее. Но, увы — герои всегда редкость. И это хорошо. Это вселяет гордость в сердца истинных героев. Возвеличивает их над остальными. Ведь чем труднее и опаснее путь, тем меньше отважных первопроходцев. Еще меньше тех, кто дошел до конца. Зато они полноправно гордятся собой. Пусть глупцы и назовут гордость грехом. Завистливые слабые глупцы, кто остался позади, отстал или вовсе побоялся сделать первый шаг.
Люди шли нескончаемым потоком по руслу рыночной реки. Люди всех возрастов, полов, общественных сословий. Люди в разных одеждах и обуви. Люди разных взглядов и мировоззрений. Люди с разным жизненным опытом, с разными мастеровыми навыками, разным вкусом. С разными мечтами и желаниями. Люди всегда разные. Они рождаются таковыми, пусть и имеют много общего. Иначе мы бы путались и не могли отличить одного от другого. Я с затаенным восхищением посматривал на людей так, как сытая щука таращится на мальков в камышовой заводи. Хотя щуке безразличны особенности мальков — важно их количество. Однако я ценил и отмечал каждого — ведь каждый бесподобен. Люди тянулись в обоих направлениях, временами подплывая к запрудам из товаров. Их внимание привлекали как раз товары, словно мелкие хлебные крошки, брошенные для прикормки. А продавцы, подобно рыбакам, выжидательно приглядывались к ним. Они решали, как лучше закидывать словесные сети, желая увеличить улов. Но смотрели опять же не на людей, а на жирные брюшки их кошелей. Или на внешний облик, по которому как раз судили о «жирности» рыбешки. Но и покупатели знали себе цену, и не давали себя просто так в обиду. Некоторые, особо шустрые, проворно огибали все сети, сбивали до невозможности цену, вырывали крошки из-под носа удильщика, и уносились прочь. Иные подолгу топтались возле прилавков, разглядывая приглянувшуюся вещицу. С продавцами разговаривали лишь о цене, о качестве или особенности товара. Но ни одного из покупателей не привлекал продавец, как хранитель знаний и мудрости. Какой смысл тратить время на незнакомого человека, когда нужно удовлетворять свои мимолетные потребности и обретать материальные блага, желательно по сходной цене? Времени и так мало. Если говорить с каждым, то никакой жизни не хватит.
Может, поэтому и живут люди так мало?
Как мальки в камышовой заводи?
Пусть даже собственные щучьи мальки.
Редко кто вырастает в крупную щуку.
Но если вырастает…
Нет, я не столь кровожаден. По крайней мере, пока сыт. А когда сыт, сам оберегаешь своих мальков…
Я смотрел на людей, прислушивался к неторопливым речам, принюхивался ко всяческим желаниям. Товары меня мало интересовали. А если интересовали, то, опять же, как отголосок желаний и устремлений мастера. Торговцы интересовали меньше — ведь они просто перепродавали готовое. Хотя и здесь имелась доля желания. Ведь разные торговцы продавали разные товары — кому что ближе и приятнее. Иной раз вопреки большой выгоде, но в угоду своим симпатиям.
Да, такую роскошь могу позволить лишь я. Мне не нужны все эти товары, даже самые лучшие и дорогие. Я могу иметь их сколько захочу. Ведь все они созданы человеком, его руками и разумом. У меня есть и руки и разум, ничем не хуже любого другого. Но мне нужен весь мир, созданный не человеком. Впрочем, я имею и его, как, собственно, любой человек. Другое дело, я стремлюсь познать его красоты и тайны со всех сторон его величественного многообразия. И чем больше познаю, тем больше восхищаюсь как Творением, так и Творцом. И людьми, как частицей того Творения, во многом подобной самому Творцу!
Вот почему я не обращаю внимания на безделушки, сотворенные людьми, за которые они, иной раз, готовы грызть друг другу глотки. Даже не за безделушки, а за их призрачный золотой символ. Вот почему обращаю я внимание на самих людей, как на творцов тех безделушек. На людей, как на отголосок высокого замысла Творца. Точно так же, как и сами люди смотрят лишь на свои товары. И частенько не понимают, что товары лишь отголосок их желаний. Еще реже задумываются, что они — творцы своих желаний. Но то уже неважно. По крайней мере, для самих людей.
Время промелькнуло гораздо быстрее, чем мои наблюдения и размышления. Обрубок хвоста только что скрылся из виду. Или время приостановилось, не имея власти над течением мысли? Впрочем, уже не важно. Меня снова привлек шорох за прилавком. Я обернулся. Седельщик, наконец, опомнился и тяжело вздохнул. Оказывается, он все это время выжидательно смотрел на меня. Он ждал моего согласия. И… не дождался.
— Хм, а ты, похоже, не шутишь, — в серьезной задумчивости отметил он.
Я удовлетворенно кивнул. Он хмуро надулся. Лицо осунулось, гордое пламя в глазах поугасло под натиском моих текущих желаний. Правда, иных, неподвластных стороннему разумению, даже самому проницательному. Не может ни один человек понять не человека. Я победоносно взглянул на мастера. Но вдруг пламя в его глазах вспыхнуло по-новому. Что ж, люблю упорных. Их желания не всегда чисты, но всегда сильны. А это приятно.
— Но… — как-то растянуто и хитро начал он, — …если я вдруг захочу получить плату за то, что ты взял?
Вот тут-то уже подобрался я. Да, интересный торговец. Сразу видно — давно на рынке. Привык своего не упускать. Или же он хочет любыми способами одержать надо мной верх? Может и так. Ведь в торговле кто кого переторговал, тот и победил. По крайней мере, то приносит пьянящее чувство пусть маленькой, но все одно победы. Причем как продавцу, так и покупателю. Да, признаюсь честно — такого поворота я не ожидал. Но я уже ведал, что стану делать.
— Так как? — оживился он, потирая руки, словно в предвкушении выгодной сделки. — Раз ты взял самое для тебя ценное, то и я хочу получить взамен самое ценное. Но ценное уже для меня. А я не скрываю — золото для меня ценно. Ты ведь ценишь мою искренность?
— Ценю, — столь же искренне согласился я. — Равно как и недальновидность мысли.
— Так что? — с нарастающим чувством триумфа спросил он, оставив без внимания мою последнюю фразу.
— Но ведь я взял нематериальное, — напомнил я. — А ты просишь таковое.
— Но ты взял самое ценное, — твердо повторил седельщик, всплеснув руками. — Справедливо требовать взамен то же. Ты взял, то, что нужно тебе; я прошу то, что нужно мне. Мы пришли к мнению, что и для кого самое ценное. Поэтому, если речь идет об обмене — это правомерно.
— То стало бы правомерным, если бы ты лишился этого, — рассуждал я. — Но ты ведь не лишился мудрости. К тому же я тебе отплатил тем же. Или ты не принял плату? Разве ты не ценишь ее?
— Ценю, — кивнул он. Хитро усмехнулся и настойчиво добавил, — однако золото для меня ценнее.
— Но у меня его нет, — пожал я плечами. — И ты сам признал это очевидным вначале, но вдруг запросил сейчас…
— Милый ты мой, — с какой-то отцовской строгостью вдруг заговорил он, отставив ногу. — Не золота мне от тебя надо, премудрый ты мой глупец, но урок тебе преподать. Какой? Ха! Такие, как вы всегда говорят: «Нельзя все золотом мерить, нельзя его примешивать в дружеские отношения, нельзя из него делать самоцель». Что мудрость, дружба, любовь превыше презренного металла. Да, это правильно. Но почему-то все, кто так говорит, сами не желают следовать этой мудрости. Я тоже так говорил когда-то. Потому что тоже так полагал. Но жизнь распорядилась иначе и дала мне просветление. И я понял: не только можно все золотом мерить, но и нужно. Ну-жно! И не то, чтобы нужно, а все давным-давно им измерено. Независимо от того, кто и как к этому относится. Понимаешь меня, мудрец? Ведь золото есть твой труд. Твой, и всех остальных, кто создал вокруг тебя все блага. Кто горбом и потом воплотил все свои желания и претворил в жизнь мечты. Золото же есть мерило труда. Ведь это люди условились принять металл за мерило и решили отмерять им свои материальные блага. Понимаешь, или нет? И не надо в том искать бесчестья, злой корысти, жадности, отступления от морали и прочей словесной чуши. Я часто сталкивался и сталкиваюсь с таким. И еще одно понял: кто так говорит, кто ссылается на какие-то высокие духовные идеалы, тот первый к тебе прибежит, и будет просить идеалы земные. А еще постарается обмануть и сбить цену, только бы золотишка себе побольше прибрать. Пусть даже и неосознанно…
Я притих. Нет, не от удивления. Просто не хотел его спугнуть. Ведь не так давно я сам толковал об этом с Пудилой. Кузнец мало чего понял. А этот сам заводит разговор о золоте, сам все осознает. Ведь торговля — прежде всего опыт общения с людьми. В этом мы с ним схожи. Пусть для него то побочное следствие, а для меня самоцель. Ведь опыт, как я уже поминал — источник мудрости. Мудрость — великая сила. Поэтому мне стали интересны его слова, и я не перебивал. Он усмехнулся и продолжал:
— Меня многие друзья спрашивают: «Сколько стоит твое седло»? Самое простое стоит пять золотых, и я честно называю цену. Следом звучит один и тот же вопрос: «А для своих»? Понимаешь, в чем дело? Нет, ты, бродяга, похоже, не понимаешь — ведь ты седла не ладишь. Однако я все же объясню тебе. Причем очень просто. Ты только слушай внимательно. Получается, друзья, используя свое уникальное дружеское право, пытаются получить скидку. Раньше я делал ее. Да чего там — раньше я вообще им дарил седла. То есть трудился на них бескорыстно. И слово-то какое — без корысти. Но ведь дружба подразумевает взаимность. Если я другу что-то сделал бескорыстно, то и он мне должен отплатить тем же — бескорыстностью. Но… это же отношения реального обмена, прямого обмена материальными ценностями. То есть своеобразная торговля, пусть завуалированная иначе. Или — торговля без учета цен. То есть — без меры. Мне, кстати, тоже часто делали добро бескорыстно и от души. Но вот потом едва не требовали быть взаимным. Причем досконально подсчитывали, сколько и чего для меня сделали. При этом часто пытались взять больше, чем изначально давали сами. Или же просили моей бескорыстности в самый неподходящий момент, когда я был сильно занят. А когда я пытался это им объяснять, то часто слышал: «Я так и знал, что ты не настоящий друг, ты все меряешь золотом, ты не хочешь помочь мне в трудную минуту». И прочее в подобном духе. Выходит, «друг» действовал с изначальной корыстью? То есть делал не от души, но с учетом будущей отдачи. Вот тебе и вся «дружба», дорогой мой. Хотя, я не виню их, и все равно считаю друзьями. Просто все это от нехватки торговой мудрости, которую я, в свою очередь, обрел с опытом. Потому что золотом мы не только расплачиваемся, им мы еще, как раз таки, и отмеряем. А точнее, сначала отмеряем (или, по иному, приходим к согласию), а после платим. И второе есть суть первого. Золото — мерило тех благ, что мы создаем. И с помощью этой меры мы управляем обменом. В случае дружеских отношений мы, как бы, обменом не управляем, но все-таки подразумеваем какую-то однозначность. И если кто-то со своей стороны ее нарушает, то, получается, нарушает и дружеские отношения, и торговые. Все нарушает. И теряет как друзей, так и дельцов. А бескорыстно и без взаимности работают лишь рабы на своих господ. Которые с них по три шкуры дерут, а после выбрасывают, как использованный и ненужный скот. Ведь… так?
Я кашлянул и загадочно сверкнул глазами. Какая разница: кивну я или помотаю головой? Седельщик меня не воспринимает, поглощенный собственными рассуждениями. Тем более, мои слова могли сбить его с мысли. И я молчал. Он вздохнул, ухмыльнулся и снова заговорил:
— Вот о каких вещах неожиданно для себя я стал задумываться, мудрец. Я начал понимать, кем становлюсь для «своих». И кем они становятся для меня. Нет, я в душе не корыстный и не жадный! Говорю ж, изначально я вообще не был таковым. Но после, делая бескорыстно, я обнаружил, как армия «своих» неожиданно быстро начала расти. Даже в очередь выстраивались за подарком. И в итоге я поймал себя на мысли, что попросту работаю на «своих». Причем совершенно бесплатно. При этом я за свои деньги закупал кожи, дерево, инструменты и прочие необходимые вещи. За деньги — значит корыстно. Не находишь это странным? Нет? Ну как же! Получается — ко мне с корыстью, а я — бескорыстно.
Он метнул острый взор вдоль торговых рядов. Толпа размеренно шумела и двигалась. Поодаль проехал конный страж, бросая по сторонам ленивые взгляды. От него пахло железом и силой. На нем сверкала кольчуга, легкая кираса, стальные поножи и наручи. Голову венчал открытый шлем с гребнем. С плеч спадал алый плащ с злотым грифоном, на поясе болтались меч, кинжал и длинная скрученная плеть. Последняя сразу отличала городских стражей от рыцарей и иных всадников. И пахла многоликой болью. Грозный страж кивнул седельщику, даже чуть улыбнулся. Резкая тень шлема и косой шрам на щеке делали улыбку мрачной и суровой. Седельщик тоже кивнул. Однако смотрел при этом не на стража, а на его поскрипывающее седло. Я смотрел на всех и ждал. Страж бесстрастно отвернулся. Покой и порядок не привлекали его внимания. Его интересовали беспорядки. Ведь он — та сила, что приводит любые волнения к изначальному спокойствию. И тут же теряет к ним интерес. Цокот копыт удалился и растаял в гулком водовороте голосов. Мастер снова обратил взгляд на меня. Я удивленно поднял брови, показывая свою заинтересованность. Я ждал продолжения. Он широко развел руками, вновь поискал глазами стража. Точнее свое седло. Не нашел, хотя алый плащ и шлем торжественно возвышались вдали над пешей толпой. И с ухмылкой заговорил:
— Да, приятно, когда у тебя много друзей. Приятно видеть их довольные дружеские лица, когда они восседают в твоих красивых седлах. Приятно, когда они искренне тебя хвалят. Честно говорю — приятно. Как мне, так и им. Но вот одно неприятно, причем очень сильно — я стал попросту разоряться. Пробовал брать с друзей хотя бы то, что сам трачу — все одно разоряюсь. То есть работаю впустую. Ну, думаю — нет ребятки. Хоть вы и друзья… и вдруг я задумался — а друзья ли они? Разве это дружеские отношения? Ведь любой товарообмен — это отношения рынка. То есть торговые. Но не друзей. Дружеские отношения должны быть бескорыстными, то есть нематериальными. И я, наконец, понял — их нельзя попросту смешивать. Тогда будут и друзья, и золото, и седла и все прочие блага. Лишь дома, за кружкой пива мы можем быть друзьями, но не на рынке. Мы можем делиться воспоминаниями, советами, мы можем хвалить или осуждать друг друга, указывать на сильные и слабые стороны характера, и прочее такое. Но, мы, повторю, не должны быть друзьями на рынке, иначе, рано или поздно, попросту перестанем быть друзьями вообще. И знаешь, мудрец, это поняли многие, кто ремеслом занимается. Или торговлей. Особенно здесь, в многолюдной столице. Здесь народу тьма, и каждый второй к тебе в друзья набивается. Да только не я им нужен, а, выходит, мои седла. Я с большим трудом поверю, чтоб к тебе в друзья кто-то набивался. Потому что ты, хоть и умен, но все ж… извини… нищ. Материальных ценностей у тебя нет. И делом ты никаким не занимаешься. Словом, материальных благ или пользы с тебя не получишь. Человек же, неважно — друг или нет, в этих благах нуждается, и жить без них попросту не может. А потому и нет у тебя друзей. Вот так вот.
Мне пришлось виновато развести руками. Мол, прав ты. Но я скорее это сделал из желания показать свою заинтересованность его словами. Он оценил — покивал, осматривая меня с ног до головы. Да, из материальных ценностей имею лишь рваный плащ, обветшалые одежды да пару дырявых сапог. Но на сей раз, их вид вызвал у торговца теплую искреннюю улыбку. Мой вид подтверждал его суждения. Он символизировал его правоту, и седельщику стало приятно. Я снова услышал его слегка возвышенный голос:
— Поэтому, когда меня снова спрашивали «свои», я отвечал: «Шесть!». Да, шесть золотых стоит мое седло для «своих». Для всех остальных пять, но для своих шесть. Что? Интересно — почему? Почему я цену поднял? Да, всем тоже стало интересно, почему вдруг для «своих» оно подорожало. Так я и отвечаю: пытаясь получить скидку, пусть даже в один золотой, «свой» желает оставить этот золотой в своей мошне. То есть обогатиться на один гульден. Ведь он может потратить его на другие желания и прихоти. То есть обогащает свои желания на один золотой. Ведь так? Так. Но тогда и я имею то же самое уникально дружеское право. Потому что, повторюсь — дружба, равно как и любовь, и иные отношения, должна быть взаимной. Значит, я не просто могу, но должен отдать седло за шесть, дабы гульден оказался уже в моей мошне, и я потратил бы его уже на свои желания.
Седельщик самодовольно потер руки, радуясь собственной изворотливости. Меня тоже она радовала. Но не как суть, а как стремление изменить свою жизнь с помощью одной лишь мысли. Поэтому я снова в удивлении поднял брови и округлил глаза. Он насмешливо причмокнул языком.
— Да, поначалу такое всех тоже ужаснуло. Потом возмутило. Затем оттолкнуло. После все сочли меня сверхжадным, а после и вовсе сумасшедшим. Но я ждал. Долго ждал, так долго, что даже начал терять надежду. И, представь, дождался. Все это осознали, одумались, ощутили на собственной шкуре, и вновь стали друзьями. Я, право, лишнего с них брать не стал, но зато нормальную цену всегда получаю. Пять — значит пять. Значит, оно стоит столько. Значит, я в него вкладываю четыре, а пятый — есть моя прибавка, на которую я, собственно, и живу. Ведь мне и дом содержать надо, и подмастерьям платить, и за место на рынке, и много еще чего. К тому же бывают непредвиденные расходы. Зато, когда мне что-то нужно, и это «что-то» делает мой хороший знакомый или друг, я всегда предлагаю плату больше, чем он называет. Разумеется, он отказывается, отнекивается, и тогда уже сам делает мне скидку. Вот это от души — я понимаю. Потому как я его с душой оценил. Я хочу платить ему больше. Хочу искренне. И он искренне жаждет сделать мне что-либо по-свойски. Но я все равно неумолим — я настаиваю на нормальной оплате, без всяких скидок. Единственное, о чем прошу — чтоб делали хорошо и своевременно. То есть — от души. А от души делают лишь в одном случае — для души. То есть — для себя. Поэтому, если платишь от души, то сделают и быстро, и хорошо. Не всегда, конечно, но стараться будут. По крайней мере, у тебя уже будет право требовать своевременности и качества. И дружба от этого нисколько не ухудшится, а наоборот, крепче станет. Заплатишь мало, то есть по-свойски, то будешь либо ждать долго, либо сделают абы как. И не возразишь — друг ведь. А возразишь, так узнаешь, какой ты для него друг. Когда для тебя по свойской цене все делают, а ты, скотина неблагодарная, еще и недоволен. Дружба после этого, как правило, угасает или рушится. Вот так-то.
«Богатство — это власть над теми,
кто искренне уверен,
что богатство — это власть».
На сей раз, я глубоко задумался. Интересен жизненный путь этого мастера. Многие понимают его правоту, но лишь поверхностно. Он же всеми силами пытается добраться до незыблемой основы. Молодец. Ведь то удел немногих. Вернее, многие пытаются, но не у всех выходит.
— Словом, надо относиться к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, — подвел он неожиданный итог. — Ты должен это хорошо знать. Вижу, вижу — знаешь, об этом все мудрецы во всех землях толковали. Так вот я и отношусь. И прошу, чтобы ко мне так относились. И, знаешь, действует — друзья и знакомые перестали использовать свою почетную фамильярность и стали платить требуемые гульдены. Все встало на свои места и обрело естественную гармонию. То есть, изначальное равновесие… Однако неожиданно для себя я отметил, что история здесь не заканчивается. С этого момента, мой многомудрый оборванец, наступает очень интересный этап. Да, я беру с друзей золото, и не делаю никаких скидок, иначе начну сам себе противоречить. А самое страшное — все вернется на круги своя. Но! Но… у меня появилось желание помогать им, делать им дорогие подарки ко дню рождения, к свадьбам их детей, к общим праздникам, делиться советами, опытом и мудростью, которую ты столь высоко ценишь. То есть всеми видами ценностей — как духовными, так и материальными. Потому как появились и те, и другие. Во мне стали просыпаться какие-то истинные человеческие чувства, которые изначальная нищета загнала куда-то глубоко. Я, кстати, отмечаю особо жестокое отношение нищих друг к другу, и заискивание перед теми, кто богат. И радуюсь, что избежал сей страшной кары. И наставил на истинный путь своих друзей и близких. Хотя моя заслуга тут невелика. Я лишь подтолкнул их в нужном направлении. Выходит я, с помощью золота, которое они мечтали недоплачивать мне раньше, им же и помогаю. То есть уникальное право дружбы использую не для того, чтобы брать, но давать. И меня это нисколько не обременяет, не умаляет моей морали или чести. Нисколько. Даже напротив. Так же и они относятся ко мне. И всем хорошо — мы живем в достатке и процветании, как в материальном, так и духовном. Вот такая тебе философия, дружок. И никакие мудрецы, никакие пророчества и высказывания, никакие ветхие и новые писания мне ее не затмят. Вот она, моя истина. Жаль только, что тебе ее не понять. Ее мало кто понимает, потому как нужно пройти сей путь, как ты сам недавно хвастал. И лишь потом начинаешь потихоньку соображать. А как сообразишь, так и начнешь жить припеваючи. И все вокруг тоже. Единственная здесь трудность — работать много приходится. Но мне работа в радость. Я люблю ее. Особенно, когда ее не только словами и похвалой ценят, но и гульденами звонкими. А то раньше так уж меня расхваливали, да только цель была очевидна — сбить цену. Лицемерие какое-то. И слова поперек уже не говорили. Это тоже плохо. Теперь, если я где-то сделаю плохо, то друг всегда укажет на мой недостаток, и я не обижусь на него. В этом, кстати, кроется один из глубинных смыслов дружбы. Пусть лучше он укажет, чем на рынке покупатель ткнет мне в лицо, и потребует уже оправданную и законную скидку. Или, чего хуже, обвинит в низком мастерстве, оскорбит «посредственностью», и расскажет об этом всем. И черная молва уже сильно будет подгрызать мою мошну. На рынке же доверие потерять очень легко и быстро. В то время как завоевать ох как сложно. Впрочем, как и вообще в жизни.
Я принял задумчивый вид. Торговец выдержал небольшую паузу, очевидно, надеялся на мои отзывы. Но их не последовало. Его то нисколько не смутило. Даже наоборот — заставило распаляться еще больше. Он почесал подбородок и снова повел речь.
— Но, повторюсь — то надо пережить. Тебе далеко не все понятно. Но речь не о том. Просто я пытаюсь втолковать тебе, что не надо бояться брать золото. Напротив — надо стремиться к этому. Это не отвернет от тебя друзей. Это отвернет от тебя бездарей, праздных лодырей, неудачников, таких же нищих, как ты — голодранцев, наглых лицемеров, обманщиков, глупцов и прочих попрошаек. Которые сразу начинают липнуть, как только бескорыстием пахнет. Которые и призывают к бескорыстию то речами, то писаниями. Зато вокруг тебя станут собираться сильные, смелые, удачливые и знатные люди. В моем случае это мастеровые. Но есть друзья из королевской стражи, есть парочка знакомых нобилей, есть купцы-караванщики, да много кого. А вот если ты захочешь приобщиться к нам, то… мягко говоря, тебя выпнут. Вернее — не примут. Никто даже разговаривать с тобой не станет — это сегодня я чего-то раздобрился. И не потому, что ты золота не имеешь, а потому, что ты… не желаешь его иметь. Ты не трудишься на благо общества, а лишь бесцельно шатаешься по городам, и щеголяешь сомнительным умом. Материальных ценностей ты не производишь, не торгуешь ими, работать, судя по виду, не расположен. На наемника тоже не похож. Какая от тебя польза? Правильно — никакой. Лишь показатель мнимого ложного совершенства, или наглядный пример — каким быть нельзя. А потому и не обижайся, когда тебя отовсюду гонят. Ведь ты или бездарь безрукий, или лодырь праздный, или глупец недалекий. Или сумасшедший, если человеком себя не считаешь. Благо хоть не лицемер, что меня несказанно порадовало. Другой бы уже на серебре слабину дал, а ты молодцом держишься. Похвально. Только все одно это глупость — по миру блуждать. Да, интересно, не спорю. Но ведь можно и с караванами товаров ходить. И мир посмотришь, и с людьми интересными поговоришь, и приключений тебе — хоть отбавляй. Но главное — золота заработаешь столько, что тебе и не снилось. Торговать, как я уже говорил, выгоднее, чем производить. Так что, подумай, бродяга, хорошо подумай. Ты пока еще не слишком стар, может, стоит осесть где-то, да чем-то заняться? И тогда, быть может, такие как я перестанут над тобой насмехаться. Я, право, не со зла это делаю, а с умыслом. И если ты действительно мудр, то увидишь его. И поймешь.
Я замер и даже из вежливости приоткрыл рот. Как сказал… А главное — как мыслит. На сей раз монолог поразил меня глубже. Да, мастер не так прост, каким мне показался сразу. Тем самым он снова вызвал симпатию. Ведь в этом мы с ним похожи. И не только в этом. Он снова напомнил мне себя. Того себя, каким я стал после того себя, похожего на Пудилу.
Седельщик высоко вскинул подбородок, и демонстративно спрятал гульден в небольшой мошне, что держалась под распахнутым у ворота камзолом. Да, себя ценит (а точнее — научился). Да, есть за что. Да…
— Так-то, мой неимущий друг, — казалось, он воспрянул духом, выдав мне всю свою мудрость. — Ты останешься таковым до тех пор, пока не осознаешь моей правоты. А как осознаешь, так и начнешь жизнь свою менять. Тогда и вспомнишь меня. И оценишь уже искренне.
Я показательно и скорбно вздохнул, понуро уронил голову и раболепно произнес:
— Уже оценил.
— Рад слышать, — голос его креп, возвышался и напоминал завывание ветра в горах. — Хоть какая-то польза для тебя с нашей беседы. И что ты намерен делать?
Я вновь оглядел снующую туда-сюда толпу, потянул носом их разномастные желания, блаженно засопел, и облегченно выдохнул:
— То, что и делаю.
Седельщик моргнул и снова погас. Точно прибрежный маяк, утопив в ночной воде последний луч надежды. Холодная тьма вновь сомкнула свои клещи. Триумф его победы вдребезги разбился о мою наглую непробиваемость. Многоголосой болью зазвенели хрустальные осколки льда — то ломались его желания. Да, они были чисты. Да — искренни. Да — верны. Но они ломались — они были хрупки. По крайней мере, по сравнению с моими. Ведь я уже когда-то был таким. А прошлое всегда разбивается о настоящее, если пытается воспрянуть из глубины времени. Его место лишь там. Мы можем лишь смотреть в него. Но вернуть — увы. Мы можем лишь попытаться его воссоздать. Но то станет не до конца подлинно. Ведь желания наши стали уже иные.
Ремесленник озлобленно оскалился и зашипел:
— Бродяга, ты мне снова голову морочишь?!
— Нет, — блекло улыбнулся я, чуть согревая его желания.
— Ты ж сказал, что все понял?! — мучительно вскрикнул голову торговец. Мне казалось, он пытался собрать мерзлую кашу из колких обломков мечты, горьких слез и отчаянных соплей. Он жаждал выплеснуть все это мне прямо в лицо. Но не мог. Потому что не мог собрать.
— Причем давно, — уточняюще добавил я.
— Но… по тебе не видно, чтоб ты вознамерился жизнь свою менять. Хотя ты признался, что оценил мою мудрость. Как же так?
— Да, почтенный седельщик — оценил, — еще раз повторил я. — И давным-давно. Так давно, что уже пришел к иной. Я ведь все это пережил. И те же самые мысли приходили мне в голову. И я так же действовал. И достигал тех же результатов. А потому и слушаю тебя здесь, да не перебиваю. Я просто наслаждаюсь воспоминаниями.
Он снова почесал подбородок, заскрипел зубами. Мутная жижа таяла на глазах. Ее собрать уже не представлялось возможным. Да и бессмысленно это. Тогда он подобрался и метнул на меня колючий многообещающий взгляд.
— И что же? Предлагаешь и мне в бродяги податься?!
— Выбор всегда за тобой, — сказал я. Сказал просто и понятно. Но он не понял. Вернее понял, но по-своему. Потому как возопил с новой силой:
— Да врешь ты все! Ты, видать, и был когда-то человеком, да ныне из ума выжил, и перестал быть таким!
— Вот видишь, — отметил я усмешкой его последние слова. — Ты сам признал, что я не человек. Даже не я — ты поведал о том!
Он запоздало прикрыл рот, силясь бросить еще что-то колкое в ответ. Колкое, по его меркам, но истинное по моим. Я же церемонно поклонился. И мягко, четко и торжественно провозгласил:
— Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше — тот не человек.
Он взирал на меня расширенными глазами. Я чувствовал его желания. Он пытался понять — сумасшедший я или нет. Мои глаза таинственно смеялись в ответ. Я продолжал:
— Слыхал такое, мастер-седельщик? Или, быть может, читал? Где-то такое уже написано. Хотя подобная истина переписывается, кочуя век от века. Или же… ты книг не читаешь? Не постигаешь источников мудрости?
Он не стал утруждать себя ответом. Он просто выкрикнул мне в лицо, потрясая кулаками и брызгая слюной:
— Да что ты можешь, бродяга?! Кроме как писаниями истлевшими мне голову забивать?! Я ведь не зря тебе урок с золотом преподал. Ты нипочем не сможешь заплатить мне золотом за мудрость! Ведь у тебя его нет! Нееет! И не будет! Потому как быть не может! Хоть как ты свою мудрость изверни! Тогда спрашивается — мудрость ли это, раз она простого жалкого да презренного металла тебе принести неспособна…
— Сколько ты хочешь за свою мудрость, седельщик? — ледяным тоном оборвал я его.
От неожиданности он чуть не упал. Уж таким пугающим прогремел мой вопрос, словно гром среди ясного дня. Хотя вопрос и будничный, и тон спокойный, но вот смысл не таков. Он мощным ударом меча врезался в плоть желаний торговца, растерзал ее и глубоко впился. Брызнула кровь. Нет, не та, которую мы привыкли лицезреть. Эта кровь иная, неосязаемая с первого взгляда. Но, тем не менее, такая же жгучая, сладкая и… желанная. Я неудержимо сверкал железными глазами. Они разили невидимыми молниями и заставляли мастера пятиться прочь. Он уперся спиной в прилавок, всплеснул руками и с грохотом опрокинул пару седел. Следом, шурша, сполз ворох сбруй и уздечек. О камень сухо лязгнули приклепанные к коже бляхи. Отчего-то лопнул шнурок, и подковы с громким звоном принялись осыпаться на пол. Странно. Их-то ничто не задело.
На шум обернулись соседние лавочники и просто прохожие. Но ничего сверхъестественного нет — с кем не бывает? Подумаешь, седельщик случайно седла опрокинул. Подумаешь, рукой махнул неосторожно.
Однако, следует отдать ему должное, он не испугался, не обратился в бегство и не стал криком призывать стражу. Седельщик знал — все это он успеет сделать, если обстановка вдруг обострится еще больше. Поэтому он просто распрямился, бросил мимолетный взгляд через плечо на упавший товар, и снова обернулся ко мне.
— Ну так что? — уже мягче повторил я. Мне хотелось дать ему шанс, и я дал. Мне хотелось услышать его слова. И я повторил, — назовешь свою цену?
Торговец смерил меня таким интересным взглядом, что я невольно залюбовался. И, как водится, принюхался. В его взгляде слилось все: осторожность, жадность, страх, непонимание, понимание, боль, тоска, злость, радость, недоверие. Даже благодарность. И много еще чего. Я улыбнулся. Я тоже умею так смотреть. Хоть и не люблю.
— Хорошо! — неожиданно поддался он. — Будь, по-твоему. Я не боюсь казаться смешным, называя высокую цену. Я сильный человек, и рад считать себя таковым.
— Называй! — приглушенно бросил я.
— Сколько не жалко! — ответ последовал незамедлительно и неумолимо.
Мудро, мудро! Я снова отметил его мастерство не седельщика, но торговца. Но на его беду я сам был таким, и такую же цену называл некоторым. Я нагло засмеялся. Так, что там мне отвечали? Я заглянул в прошлое. Возрадовался и провозгласил:
— А если я исполнен жалости?
Теперь уже засмеялся он. Медленно, с нарастающей уверенностью и силой собственного всемогущества. Он стоял против меня, и силился пересмеять. Я снова не стал лишать его удовольствия и понуро притих. Ждал. И думал — а не выскажет ли он то же самое, что когда-то говорил и я. Ох, каким сладким стало пророческое чувство, когда я услыхал его насмешливый голос:
— Ладно, успокойся. Мне ничего от тебя не надо. Просто… каждый платит ровно столько, сколько он стоит. И я в очередной раз убедился в этой избитой до боли истине, ха-ха-ха! Не расстраивайся, мудрец, а просто прими, как должное. Ха-ха-ха…
Мудро. Снова мудро. Ибо очень уместно. Правда, он еще не подозревает — насколько.
Потому как не ведает, кто перед ним.
И не потому, что он не проницателен.
А потому, что этого не ведает никто.
Но лишь до поры, пока я сам не соизволю явиться…
Нас разделяла пара шагов. Но то не стало помехой. Я умею двигаться с поразительной быстротой, выходящей за грани реальности. И реальность для меня перестала быть преградой. Два шага реальности? Много ль это, или мало? Все относительно. Но я скажу точно: «Это неважно». Важно то, что они исчезли. Реальность же просто уступила место реальности иной. Моей. И я воспользовался ею.
Движение произошло не мгновенно, не стремительно и даже не молниеносно. Оно просто произошло. И нет такого понятия во времени, способного описать его. Время безвластно над моей реальностью.
Со стороны казалось — ничего не изменилось. Седельщик продолжал вызывающе улыбаться. И уже даже начал оборачиваться, спеша привести в порядок прилавок, как я опередил его. Я шагнул вперед. Он услужливо подался в сторону и заинтересованно поднял светлые брови. Глаза его полыхали веселым пламенем жизни. Они сияли победой. Сладкой, дурманящей, но, главное, обоснованной. Он вызывающе ждал. Я жать себя не заставил. Подошел к деревянному лотку, сунул руку под плащ, достал увесистую мошну, распустил завязки и высыпал все, что было в ней, на плашку. Полновесные золотые гульдены с тяжелым благоговейным звоном принялись падать на прилавок, точно крупные слезы искренней скорби. Или радости — неважно. Важно то, что они падали. Важно то, что они были. И было их очень много. Я не стал утруждать себя бесполезным подсчетом, но их оказалось больше полусотни.
Вот тут-то картина снова переменилась. Если у седельщика никогда раньше не случался сердечный приступ, то, похоже, он готов был случиться. Он немо и отнюдь не наигранно распахнул рот, глаза, уши и все, что только возможно. Он не верил. Руки его задрожали, глаза заволокла какая-то непроглядная мгла, брови выгнулись дугой, язык мало, что не вывалился, как у загнанного пса. Он снова проигрывал. А точнее — уже проиграл. Я победно усмехнулся и встряхнул мошной. Последний гульден выпал из темного кожаного чрева, довольно звякнул и притих на вершине зыбкой горки. И стал он символом завершения всего этого урока. Да, прав торговец и все ему подобные. Ведь золото — одна из сил, которая правит миром. А точнее — один из отголосков той силы, или тень ее. Но это уже неважно. По крайней мере, для людей.
Я смял мошну в кулак, демонстративно показывая — выжал все до конца. Высокий седельщик сглотнул, поперхнулся и закашлялся. Он тыкал пальцем в горку золота, бледнел и хрипел. На самом деле, он пытался что-то сказать, но выходил лишь гортанный хрип. Я смилостивился и произнес за него:
— Да, знаю, это невероятно. Но это так. Вот моя плата тебе, почтенный мастер.
— Но… но… как…
— Очень просто, седельщик, очень просто, — повторял я размеренным назидательным тоном. — Но просто для меня — не для тебя. А если тебе то снова интересно, я вновь повторю: отправляйся гулять по миру. Но путь начни со своего желания. Когда твое желание станет истинно, что пересилит все другие, то ты и пойдешь. Нет желания, или слабо оно — живи и радуйся жизни. Это ни в коем случае не слабость и не трусость. И уж тем более не бесчестье. Это хорошо, ибо есть благо. Ведь жив я благодаря таким, как ты. Ведь блуждаю я вместо всех вас, а после и делюсь впечатлениями. Но чтобы познать истинную красоту мира, нужно идти самому. Это не так просто, друг мой. Но не просто для тебя. Зато станет просто, когда уподобишься мне. А мною быть не трудно. Пусть очень трудно стать таким. Ведь первый шаг всегда дается с трудом. Хотя это всего лишь символ превосходства изначального желания над остальными.
— Кто ты? — тяжело уронил он. Голос отдавал уже знакомым смешанным чувством.
— Неважно, — насмешливо, но отнюдь не злобно, ответил я.
— Человек отдал мне все свое золото, и говорит — не важно, как его зовут?!
— Зовут по-всякому. Но кто я — неважно.
— Для меня важно, — серьезным тоном отметил он, потихоньку оправляясь от пережитого.
— Тогда сам назови меня, — не менее серьезно посоветовал я.
— Но… я… я не могу принять твое золото… — бегло залепетал он. — Я…
— Можешь, — отмахнулся я, вжимая его взглядом в прилавок. — Еще как. Ведь то для тебя ценно. Ты хотел этого. Даже жаждал. И я дал тебе все, это. Я дал тебе самое ценное. То, что ты ценишь, во имя чего торчишь здесь днями напролет, а ночами корпишь над работой в своей душной коморке. Я истинно ценю твой труд. И твою мудрость, что толкает тебя трудиться. Тебя, и твоих близких. Ведь вы сами, без лишней воли воплощаете свои желания. Я искренне отмечаю — это действительно мудрость. Однако добавлю — человеческая. Но ты и есть человек. Ты гордишься этим. И не напрасно. А потому я щедро готов отблагодарить тебя. И плачу я ровно столько, сколько стою. Ибо выкладываюсь без остатка.
— Я хотел лишь урок… — пытался объяснить он.
— Ты его получил! — твердо закончил я. — Бери золото.
— Но… я привык брать обоснованно. А тут…
Я загадочно сверкнул холодными глазами.
— Это обоснованно. И ты сам обосновал это.
— Но… я не привык быть в должниках. Это подвох!
— Отнюдь.
— Я не приму…
— Примешь!
— Я не хочу лишать тебя всего…
— Лишить меня всего невозможно. Зато это легко сделать с тобой. Ведь наши богатства разные. И я только что это доказал.
— Мудрость мудростью, но… ты ж пропадешь без денег? — он как-то виновато сжался, ссутулился, словно не желал возвышаться надо мной.
— Так думаешь ты. Равно как и любой другой человек.
— Да, и поэтому…
— Я думаю иначе! — поднял я руку, пресекая все его дальнейшие попытки сопротивления.
— Здесь что-то нечисто, — глаза седельщика наполнились проницательностью.
— Все чисто, даже чересчур, — искренне признался я. — Все справедливо и законно. Каждый получил свое.
— Но это ведь не мое золото?! — тыкал он в мерцающую кучку.
— Твое! — настойчиво цедил я, повторяя тот же жест.
— Но… нельзя же так?!
— Однако это так!
— Но… мне хватит и одной монеты, — попытался вывернуться торговец. — Я возьму ее как память о тебе, повешу на шею, и буду рассказывать всем о загадочном мудром скитальце.
— Тогда у тебя великий выбор, — кивнул я на кучу золота. — Выбери любую. Хотя значение символа не во внешнем проявлении, но в сути. В той мысли или идее, которую мы вкладываем в этот символ. Поэтому любая из этих монет может стать напоминанием обо мне. Равно, как просто твоя память. Поэтому вовсе можно обойтись без символов — я все равно буду жить в твоем сердце и твоем сознании до конца жизни. Ведь после твоей смерти значение символа утратится, и все снова увидят в том не память обо мне, но просто золотую монету. Разумеется, если ты при жизни не передашь им силу значения символа. Вот потому и безразлично мне внешнее проявление. Хотя, оно лишний раз напоминает о силе символа. Поэтому, я все-таки советую тебе означить память обо мне. Память имеет свойство истираться, как королевские лики на золотых монетах. Так что, почтенный седельщик, бери любую.
С этими словами я небрежно указал на горку сверкающие монеты. Он окинул горку задумчивым взглядом. Насупился, поджал губы, почесал нос. И тихо, будто признавая свою вину, сказал:
— Хм, ладно. Будь по-твоему. Но остальные?
Я беззаботно пожал плечами, и равнодушно произнес:
— Потрать их на какое-нибудь благое дело. Или, как пожелаешь. Это, в общем-то, одно и то же. Сделай с ними все, что хочешь.
— А ты как бы ими распорядился? — допытывался он, вытянув шею. — Пару мгновений назад золото принадлежало тебе. Но как бы ты потратил его? Чего бы ты хотел?
Мое худое лицо озарила улыбка. А он тверд и в глубине души благороден. Никак не желает забирать монеты, и ищет способы вернуть их. Хотя, на самом деле, то снова его опыт торговца. Или, если угодно, философия обмена. Он просто боится остаться в должниках. Потому как знает, что это такое. Да, он знает — рано или поздно расплата придет. И придет в самый неподходящий момент, потому как часто такое случается. Попросту он, как и любой здравомыслящий торговец, намерен все точки в договоре расставлять своевременно. Я не стал его разочаровывать, и поспешил помочь с расстановкой.
— Мое желание просто, но с тем же немаловажно и ценно. По крайней мере, для меня. Я хочу узнать, чего хочешь ты? Вернее, хотел, так как узнал уже. Потому и не поскупился. Как и ты не поскупился на слова, не побрезговал моим малоприятным видом, не прогнал прочь. Напротив, даже выслушал некоторые мои мысли. И щедро поделился своими. Даже очень щедро. Я ценю это. Искренне ценю. Сам видишь как.
— Брр… я снова не пойму, — затряс он растрепанной головой. — Я хочу знать, чего хочешь ты, а ты говоришь то же самое. Круг замкнутый?
— А еще узнать твое имя, — милосердно упростил я ответ. — Я-то представился.
— Меня зовут Кнут, — живо откликнулся он. Пусть даже позабыл протянуть мне руку. Но это нормально для такого исхода. — Но как зовут тебя?
— Я уже сказал, — задорно напомнил я.
— Не припомню, — нахмурились его брови под сенью первых морщин. Морщины не символ старости. Они — символ мудрости. Но не всегда. Потому как снова все определяет желание. Да — желание быть мудрым. Или жажда познания мира.
— Значит, память плохая, — хохотнул я.
— Раньше не жаловался, — пожал он плечами, силясь вспомнить мое имя. Наивный.
— Все случается впервые, — уже громче смеялся я.
— Нет, ты не назвался, — твердил Кнут. — Ты сказал: «Неважно».
— Правильно, — кивнул я. — Выходит, с памятью все в порядке.
— Но… мне что, звать тебя «Неважно»?
— Хочешь — зови. Хочешь — нет. Зови, как хочешь. И символ напоминания выбери любой. Равно как вообще можешь не выбирать его. Я, Кнут, от этого вряд ли поменяюсь.
— Ох, — тяжело вздохнул седельщик.
— Да, — выдохнул я, — все правильно. И неважно, как я выгляжу. И неважно, как меня называют. Но важно мое существование в этом мире. Это люди болезненно цепляются за свои имена. Стараются не опорочить их и прославить в веках. Да, верно. Ведь имя — тот же неосязаемый символ. Символ былых достижений, побед, высокого мастерства, сердечного милосердия, благотворительности и всего, из чего создано то имя. Всего, что улучшает жизнь всех нас. То, что мы забывать не хотим, и не должны. Хотя, основой этого символа могут стать злодеяния, убогость, пороки, мнимое величие, извечная посредственность, низкое мастерство и прочее. Как мы любим часто отмечать: вечный неудачник, закоренелый злодей, прожженный пьяница, сварливая жена, непробиваемый тупица, неисправимый чудак, законченная блудница… или извечный скиталец. То есть то, что ухудшает жизнь. Некоторым. Тем, кто вешает эти символы на шеи тех, кому положено. А те, как правило, стремятся от них откреститься и позабыть, то есть избавиться от этих значений. При этом обижаются на тех, кто одаряет их такими символами. Но, погрузив комнату во тьму, не избавишься от вещей, что в ней есть. И стремясь забыть недостатки, ты не лишаешься их. Потому что тебе о них неустанно напоминают. Не надо забывать о них — нужно возжелать избавляться от них. Иначе они останутся неизменными, вместе с тем клеймом извечного позора. Словом, неважно каким, но имя является символом. Но лишь для людей. А для меня — то неважно. Суть моя в ином.
— И в чем же? — светлые глаза Кнута сверкнули затаенной жаждой. Он все понимал, но пока лишь поверхностно. Ему понадобиться время, дабы вдумчиво осмыслить все это. Эх, я в очередной раз пожалел, что не имею возможности записывать все сказанное на пергамент. Да и желания такового, если честно, нет. А потому, пусть просто слушает. Пусть улавливает лишь то, что слышит, а не то, что есть. Не то, чего доброго, додумается и вправду уподобится мне. И так каждый! Представьте, если все начнут праздно шататься, разглагольствовать и морочить друг другу голову? Все, без исключения, от мала до велика. Все, кто может ходить, ползать или летать. Тогда и конец света, думаю, не далек. Кто станет тогда делать седла, упряжи, доспехи, оружие и все прочее?
Хм, а впрочем, станет ли все это нужно?
— Моя суть в том, кто и как меня назовет, — тихо произнес я, наконец, решив признаться. — В том, кем меня увидят. Но все меня видят по-разному. Потому-то имен, или символов, у меня может быть бесконечно много.
Я сказал это легко и непринужденно. Но вот седельщика вдруг стало коробить, ломать, мутить и крутить. Мне показалось, его сейчас стошнит. Но он, как сам недавно отметил, был сильный человек. Он сдержался.
— Но… почему так? Зачем?
Я повернул голову и пробежался взглядом по говорливой и подвижной толпе. Люди сновали перед глазами и не обращали на меня внимания. Лишь изредка кто и бросит мимолетный пустой взгляд, но он тут же скользил прочь. Я их не интересовал. Ведь вряд ли назавтра кто-то из них вспомнит мой лик. Их интересуют собственные нужды, прихоти и желания. И ничего более.
Милые вы мои люди. Вы даже не понимаете, что в этом-то я и схож с вами. Наверное, потому и выгляжу, как вы. Наверное, потому и стал для меня символом облик по образу и подобию вашему. Ведь меня интересует то же самое — ваши желания. Чего желаете вы, мои добрые? Или злые — неважно. Ведь то всего лишь ваше отношение друг к другу, но не ко мне. Потому как ко мне никто не относится. Не потому, что не можете, а потому, что не хотите быть такими. Это тоже ваше желание. Кнут, кстати, недавно его подтвердил. Он не желает скитаться по миру в рваной неприметной одежде. Он никогда не променяет тепло и уют родного дома на бессмысленные блуждания в поисках непонятно чего. Он никогда не покинет семью, детей, друзей, знакомых и близких. Седельщик привязан к ним всей душой. Он никогда не расстанется с любимым ремеслом, в котором достиг высот и по праву может собой гордиться. И может требовать высокой оценки, как духовной, так и материальной. Да, все так, и все это правильно. Я, отнюдь, ни коим образом не упрекаю его в том. И даже поощряю быть таким. И поощряю всех. Ведь это и есть благо, это и есть счастье и радость, это и есть смысл существования всех. И это подтвердит каждый, кто живет так. Почти каждый…
Но не я!
И не те, кого ищу.
Хотя, я тоже готов подтвердить и это, но уже по-своему. Ведь такой образ жизни как раз и порождает меня. Меня и мне подобных. Тех, немногих, кому не безразличны многие. Тех, кто не побоялся лишения, одиночества, отрешения, наказания или смерти во имя своих желаний. И тем более — во имя чужих. Тех, кто истинно окрылен мечтой и стремился ее воплотить всеми силами. И неважно — добро или зло то принесло. Но важна готовность жертвовать собой во имя своих идеалов, пусть даже мнимых и навязанных. Она-то и есть извечная сила желания.
Я перевел благоговейный взгляд на долговязого Кнута. Он замер в ожидании вожделенного ответа. Он — простой человек, стоит напротив меня и даже не догадывается, кто он на самом деле? И даже не подозревает, что он… Творец. Вернее — малая частица его, но то уже неважно. Важно то, что он породил меня, причем, недавно. Точнее — он наполнил меня долей своей силы, поселив символ мой в своем сердце. С монетой или без, но он уже никогда меня не забудет. И я ему искренне благодарен, а потому и желаю здоровья и процветания. Ведь пока процветает он — буду процветать я, и такие, как я. А еще желаю ему бесконечной жизни. Ведь пока жив он — буду жить и я. Вот почему не считаю я выдумкой вечную жизнь. Вот почему во всем стремлюсь я к вечному…
Кнут ждал. От него резко пахло желанием прикоснуться к моей тайне. Пусть он не все понимал, но желание его пахло все острее и острее. Наконец, я не выдержал, повел носом и принялся толковать дальше:
— Это наделяет меня силой всех, кто меня называет. Кто вспоминает меня. А вспомнит меня всякий, с кем я встречался. Разумеется, если остался в живых. Ведь тех, кто вспоминает меня недобрым словом, я наказываю, вплоть до убийства. А потому нет таковых в нашем мире. Они уходят на перерождение, с полным очищением памяти. Впрочем, как знать, может и смерть не лишает человека памяти, но речь не о том. Меня будут вспоминать всегда, когда искренние желания начнут переполнять ваши сердца и требовать воплощения. Так неужели это значимо — как меня при этом зовут? Гораздо важнее то, что мое присутствие в чьей-то памяти подтолкнет его к свершению своих желаний, как добрых, так и злых. Ведь эти абсолютно равные противоположные символы обретают истинную силу лишь во взаимной относительности. И тогда только двигают великое жизненное колесо. Иначе они сольются в единое, и жизнь исчезнет. Но это уже неважно. Хотя бы оттого, что неизменно. По крайней мере, в рамках человеческих желаний и возможностей.
Кнут кашлянул. Он крепко задумался. Однако взгляд его снова сполз на кучку золотых. Меня то порадовало, и в мыслях я повторил все свои пожелания мастеру седельщику. Это вновь подтвердило его привязанность к земному и изменчивому. Я жестко усмехнулся и с непередаваемым удовольствием глянул по сторонам. Хотя мог не глядеть — и так чувствовал многочисленные завистливые взгляды. О, нет, моя неприметная особа осталась без внимания. А вот на золото уже пялились многие. И вряд ли они видели в нем желтый металл, которым оно и было на самом деле. Но видели они в нем свои алчные желания. Они уже начали нестерпимо жечь спину. Настолько нестерпимо, что я указал пальцем на прилавок и повелительно произнес:
— Ты бы собрал уже свое золото.
— Да не мое оно…
— Тем не менее, собрать надо, — важно парировал я. Жар усиливался. — Пока другие ценители не нашлись.
Кнут с легкой злостью глянул по сторонам. «Ценители» проходили мимо, невольно замедляли шаг, всматривались и прислушивались. И шутка ль в деле: нищий бродяга в изорванном грязном плаще высыпал на стол богатого торговца кучу золота и приказывал собрать ее. Где такое видано? Но я был неумолим. Я бросал отрывочные и красноречивые взгляды, будто стрелял из лука. Люди поспешно опускали глаза и в легком страхе спешили прочь. Но оставляли свое искреннее желание понять то, что здесь происходит. Потому как некоторые описывали круг, и снова шли мимо нас. От них пахло завистью. Искренней завистью. Это радовало. По крайней мере, меня. Потому как я чувствовал искренний свет их алчных желаний, в то время как Кнут чувствовал их черную зависть.
Зевак становилось все больше. Все больше взглядов стал притягивать седельщик, немо застывший над кучей золота. Помимо жадности во взглядах замелькала строгость — поодаль прошел сборщик платы за места. Он достал свиток, сверил какую-то строку в череде длинных писаний, метнул косой взгляд на Кнута, скрипнул зубами и удалился прочь.
Я не желал привлекать внимания. Следовало что-то делать. А как лучше всего остаться без внимания? Правильно — исчезнуть. И я поспешил исполнить свое желание. Ведь всегда исполняю свои желания лишь сам. Не потому, что не привык доверять другим. А потому, что желания мои странны, непонятны, и порой — с трудом воплощаемы. Иной раз и вовсе не реальны. Последнее, кстати, всегда становится решающим.
Эх! Все приходится делать самому.
Но я не хотел исчезать не попрощавшись. Кнут, хвала Творцу, опомнился, и проворно принялся сгребать увесистую звякающую кучку. Он на миг отвернулся, загородив золото от нежелательных глаз. В них оно всегда отражается темным блеском — вряд ли украденное тратят на благие цели. Ведь желание обладать чужим уже есть проявление темной воли. Хотя, для самого вора оно светится ярким и благодатным светом. Однако, он все же нарушает закон, предписанный кем-то. Нет, не закон королевства. И даже не закон морали и совести. А простой и древний закон равновесия желаний. Даже седельщик знает его. Да, относиться к другим так, как желаешь, чтобы относились к тебе. Но вряд ли самому вору придется по душе, если его обворуют. А потому им многое не по душе. Однажды, я уже доказал это, и заявляю с уверенностью — несет похититель рано или поздно ту ответственность, которую должен. И тоже лишается чего-то. Ни в большей, ни в меньшей — в равной степени. Ведь равновесие — не пустое слово. Поэтому расплата приходит не как наказание, а как результат. Простой результат связи причины и следствия. Иначе, мир бы попросту не существовал.
А он, как видите, сущий…
Я остановился, и еще раз взглянул на виртуозного мастера. Да, ловок, как руками, так и языком. Молодец, кое-что постиг и уже не пропадет. Я за него даже больше рад, чем за Пудилу. Кнут старше, но не годами, а прозорливостью. Хотя кузнец покупал своей неподкупной простотой и душевной бесхитростностью. Да, такого легче и проще обвести вокруг пальца, чем этого седельщика. А потому и расплата за такое деяние станет жестче…
Кнут замер. Глаза его забегали в поисках чего-то, куда можно было спрятать золото. Я следил за ним, стоя уже там, где люди толкались и шли, ведомые своими желаниями. Торговец нахмурился, не найдя ничего. Взглянул на седельные сумы, но они оказались большими. И вдруг он стукнул себя по лбу и потянулся за пазуху. Туда, где теплился его кошель, согретый теплом сердца — колыбели искренних желаний. Я захотел помочь ему. А потому весело воскликнул:
— Эй, Кнут?
Он порывисто обернулся. В светлых глазах отразилось удивление. Я вскинул руку в прощальном жесте. Да, я прощался. Но не просто так. В лицо седельщика полетела пустая смятая мошна.
— Лови!
Он подскочил, высоко вскинул руки. Еле поймал. При этом едва не рухнул на прилавок. Выпрямился, опустил руки и посмотрел…
Да. Изумление — это тоже желание. Желание понять. И он желал. Хотя не мог этого сделать, пусть и пытался. Он остекленевшими глазами впился в небольшой кожаный куль. Я неотрывно смотрел на него. И ждал.
— Что это…? — раздался его сдавленный не то вопль, не то стон. Похоже, он уже начал догадываться.
— Это? — голос мой таил ту самую мощь, с которой наносится заключительный решающий удар. Тот, что несет запах победы. — Ха! Это тоже твое!
Он резко хлопнул себя по левой стороне груди. И столь же резко вскинул голову, выискивая меня взглядом. Но взгляд канул в неизвестность. Равно, как и я, мгновением раньше. И толпа, как символ целого многоликого мира, растворила меня безвозвратно. А в воздухе все еще витали слова:
— Прощай, Кнут. Будь так же мудр и снисходителен, равно как недальновиден и тверд. Прощай. И помни меня. Ты мне нужен именно таким…
«Судьбы неведомый узор
подвластен пониманью лишь одному.
Кому?
Тебе!»
Я гармонично слился с толпой. На меня мало кто обращал внимание. Таких тут хватало — нищеты или посредственности везде полно. Наверное, потому что они не думают о других. Зато я обращал внимание на всех. Принюхивался к запахам их желаний, прислушивался к звенящим песням их душ. Вожделенно шмыгал носом, незаметно навострял уши, точно охотничий пес, терпеливо замирал. Я старался не упустить ничего важного и значимого. Пусть в нашем мире значимо все, как хорошее, так и плохое. Потому как оно и наполняет наш мир.
В глубине своей сути я ощущал необычную легкость. По правде говоря, я всегда ее ощущаю, да только иной раз она усиливается, и едва не отрывает кончики моих исхудалых сапог от земли. Так и сейчас. Я вспоминал неслыханное удивление на лице высокого седельщика, и тихо посмеивался. Я радовался не собственной изворотливости, невероятной силе, способностям и прочему, чем я превзошел его. Так же, как глупо радоваться своему большому росту среди малышей. Я радовался тому, что он даже не смог крикнуть: «Держи вора». Равно, как не смог бы и каждый, кто допустил бы подобное. То есть позволил мне приблизиться.
Хотя я никогда не испрашиваю разрешения и не предупреждаю. Лишь облик мой — предупреждение. Но не для всех. Да, истина всегда очевидна, но вот смысл ее сокрыт очень глубоко.
Кнут, Кнут! Хотя, чего я гадаю? Ты наверняка лихорадочно пересчитываешь звонкие монеты. Иного и быть не может. И правильно делаешь, ведь то отголосок твоей мудрости. Мудрости торговца. А она и заставляет, так сказать, мелочиться. То есть подсчитывать все, до мелочей. Да, как неблагозвучно слово, но как глубок истинный смысл. Тебе ведь действительно хочется узнать — не обманул ли я тебя? Не взял ли хоть один гульден? И я знаю — ты не был бы против, даже если и не досчитался нескольких кругляков. Но не взял я, не взял, дорогой мой седельщик. Ничего не взял, кроме самого дорого. И тебе дал то же самое в избытке. Ведь если мы обменяемся монетами, то у нас окажется по монете. А если обменяемся мудростью? Тогда истинное богатство каждого удвоится. Но все же ты выбираешь золото. Пока. И прав ты. Равно как и я, желая тебе того же. Ты сам видел — я выложил все до единой монеты. И не потому, что я честен и не желаю лицемерить. А потому, что не люблю отягощать себя чужим, равно как и вовсе земным. Иначе, высоко не взлетишь.
Хотя, впрочем, я мог бы совершить все, что только возможно. Мог сплавить монеты в единый слиток, мог превратить их в золотую пыль. Или древесную труху. Или на каждой монете появился бы мой профиль. Или профиль Кнута. Или дырка в центре, чтоб на шею вешать сподручнее. Словом — неважно.
Но я желал именно этого.
И желание мое сбылось.
Впрочем, как и всегда.
Люди мелькали перед глазами. От них пахло суетой. Той извечной суетой, которая, по сути, и движет весь мир, вместе с нами. Их заботили лишь собственные желания — никто даже не задумывался о чужих. И тем более не стремился постичь и глубоко понять чужие желания. Да, таковые если и существовали, то на рынке их явно не встретишь. Здесь могу шататься лишь я. Ведь я бездарь, праздный лодырь, образчик лжесовершенства и мнимый мудрец. Ведь так назвал меня Кнут. И небезосновательно. Потому как не он один меня так называл. Но лишь поначалу.
Интересно, о чем думает сейчас этот мастер-седельщик? Как бы он назвал меня сейчас? Но возвращаться нельзя. Вернее — можно, потому как мы всегда властны делать все, что пожелаем. Но если я это сделаю, то все потеряет смысл. Изначальный смысл, который я истинно желал, вкладывая в свои действия и слова.
И, поборов человеческое искушение, я побрел дальше в неземном блаженстве. Блаженство копилось внутри, когда я всякий раз заглядывал в глаза прохожим. Но ничего, кроме желаний я там не находил. Желания попадались слабые и сильные, расплывчатые и четкие, темные и светлые, нужные и бесполезные. И прочие. Здесь они определялись количеством гульденов, что имел при себе покупатель. И по трепету желаний я с точностью мог определить, сколько золота при каждом.
Мелочный ли я?
Да. Ведь я с точностью до мелочи могу назвать сумму, припрятанную в мошне каждого. Ибо желания наши измеримы. Чем? Лишь возможностями. А возможности как раз и связаны напрямую с заработком. По нему можно судить, много или мало человек работает, делает ли он простую черновую работу или уникальную — неподвластную другим. Работает ли он руками или головой. Честен ли он в товарных отношениях или нет, и прочее.
Хотя товарные отношения есть просто отношения друг к другу. И здесь Кнут бесспорно прав — если мы истинно ценим друзей, то не поскупимся заплатить им больше той цены, что сложилась на рынке. Тем самым мы подарим им маленькую возможность воплотить свои маленькие желания, которые и станут подлинным проявлением дружбы. Никто на рынке не даст им эту возможность, ведь покупателей много и все они незнакомые. Они, напротив, будут бойко торговаться, норовя выпросить для себя скидку, пусть и законную. То есть прибрать к рукам то изначальное желание, что человек заложил в цену своего товара и своего труда.
Так что, дорогие мои, попробуйте применить ту мудрость и посмотрите на следствие. Разумеется, если у вас еще остались друзья. Для этого всего лишь надо знать реальную цену тем вещам или труду, которые предлагает на рынке ваш хороший знакомый или друг. Ну и само собой иметь ту сумму гульденов. И… немного больше. Но главное — иметь искреннее желание платить больше положенного. Ведь если друг оценит и примет ту плату, это даст вам право ждать то же самое от него. А его в какой-то мере обяжет быть благодарным. И, поверьте, он будет искать способы отблагодарить тем же.
Разумеется, если он друг…
Река неспешно текла, унося меня все дальше и дальше. Изредка она бурлила и плескалась у берегов, где шла торговля. Здесь шла ожесточенная непримиримая борьба. Рыбаки забрасывали всевозможные снасти, в ожидании улова. Рыба, большая и маленькая, сама шла к прикормке. Она блестела медной, серебряной и золотой чешуей. И попадалась. Но иногда сильно била хвостом, поднимая шум и брызги, и ускользала обратно в реку. Рыбаки разочарованно вздыхали, но не падали духом. Река нескончаема — всю не вычерпаешь. И рыбы здесь на всякого хватит. К тому же река волшебная — здесь рыбаки после улова сами становятся рыбами. И сами попадаются в другие сети. Бывает, крупная рыбина превращается в крупную. Бывает сонм мелких оборачивается крупной. Или большая дробится на мелочь. Кто чем промышляет.
Но есть еще и раки. Противные, скользкие, холодные. Они неспешно ползают по берегам, тараща выпученные глазищи, и цепкими клешнями хватают зазевавшихся рыбаков. И не отпускают, пока не выдоят капельку крови. Ее правда, не пьют, а уносят куда-то. И ползут дальше. А чтоб никто не возмущался, над рекой пролетают чайки. Они смотрят на рябую поверхность свысока, и затмевают тихие волны грозной тенью. Случись что, они мигом проглотят рыбешку. Но лишь мелкую и среднюю. Большую не смогут — в рот не влезет. А возмутись рыбак — ущипнут и его. Больно клюнут, да и улетят, сорвав прилипшую к рукам чешую.
Я озирался, оглядывался, всматривался в лица, заглядывал в глаза. Мне было хорошо. Я не рыбак, что стоит у берега, и не рыба, что виляет хвостом и трясет чешуей. И не рак, пьющий чью-то кровь. И уж тем более не чайка. Хотя желанием своим могу осушить все реки, и наполнить их настоящей кровью…
Неожиданно возле меня возникла немолодая черноволосая женщина. Размышления угасли и унеслись в пучину сознания. Откуда, собственно, все и произошло. Я приостановился, скользнул глазами, принюхался. Разодетая в разноцветные яркие одежды, она пестрым пятном выделялась на фоне коричнево-серой толпы и потемневших от времени прилавков. Ее желания пахли необычно. Они пропитались какой-то тайной, которая извечно интересует всех. Тайна вздыхала туманными клубами в глубине ее души. Она дрожала, извивалась, меняла форму. И силилась вырваться наружу, словно пойманная птица. Хм, интересно — что же это за тайна? Хотя, чего говорить, в каждом из нас есть какая-нибудь тайна, о которой мы не склонны упоминать. Которую мы бережем, и ни на что никогда не променяем. Однако всегда найдется тот прорицатель, что распознает сокрытое.
Прорицатель ли я?
Скажу не прямо, но таинственно — порой, я могу им быть. Но я не прорицатель. По крайней мере, сам себя таковым не считаю. И быть не стремлюсь. Иначе, меня так начнут называть повсеместно. А также ждать предсказаний. Но тогда уже имя прилипнет ко мне, опутает трепещущей паутиной звуков и утянет на землю. И останется мне всего лишь нести страшное и неблагодарное бремя прорицателя. Ведь во все времена их гнали отовсюду, наказывали и казнили. Хоть истинных, хоть ложных. Истинных за правду, ложных за обман. Зачем, спрашивается тогда, они вообще нужны? Ведь люди сами не ведают, чего хотят.
Ложным, кстати, доставалось и достается меньше. Ведь они все перевирают, и рассказывают красивые сказки, полные сладких грез. Те самые, в которые людям очень сильно хотелось бы верить. Те самые, за которые человек не поскупился бы на кругленькую сумму. Причем, черпают свои предсказания как раз из тех желаний, о которых человек мечтает более всего, но не может достичь. Да, это по-своему хорошо. Ведь они создают определенную иллюзию, к которой человек начинает стремиться. Пусть та иллюзия остается лишь в мыслях, пусть. Но она тоже нужна, ибо мечта изначальна. Беда здесь лишь в том, что в сказки склонны верить слабые люди. Или, не побоюсь этого слова — нищие. А они не в состоянии воплощать свои мечты, они не могут их превращать в реальные желания. Они лишь могут горестно вздыхать и сетовать на жестокую неблагодарную жизнь. А еще говорить: «я не могу этого достичь». При этом очень часто ищут виновных, как правило тех, кто умнее, сильнее, богаче, словом, тех, кто в чем-то превзошел их.
Наивные. Они даже не подозревают, насколько жизнь безжалостна к сильным. А точнее, они и стали сильными, ощутив и испытав всю безжалостность жизни. Той жизни, которая воспитала и закалила их в своем горниле невзгод и трудностей. Которая провела их по грани своей, едва не столкнув в пропасть. (Хотя, кого-то и столкнула). Но с тем же вселила такое мужество и уверенность в себе, которое способно пересилить все неприятности и трудности. А также жалкие, ничтожные и завистливые насмешки нищих. И сильный человек, сталкиваясь со своим истинным глубинным желанием задается лишь единственным вопросом: «Как я могу воплотить свое желание»? А следом начинает искать способы.
Сказкам же верить сильные не склонны. Равно как и многому из того, что навязывают или предлагают другие. Но все-таки есть истинные провидцы, которым верят даже самые сильные люди. Потому как дар провидца реален. Как реально и то, что есть он в каждом. Да вот только подлинным провидцам приходится и вовсе тяжело. Ведь они не рассказывают сказок, а вещают правду. А правда далеко не всегда приятна, чиста и светла. Хотя я называю то невежеством. Или неумением видеть в горькой противоречивой жизни красоту. И, как следствие, наслаждаться ею. Поэтому, когда настоящее предсказание сбывается, провидцу кричат в лицо: «Накаркал»! И благодарности никакой, разумеется, ждать не приходится. Лишь упреки, злые плевки, и необоснованные обвинения. Иной раз бывают даже плети, колоды, решетки и прочие способы искренней человеческой благодарности. Ну а если провидец настолько безошибочно все предсказал, то благодарность доходит даже до плахи. Или до виселицы.
А может и до креста…
Поэтому, смело заявляю — я не провидец. И быть таковым не желаю. Я лишь могу вселить истинную уверенность в сердце каждого, что он силен. Нет слабых людей, есть лишь не желающие быть сильными. Ведь слаб не тот, кто опустил руки, а тот, кто не желает их поднимать. Жизнь как раз и проверяет всех, тяготами приземляя руки каждого. Слабые смиряются — сильные сражаются до конца, потрясая кулаками перед носом реальности. Вот почему нет той идиллии, той сказки и того рая, где все хорошо, доступно, и где нет места горю, тяготам и невзгодам.
Вернее есть. И это все — жизнь. А источник истинной силы — это поединок с жизнью. Или противостояние ей. Да, жизнь сильнее, но она ценит упорство и мужество. И рано или поздно воздает по заслугам. Как решительным, так и безвольным!
Хотя, иной раз, предсказывать приходится…
Женщина вдруг таинственно улыбнулась. Нить размышлений резко остановилась. Улыбка вышла неприметной, ибо предназначалась только для меня. Я смерил ее скучающим взором, вздохнул и поспешил дальше. Но она вдруг призывно окрикнула.
— Не проходи мимо, дорогой.
Я остановился и обернулся. Она снова улыбнулась.
— Позолоти ручку — погадаю.
Я заинтересованно замер и пригляделся к ней. Морщины уже плавными росчерками вырисовывали ее возраст, седина мягкой кистью тронула кончики густых волос. Но вот голос ее звучал звонко и бодро, наполненный нотками молодости. Равно как и глаза. Два жгучих угольно-черных агата, в обрамлении длинных ресниц, мерцали весельем и хитростью. Люблю черные глаза. Они всегда напоминают мне ночь — ту пору, когда люди не властны сдерживать своих желаний. Ту пору, когда люди шепотом делятся откровениями и тайнами. И самыми сокровенными желаниями. Теми, что днем умело прикрыты плотной и громоздкой завесой неуместных порою слов.
Гадалка, приметив мою нерасторопность, тут же подалась ближе. Она как-то мягко и ненавязчиво обошла меня, словно изучала мою судьбу по одежде. Хотя, любому проницательному она о многом расскажет. Да только не все. Далеко не все…
— Вижу, долог и труден твой путь, странник, — вкрадчиво потек ее голос, и она с интересом заглянула мне в лицо. — Вижу это по твоим глазам, золотой мой. В них скорбь, печаль, и тяготы прожитых лет. Вижу — ты не молод, но и не стар. Для молодого ты слишком мудр, а для старого — слишком беззаботен. Твои глаза не лгут. Они таят в себе все, что творилось в твоей жизни. Они полны живых воспоминаний, над которыми безвластно время. Вижу, ищешь ты что-то, да все никак не найдешь. Вижу — странствуешь ты неустанно, да все не ведаешь, где остановиться. Вижу — беспокоит тебя что-то, но покой так и не приходит. Вижу — снедает тебя тоска. Но в погоне за изменчивым разнообразием жизни ты еще больше тоскуешь. Хочешь, дорогой мой, я расскажу о твоей судьбе? Я прочту ее по твоей руке, по твоим линиям. Они никогда не лгут, они — твои родные. Линии помогут тебе обрести недостающее. Они выведут тебя туда, куда ты стремишься. Они раскроют тебе тайное блаженство, о коем ты неустанно мечтаешь.
Я стоял, не в силах пошелохнуться. Гадалка обладала редчайшим даром ввергать в такое состояние, когда трудно ответить отказом. На меня, разумеется, этот дар не действовал, но я наигранно сделал вид, что подпал под влияние ее чар. Мне стало интересно: ложная она прорицательница, или нет? Она сразу приободрилась, хотя внешне не изменилась. Изменились лишь ее желания. Она вновь таинственно улыбнулась, возликовала в глубине души, и снова кротко посмотрела на меня. Я улыбнулся в ответ. Мне стало вдруг интересно узнать о своей судьбе из уст этой предсказательницы. Пусть я и знаю все наперед, но что скажет мне она? А она, судя по силе, действительно обладала способностями. Я переступил с ноги на ногу и с некоторым сомнением произнес:
— Что можешь сказать ты мне, гадалка, когда я простой странник и блуждаю в поисках благодатной жизни?
Она заметно оживилась, всплеснула руками и учтиво склонила голову.
— Ты не простой странник.
— А какой?! — вырвалось невольное восклицание.
— Ты загадочен.
— Я знаю, — отмахнулся я, нагоняя скучающий вид, стараясь распалить ее еще больше. — Ведь то присуще каждому. Пусть и не в равной степени.
— Вот видишь, — напевно произнесла она, — ты уже заговорил загадками.
— Какие то загадки? — небрежно бросил я. — То простая избитая истина.
— Но истина и есть загадка, — вкрадчивым голосом дополнила она. — Истина с виду всегда проста и очевидна, да вот суть ее как раз таки в загадке, что скрылась за очевидным. Истина — это тайна, которую люди силятся познать. Истина — это глубина. Она постоянно затягивает всех в свое лоно, ибо она желанна. Хотя иной раз может стать даже губительной.
Я наигранно вздрогнул и в показном ужасе раскрыл глаза.
— Тогда зачем ты меня пугаешь?
— Я не пугаю, — виновато поправила она. — Я лишь определяю, насколько ты силен.
— Как это?
— Как видишь.
— Но… чего-то я не пойму.
— Понять дано лишь сильному сознанием.
Я насмешливо покривился.
— Тогда не смею тебя задерживать. Я слаб.
— Я думаю иначе, — голос ее окрасился осуждением.
— Да? Ты действительно так думаешь?
Гадалка преклонила голову в учтивом поклоне.
— Да, мой дорогой. Действительно.
— Хм… а я все думал… что слаб, — в сомнении пожал я плечами.
— Ты не слаб, — успокаивающе отметила она.
— Рад слышать, — улыбнулся я. Но не широко. Нечего пугать ее раньше времени. — Что еще скажешь?
Женщина заметно оживилась и торжествующе провозгласила.
— О, я могу сказать многое. Хотя, по правде говоря, я всегда молчу. Говорят лишь твои линии. Мне всего только дано понимать их замысловатый язык. Мне всего лишь дано увидеть их сплетения и раскрыть значения их, касательно твоей судьбы. Ведь судьба — она, что написанная книга, которую ты день ото дня перелистываешь. Но ты можешь забежать вперед и узнать многое о себе.
— Но тогда жизнь потеряет интерес, — качнул я головой. — Если знать все наперед, то жить станет совсем скучно. Если прочесть концовку, то сгладится интерес в начале. Ведь так?
— Ты как всегда прав, бриллиантовый мой, — вежливо улыбнулась она, сверкнув хваткими глазами. Я уловил новую вспышку силы и сделал вид, будто поддался. — Да только не забывай о том, что перелистывание книги судьбы и есть часть судьбы. Ведь, узнавая свое будущее, ты обретаешь редчайший дар управления им. И меняешь его, согласно своим пожеланиям. Ты словно пишешь ту книгу сам.
— Вот как?! — я едва не прянул ушами. Хвала Творцу! Иначе выдал бы себя с потрохами. И весь замысел бы канул в пучину — она бы точно испугалась и метнулась прочь.
— Именно так, драгоценный мой, — она с серьезным видом отступила на шаг. Окатила меня наметанным придирчивым взглядом, и польщенно кивнула. — Но то лишь удел немногих избранных. То — удел сильных людей. Тех, кто достаточно силен в желании узнать правду о себе. Кто уверен в своей силе, и не побоится раскрыть книгу дальше.
Хм, как складно говорит. Я невольно заслушался, попутно принюхиваясь к ее тайным желаниям. Чего она хочет? Неужели, действительно высматривает в толпе достойных и пророчит им их судьбу? Верится с трудом. Значит, как и все, она зарабатывает здесь на пропитание. Что, собственно, я тоже и делаю. Потому как, вам уже известно, чем я питаюсь. Но почему она подошла ко мне? Я ведь с виду нищий бродяга, у которого за душой ничего нет. Что надеется она получить взамен?
— Сомнения гложут твою душу, дорогой мой, — снова заговорила она, с материнской заботой всматриваясь в глубь моей сути. По крайней мере, ей так казалось. — Но я вижу в тебе великую силу. Я вижу — ты готов узнать истину о себе. Ведь та сила сорвала тебя с обжитых мест, заставила покинуть тепло и уют родного очага, позабыть родных и близких и отправиться в далекое странствие. Ты жаждешь обрести что-то, но пока не знаешь что. Ты жаждешь отыскать кого-то, но пока не ведаешь кого. Доверься своей душе, золотой мой. Душа твоя оставила писания на руке твоей. Доверься мне — той, кому дано разъяснить писания те. Они укажут путь, они подскажут, где искать. А главное — кого. Если же ты не хочешь, или боишься своей души, то не стану терзать тебя излишними толкованиями и поспешу дальше. Да вот только и наша встреча не случайна и предопределена, равно как и все в жизни. Потому как давным-давно все написано.
Я окатил ее недоуменным взглядом, посмотрел с долей искреннего удивления. Как искусно и ловко она заманивает в свои сети. И ведь надо же: судьбу дано узнать лишь сильным. А кто не считает себя сильным? Судьбу дано узнать лишь смелым. А кто не считает себя смелым? И тут же оказывается, что встреча с ней не случайна. То есть отказом человек признается во всех своих слабостях и трусости. Но я поддался не на эту, пусть и умелую уловку. Я чувствовал ее настоящую силу, которой она превосходила многих иных людей. Я признаю — она действительно обладает даром предсказания, а уловками такими пользуется лишь для завлечения большего числа зевак и недальновидных. Тех, кто не может предсказать свою судьбу без посторонней помощи. Я усмехнулся и сказал:
— Хорошо, пусть так. Но раз ты так сильна в предсказаниях, ответь — захочу ли я подать тебе руку?
На миг она замерла, но тут же улыбнулась одной из своих загадочных улыбок.
— Вижу, умен ты, как и недоверчив. Но то не порок — то жизненная необходимость. Неустанные скитания наделили тебя опытом и мудростью. Ты научился не принимать все на веру, и проверять лишний раз. Что ж, это хорошо, золотой мой. Но… видишь ли, я гадаю по руке, и судьбу твою определяю лишь по линиям, но не по глазам или словам твоим. Пока ты не подашь мне руки, я не смогу прочесть того, что ждет тебя.
Я не выдержал и довольно небрежно хохотнул.
— Выходит, чтобы предречь — подам я руку, или нет, я должен подать руку?! Выходит, чтобы доказать — сильный я, или нет, я должен быть сильным. Но если я подам руку, признав тем самым себя сильным и смелым, зачем мне нужно еще больше убеждаться в том, что я сильный и смелый?
На сей раз, она изумленно уставилась на меня, будто я сам стал предсказателем. А ведь так и есть. Ведь предсказывать дано всем. Но лишь одну единственную судьбу. Да, правильно — свою. А точнее — предопределять ее согласно своим желаниям. Но это все — игра слов. На самом деле я чувствовал, что у нее припасены ответы на все возможные вопросы, которые возникали у обычных людей. Но здесь ей пришлось напрячь всю свою изворотливость и хитрость.
Перед ней стоял не человек.
— Да, вижу твой многогранный ум, драгоценный мой, — напевно произнесла она, вкладывая в голос всю свою завлекающую силу. — Годы странствий обострили его, выковали в кузне жизненных испытаний, в пламени невзгод. И закалили так, чтобы служил он долго и верно. Но в том и есть сила твоя, и я вижу ее. Хотя, признаюсь честно, здесь не нужен особый дар. Поэтому, я не предсказываю, но предполагаю — ты захочешь узнать о себе. Я больше чем уверена, что ты желаешь подать мне руку. Равно как уверена и в том, что ты не тот, за кого себя выдаешь.
Я медленно и непроизвольно начал вытягивать шею. Ее глаза довольно смеялись в ответ. Вот, значит, как? Уже ближе к истине? Да! Надо же! Какая! Ведь узрела! Чует ведь! Можно даже смело сказать — в точку! Прямо в точку!
Правда… не в ту.
Я выразительно осмотрел ее с ног до головы. Ее губы таили интригующую улыбку, а глаза подозрительно поблескивали. Она знала, что права. Предсказательница, используя сей дар, разоблачила меня, но не до конца. Наверняка приняла за какого-то знатного человека, прикрывшегося лохмотьями и вышедшего в люди. Может, рассчитывала, что у меня при себе должно быть золото, и я действительно захочу узнать судьбу из уст уличной гадалки. А может, рассчитывала и на большее. Например, я побоюсь открытого и прилюдного выявления, и кругленькой суммой заткну ей рот. Словом, она на что-то рассчитывала. На что угодно, но не на грядущий исход. Потому как гадалка права — я действительно могу управлять своей судьбой и менять ее согласно своим пожеланиям. И в данный момент я как раз занимался этим. Я сам уже гадал, как мне лучше поступить. А раз ее судьба сейчас соприкасается с моей, то я определяю и ее судьбу.
Как это забавно и иронично — управлять судьбой гадалки.
Я пристально посмотрел в ее глаза. Они теплились надеждой. Она не желала мне зла. Она просто хотела обогащения. Может, она приметила меня уже давно? Может, случай с седельщиком не миновал ее глаз? Все может быть. И я даже не против. Однако могу одарить лишь истинным богатством. Хотя всякий раз убеждаюсь, насколько золото для многих стоит превыше всего. И они без излишних раздумий выбирают второе, взамен первому. Я не осуждаю это, и не поощряю. Просто отмечаю. Хотя… нет, все же поощряю. Ведь то порождает человеческую сущность. А пока она жива, то будет уместна и иная сущность — моя. Но я все равно с терпеливым упорством навязываю свое богатство всем… людям. В том и есть значение моей сущности. Владение лишь моим богатством влечет обретение любого земного, в любых количествах, с необыкновенной легкостью…
Я поиграл призрачной улыбкой, тем самым подтвердил гениальное, как ей казалось, разоблачение. Она тоже улыбнулась, пытаясь не выдавать себя. Но гордость за свои способности и интуицию уже рвалась из-под ее цветастых одежд. Правда, она оказалась преждевременной. Я покивал и вопросительно заглянул в ее уверенные глаза.
— Хорошо, гадалка. Вижу — ты воистину наделена тем даром, о котором мне толкуешь. Да и просто чувствую силу твою. Вижу, желаешь ты золота — лишь это желание заставило тебя разглядеть во мне того, кто имеет то золото. Ты увидела во мне богача, скрытого под ветхими истлевшими одеждами. Словно разгадала истинный смысл слов, скрытый за чередой позабытых древних писаний. И ты права, ибо есть то истина. Да только в одном ошиблась — мое богатство гораздо ценнее того, о чем ты подумала. Ты не до конца истолковала смысл. Да, ты права — я щедр и бескорыстен, я раздаю богатство бесплатно, не требуя ничего взамен. Причем, не беднею при этом, а напротив — богатею. И не обираю других, кто не жаждет расставаться со своим богатством. Оно остается при них. А потому спрашиваю тебя: ты все еще желаешь погадать мне? Ты готова принять мою руку? Сильна ли ты? Не убоишься ли увидеть истину? И принять мою плату?
Гадалка удивленно вздрогнула, на миг стушевалась и задумалась. Глаза ее широко распахнулись и на долю мгновения раскрыли дно ее души. Я заглянул в них, и понял, что был прав. Но в следующий момент упала плотная завеса, и искренность померкла во тьме. Хотя мне не привыкать — я хорошо вижу и во тьме.
Теперь уже ее многогранный ум искал подвоха. Но отступать некуда — она уже потратила на меня много времени и сил. В конце концов, ей просто стало интересно — кто ж я такой на самом-то деле? Бедная ты моя гадалка! Как бы я не хотел разочаровывать тебя! Как бы хотел ответить на твой вопрос! Но, увы, право отвечать на него я предоставляю лишь тебе, равно как и любому другому человеку. И каждый на него ответит правильно. Потому что ответит по-своему.
— Ты очень интересен, путник, — уже без тени иронии заговорила она. — Теперь я вижу — ты даже не тот, кто скрылся за тем, кем хочешь ты прикрыться.
— А я вижу — ты имеешь истинный дар, — лаконично дополнил я, тронутый ее глубокой проницательностью. — И снова повторю: ты хочешь предсказать мне судьбу? Это твое искреннее желание? Или ты хочешь золота? Скажи — и я дам тебе его в избытке, не требуя даже предсказаний. Чего ты истинно хочешь?
Она вдруг погрустнела, с серьезным видом подалась назад и выразительно вскинула скрещенные руки.
— Нет, я не хочу предсказывать твою судьбу!
Я довольно усмехнулся, с новым интересом рассматривая ее. И спросил:
— Но все же ты чего-то хочешь. Причем, очень страстно. Я это чувствую.
— Да, путник, ты прав. Я хочу… я… — дыхание ее неожиданно сбилось, будто вокруг воцарилась страшная духота. Она открывала рот, но слова умирали, не в силах вырваться на волю.
— Чего же? — допытывался я. — Скажи, и если то в моих силах, я постараюсь исполнить твое желание.
— Это в твоих силах, — голос ее почему-то надломился и задрожал, словно она входила в клетку со львом. С голодным львом. Лев пристально следил за каждым ее движением, за ее побледневшим взглядом, за ее охладевшими желаниями. Но она оказалась на удивление мужественной женщиной. Или догадливой?
— Тогда скажи, — мягко настаивал я.
Гадалка собралась с духом и тихо, словно боялась спугнуть, попросила:
— Просто… просто покажи мне свою руку.
Я ухватился за щетинистый подбородок, глубокомысленно потер его и исподлобья взглянул на свою предсказательницу.
— Боюсь, тебе то придется не по нраву.
— Потому и прошу, — едва слышно взмолилась она.
— Но ты же предсказательница. Ты должна ведать, что там.
— Я не могу этого ведать, — с тенью скорби призналась она. — По крайней мере, до того, как ты протянешь мне ладонь.
— Это опасно, — сверкнул я глазами, пытаясь напугать ее.
— Все таинственное опасно, — парировала она. Ее снедало жгучее любопытство. Оно и стало тем глубинным желанием, что теплилось в недрах ее сердца. Истинным желанием. А она, судя по всему — сильный человек. Да вот только всегда есть тот, кто сильнее. Я, право, не хвастун. Просто не склонен приуменьшать, равно как и преувеличивать. А еще я не склонен никого лишать жизни. Хоть и делаю то временами. И право то черпаю лишь в искренних человеческих желаниях. А точнее — в отсутствии их. Ведь смерть — это отсутствие желания жить.
— Не делай этого! — уже строже предупредил я. Предупредил искренне, хоть и знал — то лишь разжигает любопытство.
— Покажи, — она не обратила внимания на мою скрытую угрозу. — Я должна видеть твою руку.
— Ничего ты не должна…
— Должна, — как-то мягко и обреченно кивнула она. И молящими глазами уставилась на меня.
— Ты хорошо подумала? — в последний раз осведомился я.
Она покорно склонила голову. Я вздохнул. И в напряженном молчании протянул ей руку ладонью вверх. Протянул и замер. Потому как ведал, что будет дальше. Тут и предсказывать ничего не нужно. Гадалка, не сводя взора с моего лица, взяла кисть и вздрогнула от неожиданного холода. Я в последний раз пытался испугать ее. Но она неотвратимо шла к своему желанию. Медленно, будто во сне, перевела она взгляд на саму руку…
Как вдруг ее отбросило, словно молнией. Она отскочила на добрых пять шагов, будто увидала на ладони змею. Следом завизжала, замахала руками, задевая других людей, и в панике попыталась бежать. Но с размаху налетела на широкоплечего грузчика, опрокинула его большую корзину с фруктами, затем отпрянула в сторону и сбила с ног какую-то рыжеволосую девушку. Та, в свою очередь, упала, зацепилась за торчащую из-под прилавка палку, и с треском разорвала платье. Девушка тут же вскочила, истошно завопила и бросилась на обидчицу с растопыренными пальцами.
Разумеется, последовала суматоха, паника и неразбериха. Раздались недовольные голоса, вопли продавцов, крепкая ругань грузчиков, взбешенный девичий визг. Затем душераздирающий крик — кому-то наступили на ногу. Тут же поднялся истошный собачий лай. А следом кто-то завопил: «Держи вора»! Разумеется, предприимчивые и внимательные воры воспользовались внезапностью ситуации. А может то просто на всякий случай вопил продавец, чей товар оказался опрокинут, чтобы возможные воры сразу бросились врассыпную.
Так или иначе, воцарился настоящий хаос. Я стоял в сторонке и пристыжено молчал, в то время как все вокруг галдели, орали, визжали, толкались, бранились и лаяли. И безмолвие мое было ярче всех этих выкриков, шума и суеты, ведь я и был возмутителем рыночного спокойствия. Но его, разумеется, никто не слышал, потому как нет таких людей, кто мог бы слышать безмолвие. Его могу слышать лишь я.
Но я не человек.
Последнее обстоятельство, кстати, и породило всю эту неразбериху.
Однако здесь, как и в ином людном месте, оказалось много стражи. Загрохотали доспехи, засверкали железные гребни шлемов, зазвенели мечи и алебарды, застучали копыта. Со всех концов к месту происшествия ринулись задоспешенные вооруженные солдаты короля. Они грозно кричали, расталкивали древками нерасторопных зевак, щедро раздавали тычки и затрещины. Конные стражи то и дело вскидывали плети, тоже громко кричали и отдавали приказы пешим.
Я стоял и молча любовался результатами своих желаний. Хотя, я настойчиво отговаривал гадалку не предсказывать мне ничего. Я не единожды переспросил, готова ли она взглянуть на мою руку. Эх, любопытство. Да, ты порождаешь героев, которых гонишь на свершение подвигов. Но очень часто титул героя присваивают тогда, когда он уже и не нужен. То есть — посмертно. Неужели люди всегда готовы обменивать жизнь на это пустое слово? Нет, слово не пустое, но становится таковым после смерти героя, в то время как смыслом наполняется при жизни его. По крайней мере, для самого героя. А ведь это одно из истинных глубинных желаний каждого — быть героем. Но как можно быть героем, если тебя уже нет? Останется лишь символ, но не истина. Символ же будет жить до тех пор, пока тебя не забыли.
Однако многие люди склонны забывать истины…
Я спокойно поднял руку, разжал ладонь, взглянул на нее и загадочно улыбнулся. Улыбка исполнилась не то гордостью, не то грустью. Со стороны невозможно было определить, ведь на меня никто не обращал внимания. Потому как на таких оборванных и нищих никогда не обращают внимания. А я стоял посреди всеобщего хаоса и с интересом разглядывал свою ладонь. И в очередной раз убедился в том, что я не человек.
Ладонь моя была пуста.
А точнее чиста.
На ней не виднелось ни единой линии.
Вот же бывает как.
Пусть и нечасто…
— А ну расступись! — громко кричали стражи.
— Посторонись!
— Разойдись!
— Эй ты, брось! — конный воин ткнул плетью в сторону какого-то паренька, ловко подхватившего репу. Паренек распрямился, воровато огляделся и нервно сглотнул.
— Брось, тебе говорят! — грохотал страж. В тени открытого шлема рассерженно сверкали суровые глаза.
Но паренек его уже не слушал. Он бежал. И бежал проворно.
— Держи его! — истошно заорал продавец, словно у него увели супругу.
— Стой! — загремел вдогонку голос конного стража. Он развернул гнедого коня и попытался пуститься за лихим воришкой. Но неугомонная толпа напористо лезла к месту происшествия.
— Прочь с дороги! — гаркнул страж. — Прочь!
— Прочь! — запоздало вторил тучный продавец, подпрыгивая на месте, будто это что-то меняло. — Прочь, раззявы!
Окрики не действовали. Тогда конный воин взмахнул плетью и принялся стегать направо — налево. Подействовало. Такое всегда действует. Раздались сдавленные крики и вопли, наполненные болью и злостью. Толпа панически раздалась в стороны, явив ему дорогу. Страж порядка порывисто пустил коня в образовавшуюся брешь, но было уже поздно. Паренек с репой растворился в пестрой подвижной массе. Воин снова осадил коня, поднялся в стременах, обвел взглядом непокрытые вжавшиеся головы. Но, поняв всю тщетность, а главное — бессмысленность поисков, опустился и снова развернул скакуна. Пузатый продавец раздосадовано кусал пухлую губу.
Да, в том и состоит круговорот рынка — переход материальных ценностей от одного к другому. И не всегда это происходит по установленным правилам. А точнее — каждый сам устанавливает свои правила. Хотя извечным остается лишь одно правило — материя никуда не исчезает. Так или иначе, она остается здесь, в нашем материальном мире. Меняются лишь ее хозяева. А точнее — желающие обладать ею. Выходит, хозяин — это тот, кто желает чем-то обладать. Но желание, оно ведь нематериально. Его можно назвать духовным проявлением. Что ж, значит наш материальный мир, окружающий нас — есть отражение духовного. И все те ценности, которыми мы обладаем — отголосок наших желаний. Искренних желаний. Именно тех, которые мы сумели воплотить.
— А ты чего встал, босяк ободранный?! — взорвался над ухом сильный и раздосадованный голос стража, прервав размышления. — А ну прочь!
Я благоразумно шагнул в сторону, пропуская его. Нет, я не испугался. Просто не хотел привлекать внимания до поры. Вернее, уже привлек, но лишь внимание одной женщины.
Гадалку, наконец, подняли и принялись тормошить, засыпая вопросами. Она немо вращала растрепанной головой, дрожала и силилась что-то произнести. Молодая девушка бранно кричала поодаль, и норовила вцепиться в ее волосы. Но ее оттаскивал тот самый разносчик фруктов, пресекая самое страшное, что только возможно в нашем мире (после конца света). Правильно — женскую потасовку. В длинном рваном разрыве призывно мелькало белое полное бедро. Многие мужчины откровенно пялились туда, с завистью посматривая на простого грузчика. Женщины же взрывались негодованием и злостью при виде того же самого. Хотя в глубине их желаний гнездилась простая зависть. Они бросали строгие взгляды на своих мужчин, и те понуро отводили глаза, прикованные всего лишь к одной ножке. И мечты их рушились, как песчаные замки в прилив.
Но взгляд их приковывала не прелестная девичья ножка, обнаженная волею случая. Они взирали на оголившуюся истину, не так давно плотно скрытую под длинным платьем. Ту самую, которую всегда вожделенно жаждут. Притягательную и неизведанную. Вернее — то оказалась ее малая часть. Она манила длинным разрывом, и фантазии всякого силились продолжить его. Всей истины им вовек не изведать и не познать. Но им было достаточно и этого, дабы жадно сглатывать и наслаждаться видением. Мечтать же о всей истине у многих не хватало духу.
Я тоже посмотрел туда. Но иным взглядом. Хотя я умею смотреть по-всякому. То есть так, как пожелаю. Да, фигура у девицы хороша — ноги стройные, бедра полные. Поднял взгляд выше и тоже остался доволен — голосистая (даже горло видно). Но я подумал о другом. О том, что незримую истину ту она открывает лишь кому-то одному. Самому дорогому, самому любимому, самому достойному. А может и двум друзьям — соперникам, дабы выбрать из них лучшего. Ну, в крайнем случае, в самом крайнем случае — группе избранных. Но не всем, далеко не всем…
Хотя, как знать?
Ведь всякое бывает.
Однако рыжая крикунья меня интересовала меньше всего. Я отвел глаза, и поискал гадалку. Вдруг предсказательница подняла взор, и наши глаза снова встретились. Не знаю, уж что она увидала в моих, но ее глаза расширились до невозможности. В них по-новому полыхнуло пламя недавнего страха. Она на миг оцепенела. И не понимала она, что видит там свое отражение. Но в следующее мгновение ее крупно передернуло, и она принялась пятиться прочь. Я призывно улыбнулся — я не желаю ей зла. Другое дело — не все готовы узнать правду. Да, нечасто встретишь человека без судьбы. Я, по крайней мере, таких не встречал. И гадалка, судя по реакции, с таковым столкнулась впервые. Зрачки ее ошалело метались, тело трясла крупная лихорадка, лоб покрылся холодной испариной.
— Пусти, пусти, потный болван! — визжала тем временем юная девушка, пытаясь вырваться из крепких рук грузчика. Судя по всему, ему понравилось удерживать ее повыше живота. — Я покажу ей, как рвать мое платье. Вчера только пошили…
— Да уймись ты, дуреха! — рокотал в ответ немолодой высокий разносчик.
— Сам дурень неотесанный! — она попыталась лягнуть его, но больно ушиблась косточкой о его колено. — Ууууу! Истукан вонючий! Пусти! Я тоже выдеру ей клок!
— Успокойся! — настойчиво повторял мужик.
— Пусти! — яростно вырывалась рыжая девушка. Копна ее волос распалась веером и дергалась в такт движениям. Ножка то и дело вылетала из разорванной юбки.
— Видишь, плохо ей! — попытался втолковать он, но пылкая мстительница не сдавалась.
— Сейчас станет еще хуже!
— Да…
— А мне, думаешь, хорошо?! — огрызнулась она, скаля ровные белые зубы. — Мне теперь платье чинить…
Но внезапно их перепалка прервалась. Предсказательница снова истошно завопила, перекрыв тем самым все остальные вопли, вскинула руки, будто защищаясь, и стремительно метнулась в сторону. От нее остро пахло безотчетным страхом и паникой. А желания уже запахли безумием.
Она столь проворно рванулась, что никто ничего так и не понял. Никто, даже один невысокий алебардщик, который бранился и отталкивал древком каких-то людей от разбросанных фруктов и репы. Никто, кроме меня. А когда поняли, оказалось слишком поздно.
Раздался омерзительный хряст, судорожный вопль, переходящий в глухой стон и хрип. И предсказательница вцепилась пальцами в окованное железом древко. Стражник ошалело уставился на нее. Угольные глаза пожилой женщины дрогнули и начали закатываться, словно в неземном блаженстве и облегчении. Из уголка рта засочилась тонкая алая струйка. Все ахнули, кто-то вскрикнул, девушка обмякла, мускулистый разносчик ослабил хватку и невольно опустил ее. Все оцепенело взирали на предсказательницу. Их глаза наполнял бескрайний ужас.
В живот гадалки впилось длинное острое жало алебарды.
Наступило кратковременное затишье. Все недоуменно молчали. В том числе и я. Но я не просто молчал — я ждал. И дождался.
Запахло кровью.
Она проступила сквозь цветные одежды и начала капать на каменную площадь. Я замер, наравне со всеми, принюхался и облизнулся. Кровь несла ее последние желания. Она изгоняла жизнь из немеющего тела, но еще несла и облегчение. Словно очищала от губительного яда, смывала старые обиды, или выплачивала какой-то древний обещанный долг…
Гадалка умирала в блаженстве.
Улыбка тронула ее окровавленные губы, когда она подняла на меня прощальный взгляд. Он наполнился благодарностью и непреодолимой грустью. Ей было грустно расставаться с жизнью. Но в то же время она понимала — ее ждет нечто большее. Я тоже отзывчиво улыбнулся. Но никто, кроме нее не приметил моей улыбки. Я постарался сделать так, чтобы меня не заподозрили в злодействе и тем более в злорадстве. Нет, не злорадствую я, когда убиваю людей. Хотя сегодня не я обагрил руки ее кровью, пусть и стал причиной…
Кряжистый алебардщик запоздало опомнился, едва не вскрикнул, и поспешно выронил смертоносное оружие. Женщина покачнулась и упала вместе с ним. Раздалось металлическое звяканье, и кровь обильно хлынула из страшной развороченной раны. Она пульсирующими толчками заструилась по серым камням, словно омывала их от грязи, и уходила в неплотные стыки. Но гадалку это уже не тревожило. Черные глаза разом померкли и остекленели — жизнь быстро покинула их. (Хотя при таком ранении человек долго еще корчится в предсмертной агонии). А душа свободною птицей рванула в бескрайнюю высь. Теснота тленной плоти уже не имела над ней власти.
Я невольно вскинул голову. Со стороны казалось, я выискиваю в небе далекие стаи. Но не певчих хозяев поднебесья высматривал я. Даже не редкие волнистые облака, которые сегодня оказались особенно красивы. И даже не лучезарное солнце, хоть оно и подернулось неожиданной багровой завесой. Я снова неприметно улыбнулся, подмигнул, и опустил голову.
Толпа мгновенно сгустилась. Люди толкались, перешептывались, выглядывали из-за спин друг друга. Над ними сгущался страх. Тот самый первородный страх, который гнездится в глубине каждого — страх перед судьбой. И не понимают они, что боятся прежде всего себя. Ведь каждый из них творец своей судьбы. Но не каждый об этом знает. А точнее — верит.
Со всех сторон набежали стражи и снова начали всех расталкивать. Но алебарды уже держали лезвиями вверх. Они быстро расширили пространство вокруг лежащей женщины. Для убедительности подъехало несколько конных. В их кольчужных руках змеями извивались темные плети. Люди возмущенно гудели, роптали, но все ж покорно расступались. Все с опаской поглядывали на плети. Но еще боязливее — на серповидные кованые лезвия.
Возле нас возник какой-то высокий знатный человек, мрачный как одеждой, так и взглядом. Все, кто стоял рядом, поджали языки. Черные хваткие глаза впивались во всех и вся. Орлиный нос и черная борода дополняли тревожный облик. Лишь золотой крест на шее сиял ярким пятном. Но блеск его казался каким-то зловещим. Так мерцают глаза голодного хищника, идущего на охоту. Я пристально наблюдал за необычным человеком. Он возник словно по волшебству — даже я не понял когда и как. От него веяло сырым пронзающим холодом. Он напоминал большого могильного ворона. Человек придирчиво осмотрел место происшествия, обвел враз притихшую толпу гнетущим взглядом и развернулся к виновнику. Невнимательный стражник тут же принялся бегло лепетать что-то оправдательное. Он указывал дрожащей рукой то на алебарду, то на холодеющий труп гадалки. Она лежала среди разбросанных фруктов, в разрастающейся луже крови. Человек в черном сурово взирал то на тело несчастной (или счастливой?) женщины, то на алебардщика. Губы его крепко сжимались. Он подозвал двух ближайших стражей, коротко распорядился, и они подхватили под руки собрата. Алебардщик принялся громко возмущаться. Высокий мрачный человек погрозил ему золотым крестом, и солдат безропотно сдался. Его быстро повели куда-то прочь.
Воины прибывали. Девушка, которая минуту назад желала отомстить этой гадалке, понуро молчала в сторонке. Глаза ее таили тяжелый влажный блеск. В них отражалось и мелькало что-то красноватое, когда она смотрела вниз и сдерживала подступающую тошноту. Разносчик тоже окаменел и до сих пор не мог прийти в себя. Он стоял с опущенными руками и чуть присев. Люди вокруг охали и причитали. Некоторые суеверно оглядывались и поспешно отступали подальше. Даже собаки перестали лаять.
Не странно ли?
Да, странно.
Но не для того, кто ведал истину.
А таков здесь был один…
Человек в черном коротко распорядился. Откуда-то появился полосатый полог. Солдаты поспешно завернули в него тело, подхватили и проворно понесли прочь. Толпа без лишних окриков в траурном молчании раздалась в стороны. Холщовый полог напитался темной влагой — за процессией тянулся четкий кровавый след. Все со смешанным чувством суеверного страха и недоумения провожали взглядом неудачливую гадалку.
Я тяжело вздохнул. Разжал кулак и посмотрел на ладонь, которую не так давно поднес предсказательнице. И всего-то — чистая гладкая поверхность! Что в ней такого убийственного? Другой бы так и вовсе не обратил внимания. Эх! Я в очередной раз убедился, что нельзя шутить с истиной! Нельзя так свободно преподносить ее людям, полагая, что им это необходимо! Нельзя! Вот к каким неожиданным последствиям она, порой, приводит. Ее можно лишь давать по крупицам, на что, собственно, и уходит вся человеческая жизнь. Но не так сразу. Иначе то может повлечь смерть. Да, не всякий в состоянии принять истину враз.
Я спокойно опустил руку. И если кто-то посмотрел бы вниз, то теперь ужаснулся бы еще больше — на ладони медленно и торжественно проступали какие-то странные линии. Они незаметно ползли по бледной коже. Казалось, то змеи спешили на охоту. Они замирали, они вздрагивали, бывало — возвращались назад. Иные снова пропадали, их место занимали новые. Некоторые были тонкими и неприметными, другие четкими и длинными. Но это неважно. Важно то, что они были. Теперь. Впрочем, они с такой же легкостью снова могут исчезнуть. Никто не должен ведать о моей судьбе. Особенно те, кто способен ее узнать. Иначе во мне снова увидят человека.
Судьба — удел человека.
У меня нет судьбы.
У меня есть желания.
И пусть говорят, что любое действие предопределено. Пусть это даже и так. Ведь это хорошо. Это порождает связь между всеми действиями, порождает реальность и время. Но не для всех. Особенно не для тех, кто обожает играть судьбой…
Кисть наполнялась теплом. Она наполнялась кровью. Наполнялась желаниями, истинными желаниями, которые толкают нас на предопределение своей судьбы. Да и чужой, как видите, тоже. Толчки отдавались легким шумом в голове. Там рождались новые желания. Откуда они берутся? До сих пор не ведаю. Но говорю — это неважно. Важно то, что они рождаются. И силятся претвориться в жизнь через наши руки. Через наши слова. Через наши мысли.
Я не чувствовал скорби. Не чувствовал и радости. Лишь то неземное блаженство, которое способен ощущать каждый, кто что-то создает. Или творит. То есть, уподобляется Творцу. А мысль о том уже есть неземное блаженство. По крайней мере, для того, кто так мыслит. Для того, кто такового желает. И устремляется из глубин своей мечты в жесткий, прочный мир реальности и чужих противоречивых желаний. В наш мир. Наш родной, милый, непознанный и чудовищно прекрасный мир. Который и есть подлинное желание первейшего Творца. Или, как я зову его иногда — прародитель мысли.
Я усмехнулся и беззвучно растворился среди толпы. Я оставлял ее наедине со своими поникшими и грустными желаниями. Со своим страхом смерти и боязнью потерять то немногое, что способен скопить человек при жизни. Да, лишь смертный человек…
Но не тот, кто живет за оболочкой его плоти, в его сердце и разуме. Не тот, кто вливается в его ноги и заставляет их нести тело куда пожелает. Не тот, кто, проникая в руки, заставляет их брать то пудовый кузнечный молот, то кожевенный нож, то веретено, то плотницкий топор, то рыболовную снасть. Или иное орудие труда.
Однако та же сила может заставить ту же руку поднять меч, палицу или… алебарду. Да, это та же сила, но уже увеличенная. Она растет и становится уже грознее и смертельнее. Шутить с ней опасно, и ее нужно все время держать в узде, отпуская лишь в крайних случаях.
Еще же та сила может наполнить руку, дабы удерживать скипетр. Но то — отдельная история.
Хм, вроде бы все. Кажется, ничего не забыл. Хотя… постойте. Есть же сверхсила. То есть, когда она плещет через край, и уже никакая рука не может вместить ее. Никакая оболочка. И тогда рукой этой можно запросто поднять все, что угодно. И сотворить все, что угодно. Было бы желание…
Но каким неподъемным бывает порой простое гусиное перо. Ведь тяжелее ноши я не встречал. Благо, поднимать его ни разу не пробовал.
И желания такового не имею…
«Дно жизни — радость для того,
кто любит восхожденье».
Прошло время. Рыночная площадь поуспокоилась и из взволнованного моря снова превратилась в ровную гладь. Но шум поутих. Вокруг все чаще перешептывались и говорили вполголоса. Некоторые, видимо суеверные, продавцы закрывали лавки и сворачивали товары. Стражи прибавилось, но никто из них не смел небрежно опустить алебарды. Нет, они не боялись кого-либо поранить. Они боялись человека в черном. И всего того, что может последовать.
Кровь кое-как затерли, но все же на камнях виднелся четкий след. Люди стороной обходили проклятое место. По крайней мере, им оно казалось таковым. И шутка ль — погибла сама предсказательница. Свершилась судьба той, что сама ведала судьбы. Совпадение ли, или циничный злой рок? Да, такое люди склонны отмечать красочной мистификацией.
Я прислушался. Над площадью уже поползли первые слухи. Началось. Так вот и рождаются небылицы в простонародье. Так и приходят в свет все мифические персонажи. И появляются интересные сказки. Они летят подобно ветру, завихряются, меняются, возвращаются обратно. Они наполняются новым смыслом, новыми идеями. Они обрастают новыми фактами и подробностями, подчас противоречащими сами себе. Они разделяют спорящих людей, они пугают их. Но все же они заставляют задумываться над первоисточником, иногда заставляют искать его в истории. Это хорошо. И не важно то, что люди не найдут ничего — важно то, что они ищут.
Да, истина не меняется и не спешит являться всем. Она не пугает без нужды, но и не остается совсем безучастной. Она не скрывается и доступна каждому, но не каждый ее узрит. Ведь ничем видимым она себя не выдает. Хотя неприметно крадется в той же толпе. Заглядывает в глаза, читает там книги желаний, принюхивается, задумывается и спешит дальше. Книг много и в каждой есть много интересного. Ведь все книги пишутся людьми, о людях и для людей. И в каждой есть доля истины. А потому истина и проявляет интерес ко всем тем книгам. Она просто желает побольше узнать о себе.
И иного счастья ей не дано.
Говорили тихо и вкрадчиво. Но я слышу не слова — я слышу мысли и желания, заложенные в них. А потому нет смысла шептаться. Но никто не ведал обо мне, пусть я и пребывал на всеобщем обозрении. А потому и шептались.
— Чего это с ней? — спрашивала одна прохожая старушка толстую, средних лет торговку.
— Откуда мне знать, — показалось, голос торговки дрогнул. Она отошла от прилавка с рыбой и всматривалась вдаль — туда, где еще толпились люди. — Говорят — умерла.
— Да, вот она — судьба, — печально отметила старушка, сдержанно вздохнув. — Гадала всем, значит, гадала, а себе так ничего и не нагадала.
— Ты, старая, откуда знаешь? — удивленно вскинулась женщина, развернувшись к ней. Холщовый фартук местами поблескивал от чешуи и пах рыбой. — Может, она как раз таки все наперед и предвидела? И ждала этого?
— Я знаю… так-то оно всегда.
— Никто этого не знает, — крупно встрепенулась торговка. Глазки ее ярко вспыхнули.
— Это рок, — едва слышным шепотом произнесла старушка. — Злой и страшный рок. Ведь то грех — людям гадать. Особенно — когда смерть предсказываешь. А она, знаешь, скольким предсказала кончину? Ой-е-ой! Так что расплата справедлива.
— Чего ж в этом справедливого? — не сдержалась женщина.
Старушка сгорбилась, пошамкала морщинистым ртом, и взглянула на нее снизу вверх.
— Она ж жизни им меняла.
— В своем ли ты уме? — возмущенно воскликнула торговка, уперев сильные руки в бока. — Как она могла их менять? Она их просто предсказывала!
Старушка покачала седой головой.
— Она предсказывала смерть. То есть заставляла людей думать о своей смерти… теперь понимаешь?
— Не совсем, — растерянно потупилась женщина, осторожно оглядываясь.
— Да, линии пророчат судьбу. Но их нельзя читать. Иначе… обязательно сбудется все. Потому как начинаешь в то верить. А значит — тайно желать этого. Даже смерти.
— А читать почему нельзя?
— Потому что их можно менять, — шепот ее понизился до едва различимого.
— Конечно! — раздраженно фыркнула торговка, дернув одутловатой щекой. — Как можно свои линии менять, когда они с рождения предначертаны?
— Все можно… все, — слова напоминали глухое воронье карканье. — Все… лишь возжелать надо.
— Но этого недостаточно, — усмехнулась защитница судьбы.
— Да, недостаточно, — бормотала старуха. — Но без этого и вовсе ничего не будет. С этого просто надо начинать.
Их голоса подхватил монотонный размеренный гул, завихрил и растворил в себе. Я задумчиво почесал голову, вздохнул и поспешил дальше. Лица кружили, точно листья в листопад. Если не приглядываться к ним, то они ничем не отличались друг от друга. Если не заглядывать в глаза, то никаких различий между людьми не наблюдалось. Но глаза есть у всех — очень редко попадаются слепые и одноглазые. Глаза сияют, точно звезды в ночи — их бесконечное множество. Они освещают мир и указывают путь опытному мореходу, который умеет читать их, словно карту, и определять направление в бескрайнем океане судьбы. Каждый плывет по его волнам. Каждый — капитан своего судна. Каждый может переплыть его, равно как может заблудиться и утонуть. Ведь не всегда океан спокоен — случаются и шторма, иной раз чудовищные. Попадаются подводные скалы и мели, за бортом снуют хищные твари. Но если твой путь озаряют звезды, тебе нечего бояться. Если ты по ним определяешь свое место в огромном океане, ты не пропадешь. Даже если твой корабль слаб и ненадежен. Звезды всегда укажут кратчайший и безопасный путь к берегам мечты. Но если земная твердь тебе неинтересна, если ты отважный мореход, что бросил вызов манящему океану, то корабль твой должен быть безупречен. Тогда любой шторм тебе не помеха. Ты можешь исследовать все побережья и острова, чтобы составить карту для остальных. И тогда океан станет ближе и доступнее…
Пройдя шагов двадцать, я снова насторожился. Ряд, по которому я шел, упирался в тупик. Впереди возвышалось длинное каменное сооружение, напоминающее казармы. Вместо окон зияли узкие вертикальные щели, расположенные необычно высоко. На потемневших черепичных скатах ворковали голуби, греясь в благодатных лучах. Я хотел уже развернуться и идти назад, как вдруг внимание привлекли новые запахи. Принюхался. Пахнет крепким потом, доспехами и оружием. Похоже, это дом рыночных стражников. Я опустил глаза — сомнения развеялись. У небольшой квадратной пристройки стояли два рослых стража. На одном мерцал бахтерец, на втором темнела кожаная клепаная куртка — бригантина. На головах мерцали стальные шляпы. Руки сжимали крючковатые алебарды. Они облокотились о деревянные перила входа, и приглушенно беседовали.
— Ты видел это, Грах? — спросил один, что был помоложе и пониже ростом.
— Никто ничего не видел, — ответил рыжеусый Грах, не оборачиваясь в сторону собеседника. Его взгляд ворошил толпу, словно пятерня взъерошенные волосы. — Все произошло как-то стремительно. Этот вопль, крики, суматоха. Все слилось. Тут шумят, там галдят, эти лают. Тот еще репу ухватил. Где ж тут уследить? А после — раз. И она уже болтается нанизанная на жало. Точно курица на вертеле.
И он с опаской взглянул на свое лезвие. Алебарда отливала синевой. Она тускло мерцала, словно предупреждала — во мне скрыта нешуточная сила. Хотя, на самом деле, сила скрыта в руках, что сжимают ее. И даже не в руках…
— Ну а ты, Найвар, ничего не увидал? — Грах повернулся в его сторону.
— Так мне откуда? Я ж с другой стороны стоял, — с облегчением отметил Найвар.
— Да, бывает. Не повезло бедняге, — сострадательно заметил Грах.
— Ты полагаешь — то случай?
— Ну да, — кивнул Грах. Сверкнула железная шляпа. — А как иначе это объяснишь?
— Мало ли, — пожал мятыми наплечниками Найвар. — Всякое может быть. Просто я случаям мало верю.
— Тогда что? — насторожился Грах.
— Что, что?! — передразнил Найвар, скривив щетинистую физиономию. — Раз не случай, то что?
— Что? — не мог взять в толк Грах.
— Судьба, дурень!
— Сам ты дурень, — обиженно вскинулся Грах. Рыжие усы жестко встопорщились.
— Только дурни в судьбу не верят, — заключил темноокий Найвар, поглаживая ясеневое древко.
— Вот ты и есть дурень, — безжалостно выдал Грах.
— С чего это вдруг я, — обиженно выпятил железную грудь Найвар. — Я как раз таки верю.
— Не веришь!
— Верю. А вот ты — нет.
— Нет, не веришь ты, — не сдавался Грах. — Потому как ты мне не веришь.
— А ты что — Судьба Всемогущая.
— Судьба не судьба, но в лоб дать могу, — с воинственной гордостью выдал Грах. Подумал и мрачно добавил, — окованным древком!
Найвар кисло усмехнулся, окатил товарища осуждающим взглядом. Опустил глаза, поглядел на внушительную кованую шишку на конце длинного древка. Покачал шлемом-шляпой.
— В лоб и я дать могу. Вопрос — кому. Вот ведь в чем загвоздка, Грах. Кому предопределено, чтоб ему в лоб дали древком. Понимаешь меня?
— Кто много лишнего болтает, тому обычно и дают, — Грах со скрипом распрямился и вызывающе посмотрел на соратника. — Или кто в меня не уверит. И в мои силы.
— Да ладно тебе, мессия нашелся, — махнул латной рукой Найвар. — Уверовать в него…
— Я не мессия! — со злостью отчеканил широкоплечий Грах. — Я просто в лоб дать могу. То есть судьбу определить того, кто на это напрашивается. А это, Найвар, куда как доходчивее звучит, чем все проповеди…
Я постоял еще немного рядом, подумал, и продолжил свое бесцельное блуждание по рынку. Впереди крались таинственные слухи о странной смерти рыночной гадалки. Многие ее знали. Многим она предсказывала судьбу. И у многих она сбылась. Поэтому и толков возникало много. Чего я только не наслушался. Однако потому и слушал, силясь понять, насколько у каждого богато воображение. Ведь оно напрямую связано с желаниями человека. Мы воображаем прежде всего то, чего желаем более всего. И случается — воображение становится началом его воплощения. Мы начинаем претворять в жизнь то, чего так страстно желали. Пусть не все из этого получается так, как задумали. Пусть. Главное — мы не опускаем рук. А кто опускает, тот попросту предает свою мечту. Или признает ее несостоятельность.
Я развернулся и поспешил назад. Не хватало еще привлекать внимание любознательных стражей. Тем более Грах окатил меня столь пристальным взором, словно обвинял во всех смертных грехах. Хотя, чему удивляться? Во все времена люди искали виновников всех своих бед, спеша винить кого угодно, лишь бы не себя.
Снова потянулись бесконечные ряды полотняных пологов и дощатых козырьков. Некоторое время над рынком темной тучей нависал суеверный страх. Люди говорили тише обычного, чаще оглядывались по сторонам и пристальнее всматривались друг другу в глаза. Странным образом исчезли зазывалы, прекратили игру менестрели и бродячие артисты. Зато прибавилось стражи. То и дело путь преграждал конный воин или пара — тройка пеших. Они придирчиво осматривали всякого подозрительного, некоторых даже подзывали и строго расспрашивали. Приходилось вместе с остальными учтиво уступать дорогу, прячась в пестрой толпе.
Но через некоторое время зловещие тучи разошлись, стражи поубавилось, тут и там снова напевно заголосили зазывалы. Сначала тихо и осторожно. Но после увереннее и громче. Люди стали чаще подходить к прилавкам, интересуясь уже товарами, а не последними новостями. (Хотя слухи будут жить еще долго, со временем переродятся в домыслы и даже легенды). Где-то послышались звуки мандолины и голос менестреля. Но песня его была какой-то грустной и печальной. Рынок оправился от потрясения, скинул оковы оцепенения и вскоре вернулся к обычной бурной жизни.
Неспешно блуждая вдоль рядов, я оказался в той части, где торговали домашней птицей. В ивовых и тростниковых клетях, устланных соломой, кудахтали куры и петухи, крякали утки и селезни, кричали белые и серые гуси. В корзинах попискивали пушистые цыплята, возились утята и гусята. Птицам, похоже, было все равно, что творится вокруг. Их жизнь шла своим чередом. Их волновало лишь зерно и чистое питье. Судьба же их вовсе не интересовала.
Я посматривал на пернатых невольников. Если бы они знали свою судьбу, вели бы они себя иначе? Если б задумались о своем конечном предназначении, изменилось бы их поведение? Да, интересно. Может, потому им не дано заглядывать в будущее и ведать истину о себе? Чтобы те, кто знает правду, использовали их в своих интересах.
Я остановился напротив камышовой плетенки. Внутри на боку лежал крупный рябой петух, вытянув когтистую лапку. К нему прижалось три курицы. Внешняя жизнь их совершенно не интересовала. Впрочем, как и многих из людей, которые запираются в тесные клети своих лачуг, хижин и даже замков.
Никто не упрекает их за это. Особенно тот, кто с легкостью распоряжается их судьбами. Как торговец распоряжается жизнью птиц.
Но птица не наделена мышлением. Желания же ее попросту называются природной необходимостью. И все. Но человек ведь не птица. Не животное. И отличие его в том, что дано ему постоянно стремиться быть выше себя. Человек растет и совершенствуется благодаря своим желаниям. Истинным желаниям. Которые не прозябают в пустоте сознания, а рвутся наружу, в мир сладкой реальности. Но не все используют сей дар. Вернее все, но не в равной степени. Кто-то стремится вперед. Кто-то топчется на месте. А кто-то ждет, чтобы его тянул тот, кто стремится. Да только не понимает, что тот, кто стремится сам, может поднять ленивого лишь на пинках. Но никак не на крыльях своей мечты…
Птичьи ряды закончились, и я свернул в сторону. Но не успел пройти и пары шагов, как услышал позади жалостный оклик. И таким он оказался жалостным, что затрагивал самые далекие струны души. Даже у того, у кого души и вовсе нет. По крайней мере, с первого взгляда. Голос умоляюще взывал:
— Мил человек, не проходи мимо.
Я остановился, поискал глазами и увидел грязного попрошайку, в истлевшей изодранной одежде непонятного цвета. Он расположился у деревянного забора, что разграничивал ряды. Хм, похож на меня. Интересно, чего ему надо? Хотя, любому понятно, чего жаждет нищий, сидящий на рынке. Однако я решил действовать иначе, чем обычно. Ведь действуя изжитыми методами, мы получим изжитые результаты. Если они нас не устраивают, то следует обновлять сами методы.
— Как я могу не пройти мимо, если я иду мимо? — весело полюбопытствовал я.
Мой простой вопрос вызвал глубокое замешательство. Блеклые глаза замерли, рот приоткрылся. Пока он пребывал в таком состоянии, я изучал его: волосы грязные и нестриженные; лицо заросшее и чумазое; под щетиной и грязью угадывался большой синяк, пара ссадин и пунцовый окрас. Мешки под глазами вздулись. Возраст бродяги угадывался с трудом. Да, он выглядел уже старым, но таковым не был. От него не пахло старостью. От него пахло слабостью и кислым перегаром.
Наконец он оправился и отрывисто заговорил:
— Я… того. Я ведь… другое имел в виду.
— Чего же? — насторожился я. — Ты хочешь предупредить меня об опасности? Ты хочешь сказать, что проходить дальше опасно?
— Я… нет. Я просто… Подай, Бога ради бедному и бездомному сироте, я потерял свой кров и близких, и давно ничего не ел.
Последнюю фразу он произнес слитно, без заминки, даже с интонацией. Видать не раз повторял. Я окинул его внимательным взглядом.
— Бога ради? — подчеркнул я.
Он тут же кивнул.
— Ты взываешь к самому высокому идеалу?
Нищий задумался. Нет, не над ответом — над вопросом. Я продолжал:
— Ты прикрываешься самым святым, желая принудить меня к тому, чего ты хочешь?
Его перекосило. Но не от смысла — от непонимания. Потому как не привык он глубоко задумываться. Я усмехнулся и спросил:
— А если я Бога ради не подам?
Нищий снова стушевался. Глаза его мучительно закатились. Он хрипло вздохнул и застонал:
— Но ведь мы все должны быть милосердны?
— Правильно. Должны. Причем все. В том числе и ты.
— Да не оскудеет рука дающего, — попытался извернуться он, с трудом вспомнив заученное.
— Правильно, не оскудеет, — соглашался я. — Особенно, если она пуста. Куда дальше оскудевать?
Он часто заморгал и недоумевающее мотнул головой.
— Ведь дающих мало, а берущих много, — продолжал я. — Человек в большей мере желает брать, чем давать. Ведь так… не ведаю твоего имени.
— Хват, — с затаенной гордостью выдал он.
— Ведь так, Хват? — повторил я вопрос. — Ты же не склонен отдать мне все, что собрал за сегодня?
Он грозно сверкнул глазами и на всякий случай придвинул к себе грязную дырявую шапку. На дне уныло поблескивала медная кучка. Монеты старые — позеленевшие. Но все одно — монеты.
— Не склонен, — подытожил я его безмолвное действие. — Это радует. Выходит, и я не должен ничего давать.
— Но… я ж как раз и вымаливаю милосердия. Разве твоя мошна оскудеет от одного медяка?
— Не оскудеет, — усмехнулся я. — Ибо уже оскудела. А все из-за таких, как ты. Кто жаждет брать, но не желает давать. Понимаешь?
— Нет, — искренне признался он, с опаской придвигая шапку еще ближе.
— Тогда найди того, кто поведал тебе высказывание о руке, — посоветовал я.
— Зачем? — удивился он.
— И попроси продолжения. Получается то не полная истина.
— Ааа…?!
— Да, понимаю — не найдешь, — прискорбно отметил я. Воззрился в небо, улыбнулся и вновь взглянул на попрошайку. — Тогда я сам поведаю продолжение. Хочешь?
Он молчал. Я расценил это за согласие и провозгласил:
— Да будет знать меру рука берущего.
Хват сжался, словно ожидал удара. Но то и был удар — сильный удар по его сознанию. Благо, оно не велико, не то боль стала бы нестерпимой. Он дрожал, метал на меня подозрительные взгляды, кривился и стонал. Наконец, собрался с силами и выдохнул:
— Так всего ж медяк-то?
— Правильно, всего-то медяк, — посмотрел я на шапку. — Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.
— Но…
— Хочешь оспорить? — снова обратился я к нищему. — Хочешь сказать — это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?
— Нет, но… всего медяк… — с невероятным упорством твердил он.
— Вот тебе и медяк, — тяжело вздохнул я, вытягивая перед ним руку. — Вот она, рука моя. И она пуста. Даже линий нет. Ты хоть понимаешь, что это значит?
Хват усиленно замотал головой. Он действительно не все понимал. Причем, далеко не все.
— То, что был я милосерден к таким, — спокойно продолжал я свое повествование. — Искренне милосерден. Да только не ведали такие, что меру знать надо. И закон равновесия. Ведь если что-то берешь, надо и что-то давать. Разумеется, если еще раз взять пожелаешь оттуда же. Но, к сожалению, мало кто его ведает. Потому как до сих пор все только и берут, если выпала возможность. Не выпала — ищут ту возможность. Словом — вот тебе и результат. Все выгребли подчистую. Ничего не осталось. Одни лишь желания. А все потому, что меры не знали. То есть не соизмеряли. Не скрою — бывало и давали. Но меньше, гораздо меньше, чем брали. А потому и иссякло все со временем. Все. Даже линии судьбы.
Хват сиротливо и мастерски сжался. Да, научился. Молодец.
— Оскудела рука дающего, которая не должна была оскудеть — я демонстративно тряс перед ним уже обеими руками. — А потому и не дам тебе ничего. Нету. О, нет, я не жаден. И не думай, что я лишился милосердия. Напротив, оно лишь крепче стало во мне. Просто… тебе ничего не осталось, благодаря таким, как ты. Кто меры не знал. Ты просто в очередь не успел. А потому обижайся не на меня, а на себя. И на тех, кто так же мыслит, как и ты.
Вокруг шли люди, но на разговор двух нищих вряд ли кто обратит внимание. Поэтому нас не перебивали. Я осмотрелся, и продолжал:
— Да, Хват, правильно. Человеколюбие должно жить в наших сердцах. Но не стоит забывать, что любовь не пустое слово. И она далеко не то, о чем обычно думают люди. Любовь — это прежде всего желание. Причем неважно какое: плохое или хорошее. Потому как уместны все они. Желание влечет за собой действие. Человек действует и живет. Так и движется жизнь. То есть жизнь — это череда бесконечных желаний, что вспыхивают в душе каждого. И когда мудрецы говорят — миром правит любовь, они имеют в виду именно это. Я не поверю, чтобы миром правила изменчивая и противоречивая любовь одного пола к другому. Я очень редко сталкивался с честностью в этой любви. Я очень редко встречал ту чистоту отношений, что воспета в легендах и сагах. Да, это тоже проявление любви, но лишь однобокое и очень малое.
Хват пристыжено засопел. Он дал понять, что ничего не понимает. Я победно усмехнулся, сжалился и подытожил:
— Словом мы все должны быть милосердны. Равно как разумны и расчетливы. То есть меру должны подсчитывать во всем. Или чувствовать ее, если считать не умеем. Сколько взяли — столько и вернули, чтобы снова потом взять. Это и есть суть взаимной благодарности. Такими мы должны быть, понимаешь? По крайней мере, если речь идет о ценностях материальных. Не оскудеет лишь мудрый, кто мудростью обогатит нуждающегося в совете. Так вот. И как следствие такого отношения к жизни — мы должны быть богаты. Чтоб не сидеть как ты.
Он пристально вглядывался в меня. Я тоже посмотрел на него. Он покорно опустил взгляд. Знает, что по иному не заработаешь медяка.
— Что поделаешь? — пожал он истрепанными плечами. — Я ж не желаю, но приходится. Такова жизнь.
— Нет, таков ты, — жестко парировал я. — Ты не лучше и не хуже тех, кто торгует на рынке. Не лучше и не хуже меня. Вернее, в чем-то может и хуже, но, как следствие равновесия — в чем-то должен быть лучше. Почему ты не торгуешь?
— Куда мне… — попытался вставить он. — Оборванцу.
— Но ты человек! — я уверенно ткнул в него пальцем. — И должен тем гордиться. Чего я по тебе не вижу.
— Чем мне гордиться? — обиженно поджал он губы.
— Потому ты и сидишь тут, — подытожил я, горько вздохнув. — Тебе уже нечем гордиться. А точнее — ты не стремишься. А жаль.
— Эх, жаль. Так я и прошу жалости, — едва не со слезами взмолился он, указывая на дырявую шапку. Медные монеты отзывались сиротливым блеском. Их было не больше дюжины. Интересно, это весь его дневной заработок? Или специально убирает их, показывая всем, насколько он нищ.
— Так я и сочувствую, — вежливо поклонился я, с интересом заглядывая в шапку и принюхиваясь.
— Но…оно ж… оно…
— Но ты ведь испрашиваешь жалости? — бегло напомнил я. Он вновь сжался, выражая согласие, но, не желая его признавать. Я снова весело заговорил:
— Так вот я и даю ее. Разве по мне не видно. Я искренне сочувствую тебе, и то справедливо. Ибо есть то твое же желание. И многие тебе сочувствуют, ибо сами слабы. Сильные презирают. Ведь… так?
— Так, так, — закивал он. — Редко когда богач медяк бросит. Очень редко такое бывает.
— Потому что они цену им знают, — пояснил я. — И ведают, что за этим стоит. Ведь каждый медяк — это капля пота. Капля труда. И здесь они ценят не каплю — они ценят труд. А любой, даже самый малый медяк — символ его.
— Но ведь ни один богач не обеднеет, если бросит медяк? — стоял на своем Хват, не желая вдумываться в мои слова.
— Медяк? — удивленно переспросил я. — Но зачем тебе медяки? Разве могут они заменить жалость? Ведь ты ее испрашиваешь прежде всего.
— Но… мне ж… мне ж… жить надо, — проскулил он.
— Так тебе жалость нужна, или жизнь? — настойчиво переспросил я.
— Ну да, жизнь более, — голова его обреченно упала на грудь.
— Тогда, чего не живешь? — допытывался я.
— Живу, как могу, — сипло выдавил он. Окинул себя взглядом, и тяжело вздохнул.
— Нет, — перебил я его. — Ты живешь, как хочешь. Да, все так живут. Это закон, не мною придуманный, но мною излагаемый.
— Я хотел бы иной жизни, — честно признался нищий, с завистью посматривая на богато одетых прохожих. — Но куда мне?
— А зачем тебе иная жизнь?
— Ну… ну просто, как человек жить хочу, — глаза его на миг вспыхнули, но тут же погасли.
— Но ты и есть человек, — я смерил его обвиняющим взглядом. — Ты полноценный человек. У тебя все руки и ноги целы. У тебя все пальцы на месте. И все остальное. А ведь человеческое тело есть образец совершенства. Лишь оно одно пригодно для труда. Ни одно животное, птица или рыба не сможет трудиться, даже если и наделить его человеческим разумом. Потому как нет у них рук — сложного и уникального приспособления. С другой стороны у человека есть и мышление. Ведь если зверям дать это совершенное тело, они все равно не добьются того, чего добились люди, так как не имеют таких мозгов. А точнее — таких желаний. Наглядный пример — обезьяны. Ведь их тело схоже с людским. Понимаешь меня, Хват? Не понимаешь! Ладно. Словом, человек — это удачное сочетание, как тела, так и ума. Это верх замысла Творца. Не даром говорят, что создан он по образу и подобию его. Я склонен подтверждать это. Равно как и то, что Творцу не по нраву, когда человек не использует ни то, ни другое. Он расценивает это как предательство его изначальной мечты. И воздает должным образом. То есть самым страшным, что только возможно. Чем? Ты хочешь знать — чем? Очень просто — равнодушием. Он не наказывает — он проявляет равнодушие. И то справедливо по закону равновесия желаний. Ведь ты проявляешь то же самое. Ты равнодушен к жизни и не хочешь ничего желать, не хочешь стремиться к своей мечте. Ничего не хочешь, кроме жалких объедков да мутного вина. Однако их ты имеешь. Потому как они — верх твоих мечтаний. Хотя можешь работать и дворником, и разносчиком, и лесорубом, и камнетесом. Да кем угодно, даже если ничего не умеешь и ничего не знаешь. Для таких всегда полно черной работы. Кого таковая не устраивает, начинает развивать мышление — учится чем-то более сложному. Но ты не хочешь ничего. Ни работать, ни думать, ни развиваться. Ничего, кроме жалкого существования и хмельного забытья. Так ведь?
— Да я…
— Да, правильно, — безжалостно давил я, нависая над ним грозной тенью. Мои лохмотья мало отличались от его обносков, но они устрашающе трепетали и заставляли его сжиматься. Плащ вился, словно обгоревший, посеченный, но выстоявший стяг над поверженным врагом. — Ты предпочитаешь жить на подачки милосердных. Причем все их без остатка пропиваешь.
— Ну да… а какая еще мне радость осталась? — философски подчеркнул он. — Иных радостей-то нет больше.
— Радостей очень много, — пояснил я, широко раскинув руки. — Все не счесть. Жаль только, что ты их не видишь.
— У меня одна радость, — голос его исполнился скорби и покорности. — Вот и прошу — помоги, чем можешь.
— Вот я и помогаю, — с такой же скорбью пояснил я. — И ничем иным помочь не могу.
— Но… чего мне с твоей помощи? — сморщилось его темное заросшее лицо. — Хоть самый маленький медяк бы дал. То и станет проявлением жалости.
Я испытывающее посмотрел на него. Он тяжело вздохнул и снова уронил голову на грудь. Я усмехнулся, и указал в сторону темнеющих крыш таверны.
— Чтобы ты тут же побежал его пропивать? Ты просишь меня ублажить твое единственное желание? Причем глупое и бездарное. Которое, ко всему прочему, никому блага не принесет. Лишь продавцу вина.
— Пусть и так, — тихо простонал он, с тоскою взирая в ту же сторону. — Говорю ж, нет более радостей.
— Говорю ж — есть, — поучительно передразнивал я. — Надо их только увидеть.
— Да вижу я их, — понуро поднял он глаза — рядом как раз прошелся разодетый в долгополые одежды сборщик податей. На шее его висела тяжелая цепь из массивных золотых блях. На цепи болталась золотая обвисшая собачка — видимо, знак гильдии или высокого дома. Хват поднял на него погасший взгляд. — Но то не про мою честь.
— То не про твои желания, — уточнил я. — А точнее — не про твои силы, которых у тебя нет. Вернее есть, но вином ты загнал их далеко в глубь свой сущности. Однако они могут снова оттуда воспрянуть и изменить твою жизнь. Нужно лишь жгучее желание. Нужна искра. Толчок. Или, в твоем случае — пинок под зад.
— Ох, и не говори, — согласно молвил он, провожая шелестящие наряды знатного человека. Затем взглянул на свои лохмотья и передернул плечами. Я заметил смену его выражений и чистосердечно предложил:
— Хочешь — пну?
— Нет! Нет! Нет! — живо отозвался он. Глаза приоткрылись, и в них я прочел первый проблеск силы. — Не надо.
— Так сам же признал, что надо, — напомнил я.
— Я… меня и так часто пинают, — грязное изможденное лицо озарил проблеск далеких мук. Глаза мои хищно сузились.
— Ага, значит все ж пинают.
— Эх, пинают!
— И что? — не верилось мне. — Разве то не умаляет твоего человеческого достоинства? Разве ты готов все это терпеть? Ради пустого и губительного опьянения? Ради того, чтобы в этот краткий миг мир вокруг тебя исказился, преобразился, и утонул в дурмане? Чтобы все твои проблемы и невзгоды растаяли в этой дымке. Чтобы твоя жалкая жизнь обернулась иллюзорной слащавой дремой? Ты предпочитаешь ее реальности? Своей великой и чарующей реальности? Она-то как раз и есть проявление мысли того Бога, к милости которого ты взываешь. Выходит, ты предаешь того, кого молишь о помощи? Ты пытаешься найти отклик Бога в моем сердце, но тут же предаешь его мечту, отрицая ее. Разве это справедливо по отношению к Богу. Повторяю — ему то не по нраву.
Он внимательно слушал меня, распахнув рот. Я улыбнулся, покачал головой и повторил:
— Бог на стороне сильных. Запомни это, Хват. Хорошо запомни, ведь слаб ты. Как и то запомни, что сила живет в каждом. Сила истинных желаний. Она исчезает лишь со смертью, да и то не полностью. А ты, как погляжу, все еще жив.
— Ну да, жив, — согласился он. — Но… я же слаб.
— Тогда тебя ждет смерть, — предостерег я. — Хочешь, я убью тебя?
Он поперхнулся невысказанным словом. Долго давился, силился что-то произнести. Но после все ж взял себя в руки, и сказал:
— Ты… ты какой-то необычный.
— Метко подмечено, — согласился я. — Каждый человек по-своему необычен.
— Ты… страшный.
— Не страшнее тебя, — пояснил я. — Ты посмотри хорошо. Я ж такой нищий, как и ты. Поэтому глупо страшиться меня. Равно как и просить медяк.
— Но… ты какой-то…
— Какой? — не терпелось мне.
— Ты выглядишь как нищий, — он смерил меня оценивающим взглядом. — А говоришь, как проповедник. Ты был им?
— Нет.
— Но… какой-то ты все равно… живой, что ли, — уточнил он, почесав за ухом.
— Как и ты, — отразил я.
— Я имею в виду — бодрый, жизнерадостный, — перечислял он с легкой завистью.
— Да.
— Но… как так? Раз ты такой же бездомный скиталец?
— У меня есть дом, — с загадочным лицом пояснил я. — Только он очень большой.
— Неужели ты переодетый граф? — глаза его распахнулись. В них отразилось замешательство. Я чуть улыбнулся.
— Нет.
— Твой дом — замок?
— Нет. Гораздо больше.
— Ты герцог?
— Нет.
— Король? — в ужасе прошептал Хват.
— Нет.
— Кто же?
— Неважно.
— Хм… но мне интересно, — в заплывших глазах мелькнуло настоящее любопытство.
— То интересно всем. Как и мне неинтересно говорить о том. Зачем говорить о том, что не значимо, когда существеннее говорить о значимом. Зачем говорить о неизменном, когда лучше обсуждать то, что можно изменить. А ведь я неизменен, независимо от того, как изменяется мое имя.
Он растерянно моргал. При этом я торжественно отметил, как его замутненные глаза начали медленно проясняться. Наконец-то я сумел разжечь его первое желание — жажду познания мира. Я окатил его холодным взглядом, словно хотел отрезвить после долгого запоя.
— Вот видишь, ты не безнадежен. Ты хочешь хоть что-то узнать. Выходит, ты все ж наделен силой. Силой познания. То есть стремлением к совершенству. Ведь человек что-то познает для того, чтобы чего-то достичь.
Он умолк и долго приглядывался ко мне. Я к нему. Затем я порывисто шагнул вперед, скрестил ноги и опустился рядом.
— Эй, ты чего?! — голос его загремел неожиданными раскатами. И всего-то мгновение назад он звучал кротко и покорно. И действительно вызывал жалость. Однако сейчас вызывал настоящий страх. Жаль, что мне нечего бояться. Так бы испугался.
— Я? Я просто рядом присел, чтоб с тобой потолковать.
— Не надо со мной толковать! — воскликнул Хват. — Ты мне просто медяк дай…
— И свободен! — закончил я, срываясь на хохот. — Вот оно — твое истинное желание. Вот она — твоя суть. Взывать к милосердию и получать милостыню. Причем медяки и есть желание. Жалость — средство для его достижения. Но медяки тебе нужны чтобы пропивать их.
Он сверкнул мутными глазами и оскалил гнилые зубы. Я усмехнулся и продолжал:
— Хорошо. Я тут подумал, и решил принять твою правду. Да, ты прав. Надо будить в людях сострадание к ближнему, если у него горе. Например — подпал под действие порока. Так что, давай я тоже буду сидеть рядом, и просить подачки? Ведь мы с тобой близки по духу. Я ведь ближе всех тебе. Кого среди этой разношерстной толпы ты встретишь ближе? Кто вообще снизойдет до разговора с тобой?
— Ты чего? — со злостью зашипел нищий, пропуская мои высказывания мимо ушей.
— Как? — удивленно поднялись мои брови. — Ты разве не взывал к состраданию? Где же оно — твое сострадание? Прояви его ко мне. И заметь — я не прошу у тебя медяка. Я просто прошу жалости, лишь бы ты позволил посидеть рядом.
— Это мое место! — угрожающе вскричал он, подбираясь, словно перед дракой.
— Тем более, — мягко кивнул я. — Раз твое, то меня уже никто отсюда не выгонит. Из сострадания ты ведь защитишь меня?
— Пошел вон! — потряс он кулаком перед моим носом.
— А мне некуда идти…
— Пошел вон! — уже громче повторил он. Хоть голос его нормальный услыхал.
— Но, ты же должен следовать своим словам. Прояви милосердие.
— Я сейчас такое проявлю!
— Прояви! — решительно посоветовал я. — Хоть раз в жизни прояви свое истинное желание. Возжелай от души и добейся. Ну?
— Я стражу кликну, — предупредил он, угрожающе раздуваясь.
— Кличь!
— И кликну!
— Главное — не бездействуй! — подытожил я. И притаился в ожидании.
Хват замер и буравил меня обжигающим взглядом. Но я демонстративно откинулся на забор, и затих в блаженстве. На нас смотрели многие — им ни разу не доводилось видеть сразу двух попрошаек. Причем один из них силился выдворить другого. Я тоже смотрел на всех и улыбался. Чем вызывал у людей легкое недомогание. Странно, но ведь я искренне желал им добра. А вот они не привыкли, чтобы нищие добродушно улыбались им в лицо. Они привыкли видеть там жалость и скорбь. И не понимают, что нищие одевают эту маску с целью получить желаемое.
Тем временем мой сосед гневно сопел, угрожал, высказывал мне все, что он думает про таких как я. Я же молчал. Возражать можно сколько угодно, даже если и прав. Но я умею слушать. Особенно, когда вызываю в человеке искренность. Ее очень трудно вызвать благими деяниями. Зато очень просто достичь, посягнув на самое желанное. Или создав такую иллюзию.
— Ты, жалкий и ничтожный оборванец, — брызгая слюной, сипло выкрикивал мне в лицо мой жалкий ничтожный оборванец. — Ты — убогая чернь, отбросы общества, ненужный болтун, жадный скупердяй. Ты настолько низок, что готов обирать даже меня — с кого уж и взять нечего. Навозный червь. Ты даже не ведаешь, что я могу с тобой сделать? Я удавлю тебя, гада. И никто о тебе не вспомнит. Таких как ты нужно давить, как вшей. Ты — настоящий паразит. От тебя нет никакого толку! Ты лишь разносчик болезней. Грязная вонючая свинья. Да свинью хоть на мясо пустить можно, а ты? Ты ж… ты ж… не человек.
Я жестко усмехнулся. Перевел на него довольный взгляд, властно осмотрел и гордо провозгласил:
— Теперь ты понял, каким тебя видят люди?
Он замер, позабыв закрыть рот. Лучше б не забывал — оттуда сильно смердело. Я покивал и продолжал:
— Заметь, ты сам все это высказал. Причем тому, кто сознательно уподобился тебе же. Тому, кто хотел показать тебя же со стороны. И показал.
Нищего начало крупно лихорадить. Может, ему требовалась выпивка?
— Ты… ты…
— Но в одном мы не схожи, — вслух размышлял я, — в схожести. Ты простой попрошайка. Я же просто кажусь таковым. Тебя им быть заставила нужда, меня — желание. Ты жаждешь медяков, я — самого дорогого. Ты не говоришь с прохожими — ты просто просишь их о подачках. Я говорю, ничего не требуя взамен. Поэтому ты здесь и будешь прозябать до конца дней своих. А я встану, и отправлюсь дальше, чтобы не мешать тебе. И буду иметь все, чего тебе даже не снилось. Точнее, уже имею.
— Да ты просто лгун! — выдавил из себя Хват.
Я пожал плечами.
— Это говоришь не ты, но твое невежество. Или недальновидность. Ты просто не понимаешь. Равно как и я не сужу тебя за это.
Он утер сопли рваным рукавом, огляделся, тяжело вздохнул. Я ждал. Наконец, он засопел:
— И чего ты можешь иметь?
— Все, чего пожелаю.
— Врешь!
— Это ты не веришь.
— Докажи!
— Зачем?
— Ну… чтобы я не называл тебя лгуном.
— Мне все равно, кто и как меня называет. Или не называет.
— Ну вот, — поразвел он руками, — ты не можешь…
— Может, просто не хочу? — прервал я.
— Не можешь.
— Рад, что ты заблуждаешься. Это приятно.
— А, такой же, — раздосадовано отмахнулся Хват. — Ты такой же изгой, как и я. И ничего ты не можешь с этим поделать. И судьбу свою изменить ты не в силах. Да чего там. Ты даже несколько медяков выпросить не в состоянии.
— Хм, ты хоть размышлять стал, — отметил я. — Хоть не зря я подсел.
Напоминание о моем поступке вернули его к реальности. Он снова вцепился в меня разъяренным взглядом.
— Я тебя сейчас сам выпну отсюда! Без всякой стражи!
— Ты ж сам заявил, что слаб, — напомнил я.
— На это силы найдутся, — от него запахло нешуточной угрозой.
— Ух, — облегченно утер я лоб, словно после тяжелого труда. — Хоть какое-то истинное желание я распалил в тебе. Хоть в чем-то ты проявишь подлинную силу. И глупо будет останавливать тебя. Поэтому смело взываю — вперед! Выпинывай!
Он робко замер, затравленно огляделся и обиженно поджал губы. Я улыбнулся и повторил:
— Я жду.
Хват покорно обмяк. Разумеется, он не справился бы, даже если б я был простым человеком. Даже таким худым и с виду слабым. Ведь он был еще слабее. Ежедневная выпивка еще никому не прибавляла сил.
— Ты… жестокий, — наконец обреченно отметил он.
— Таким видишь меня ты, — поправил я. — Равно как и каждый, кому жизнь кажется таковой.
— Чего тебе вообще надо?! — вдруг заверещал он, сжимая кулаки.
— Показать тебе твой же лик. И заставить проявлять силу. Чего, собственно, я уже добился.
— Мне ничего не надо…
— Надо!
— Не тебе решать…
— Как раз таки мне.
— Да ты кто такой?!
— А какая разница? — равнодушно уронил я. — Мои поступки имя не изменят. Зато изменят тебя. Надеюсь.
— Ты ничтожество, — он злобно сплюнул под забор.
— Правильно. Ты снова видишь свое отражение.
— Ты не нищий, — подумав, выдал он. — Ты хуже нищего. У тебя вообще ничего нет.
— Из того, что нужно тебе.
— Ты — никто!
— Тогда кто с тобой разговаривает? — уточнил я.
— А… — Хват снова поперхнулся словами и захрипел, хватаясь за сердце. — А…
— Да, ниже оскорбления ты придумать не мог, — я устало повел шеей, подвигал головой. — Хотя и не подозреваешь, как высоко тем самым вознес меня. Спасибо. Ладно, так и быть, я сжалюсь и проявлю милосердие. За то, что ты выслушал меня, я дам тебе кое-что. Но не медяк. А гораздо больше.
Настроение его мгновенно переменилось. Он подобрался, глаза его живо забегали. В них вспыхнуло робкое пламя надежды. Я ухмыльнулся и внимательно посмотрел на него.
— Я научу тебя кое-чему.
Пламя мгновенно погасло. Хват скис, осунулся и снова стал нищим. То есть ослаб.
— Не печалься, — посоветовал я, приглядываясь к снующей толпе. — Такие подарки склонны принимать лишь короли. Им то нужнее всего — остальное они имеют в избытке.
Он как-то разом притих. Я скрестил ноги, устроился поудобнее, и придвинул к себе его шапку. Нищий тут же оскалился, но я успокоил его:
— Не злись. Я дам тебе золотой за то, что взял на некоторое время твою вещицу.
— Точно дашь? — уже тише переспросил он.
— Точно.
— А не обманешь?
— Нет.
— Я не верю.
— Твое исконное право. Но то неважно.
Он посопел еще немного и сдался. Уж слишком высокой оказалась плата. Ему никогда не давали даже серебряка, не то, что полновесного гульдена. Желания его уже отчетливо запахли, а глаза мечтательно закатились. Я фыркнул и прикрыл нос. Резкая вонь перекисшего вина пробирала даже меня. Но что поделаешь — приходилось терпеть. Ведь не все желания совпадают.
Я выдвинул подальше шапку, чтобы людям удобнее стало кидать в нее монеты. И приготовился ждать, как опытный охотник подстерегает осторожную дичь. Хват сидел рядом и помалкивал. Даже он понимал — происходит что-то важное. А потому и стало ему интересно.
Время летело над рыночной площадью. Люди ходили туда-сюда, обремененные грузом своих желаний. Некоторые из них уже осуществились, и обременяли уже реальной ношей. Они едва мерцали и обращались в воспоминания. Но те, которым еще суждено было притвориться, горели ярче солнца. Их сполохи отражались в распахнутых глазах, их образы рвались наружу из плена фантазий. И сила этого нестерпимого жара заставляла двигаться нашу бесконечную жизнь. Я принюхивался к каждому из них, приглядывался к их хозяевам, прислушивался к их голосам.
Мимо нас шел какой-то знатный господин. На нем красовался узкий бордовый колет, темные штаны, высокие черные сапоги. С плеч спадал короткий вишневый плащ с двумя серебряными фибулами. Длинные ухоженные волосы волнами спадали на плечи. Лицо худое и вытянутое, глаза водянисто-голубые и пронзительно холодные. Он окатил нас ледяным презрением и насмешливо покривил тонкие губы.
— Чего, дармоеды, плодитесь? Уже по двое сидите?
Я загадочно сверкнул глазами и вежливо произнес:
— Да, уважаемый человек, ваша наблюдательность выше всяких похвал. Мы сидим парой.
— Развелось тут нахлебников! — зло сплюнул он в сторону. — И куда городские власти смотрят?
— Не ведаю, — искренне признался я. — Однако ваша великолепная наблюдательность не может не отметить одной маленькой особенности.
— Какой еще?! — насторожился он, окинув нас быстрыми прозрачными глазками.
— Неужели я рано отметил вашу наблюдательность? — разочарованный вздох всколыхнул мою грудь. Человек нахмурился. Ему явно было неприятно слышать это из уст уличного бродяги. Я наигранно повздыхал, и затих. Он не сводил с нас пытливого взгляда. Я ждал. Хват сидел молча и жался от страха. Он не привык так разговаривать с людьми из высшего света. Наконец человек негодующе проворчал:
— Чего еще я не вижу? Два нищих голодранца сидят под забором и клянчат милостыню уже в два горла. Что еще?
Я позволил себе легкую улыбку.
— Но стоит отметить — шапка у нас одна на двоих.
Прохожий немо уставился на грязную шапку. Она лежала между ним и нами, и напоминала волшебные врата миров. Да, двух миров — состоятельных и неимущих. Таких ярких и контрастных, таких близких и с тем же невообразимо далеких. Поэтому, смело говорю — параллельные миры есть. Они издревле существуют бок о бок, они населены схожими людьми. Но вот попасть из одного в другой подчас становится невозможно. А если попадаешь, то не иначе как по волшебству. По крайней мере, люди склонны видеть в том проявление мистических сил. Но мистическое — это всего лишь неподвластное пониманию.
Состоятельный прохожий еще раз придирчиво осмотрел шапку, затем нас. Я продолжал:
— А потому, какая разница, сколько нас сидит. Главное — мы не просим больше, чем вы обычно склонны нам давать. Мы не просим людей кидать нам по две монеты. Иначе шапок было б две. Зато нам предстоит делить подачки на двоих. Представьте, насколько наше положение ухудшилось? Ведь вы не обеднеете от медяка, зато каждый из нас двоих лишается целой половины заработка.
— Хм, точно, — подумав, согласился человек. Неожиданно изменился в лице — на нем мелькнула тень жалости. — Ладно, так и быть.
С этими словами он полез за пазуху и извлек пару медяков.
— Вот вам, чтоб хоть на хлеб хватило.
Я протестующе вскинул руки и замахал. Он сурово и недоуменно посмотрел на меня — чего, мол, еще? Я бросил мимолетный взгляд на оробевшего Хвата и поспешно разъяснил:
— Нет, нет, что вы! Мы не имеем права обирать вас. Достаточно и одной монеты.
— Ладно тут прибедняться, — повышая тон, пристыдил он. — Сами бледные от недоедания, еще и подаяния им не надо. Тоже мне, рыцари благородных кровей! Вот же нищета пошла?! Уже медяки брать не хотят! Да вы зажрались!
— Нет, не зажрались, просто… надо быть справедливым, — вежливо парировал я.
— Я и с двух медяков не обеднею! — с затаенным вызовом провозгласил он. Пренебрежительно фыркнул и ткнул в нас пальцем. — А вы как были, так и останетесь голытьбой. И даже с двух монет ваша жизнь не изменится. Поэтому не надо тут выкручиваться, дескать, шапка одна! Не надо! Хотите две, дам две! И только скажи, что не хотите!
— Мы хотим… но не можем, — честно признался я, глубоко вздохнув. — Ведь совесть для нас не пустое слово…
Он скривился, вскинул руку, и монеты тихо звякнули уже в шапке. Да, врата миров — не выдумка. Они распахиваются за такую ничтожную плату. И всего-то за медяк можно познать параллельный мир. Поговорить с его обитателями, понять, чем они живут и к чему стремятся. Хотя, это и так понятно. Пусть не всем и не до конца.
— Совесть ему! — светлые глаза издевательски сверкнули. — Держи уже! Да благодари Господа, что земля такими как я еще полнится. Не то сгнили бы уже все вы!
— Премного благодарен, — склонил я голову в поклоне. — Но я ж с вашей точки зрения сужу — не с моей. Нам-то чем больше, тем лучше. А вы ж изначально были против того, что нас уже двое.
— Ну да, — вспомнил он.
— Однако вы дали нам пару медяков, — кивнул я в сторону шапки. — Тем самым, вы пособляете нашему размножению. А вдруг завтра здесь окажется уже трое?
— Хм, — он ухватился за подбородок, метнул на нас глубокомысленный взгляд.
— Может, все-таки возьмете обратно? — без тени насмешки предложил я, учтиво пододвигая засаленную ветхую шапку.
— Сидите уже, — махнул рукой знатный прохожий. Заглянул внутрь, брезгливо поморщился и косо посмотрел на нас. — Сегодня я добрый.
— Рад слышать, — улыбнулся я. — Мы вспомним вашу доброту, когда потратим эти медяки.
Человек смерил нас недоуменным взглядом, покачал головой, еще что-то проворчал и удалился. Хват сидел и смотрел на меня во все глаза. Временами он переводил взгляд на шапку. Ее тяжесть увеличилась на тяжесть двух монеток. Да, он впервые видел, как человек дал сразу пару медяков. Я польщенно щурился и млел на солнышке. Мне было хорошо.
Толпа мелькала, пестрела, шумела. Проходили внимательные собранные стражи, сверкая шлемами и нагрудниками. Но в их взглядах не было презрения — лишь равнодушие. Зато сборщики податей всякий раз насмешливо кривили рты, морщились, иногда и вовсе плевали. Но в том и есть проявление нищеты — в унижении перед жизнью. И перед теми, кто выше тебя. Ведь безвозмездно вымаливая что-то, человек встает на колени перед тем, у кого просит. Он показывает всю свою слабость и несостоятельность. Он взывает к силе, которой сам не может обладать. На это и клюют все богачи. У них много золота, но вот истинно богатыми они начинают себя ощущать лишь на фоне таких, как я и Хват. И такие, как мы, склонны этим пользоваться в полной мере. Хват — потому что ему надо жить. Я… по известным причинам.
То и дело в нашу сторону оборачивались негодующие взоры, жгли презрением, и поспешно отворачивались. Но нас то нисколько не смущало. Хват давным-давно привык к такому отношению. Я ж и вовсе радовался за людей. Ведь их презрение подчеркивало их силу — милосердных оказалось слишком мало.
Наконец, к нам снова подошел еще один прохожий. Высокий и крупный, он выглядел состоятельнее первого: весь в желтом и синем бархате, в больших перстнях, в пышном берете, на шее толстая вычурная цепь красноватого золота. Толстое мясистое лицо недружелюбно сморщилось при виде нас. Зеленые глаза сузились, едва не скрываясь в складках. Да, он явно богаче первого, а потому и взгляд его мерцал жестче и презрительнее.
— Откуда вы только лезете? — злорадно ухмыльнулся он. — Вчера один, сегодня два. А завтра сколько?
— То можно узнать, лишь дождавшись завтра, — мягко пояснил я, взглянув на солнце.
— Хм, оборванцы начали умничать? — тон его чуть повысился, щелки глаз приоткрылись. — К чему бы это?
— Им просто иного не остается, — снова пояснил я.
— Ну да, — закивал прохожий. — Чего вы еще умеете? Только мольбами вымаливать милостыню. А для этого нужен всего лишь язык.
— Мы не вымаливаем, — покачал я головой, и посмотрел на него с легким осуждением. — Разве вы слышали, как мы чего-нибудь у вас вымаливали?
— Нет, но вы ж… тут сидите. И шапка с медяками перед носом. Значит — вымаливаете.
Я перевел взгляд на шапку и блаженно улыбнулся. Человек победно оскалился и хотел уже уходить, как я остановил его.
— То не милостыня.
— А что же? — осклабился он, разведя руками.
— То отражение вашей стоимости, — выдал я, охватывая его пронзительным взглядом.
— Какой еще стоимости? — он уже снова повернулся к нам и поочередно впивался в каждого из нас настороженными глазами. Хват сжимался, будто ждал пинка. Я застенчиво улыбался.
— Вашей, — пояснил я, делая плавный жест рукой. — Равно как и стоимости каждого. Мы просто с другом решили проверить, кто чего стоит. Выясняется же это просто: кто сколько дал, тот столько и стоит. Человек сам себе назначает цену. Без нашего участия.
Богач выпучил глаза, и неотрывно следил за мной. Я окидывал взглядом толпу, точно выискивал в ней достойных. Поглядел на горстку жалко поблескивающих медяков. Повернулся к Хвату и пробормотал, но так, чтоб все услышали:
— Я ж говорил тебе! Даже в многолюдной столице нет истинно достойных!
Это его добило. Он утробно заклекотал, и тоже заглянул в шапку. Я ждал. Хват окаменел, словно в ожидании чуда. Хотя, невероятнее чудес он не встречал. И вряд ли встретит. Скорее случится всемирный потоп, чем богатый раскошелится просто так.
Прохожий жалостно застонал и полез куда-то в бархатные одежды. Хват сглотнул. Я улыбнулся, обнажив кончики клыков. Но на меня никто не обращал внимания. Каждый был озабочен своими мыслями. Они рвались на волю из-за плотной завесы сознания с такой силой, что каждого из них пробирала легкая дрожь. Я принюхался и блаженно засопел. Цель оказалась близка…
Знатный человек, тем временем, вынул толстую руку из одежд. В свете солнца вспыхнул полновесный гульден. Орлиный профиль в короне властно взирал на нас из глубины веков, что породила его. Хват зажмурился, словно от нестерпимо яркого света, закрылся руками и задрожал еще больше. Я усмехался, но клыки спрятал. И воззрился на богача. Он простонал что-то невнятное и поднял руку. В нем боролась жадность и желание быть самым достойным. А ведь так и есть, — он был первым, кто отважился на подобное. Наконец, желание быть достойным возобладало, и он решительно бросил монету в темные недра дырявой шапки. Гульден ярко вспыхнул, словно горячая искра, и звонко упал на кучку медяков. Хват приоткрыл глаз. Я тоже вытянул шею, желая показать свою заинтересованность. А также подтвердить значимость этого человека.
Ведь достоин он лишь одного гульдена.
Но и это немало. Как для Хвата, так и для самого нашего благодетеля. Ведь то самая высокая мера для одной монеты. А также невероятная мера для такой вот подачки. И она стала символом возвышенности нашего героя над теми, кто давал медяки.
Начищенный гульден лежал на самой верхушке тусклых медяков. Он походил на породистого аристократа, вышедшего в толпу простолюдинов. От него пахло достоинством. Точнее — то стоял запах удовлетворенного желания. Но он уже прочно вошел в историю этой монеты, и останется в ней навеки. Так же, как и ощущение собственной значимости вошло в разум расщедрившегося господина.
Мы молчали, поджав губы. Хват — потому как не мог произнести и слова. Я же не хотел лишать человека радости. Ведь он справедливо ее заслужил. Богач же стиснул зубы, еще раз поморщился, и… облегченно вздохнул. Я удовлетворил одно из самых его глубинных желаний — хоть в чем-то быть самым великим. Причем, столь просто и безболезненно для него. Для него что медяк, что гульден — все равно.
— Поистине ваше достоинство не ведает пределов, — я нагнал на себя неподдельное изумление. — Вы… вы… самый достойный человек в столице. Да чего там — во всем королевстве. По крайней мере, я не встречал подобных.
Знатный господин победно усмехнулся, гордо выпятил могучую грудь, и хвастливо провозгласил:
— То-то же!
И небрежной походкой двинулся вдоль рядов. Оглянулся еще раз, самодовольно усмехнулся, вскинул голову и поспешил дальше. За ним тянулся шлейф торжественности. Ведь то стал самый торжественный день в его жизни — кто-то обоснованно признал его самым великим человеком в королевстве. И неважно, что этот кто-то всего лишь уличный попрошайка. Но важно воплощение его желания. Причем, он прекрасно осознавал — его не обманывают. Он ведал, как обычно относятся к нищим. И как им воздают.
Мы провожали его спину в задумчивом молчании. Вскоре толпа поглотила его.
Хват немо таращился на шапку. Похоже, он и вовсе ни разу не держал в руках золотой. Я приглядывался к нему. От него снова запахло прокисшим вином. Точнее, то был запах его усилившихся желаний. И вдруг он жадно вцепился в шапку. Я не стал его останавливать. Но все-таки спросил:
— Зачем ты делаешь это?
— Но это ж… это ж… мой гульден!
— Правильно — твой.
— Ты ж мне обещал? — напомнил он, мучительно сглатывая.
— Обещал, — не стал отрицать я.
— Так чего ж тогда останавливаешь меня?! — надрывно взвыл он.
— Не останавливаю, — вознес я скрещенные руки, — просто вновь для себя отмечаю, что такое нищета.
Он замер, держа шапку перед собой. Посмотрел на дно и вожделенно простонал. Монета влекла его желания, и они спешили кануть в пустое чрево дырявой изношенной шапки. Но он все ж пересилил себя и с трудом оторвал взгляд от величественного гульдена.
— А… как?
Я удовлетворенно улыбнулся. Да, он снова начал проявлять силу. Оторвать прикованный взгляд от монеты для него был настоящий подвиг.
— Как? Очень просто. И ты подтверждаешь это в полной мере.
— Но… я ж… по праву… ты ж… обещал мне… так я и того…
— Вот именно — того! — обреченно махнул я рукой. — Это твое желание — того. То есть — впустую. Ведь если нищему перепадает кругленькая сумма, то он тут же бежит справлять свои мимолетные нужды. В то время как богатый задумывается о том, как ту сумму приумножить. Поэтому нищие всю жизнь нищие, а богатые со временем становятся еще богаче. Поэтому нищих много, а богатых мало. Поэтому все золото обычно в руках горстки богатых. А нищие тучами роятся возле них, собирая лишь крохи. И это справедливо, вопреки роптаниям нищих. Ибо закономерно. Это понятно?
— Нет, — замотал он нечесаной головой.
— Жаль, — я тяжело вздохнул и поджал губы. — По иному я объяснить не могу.
— Зачем его приумножать? — не мог сообразить Хват. Он решил не утруждать себя умственными терзаниями и вернулся к реальности. — Дали — трать, пока назад не забрали. Или кто другой рот не разинул на золото.
Я хищно прищурился и качнул головой в сторону шапки.
— Потратишь ты его и что?
— А что? — не мог сообразить он.
— Так не станет его, — подвел я итог.
— Ну да.
— Новый искать придется, — пояснил я.
— Ну да, — согласился он.
— А таких, как этот человек не так уж и много, — я вытянул руку вслед удалившемуся богатею.
— Ну… ну… правильно, — жалостно залепетал он. — Мало их.
— А среди таких еще меньше тех, кто склонен расщедриться!
— Ну… ну да.
— Так не лучше ли тот золотой приумножить? — мой голос пах интригой.
— А как? — исказилось его заросшее исцарапанное лицо.
— Способов много, — загадочно промолвил я, прикрыв глаза, словно силился что-то вспомнить. — Но мы выберем самый простой. Мы станем дальше использовать гульден, как символ. Но уже не труда, и даже не тех благ, что он нам обещает. А как символ достоинства.
— Ничего не понимаю, — затряс головой Хват. — Какой символ? Какое достоинство? Пока есть надо наслаждаться жизнью!
— Тогда бери свой золотой, и иди пропивай. А я пошел дальше. У меня, знаешь ли, дел хватает.
С этими словами я поднялся, расправил спину, зевнул и только намерился сделать шаг, как снизу послышался умоляющий оклик.
— Нет, постой. Ты ж… ты ж хотел его приумножить.
— Равно как и ты хотел его пропить, — строго добавил я, свысока оглядывая его, точно орел ягненка.
— Я… я подожду, — Хват положил шапку на место и кротко глянул на нее. — Пропить гульден я всегда успею. Ведь то дело нехитрое. Но если ты приумножишь его…
— Тогда ты и вовсе сопьешься, — нагло расхохотался я. — Так что я пошел. Иначе я принесу тебе горе. Ведь я не хочу спиваться, а потому и тебе не желаю того же. Но если ты станешь больше получать милостыни, то станешь больше выпивать вина или… чего ты там пьешь?
— Да все, что наливают.
— Тем более я пошел! — резко махнул я. — Губить тебя не хочу.
— Нет, не уходи, — взмолился он, цепляясь за полы моего рваного плаща. — Ты ж… у тебя это так ловко выходит.
— Ага, ты стал ценить не деньги, но ловкость? — отметил я. — То есть проявление мудрости?
— Ну… наверное, — похоже, он готов на все, лишь бы я остался.
— Тогда все, что я заработаю будет моим, — жестко подвел я итог. — И не потому, что я жадный. А потому, что тебя деньги сгубят.
— Э… ну… ну ладно. Пусть так.
— Ты получишь свой единственный гульден, как я и обещал, — добавил я. — Но вместе с тем, ты познаешь, как я их зарабатываю.
Он долго соображал, но все ж сдался.
— Идет.
Я постоял еще некоторое время, сверху оглядывая Хвата. Он кротко сидел у меня в ногах и столь жалостно взирал, что даже вызвал мою презрительную усмешку. Пусть и показную. Да, взглядом играть научился. За это ему и швыряют медяки. Но это старые способы, которые не в состоянии дать новые результаты.
Я тихо присел «на место». Хотя, то было его законное место, и недавно он готов был вцепиться мне в горло за мое нахальное вторжение. Но вот теперь сам услужливо уступал его, лишь бы только я снизошел и не уходил. И я не стал его разочаровывать.
Время снова поползло над рынком. Его отмеряли сотни шаркающих ног, временами копыт, и изредка собачьих лап. Изредка стучали колеса повозок. Все куда-то шли или ехали. А точнее — всех куда-то толкали желания. Одних быстрее, других медленнее. Но это неважно. Важно то, что у всех была цель. Это радовало. Как самих людей, так и меня.
Мы ждали. Хват с затаенной надеждой вглядывался в лицо каждого, кто бросал на нас негодующие взоры. Глаза его вспыхивали уже по-новому. Да, как быстро меняется человек и его желания, когда его устремления и труды вознаграждаются. Особенно так высоко. То вселяет в него уверенность, порождает новые желания и заставляет действовать с новыми силами. И он действует.
В том и состоит еще один важный смысл золота — оно зарождает искру действия. И поддерживает ее, иной раз, превращая в настоящее пламя. Поэтому глуп тот, кто утверждает, что для костра дрова не нужны. Что он будет гореть и так, на одном лишь голом желании. На одном последнем дыхании. Поэтому глупо просто дуть на угасающие угли. Следует всего лишь подбросить дров, и пламя вспыхнет с новой силой.
Но и здесь следует знать меру. Иначе трудно избежать пожара. Поэтому шутить с искрой опасно. Равно как и с желаниями.
Особенно с изначальными.
Возле нас возник еще один знатный молодой господин. На нем трепетал от легкого ветра просторный синий дублет, расшитый золотыми узорами. Между узорами вплелись бегущие олени и поджарые борзые. На тонком поясе, что проглядывал в разрезах дублета, висел охотничий рожок и длинный кинжал. На ногах плотные штаны всадника с кожаной вставкой. И высокие сапоги с золочеными шпорами. Голову венчал золотистый берет с перепелиным пером. Из-под берета выбивались густые льняные кудри. Точеные черты лица и большие голубые глаза придавали ему истинный высокородный облик. Он высоко вздернул подбородок, метнул на нас беглый острый взгляд, и насмешливо бросил:
— Что, охотники, не про вас сегодня добыча?
Хват обиженно поджался и засопел. Я вежливо улыбнулся.
— Отчего же, милейший? Мы уже подстрелили с дюжину куропаток и рябчиков. И даже уложили одного кабана.
— Чего?! — он остановился и сморщился. — Какого еще кабана?
— Жирного! — с гордостью ввернул Хват. Но я метнул на него осуждающий взгляд, и он снова виновато сжался. Молодец, хоть соображает: каков охотник, такова и добыча.
— Чего вы мне тут голову морочите?! — угрожающе надвинулся на нас парень. Казалось, широкий дублет заслонил пол небосвода.
— О, не принимайте близко к сердцу, — поспешил я исправить положение и смягчить его напористость. — Просто, мой друг очень наблюдательный. Потому и разглядел в вас прирожденного охотника. И решил изложить кое-какие подробности теми образами, которые для вас ближе. Понимаете?
— Ничего не понимаю! — замотал пером молодой охотник.
Я покачал головой.
— Но… вы ж такой умный. С виду.
— Так и есть, — гордо и грозно провозгласил он, подался назад и снова вскинул острый подбородок.
— Вне всяких сомнений, — я церемонно поклонился. — А потому нет нужды вам что-то объяснять.
Он некоторое время стоял, пронзая нас взором, точно охотничьими стрелами. Мы, право, себя дичью не чувствовали. Вернее, Хват, может, и ощущал. Но вот я сам уже примерялся к этому высокому стройному охотнику, словно брал прицел. С «кабаном» его мало что роднит. А вот на оленя похож. Наконец, он не выдержал и произнес:
— Чего-то я вас не пойму: вместо того, чтобы молить милостыню, вы тут непонятно о чем болтаете.
— Отчего же, — встрепенулся я. — Нам, по крайней мере, все понятно.
— И что вам понятно? — не терпелось ему.
— То, о чем мы говорим, — просто и доступно пояснил я.
— Хм, странные вы, — отметил парень. — Особенно ты. Этого-то я частенько тут встречаю. А тебя вижу впервые. Ты, вообще, кто такой?
— А разве это важно? — печально бросил я. — Особенно для такого важного человека, как вы. Ведь мое имя никак не повлияет на вашу жизнь. И даже в памяти не зацепится. А потому, смею повториться — важно ли оно?
— Нет, не важно, — искренне признался молодой охотник. — Но все ж… интересно. Первый раз встречаю такого попрошайку.
— Заметьте, — мягко остановил я его. — Я ничего у вас не попросил. Поэтому называть меня попрошайкой преждевременно.
— Ха, тоже мне, — с надменным хохотом взмахнул он рукой. — А зачем тогда ты здесь сидишь?
— Узнать кое-какую истину, — таинственно понизился мой голос.
— Какую?! — глаза парня сияли задором молодости и опьяняющим чувством собственного всесилия. Которое часто и губит молодых людей.
Я взглянул на Хвата. Он побледнел. Даже грязь и щетина не могли скрыть изменившегося цвета лица. Зато мои щеки подернулись гордым румянцем. Я подмигнул ему, и снова вернулся к своей «жертве».
— Просто мы с другом держим пари.
— Пари?
— Да, пари, — кивнул я. — Я утверждаю, что каждый подает ровно столько, насколько он ценит себя превыше остальных. Друг мой не верит. Он говорит, что больше медяка никто не подаст. И он был прав. Но… лишь до сегодняшнего дня.
— А что сегодня случилось? — желания парня запахли неподдельным любопытством. Сразу чувствовался азарт охотника. Он взял след. И тот неуклонно вел его в петлю моего силка. Я не спешил, так как знал: хочешь поймать — замани поглубже.
— Сегодня произошло удивительное событие, — продолжал я, искусно путая следы.
— Какое?! — он настойчиво следовал по пятам.
Я огляделся, словно загнанная косуля, вздохнул и указал на шапку.
— Я нашел самого достойного человека в вашем королевстве.
— Вот как? — густые брови удивленно поползли вверх. Я тут же повел чутким носом. Так и есть — пахнет глубинной ревностью.
— Да, именно так. Один знатный человек дал нам настоящий гульден. Вот он лежит.
— Хм, точно! — отметил охотник, бросив хмурый взгляд в недра шапки. — Гульден…
— Это не милостыня, — пояснил я, не сводя холодных хищных глаз с парня. — Это показатель достойности нашего благодетеля. Тем самым он вознес себя выше других, кто с презрением швырял медяки. Намного выше. Ведь никто другой ни разу не давал и серебра, не говоря уже о гульденах. Ни разу! И ни разу больше не подаст. Значит нет тех, кто был бы достойнее его. Нету! И быть не может. По крайней мере, я так думаю.
Молодого охотника едва не сломало пополам. Он нервно передернул плечами, сморщился, скривился, позеленел и мученически потянулся к кошелю, что висел под просторным дублетом. Мы ожидающе замерли. Глаза Хвата, казалось, сейчас выскочат. Рот его приоткрылся, лицо вытянулось. Он снова не верил в происходящее.
Силки затягивались. Я тоже округлил глаза в наигранном удивлении, но уголки рта все ж предательски усмехались. Однако никто не обращал на меня внимание. Ни Хват, ни молодой охотник. Каждого интересовало исключительно свое. Одного — деньги, второго — чувство собственного достоинства. Но никак не я. А потому сделка получалась честной и выгодной. Каждый получал свое.
Второй раз за сегодня солнце щедро вспыхнуло на золотых гранях увесистого гульдена. Оно ласково играло, отражая те желания, с которыми расставался охотник, и получали мы. Но с тем же парень приобретал одно из самых дорогих — достоинство. То есть мы попросту обменивались желаниями. Всех эта сделка устраивала в полной мере. И закон равновесия желаний не нарушался.
Цепкие сильные пальцы в прощальной тоске стиснули золотую монету. Синий дублет тяжело всколыхнулся. Он закусил губу, еще раз вздохнул, заглянул в шапку и разжал пальцы. Гульден скользнул в темное чрево, довольно звякнул и притих.
Но на этом сюрпризы не закончились. Парень достал еще и серебряк. И отправил его следом. Хвата заколотило. Он часто моргал и хватал воздух широко раскрытым ртом. Я тоже вытянулся в изумлении и восхищении. Да…
— Вот вам! — то ли с досадой, то ли с гордостью выдал молодой охотник. — Знайте, что есть тот, кто достойнее любого. Да, никто не подаст гульдена, лишь один нашелся таковой. Но уж тем более никто не подаст золота и серебра одновременно. Таков вообще лишь один. И это я!
— О… вы…вы… — силился произнести я, но никак не мог. Вернее — не хотел. — Вы… я право…
— Чего?! — парень победно выставил ногу, словно поставил ее на поверженную тушу медведя. В свете солнца ярко заблестел лоснящийся сапог, вспыхнули золоченые шпоры. — Не видали такого?!
— Поистине не видали! — честно признался я.
— И не увидите! — самодовольно добавил он.
— Боюсь, не увидим, — поспешно закивал я.
— То-то же!
— Но… мы должны помнить такого великого человека?
— Меня зовут Лоухорн! — высокопарно воскликнул он, воздев голову. — Лоухорн — Благородный Олень.
— Ваше благородство не вызывает ни тени сомнения, — учтиво кланялся я, бросая взгляд то на него, то на шапку. — Вы подлинно доказали его. Мы никогда не забудем столь великодушного поступка. И поведаем всем о вашем величии. А это куда ценнее, чем даже гульден. Ведь деньги тратятся очень быстро, а имя живет в веках.
— То-то же! — повторил Лоухорн, победоносно отставив ногу. — Так что пусть ваш «кабан» утрет свой пятак. Благородный Олень выше его в своем достоинстве.
— Так и есть, — закивал я. — Так и есть, почтенный Олень. Вы поистине утерли его сопливый пятак своим благородным… э… поступком.
— Так что запомните меня!
— Уже запомнили, — с восхищенной улыбкой признался я.
— Хорошо запомните! — уточнил он, потрясая пальцем. Ярким сапфиром вспыхнул большой перстень.
Я церемонно развел руками.
— Лучше не бывает.
Он еще раз окатил нас взглядом, исполненным величия, достоинства, гордости и всего того, что, по его мнению, возвышало его над остальными людьми. В том числе и над нами. По крайней мере, в рамках его сознания. А мы те рамки не спешили раздвигать до размера реальности. Ведь они укладывались в нужные нам размеры.
Лоухорн развернулся, метнул на нас прощальный косой взгляд, стиснул крепкие молодые зубы, триумфально усмехнулся, и поспешил дальше. Мы долго провожали его глазами — он был высок и приметен в толпе. А еще его шаги отдавались звяканьем шпор.
Но вскоре затихли и они. Остался лишь запах его распаленной гордости за самого себя.
Хват сидел, ни жив, ни мертв. Он судорожно сглатывал, издавал странные утробные звуки, какие обычно люди не издают, и глотал воздух. Я равнодушно откинулся на теплую стенку забора и посмотрел ввысь. Там лениво шествовали облака. Интересно, если бы они умели говорить и мыслить, как бы они оценили себя? Чего они достойны?
Но облака молчали. И не потому, что не умели говорить и мыслить. И даже не потому, что не знали своего достоинства. А потому, что никакое золота мира не сможет отразить их величия. Они измеряют его иными желаниями, нам, к сожалению, неподвластными.
Вернее тем, кто не задумывается о вечном.
И такие правы.
Вечность неизмерима.
«Всяк думает, что он достоин,
да вот не всяк поймет — чего»?
Молодой охотник скрылся в толпе. Но память о нем все еще удерживала горящее воображение Хвата. Он сидел с выпученными глазами и смотрел то на шапку, то на меня. Я же блаженно щурился и хранил полное безразличие к происходящему. Что мне то золото, которое вызывало у Хвата лихорадочный блеск в глазах. Ведь я могу иметь его столько, сколько пожелаю. Но не оно мне нужно, в отличие от этого нищего. А то, что много выше. И я снова посмотрел ввысь.
Хват, наконец, оторвался от созерцания своей дырявой шапки и взглянул на меня. Осторожно, ненавязчиво, с искренней благодарностью. С легкой завистью. Да, я показал ему, как заставить богачей расставаться с близкими сердцу гульденами. Но он прекрасно осознавал свои способности. А точнее их нехватку. Да, ему явно не под силу вести себя подобным образом с теми, кто выше его. Он не привык к подобной самоуверенности. Нищета растоптала ее без остатка. Он был нищим в полном смысле этого слова.
Хват украдкой поглядывал на меня. Он силился разглядеть во мне какой-то секрет. Мой же секрет в богатстве. В истинном богатстве. Оно-то и дает пьянящее чувство уверенности и превосходства. Даже над теми, кто богаче выглядит, ездит в дорогих каретах, владеет родовыми землями. Словом, имеет огромное, но все-таки ограниченное богатство.
Потому что мыслит ограничено.
— Ну как, Хват, ты уяснил урок? — я смотрел на него прямо и испытующе. Он поджал губы, нахмурился, задумался.
— Я… я понял, но…
— Что «но»? — попытался уточнить я.
— Но я не уверен, что тоже смогу так, — в его груди шевельнулась скорбь.
— Н-да! — со вздохом заключил я. — Я тут сижу с ним, время драгоценное теряю, а он ничего так и не понял.
— Но…
— Ты хоть понял, что подобное доступно каждому? Даже такому оборванцу, как ты? А ведь я еще хуже тебя выгляжу. Хотя в глазах тех, кто выше нас, мы равны. Вернее тех, кто считает себя выше нас с тобой.
Он послушно закивал. Я улыбнулся и продолжал:
— Мудрость здесь в том, что один человек всегда способен уподобиться другому. Достаточно лишь в своем воображении приблизиться к его образу.
— А вдруг ты и вправду «не человек»? — осторожно напомнил он, искоса поглядывая на мои бледные руки, на длинные пальцы. Его взгляд звучал уже по-новому. И пахло от него по-новому.
— Тогда уподобься «не человеку», — просто посоветовал я. — В мыслях своих можно уподобиться кому угодно. То есть, сравнить себя с кем-то, или даже с чем-то. И отыскать подобие. Или то общее, что есть изначально во всем.
Хват съежился, насупился и разочарованно поглядывал на шапку. Там поблескивало целое состояние. Удивительно. Впервые в жизни он смотрел на гульдены и не испытывал пьянящее чувство свободы. Неужели я похож на могучего атлета дразнящего ребенка своими мускулами. Неужели это достойно силача — насмехаться над слабым?
Нет. Так нельзя! Нельзя так!
Но ведь и он не дите малое. Он примерно моего сложения, роста, силы.
А самое главное — он умеет говорить. Ведь именно это умение стало причиной появления полновесных гульденов в этой изъеденной временем шапке. Хотя, слова есть отражение мыслей. Поэтому, главное не столько умение говорить — сколько умение мыслить.
— И что дальше? — призывно воскликнул Хват. От него запахло настоящим азартом. Да, пламя азарта напрямую зависит от улова. Я с вызовом посмотрел на него:
— Дальше? Дальше я предлагаю тебе попробовать.
— Но я не смогу, — голос его погрустнел, глаза печально опустились — он с тоской смотрел на шапку.
Я смял его осуждающим взглядом, точно пудовый молот тонкую жестянку. Он скорбно вздохнул, не сводя глаз с шапки. Но после украдкой взглянул на меня. Я усмехнулся.
— Эх, Хват, Хват! Вот тебе и еще один признак нищеты. Причем самый главный. И ты его в очередной раз подтверждаешь. «Не могу», и все тут. «Не могу», а значит, и делать не буду. Даже пытаться не стану. И какое из этого вытекает следствие? Причем единственное возможное. Правильно — у меня ничего нет. То есть у тебя. У меня-то много чего есть. Так много, что оно ни в один карман не влезает, ни в один кошель. Потому и нет мне нужды обременять себя чем-то. Я подобен путнику, идущему через волшебный лес изобилия. Под ногами полно ягод и грибов, по оврагам — орехи, на деревьях растут всевозможные фрукты. Я уже не пропаду от голода. Нужно лишь уметь видеть их среди густой листвы. Не лениться протягивать руку. И будешь сыт. Ну а хочешь чего-то повкуснее, тогда учись стрелять из лука — дичи и животных тоже не счесть? Учись бить острогой или удить — рыба бурлит в ручьях и сама просится в руки. Причем, чем выше твое мастерство, тем крупнее и сытнее станет добыча. Словом, волшебный лес неисчерпаем. Поэтому мне нет нужды набивать снедью суму в надежде на будущее. Я просто иду и иду вперед. Хотя не всегда вперед, но то уже неважно. Главное — я иду. И всегда у меня свежая еда и питье. Жадный, или недальновидный, непременно кинется собирать все, до чего дотянется. Тем самым он отяготит себя, замедлит ход, а то и вовсе прикует к одному месту. Причем съест он не больше моего, зато остальное протухнет. Лес, правда, от этого не обеднеет, обеднеет лишь жадный. Но это хорошо. Ведь если он умен, он осознает свою глупость. Ну, а если нет — увы, увы. Тогда его удел до конца дней сидеть на одном месте, видеть лишь крохотную часть леса, и вкушать истлевших припасов. А тот, кто понимает вечность леса, его щедрость и неисчерпаемость, безбоязненно блуждает по нему, совершенно не думая о голоде. Точно так же он не думает о хищниках, так как знает их повадки и легко предсказывает поведение. Точно так же не думает он о других скитальцах. Если встретит себе подобного, то возрадуется, и они продолжат идти вместе. Если наткнется на горстку насмешливых глупцов, то снова возрадуется — ему не по пути с ними. Они останутся ревностно оберегать кучу подгнивших фруктов и плевать путнику в спину. Ведь такой образ жизни — смысл их существования. Им нет нужды куда-то идти. Они нашли себе пропитание и довольны — большего им и не надо. Ведь в другом месте может ничего не оказаться. Зачем испытывать судьбу? А скитальца это не смущает. Он точно знает — еда есть везде, нужно лишь различать ее среди пышной зелени. И в отличие от глупцов, он не осуждает самих глупцов, лишь отмечает их недалекость мысли. Пусть глупцы обижаются и плюют ему вслед. Но он-то знает — если плюют в спину, значит ты впереди всех. Поэтому он все время куда-то спешит, не думая о голоде. Он думает о другом. О том, что толкает его блуждать по лесу. О том, что пытается он отыскать. О том, к чему должен прийти каждый.
Хват сосредоточенно слушал. Правда, он мало чего понимал, но то уже не важно. Важно то, что он понимал — речь идет о чем-то серьезном. Об очень серьезном. Но вот — о чем, он не понимал. Но и это уже немало. По крайней мере, для него. Как я уже говорил, началом понимания становится непонимание. Поэтому, если человек истинно захочет понять, рано или поздно он поймет.
Но Хват пока не понимал. Даже не задумывался. Он посматривал то на меня, то на шапку. Реже на прохожих. Зато если кто-то из них опускал глаза, то они тут же расширялись от небывалого удивления. И даже страха. В дырявой истлевшей шапке поблескивало золото…
— И все же я не пойму, как ты живешь? — ужаснулся он. — Что ты ешь, что пьешь, где спишь?
— Подобная мелочь недостойна внимания, если ты не человек, — пояснил я. — Я даже не задумываюсь об этих мимолетных вещах. Поэтому каждый раз ем, пью и сплю так, как захочу.
— О каких же тогда задумываешься? — обиженно засопел Хват.
— О вечных.
— Странно…
— Лишь для тебя.
— Но… как так? Как можно насытиться, думая о вечном? — заинтересованно хлопал он отекшими глазами. Мутная пелена в них начала неприметно проясняться. Да, тучи невежества способен разогнать лишь ветер желания — желания познавать. Лишь тогда можно согреться живительными лучами солнца. Я с улыбкой смотрел на него. Наконец-то он тоже начал задумываться о чем-то высоком, пусть и непонятном. Он уже сделал первый шаг, причем немалый. А тот, в свою очередь, порождает шаг второй — желание понять. Без первого невозможно второе. Поэтому глупо винить глупцов, кто чего-то не понимает. Хотя справедливо винить тех, кто упорно не желает понимать. В особенности очевидное и давно всем известное.
— Мысли о вечном уже есть насыщение пустоты, — глаза мои сомкнулись в блаженстве. — Ведь постигая вечность, постигаешь тайну времени. И тогда любой его промежуток подвластен тебе. Словно ты обретаешь все золото мира, и можешь распоряжаться любым гульденом. Но его никогда не обретешь, пока не начнешь ценить каждый гульден. А главное — видеть в нем не просто золотой кругляш, но человеческий труд. Соответственно и людей с их желаниями.
Я снисходительно посмотрел на Хвата. Он пусто хлопал глазами. Нищий. Но то не порок — то слабость. Возможно, еще и изменится. Разумеется, я с легкостью мог изменить его жизнь. Но ведь он тоже замысел Творца. Разве дозволено мне вмешиваться в его замыслы? Да и хватит ли моих сил? Мне проще сразиться с шайкой головорезов, чем вразумлять кого-то. Особенно неразумного. Ведь если у человека есть разум, он сам встанет на истинный путь. Пусть истинность определит для себя лишь сам…
— Ладно, Хват, — жалостливым голосом произнес я, — я посижу еще немного с тобой. Я покажу тебе, как работают мастера-попрошайки высокого класса. А ты смотри, слушай да запоминай. По уговору денег я не оставлю, лишь один гульден. Но тебе хватит. Ты, наверное, за месяц не выклянчишь столько. Но это уже не важно. Да только не забывай — все одно это нищета, даже если золото кидать будут. Ведь, как ни крутись, а нам дают подачки. Дают просто так, пусть мы и заманиваем богатых хитростью, и даруем им чувство превосходства друг над другом. Причем каждый считает себя самым достойным человеком во всем королевстве. За что, собственно, и платит.
Я потянулся к шапке, собрал серебро и второй гульден, сунул их за пазуху. Щедрость щедростью, но все же излишнее внимание привлекать не нужно. Представьте, что бы началось, если б все увидели, как два нищих утопают в золоте? Что станет, если все поймут, как мало они зарабатывают по сравнению с двумя ободранными попрошайками? Каким пламенем зависти вспыхнут их желания, когда они осознают свою мизерность по сравнению с нами? Ведь все здесь стоят в надежде заработать, да побольше. Каждый по-своему исхитряется, лишь бы только мошна его потяжелела. А тут вдруг дырявая грязная шапка нищего засверкает золотой горкой. И работать, главное, не надо. Сиди да проси. Нет — опасно. Не то, чего доброго, все разом кинутся просить милостыню.
Но если все будут просить, кто ж тогда будет давать?
К тому же, если богатые увидят много монет, то и чувство достоинства будет уже не то. Одно дело, когда ты переплюнул кого-то одного, кто решил утереть всем нос своим гульденом. А другое — когда таковых много. Какой смысл толстосуму вливаться в армию самых достойных, если их уже много? Самый достойный может быть лишь один. На это они и покупаются. И скорей всего богатые люди предшественников сочтут глупцами, увидав хотя бы несколько монет. Причем самого последнего сочтут самым глупым. Разумеется, глупее него быть никто не захочет. А вот одна монета уже может распалить дух противоречия и соперничества. Ведь она — яркое подтверждение чьей-то достойности, раз кто-то уже оценил себя. Поэтому многие захотят быть выше. При этом каждый истинно уверен, что другого такого не сыскать, и никто более так не расщедрится. Каждый станет считать себя последним. А значит и самым достойным.
Но не стоит забывать, что так считает каждый…
Шапка вновь заняла свое место. Мы закинули золотого живца, набрались терпения и принялись ждать. Я внимательно присматривался к ползущей толпе. Следовало удвоить бдительность — гульден как-никак. К тому же еще один признак нищеты, или слабости — безответность. Если ты слаб — тебя легко обидеть. И с легкостью отобрать то немногое, что сумел выпросить у жизни. Причем вина всецело ляжет на твои плечи, как бы нелепо это не звучало. Ведь ты, а не кто-то другой позволил допустить такое. Да, можно надеяться, что Бог покарает обидчика, что ему воздастся по заслугам. Причем, ему скорей всего и воздастся. Но все равно это злорадство. Ведь ты желаешь зла тому, кто подчеркнул твою слабость. Зато станет подлинным проявлением силы, если ты отнесешься к обидчику так, как он отнесся к тебе. И закон равновесия желаний не нарушится, и обидчику уже точно воздастся. И Творец облегченно вздохнет, освобожденный от ответственности. А самое главное — ты с гордостью осознаешь, что уже сам управляешь своей судьбой.
Время шаркало по булыжникам стертыми подошвами, постукивало каблуками, шлепало длинными носками мягких башмаков, звенело подковами, грохотало колесами. Мы молчали. Словно рыбаки в предрассветный час, боясь спугнуть рыбу, и напряженно смотрели на шапку, как на поплавок, как на последнюю надежду. Вернее так смотрел Хват. Я лишь следил, чтобы никто проворный не приближался слишком близко.
Однажды сработало. Стайка босых сорванцов заметила желтый блеск, замедлила ход. Кто-то даже с завистью присвистнул. Они начали ненавязчиво кружить вокруг нас, подбираясь все ближе и ближе, точно молодые волчата к спящему буйволу. Они чуяли запах теплой крови, но по неопытности не могли соизмерить силы. Хват хотел было с криками прогнать их, но я удержал его. Лишний шум мог помешать. Да и зачем детей обижать. Их надо любить. Поэтому я всего лишь улыбнулся. С любовью и от души.
Улыбка выдалась на славу. Яркое солнце коротко вспыхнуло на длинных клыках. Нет, на самом деле они не длинные, но когда я с любовью и от души улыбаюсь, они выглядят таковыми. Жаль, что нечасто я так улыбаюсь. Хотя, опять же — из-за любви к окружающим. Никто, почему-то не ценит искренности.
Волчат как ветром сдуло. Улыбка мигом слетела с моего лица. Вдруг кто еще увидит? Объясняй потом стражникам, что я добрый попрошайка, никого не трогаю и жду, пока шапка золотом не наполнится. Н-да. Говорю ж — не оценят правды.
Неожиданно свет дневной померк. Над нами нависла высокая тень. К нам подошел еще один состоятельный человек. Просторная золотисто-шелковая накидка свисала до колен и переливалась множеством складок. Рукава имели длинные прорези, потому всегда свисали. В прорезях проглядывала рубаха дорогого черного сукна с золотыми пуговицами на манжетах. На ногах плотные темные чулки и короткие длинноносые туфли. Иссиня-черные волосы коротко острижены по кругу. Карие глаза сверкали скрытой жестокостью. По ним читалось — он ничего не склонен давать, лишь желает выказать все свое презрение. Оно скопилось в его взгляде и силилось выплеснуться на нас. Мы с гордостью приняли вызов, вежливо поговорили. В итоге он лишился гульдена и одного медяка (оказывается, больше у него не было). Причем по собственной воле. А самое главное — он остался доволен. И пошел дальше, свысока поглядывая на окружающих. Хотя сами окружающие совершенно не обращали на него внимания. Им было не до него и его достоинства. Однако человека переполняло чувство собственного превосходства над всей толпой. Даже над всем королевством, включая самого короля. Ведь мы сделали его самым достойным человеком во всей огромной стране. Пусть лишь в его глазах, но то уже не важно. Ведь таких людей все равно не интересует чужое мнение. Главное — человеку истинно помогли. Настроение подняли, вызвали улыбку, напоили огромной самоуверенностью. Причем за такую смехотворную плату. За какой-то жалкий медяк. Ведь именно медяк, положенный сверху золотого, стал символом превосходства над теми, кто дал просто золотой.
Хват потерял дар речи. Его начал пробирать озноб. Я спрятал гульден, похлопал товарища по плечу, вселил заряд бодрости парой пылких слов и снова затаился. Главное — не ликовать преждевременно. Богачи — народ чуткий, многие из них действительно умны и прозорливы. Иначе не были бы богачами. Поэтому в любой улыбке они могли распознать откровенную насмешку. Я, правда, не насмехаюсь над ними. Просто желаю показать Хвату, что в любом деле необходимо высокое мастерство. Даже, казалось бы, в таком простом, как его. Но простота всегда обманчива своей показной легкостью. На самом деле все наоборот. Мы частенько видим как виртуозно и легко мастер добивается результата. Недальновидные видят очевидное — легкость. Прозорливые — долгий изнурительный путь к такому совершенству. И чем выше мастерство — тем выше результат. Поэтому глупо мечтать о втором, забывая первое. Так же, как глупо завидовать мастерам. Пусть некоторые из них и нуждаются в той зависти. Ведь она толкает их вперед, к новым непокоренным высотам.
Через некоторое время подошел еще один. Посмеялся, поиздевался. Мы болезненно повздыхали. Но потом человек увидел золото. Люди сразу меняются, когда видят золото. Чем больше золота, тем сильнее меняются. Ведь золото сильно пахнет желаниями. А если его много, то пахнет уже и далекими несбыточными мечтами. Но у нас был всего один гульден. Пусть у нас их больше, но на виду один. Невидимое золото не имеет запаха, поэтому мы не хотели злоупотреблять обонянием этого достойнейшего человека. Он долго удивлялся, хмурился, сопел. После тоже вздохнул, причем гораздо болезненнее, чем мы. Но что поделаешь — достоинство так легко не дается. В итоге он тоже купил право самого великого жителя королевства за один серебреный. Гульден, само собой, в счет уже не входил. Он подразумевался в любом случае, как самая мизерная плата за такой высочайший дар.
Достойнейший человек покинул нас в приятном расположении духа. А мы — жалкие и недостойные остались сидеть под забором. Пусть таковыми видит нас он, но то уже неважно. Главное — еще одно доброе дело сделали. Правда, так и не запомнили ни его имени, ни как он выглядит. Но разве важно для самого достойного человека, чтобы его помнили два каких-то босяка? Поэтому мы не стали тревожить его высокую особу просьбой занять место в нашей дырявой памяти. И со спокойной совестью позабыли его.
Хвата лихорадило. Он уже не говорил — он клекотал, как подбитый орел. Я вновь убрал золото в одежды, вновь ободрил его. Напомнил условия договора, чтобы он не обольщался и не счел все золото своим. Он мучительно кивнул, но все-таки от него пахло сильной завистью. Темной завистью. Благо, я хорошо вижу в темноте, иначе испугался бы. Вот вам еще один признак нищеты, из-за которого она продолжает оставаться нищетой. Да, зависть ужасна. Ведь она — ни что иное, как унижение самого себя на фоне того, кому завидуешь. И соответственно, возвеличивание его. Но мало кто об этом задумывается. Для них зависть — желание обладать тем, что принадлежит другому. Да, завидовать можно, и даже нужно, но лишь силе, уму, мастерству, таланту, упорству и трудолюбию. Тому, что толкнуло человека обрести желаемое. Тому, что можно и нужно развивать в себе, дабы обрести то же самое. Я называю это светлой завистью. Правда, она очень редка в наши дни, как впрочем, и во все дни была редка. Либо ею пытаются занавесить зависть черную. Да только запах текущих слюнок все равно пробивается через любые завесы.
Мы все сидели и сидели, а люди все подходили и подходили. Меня нисколько не удивляло, что все они разбрасывались золотыми. Ведь я ни капли не сомневался в своих способностях. Но что действительно удивляло — как много, оказывается, достойных людей. И откуда только гульдены берут? А впрочем, чего удивительного — наверняка они им достаются подобным же образом. Ведь если человек заработал тот гульден кровью и потом, то никогда не расстанется с ним так бездарно. Даже медяка не бросит. Для такого это столь же тяжело, как надрезать руку и пролить в шапку кровь. Хотя было бы интересно поговорить с таким.
Некоторые и вовсе превосходили всяческие ожидания — швыряли по два гульдена. Представляете?! Два гульдена! Нищему! Это ж неслыханно! Правда, лишь трое отважились на такой подвиг, но все же! Какой героизм, какая самоотверженность! Говорю ж, и на войну ходить не надо. Они-то и разделили первые места по достоинству. По крайней мере, в наших глазах. Причем по их одеждам и не скажешь, что они были состоятельны. Это еще больше укрепило мои предположения. Да, чем богаче человек, тем меньше он озабочен подчеркиванием своего богатства. Ему нет нужды надевать золотые цепи и перстни, шелка и бархаты. Да, он ценит дорогие вещи, но лишь те, в которых цена является отражением добротности и качества. Но никак не показного величия. К тому же такие люди не склонны привлекать излишнее внимание. Да и попросту смысл их жизни в ином, они гораздо мудрее просто богатых. Тех, кто достоинство покупает показными безделушками, или единственным завалявшимся медяком. На большее — духу не хватает.
Однако, вопреки ожиданиям, нашелся таки самый достойный. Он тоже выглядел не слишком приметно. На нем красовался простой коричневый берет, короткий темный плащ, синий камзол. При нем ничего не имелось, а потому он мог быть кем угодно. Я попытался принюхаться, но так ничего и не понял. От него пахло лишь каменным спокойствием. Я по обыкновению заманил его в сети, увлек, потянул в свою пучину. И очень удивился его податливости. Он не хмурился, не сопротивлялся, не стонал и не дрожал. Весь его облик, все его движения наполняла непередаваемая легкость. Он даже не удивился, когда увидел золотой. Уже интересный человек. Хотя бы тем, что вел себя, не как другие. Но мое удивление не знало предела, когда он, поняв суть дела, весело засмеялся. В его смехе не звучала издевка, лишь веселье. Я терпеливо ждал, натянув маску изумления. Хват нервно кусал губу. Наконец, мы дождались. Человек сунул руку за пазуху, что-то достал, затем вытянул ее над шапкой. На пальцах мелькнули загадочные темные пятна. Я принюхался. Нет, он не прокаженный. Больных сразу выдает кисловатый запах. От незнакомца пахло свежестью. Так пахнет молодость. Да, он выглядел молодо. Но проницательные серые глаза отражали его немалый жизненный путь. Хотя в них не мерцали тяготы невзгод, испытаний или лишений. Просто какая-то могучая сила неприметной легкости. Словно он был соткан из мыслей. Мы с затаенным напряжением следили за ним.
— Это то, что вы просите, — с его длани сорвалась первая золотая вспышка. И хотя уже вечерело, блеск выдался ярким и впечатляющим. — Гульден, за ваше достоинство. Нет-нет, не за мое — за ваше.
Монета тяжело звякнула. Хват сглотнул. Я молча и бесстрастно ожидал дальнейших событий. Незнакомец загадочно улыбнулся и снова разжал ловкие пальцы. Вниз полетел еще один золотой.
— Это за изворотливость ума.
Хват поджал ноги и втянул голову в плечи. Оказывается, истинная щедрость пугает слабых. Они постоянно ждут подвоха. Да, они всегда чего-то ждут. Я насторожился. Что еще?
— Это за то, чтобы меня запомнили, — слова сорвались с его уст, а вместе с ними еще одна монета. Монета полетела в шапку, слова в наши уши. Все разлетелось по своим изначальным местам. Я осторожно глянул вниз. Затем снова на него. Он торжественно усмехнулся. И снова разжал пальцы.
— Это за мудрость, что почерпнул я от вас.
Я замер, тронутый такой высокой прозорливостью. Невероятно. Он смерил нас испытующим взглядом, слегка покивал. И мы снова услышали его голос:
— А это за то, что вы все равно потратите золото на благое дело.
И он бросил последнюю монету. Хват забился под забор. Он откровенно вздрагивал. Он явно чуял подвох. А я вот ничего не чуял, и это удручало. Я почесывал подбородок и думал. Да, иногда и меня можно поставить в тупик. Пять гульденов. Нищим. Просто так. Пусть и не совсем просто. Вернее — совсем не просто. Даже очень не просто. Да… Я подобрался. И, собравшись с мыслями, заговорил:
— Но, послушайте, милейший, вас мы запомним в любом случае.
— Вне всяких сомнений, — с поклоном отозвался он. — Таковых точно нет. Особенно среди тех, кто оставил тут по гульдену, но не оставил след в ваших сердцах.
Я кашлянул, поглядел в шапку, почесал затылок.
— За изворотливость премного благодарим, но… это ж наши заботы.
— Вы первые, кто додумался до такого, — усмехнулся он. — Я по-настоящему ценю смекалку.
Я снова замялся. Меня все поражало в нем. Все, кроме внешности — она, словно маска, скрывала истину. Потому я и всматривался пристальнее.
— Да, но за мудрость я не склонен брать и гроша, — чистосердечно признался я.
— Зря. Мудрость много дороже, — спокойно возразил он, пристально глядя мне в глаза.
— Именно поэтому и не беру, — напомнил я, выдерживая его взгляд. Он был какой-то легкий и ненавязчивый. Но от того и проникал очень глубоко.
— Зря, — снова подметил он. — Ибо мудрость не стоит и гроша, если не может принести того гроша. Чистая мудрость сама по себе ничего не стоит. Она пуста. Или бесполезна. В то время как смысл любой мудрости в ее применимости к жизни. Лишь в том ее истинность. От нее должна быть какая-то польза для людей. Золото как раз очень ярко ее отражает. Чем больше золота тебе приносит мудрость, тем ценнее она. Разумеется, если от этого никто не страдает. Я не пострадал. А потому смело отмечаю вашу мудрость. И искренне признаю — мне есть чему поучиться даже у нищих. Это первый такой случай в моей жизни. Потому я и склонен отметить его чем-то необычным.
Его слова глубоко запали в мое сердце. Я, правда, точно не знаю — есть ли оно. Но то уже не важно. Важно то, что я впервые вижу человека, подобного «не человеку». То есть мне. Пусть он не столь силен и кровожаден. Но в сердце попадает метко. Правда, я остаюсь при своем мнении и настаиваю на бесценности мудрости, даже самой чистой. Но лишь потому, что я не человек. Был бы человеком — признал бы его правоту безоговорочно.
— Ну хорошо, — согласился я, целиком принимая его высказывание. Ведь он все-таки видит во мне человека. — Вы правы. Но откуда такая уверенность, что мы потратим их на благое дело?
Он снова учтиво поклонился. И неспешно заговорил:
— Иначе и быть не может. Лишь очень мудрые люди могут с такой легкостью зарабатывать столько золота. А такие, смею заметить, не склонны бездарно тратить собранное. Видимо есть какая-то высокая цель. А потому я тоже хотел бы внести в нее посильный вклад. Пусть он скромный, но все же. Меня это радует.
Я опешил. Присмотрелся внимательнее, принюхался. Кто ж он такой? Но ответ почем-то не возникал. Я глянул на бледного Хвата. Затем снова на необычного человека.
— Ладно. Не стану перечить — вы все равно сильнее в своей настойчивости. Но скажите последнее — зачем отдавать нам гульден за наше же достоинство? Мы ведь пытаемся вас одарить им. И полноправно говорю — вы истинно достойный из всех. Вы дали нам больше всех. И слова ваши сильнее всех. А главное — вы мыслите глубоко. Вы во всех смыслах купили достоинство.
— А разве можно купить достоинство? — с какой-то мягкой строгостью спросил он. — Его можно обрести или завоевать лишь деяниями, но никак не золотом. Вернее, можно и золотом, но потратив его на благие деяния. Поэтому, ваше достоинство и стоит одного единственного гульдена — вы сами его так оценили. Я свое ценю гораздо выше. Так-то, дорогие мои.
Серые глаза сверкнули победным блеском. Он еще раз улыбнулся. Темный плащ коротко махнул нам на прощание. Удивительный человек мягко развернулся и скрылся в толпе, оставив нас сидеть с гульденами и открытыми ртами. Да, нечасто со мной случается такое. Нечасто…
Хват бессильно обмяк. Казалось, жизнь покинула его тело. Он стал свидетелем невероятного чуда. Особенно его поразил последний случай. Он, правда, ничего толком не понял, кроме одного — человек добровольно пожертвовал пять золотых монет. Я, соответственно, их получил. Спрашивается — за что? Вопрос отражался в его загоревшихся глазках. Меня же очень радовало, что он задается подобными вопросами. Еще больше возрадуюсь, когда он найдет ответ. Но ответом пока не пахло. Хват сидел и вопросительно смотрел на меня. У него на глазах случайный проходимец заработал столько, сколько ему за несколько жизней не обрести. Причем он такой же нищий, отринутый жизнью оборванец. По крайней мере, с виду. Но вид, повторюсь, обманчив. Да, он говорит о многом, но каждый видит свое. В силу своей мудрости.
Я посмотрел на шапку, на Хвата, в задумчивости поскреб подбородок.
— Ты когда-нибудь видал такое?
Он судорожно потряс головой.
— Вот и я нет, — глубокомысленно отметил я. — Вот это человек! Мне даже стыдно стало, что я зовусь не человеком. Представляешь, Хват? Я впервые испытал подобное сожаление. Эх. Ладно, по-моему, следует завершать это представление. Да и нет более смысла сидеть мне тут. Надеюсь, ты все понял?
Он с такой молящей тоской воззрился на меня, что мне стало не по себе. Но жалость к таким — лишь поощрение подобного образа жизни. Я же пытался вселить в него уверенность. Да только от слабости духа так просто не избавишься.
Я сгреб монеты, поднялся, отряхнулся, глянул по сторонам. Вечер уже набрасывал на город свою величественную багровую мантию. Людей становилось все меньше, голоса и звуки утопали в теплой воздушной толще. Чувствовалось какое-то облегчение, словно с плеч упала многопудовая тяжесть. Я принюхался. Да, пахнет удовлетворением. Многие сегодня осуществили здесь свои желания. Многие обрели то, зачем приходили. Многие остались довольны. Но среди всех запахов желаний, я улавливал один — запах достоинства. Сегодня многие стали гораздо достойнее, чем были раньше. Это здорово. Я блаженно прикрыл глаза. И радовался вместе со всеми. Я тоже получил желаемое. Особенно, если купленное достоинство толкнет тех людей на свершение истинно достойных поступков, то я с истинным достоинством буду гордиться собой.
Вдали расплывалась ночь, словно чернильная капля в воде…
И вдруг меня осенило!
Ну конечно же! Чернила! Как я мог не различить такой запах. От загадочного человека пахло чернилами! Точно, чернилами! Вот откуда на его пальцах взялись затертые пятна.
Я задумался, радуясь догадке. Но тут же поник. Даже теперь я не мог понять, кто он.
Но то уже неважно.
Неожиданно размышление прервались — возле нас возник еще один прохожий. Судя по наряду — далеко не бедный. Но его долгополый золотистый наряд был изрядно помят, местами запачкан. От него сильно пахло вином. Светлые волосы растрепались, голубые глаза блуждали, пытаясь задержаться на чем-то. Но уже не могли. Он был молод, но таковым не выглядел. Длительное пьянство оставило на его бледном лице неизгладимый отпечаток. Пунцовые жилки проступали на лбу и щеках, точно мраморные нити. Они напоминали живых змей, впившихся в его кожу. Казалось, они высасывают жизненные соки, обращая его в холодную каменную статую. И он уже не имел силы сопротивляться.
Мы молча уставились на новоявленного человека. Он встал напротив нас, опасно пошатываясь. На лице играла жесткая усмешка. Где-то вдали хлопнула дверь таверны, оттуда донеслись чьи-то громкие окрики. Похоже, взывали к нему. Но человек лишь отмахнулся.
— Ну и чего? — обратился он непонятно к кому. Язык сильно заплетался, но его самого это не смущало.
— Да уже, собственно, и ничего, — вежливо и глубокомысленно разъяснил я.
— Чего вы тут сидите? — допытывался он, глядя то на меня, то на Хвата.
— Как видите, мы уже не сидим, а собираемся уходить, — произнес я.
— Ха, голытьба, — высокомерно отметил он. — И как, много сегодня выпросили?
— Вас так интересуют заработки голытьбы? — удивленно обернулся я к нему. — Неужели сами хотите попробовать?
— Чего?! Чего ты там сказал?! — угрожающе наклонился он в мою сторону. И едва не рухнул. Благо, вовремя ухватился за забор.
— Отнюдь, — сожалеюще покачал я головой. — Говорите вы — не я. Я лишь отвечаю. У вас, наверное, мало денег, раз искренне интересуетесь деньгами нищих?
Он вытаращил глаза, угрожающе икнул и воскликнул:
— У меня?! У меня — мало?! Да я могу купить весь этот рынок с потрохами! Вместе с вами и со всеми, кто здесь есть! Я могу купить весь этот город, со всеми его домами и окрестными замками! Да хоть все королевство, вместе с королем!
— Отчего же не купите? — с живым интересом спросил я. — Я бы на вашем месте давно бы все это приобрел, если б выпала такая возможность.
— Я… — он снова икнул, — Я… ты даже не знаешь, кто перед тобой.
— Не смею отрицать, — коротко поклонился я. — Не знаю. А потому и не смею задерживать такую высокородную особу своими недостойными речами. Тем более вас ждут в таверне. Нисколько не усомнюсь, что она тоже ваша.
Он мучительно выгнулся, снова чуть не завалился, но в последний момент чудом удержал равновесие.
— Нет. Пока не моя.
— Что ж, тогда советую немедленно ее приобрести.
— А, зачем она мне, — махнул он рукой. То ли указывал на гудящую таверну, то ли пытался удержаться от падения. — Я и так там каждый день сижу. Можно сказать — она и так моя. И не одна она такая.
Я завистливо покивал, посмотрел на Хвата. Он все еще сидел под забором и бросал опасливые взгляды на белокурого незнакомца. И на шапку. Я поднял глаза, посмотрел вдаль. Со стороны таверны лилась музыка, слышалось пение, пьяные выкрики и прочий шум. Да, трудовой день прошел на славу. На смену ему пришел трудовой вечер. Запахи желаний с рынков и мастерских потекли по тавернам и кабакам.
— Что ж, поздравляю вас, — доброжелательно провозгласил я. — Тогда королевство принадлежит мне.
— Почему? — покосился он.
— Потому что я каждый день пребываю в нем, — развел я руками. — Как вы пребываете в таверне, а потому и считаете ее своей. Мы честно поделились: вам таверну, мне королевство.
— Какое тебе королевство, оборванец, — с хохотом ткнул он в меня пальцем. — Ты на себя глянь. Да ты жалкий и ничтожный. Такие передо мной выплясывают и встают на колени…
Не успел он договорить, как ноги его подогнулись, заплелись. Он пошатнулся, дернулся. Одна нога выскочила вперед, вторая подвернулась. Со стороны казалось — он пустился в пляс. Только танец его был каким-то сложным и замысловатым. Такие кренделя не смог бы выписать ни один танцор. Я с затаенным восхищением наблюдал за ним. Я, право, не просил, но все же приятно, когда такие люди пляшут перед тобой. В итоге он не удержался и с грохотом рухнул под забор. Послышалось отчаянное шипение и ругань. Хват вскрикнул, схватил шапку и проворно метнулся в сторону. Причем не вставая.
Незнакомец зарычал, заскрипел зубами и начал медленно подниматься, держась за сучковатые доски.
— Вам помочь? — учтиво предложил я, тронутый чужим горем.
— Я сам, — донеслось из-под забора.
Действительно, через пару мгновений он снова стоял перед нами. Наверняка его тело само уже знало все, что необходимо. И делало без его участия. Ведь если он каждый день проводит в таверне, то подобные случаи происходят с ним ох как часто.
— Так-то! — неожиданно выдал он. — Я-то могу хоть каждый день ходить по кабакам. А вы, жалкая чернь, ничего не можете. Пару медяков бросят вам, вот и радуетесь. Чего, не так, что ли?
— Но мы тоже бежим в кабак пропивать их, — дополнил я его мысль, насмешливо поглядывая на Хвата.
— Да, но я пью дорогое вино, — с гордостью отметил он, — А вы — сивушное пойло.
— А разве есть разница? — удивленно отметил я. — В итоге ведь мы равны. Хоть после дорогого вина, хоть после сивушного пойла. Смысл ведь дойти до такого состояния, чтобы обрести неземное блаженство и отрешение от мирской суеты. Смысл — стать владыкой всех земель и людей. Или посмотреть на мир глазами животного. Например — свиньи. И это здорово. Это облегчает тяготы фантазирования и воображения. Кому не хватает своего воображения, те и прибегают к испытанным и зарекомендовавшим себя способам перевоплощения. Разве не так? Поэтому, какая разница, кто какой путь выбирает. Наш путь, кстати, гораздо короче, проще, дешевле, надежнее и в итоге лучше.
— Да как ты смеешь сравнивать меня и себя! — вскричал он, снова угрожающе качнувшись. — Ты… ты кто вообще такой?
— А разве это важно? — печально вздохнул я. — Особенно для такого важного человека, перед которым все королевство пляшет, вместе с королем. На самом деле то пляшет весь мир, правда, лишь перед вашими глазами. Но для вас это уже без разницы. Поэтому моя скромная особа не имеет права тревожить вашу светлость своим ничтожным и жалким именем.
— Ну и чернь пошла, — глаза его на миг прояснились и полыхнули злорадством. — Куда только король смотрит.
Я пожал плечами.
— Наверное, король ждет ваших мудрых распоряжений. А вы так бездарно проводите драгоценное время. Наверное, это и объясняет наше присутствие здесь.
Он некоторое время стоял, и мерил мня тяжелым гаснущим взглядом. Свет его глаз пытался разгореться, но из глубины его сознания накатывали волны и тушили пламя жизни. Но он оказался сильным и упорным. Это радовало. Он стоял и боролся сам с собой. А голос разума, пусть и искаженный, пробивался через безвольную болванку его тела:
— Да, нищета… мы вам кости швыряем, а вы еще и насмехаетесь над нами?
— А разве вы что-то швырнули? — обеспокоено полюбопытствовал я. — Хват, ты что-нибудь видел?
Хват замотал головой, в страхе хлопая глазами.
— Швыряют медяки, — внес я существенную поправку. — А гульдены с почтением подают.
— Гульдены? — зашатался он сильнее, словно его кто-то толкнул в плечо. — Вам швыряют гульдены?
— Не швыряют, но подают, — еще раз поправил я. — Точнее, дали один раз. Мы с другом решили проверить, кто же самый достойный человек в вашем королевстве? Кто самый смелый и отважный? Кто не побоится расстаться с деньгами и подаст больше всех? Вот и проверили. Нашелся-таки один. Он не поскупился на целый гульден.
— Чушь, — осклабился знатный человек. — В жизни не поверю.
— Правильно, — согласно молвил я, — потому как вы даже представить себе не можете такое достоинство. У вас воображения даже не хватит на подобный поступок. Вы даже в мыслях не можете совершить такое. А вот тому человеку даже представлять ничего не надо было. Он просто дал нам золотой.
— Врешь, — вызывающе процедил он.
Я посмотрел на незнакомца, перевел взгляд на Хвата.
— Ладно, Хват. Бери свой гульден и идем в таверну. День окончен, пришла пора повеселиться. Тем более мы задерживаем очень влиятельного человека. Он, наверное, решил отвлечься от очень важных дел, а мы снова возвращаем его к действительности. Ему сейчас не до нее. Вставай. Пойдем, попытаемся понять его через врата таверны.
И тут незнакомец увидал гульден. Он выпучил глаза, приоткрыл рот. Его так сильно перекосило, что он завалился и ткнулся боком в забор. Но не упал. Сила изумления надежно держала его на ногах.
— Откуда… откуда он у вас? — со стоном выдавил он. Глаза его лучезарно вспыхнули, точно две винные капли. От него сильно запахло хмелем. Хотя то всего лишь запах желания. Оно всякий раз обостряется, когда такие люди видят монеты. Точнее, они уже видят не их, но хмельную брагу.
— Говорю же — дали, — пояснил я. — Как символ достоинства. Чтобы мы выпили за здоровье того человека, и помнили его всю жизнь, как самого достойного.
— Хм…
— Что? — удивленно вскинул я брови. — Вы хотите оспорить его право?
— Хм…
— Это очень легко сделать, — добавил я. — Достаточно лишь дать нам больше, чем он. И тогда право самого великого человека сразу перейдет к вам.
— А… хм…
С этими словами он принялся ощупывать свои бедра, пояс. Затем полез за пазуху. Его сильно шатало, но я не переживал за него. Тело, пусть и не слушалось, но все же сносно выполняло свои обязанности. Наконец, он извлек смятую мошну. Покрутил ее перед носом, сжал, погладил. Распустил завязки, заглянул в темное чрево. Раздраженно засопел. Запустил туда руку и принялся старательно щупать.
Хват смотрел на него снизу, прижимая шапку к груди, точно беззащитного младенца. Я терпеливо ждал. Человек с серьезным задумчивым видом кропотливо шарил по дну мошны. Но ничего не мог выудить. Тогда он перевернул мошну и принялся ее трясти. Он ждал знакомого звяканья. Но гладкие булыжники молчали. Они равнодушно поблескивали уставшими за день спинами и хранили полное безразличие ко всему.
Наконец, человек сдался. Он нахмурился, снова засопел, проворчал что-то невнятное. Мы выжидательно смотрели на него.
— Нету! — коротко подытожил он. — Все в таверне оставил!
Я приложил руку к сердцу и склонил голову.
— О, вы столь щедры, милейший. Ведь главное — не золото, а желание жертвовать им. И вы явили его в полной мере. Мы искренне ценим ваш порыв. Да, понимаю, не ваша вина в том, что вы остались без денег. Во всем виновата таверна, с ее нескончаемым дорогим вином. Но не стоит тревожиться — мы достаточно сегодня собрали, чтобы не беспокоиться о деньгах на много лет вперед. Поэтому ваш вклад не сильно бы облагодетельствовал нас. Но все же спасибо вам за ваше благородное желание. Я от души желаю вам, чтобы и окружающие ценили вас точно так же. И проявляли к вам такое же великодушие и благородство. Это достойно дворянских кровей. А золото — к чему оно вам? Ведь пустая мошна лишь символ пустоты. Или ее готовности быть заполненной. А чем — уже не важно.
Незнакомец стоял и шатался, смутно улавливая смысл. Взгляд его блуждал, силясь выхватить меня из танцующей реальности. Но всякий раз разбегались. Я снова поглядел на черепичные крыши таверны, на струйки дымков, на людей, что толпились возле входа. И снова обернулся к знатному человеку.
— Вас ждут, милейший. Не стоит разочаровывать людей. Людей надо любить и ценить. И давать им то, чего они хотят. Тогда только они дадут вам то, чего хотите вы. Ваши друзья хотят видеть вас там. Вы хотите еще вина. Вино там есть. Вот она — формула абсолютного счастья. Правда, лишь вашего, но то уже не важно. Ведь речь идет о вас. Ведь вы цените себя выше остальных, вместе взятых. И правильно делаете. Ведь вы нужны вы всем остальным так же, как и остальные вам.
Он вытаращился, словно перед ним стоял говорящий кот. Или пес. Или лошадь. Или… словом неважно. Хват трепетно стискивал шапку и косился то на меня, то на него. Человек выпятил нижнюю губу, тяжело просопел, бросил на нас хмурый взгляд, развернулся, едва не упав. И медленно поплелся обратно. Правда, не по прямой, а по какой-то сложной линии, известной лишь ему одному. Но, пройдя несколько шагов, остановился, оглянулся, воздел руку вверх и прогремел:
— И все равно я достойнее всех!
— Это не вызывает ни тени сомнения, — весело крикнул я ему вслед. — Мне приятно, что вы осознали это без посторонней помощи. Причем задаром. По крайней мере, мы вас точно не забудем.
— То-то же! — снова раскатом пронеслось по улице. Остатки прохожих благоразумно раздались в стороны, обтекая его, словно волнорез. Но он не обращал на них внимания. Он смотрел лишь вперед. Туда, где звенели голоса, струны лютни и початые бутыли. Таверна гостеприимно распахнула двери, точно потасканная девица свои жадные объятия. Она призывно стонала и томно вздыхала, заманивая всех, у кого был хотя бы грош. Она, словно винная роза, благоухала крепкими хмельными запахами. И люди, точно суетливые пчелы, летели на этот запах. Они влетали сквозь высокий дверной проем, и попадали в коварные липкие тенета ее извечного плена. А пчел таких роилось в округе несметное множество.
Человек развернулся, опустил голову и снова побрел по своей излюбленной и проверенной линии. Но, какой бы сложной она ни была, конец ее уверенно впивался в заманчивый дверной проем. Таверна ждала своего героя. Таверны любят своих героев. Потому что герои любят свои таверны. Таверны дают своим героям всевозможные блага, за то, что герои жертвуют во имя любимых таверн своим достоинством. Это справедливо. Но я вдруг подумал о другом. Не там ли родились легенды о Геенне Огненной, в которой грешники вечно варятся в больших чанах. И не сами ли грешники сочинили те легенды, обуянные райским наслаждением тех теплых чанов. И той дурманящей огненной жидкости, кою неустанно подливают хозяева в ненасытные чаны грешников. При этом сами иной раз не брезгуют вариться вместе с ними. Не они ли назвали адом изначальный рай, в котором вознамерились пребывать сами, чтобы отбить охоту у прочих попадать туда. Не они ли назвали раем изначальный ад, в котором все пустынно и холодно, пусть справедливо и праведно? Не они ли обманывают всех людей?
И не они ли обманывают самих себя?
«Кто жадностью слепой обуян,
тот обворует и себя».
Еще один человек достойно покинул нас и растворился в вечерней суете. Мы проводили его взглядами и вздохнули. Хват облегченно, я огорченно. А ведь он тоже интересный и запоминающийся. И не нам судить его за такой образ жизни. Даже не вам, или кому бы то ни было. Лишь ему. Лишь он сам обладает абсолютным правом вершить над собой то, что посчитает нужным. И он вершит. Справедливо принимает приговор высшего суда и терпит наказание. Пусть для него это искушение, но то уже не важно. По крайней мере, для него.
Я посмотрел на Хвата. Он разжал руки и осторожно заглянул в шапку. На дне мерцал золотой, отражая красноватые сполохи вечера. Хват честно заработал его, причем ничего не делая. Но от него не пахло счастьем. Напротив — глаза потемнели, брови насупились, рот искривился. Я удивленно осмотрел его, словно лекарь больного, зараженного страшной болезнью.
— В чем дело, Хват? Разве ты не доволен? Ты заработал гульден. Точнее его заработал я, и отдал тебе по изначальному уговору. Самому тебе вовек не обрести его.
Он подтянул шапку, достал монету, стиснул ее в грязной исцарапанной ладони.
— Да, но ты заработал больше, — по его лицу ползла тень недовольства и зависти. — Гораздо больше.
— Правильно, — согласился я, поправляя кучку монет за пазухой. — Но ведь мы сразу все оговорили. И ты дал согласие. Я, кстати, не собирался здесь задерживаться. Однако задержался ради тебя. Если забыл, то напомню — ты сам попросил меня остаться и преподать тебе урок. В то время как у меня были дела поважнее. Ты согласился на единственный гульден, который для тебя — королевская плата. Разве не так дело было?
— Но ты бы не смог заработать столько без меня, — с далекой угрозой хрипло выдавил он, присматриваясь к моей груди. — Ты сидел на моем месте, ты пользовался моей шапкой. Если б не я…
Я опешил. Опустил руки, пристально посмотрел на него.
— Но я напоминаю тебе изначальный договор. Четкий и ясный. Гульден тебе, остальное мне. Так мы договаривались?
— Так, так, — со злостью кусал он губу. — Но это нечестно!
— Где ж ты раньше был? — строго спросил я, склоняясь к нему. — Я бы не стал вершить бесчестие. Ты сидел бы, как и раньше, с позеленевшими медяками. Даже гульдена не насобирал бы. А я был бы уже в другом месте. Возможно, выслушивал бы более мудрых и интересных людей. Ведь если ты неинтересный человек, то интересным людям неинтересно общаться с тобой. Они любят себе подобных. А к таким, как ты лишь изредка проявляют снисхождение.
Он не слушал меня, лишь косился на мои обветшалые одежды. Под ними укрылось золото. Хоть он и не обладает даром видеть сквозь материю, но золото определял безошибочно. Взгляд его вспыхивал и гас жадным пламенем. Желания его темнели на глазах. Словно ночь сгущалась вокруг него, словно душа покидала его тело, унося тепло и свет жизни. Тело скручивала судорога, рот алчно раскрывался, будто ему не хватало воздуха. Наконец, оттуда, вместе со зловонием, вырвалась фраза:
— По-хорошему пополам бы…
— Почему пополам? — уточнил я.
— Нас же двое, — резонно заныл он.
— Правильно. Но мы же не равны. Наши силы не равны. Потому и заработки не равны.
— Мы равны в нищете, — он смерил меня страдальческим взглядом.
— Это ты равен своей же нищете. А для меня она — лишь показная приманка для всяких приключений, что происходят со мной. Для меня она — символ безграничного могущества. И в то же время напоминание, что все люди наделены таковым. Я мог бы гулять и в образе придворного вельможи, да хоть короля. Но смог бы тогда сидеть тут с тобой, под забором и просить милостыню?
— Ты все лжешь, — в отчаянии выкрикнул Хват. Но его хриплый голос не улетел далеко. Казалось, он, как змея, опутал хозяина и норовил укусить отравленными зубами.
— Почему же?
— Ты обманул всех этих людей.
— Допустим, — предположил я. — Но почему тогда ты просишь делиться с тобой, раз осуждаешь мое золото?
— Я не осуждаю…
— Значит, поощряешь обман?
— Не путай меня.
— Ты сам путаешься, Хват, — с печальным вздохом провозгласил я. — Я же никого не обманул. Ни их, ни тебя. Ни даже себя. Ведь изначально все было четко оговорено. Никто никого не обворовал, не лишил силой того золота, не получил его как выкуп. Все расставались с ним по своему желанию. Я лишь взывал к тому желанию. Чего ты сделать не мог. И вряд ли сможешь. Потому и ценность твоя ниже. Даже золотой, как оценка для тебя — невообразимо много. А я могу найти другого нищего, и его шапку наполню золотом. Могу никого не искать — сам сяду. Могу и вовсе прийти к самому королю и попросить у него все, что только он сможет мне выдать. Причем он даст, и сочтет это за счастье. Но это так мелко, так просто и обыденно. Главное — я могу иметь то, чего не могут иметь другие, хоть все короли вместе взятые. То, что отличает меня от остальных. Но тебе этого не понять, поэтому, как я люблю говорить — сиди и жуй зависть — может прожуешь когда-нибудь. Не нравится — зарабатывай и живи так, как хочешь. Я показал тебе, как это делать. И даже пожертвовал первый золотой. Чего еще тебе надо?
Хват сиротливо поджался, ссутулился, напустил на себя невообразимо жалостный вид.
— Ну… ну хотя бы несколько монет…
— Ты еще смеешь торговаться?! — не мог поверить я. — У тебя хватает наглости?! Что ж, мне это нравится. Выходит, я все-таки распалил в тебе хоть какое-то изначальное желание. То есть породил устремление. Я рад. Значит, у тебя наметился путь. И если ты не станешь лениться и пойдешь по нему, то непременно дойдешь до своей цели. Главное — узри ту цель. А золота там окажется столько, что на него никаких шапок не хватит.
— А ты жадный, — подытожил он, снова пропустив мои наставления мимо ушей. — Я так и думал.
— Не жадный, но справедливый, — парировал я, похлопав по груди. — В отличие от некоторых, кто взывает к честности, меняя изначальный уговор.
— Эх, — Хват размашисто махнул рукой. — Ну и ладно. Ну и иди со своим золотом. А за жадность твою еще воздастся.
— Ух ты, — изумленно отметил я. — Да ты уже как человек мыслишь. Похвально. Хоть на золото стал заглядываться. А то раньше все медяки да медяки.
— Жадина, — захлюпал носом Хват. От него пахло чистой детской обидой. Той самой, которая вспыхивает при виде хулигана, отобравшего любимую игрушку.
Я не стал отпираться.
— Да, я таков! Только жаден я до иного. Чего ты не властен увидать. Ладно, Хват, прощай. Пришла пора расставаться. И так я засиделся здесь. Тебе же спасибо огромное. Благодаря тебе, я еще больше узнал людей. И понял — есть среди них действительно сильные и мудрые. Они тоже склонны скрываться и не любят быть на всеобщем обозрении. А еще есть жадные и слабые лицемеры, всячески норовящие взобраться на шею сильному. Потому что самим лень ногами двигать. Потому что вместо закалки тела бегут обессиливать тело и ум хмельной брагой. Да только сильный на то и сильный, чтобы всякого с шеи сбросить. При этом он благо делает как себе, так и слабому, закаляя его своим показным равнодушием. Ведь слабому от безысходности придется собирать волю и идти самостоятельно. Если сильный на это не способен, то — увы, он теряет силу и стремится к изначальной слабости. Помочь можно лишь тому, у кого совсем нет ног. Да и то, если он ничего не выпрашивает, а, стиснув зубы, пытается встать и пойти. Я бесстрастен к тебе, но лишь с виду. В том и есть моя любовь к тебе. Я желаю, чтобы ты не выискивал в этой жизни опоры, кроме как внутри себя. Ведь у тебя есть все для счастья: и ноги, и руки. А самое главное — голова. Прощай, мой друг. И подумай над моими словами.
Я коротко кивнул, развернулся и быстро зашагал прочь. Позади раздался жалостный окрик, шелест одежд, раздосадованный стон. Но я оставался неумолим. Расставание получилось сухим и бесчувственным, но иначе и быть не могло. Иного я и не хотел. Ведь оно вернуло Хвата к действительности. А он ее видел именно такой — безжалостной и жестокой. Потому и страдал жестоко. Впрочем, я всегда так прощаюсь, когда уверен, что расставание не окончательное. Я лишь неприметно улыбнулся, и ускорил шаги. Вскоре все причитания замерли и превратились в размеренный гул голосов. Рыночная площадь, словно трясина, поглотила вопль нищего, вместе с ним самим. Я усмехнулся, еще раз в мыслях поблагодарил его, и побрел дальше. Все таки тяжело преодолевать себя и сохранять природную беспристрастность. Особенно, когда так легко поддаться страстям и совершить простую человеческую добродетель. И возвыситься над тем, кто просит у тебя помощи. Да только просящему, так или иначе, предстоит унизиться. А я так не люблю унижать людей.
Вечер сгущался. Рыночные потоки сильно поредели. Вся рыба отошла, лишь рыбаки сновали у своих заводей, сворачивая снасти. Иногда возле них появлялись сборщики податей в сопровождении стражи. Они о чем-то громко спорили, что-то усердно пересчитывали. Тут и там шаркали метлами дворники. Повсюду громоздились горы мусора — отголосок ушедшего рабочего дня. Грязная босоногая детвора бегала с корзинами и собирала в них обрывки, объедки, обломки и все прочее, что осталось после достойных людей. Дворники расплачивались с ними медяками, искренне благодарили, трепали их взъерошенные головы.
Я с улыбкой следил за юными тружениками. Как приятно видеть упорство в детских глазах. Как приятно чувствовать запах их желания трудиться и зарабатывать хоть небольшие, но деньги. Они с детства привыкают рассчитывать только на себя и на свои способности. Пусть они и малы, но уже во стократ сильнее Хвата. И мудрее его. Скорей всего они накупят пряников и леденцов, но то уже неважно. Важен их охотничий азарт, важно их стремление постичь искусство охоты и добычи. И они его постигали.
Впереди темнела высокая каменная арка с двумя грифонами, смотрящими в разные стороны. Поодаль возвышалась небольшая караулка. Стражники прохаживались взад-вперед, изредка останавливали и проверяли телеги и просто подозрительных людей. Мне повезло: когда я приблизился, они оживленно болтали с тремя молодыми девушками, держащими корзины с нераспроданными фруктами. Один из стражников уже грыз подаренное яблоко и на все лады расхваливал юных торговок, позабыв свои обязанности. Девушки заливисто смеялись. Я скромно опустил голову и прошел мимо них, не удосужившись ничьего внимания. Позади еще долго звучал счастливый девичий смех, басовитые голоса стражников и утихающий равномерный гул рынка. Наконец-то я вырвался из его плена, вдохнул полной грудью свежий воздух, оглянулся, улыбнулся украдкой и неспешно пошел по широкой зеленой улице.
Вскоре рынок остался позади. Но идти стало тяжело. Нет, я нисколько не устал. Просто давила тяжесть золота. Около трех десятков монет теплилось под дырявым кафтаном. А в голове крутились мысли, куда бы его деть. Конечно, можно просто выбросить его в ближайший куст — пусть кто-то найдет и возликует от счастья. Ведь для людей золото — это счастье. Хотя, иной раз оно становится истинным несчастьем. Особенно, когда люди лишаются его. Однако об этом никто не желает думать, когда видит перед собой яркие желтые монеты. Никто не понимает, что рано или поздно он лишится всего. И тем более никто не лишится его сознательно. Лишь немногие — самые достойные. Вдруг я вспомнил предпоследнего человека, который бросил целых пять гульденов. Ведь он предрек потратить золото на какую-то благую цель. Вот почему мне не хотелось просто выбрасывать сегодняшний заработок. Мне захотелось воплотить его пророчество в жизнь.
Я шагал в неспешном потоке, идущем от рынка. Возницы увозили нераспроданные товары по домам и мастерским. По кладовым, сараям и подвалам. Иные спешили еще дальше — за пределы города, по деревням и фермам. Некоторые повозки были пусты — их пологи вяло просели на дно. Зато хозяева выглядели веселыми и радостными. Пусть от них и пахло усталостью. А еще гордостью за свой труд. Ну и, разумеется, золотом.
Внезапно разлившееся спокойствие вечера разорвал тяжелый грохот подков. Я порывисто оглянулся. Из соседней улицы, что прямиком шла к городским воротам, вынырнула шумная колонна всадников. Все в полном вооружении, в величественных белых плащах. Конские тела укрывали такие же белые попоны с нашитыми золотистыми гербами. Над шлемами колыхались пышные белые перья. Издали, в полумраке вечера они напоминали невесомых призраков, парящих на белогривых облаках. Если бы не оглушающая дробь копыт, да громкие выкрики, то сходство стало бы колоссальным.
Около двух десятков рыцарей спешно скакали в сторону дворца. А в центре их строя стучала колесами изысканная белоснежная карета, украшенная вкраплениями изящных золотых узоров. Я невольно залюбовался процессией. От них веяло свежестью горных вершин. В стуке копыт слышался звон кристальных ручьев. А в громких окриках сквозило завывание высотных ветров. Блеск их шлемов и нагрудников напоминал сияние царственных ледников. От них шел запах собранности и силы.
Передний рыцарь вырвался вперед. Плащ за спиной распахнулся, точно лебединые крылья. Зычными окриками он заставил толпу расступиться и явить им дорогу. Он не рявкал остервенело, как обычные стражи, он не брался за плеть. В его голосе не звучало той надменности и показной угрозы, что так привычны уху простолюдина. Но звучала в нем бесстрастная природная сила. Она не требовала повиновения. Она лишь являла свое истинное могущество и власть. Так рокочет снежная лавина, идущая поодаль. Лишь глупец осмелится противостоять ей. А если все же осмелится, его героизм мгновенно исчезнет под беспощадным натиском. При этом лавина даже не заметит его, ведь силы человека ничтожно малы по сравнению с мощью природы.
Все благоразумно раздались в стороны и замедлили шаг. Многие остановились. Да, в глазах людей читалась покорность. Но еще больше интерес и восхищение. Сверкающие рыцари и великолепная карета у всех вызывали одинаковые чувства.
— Разойдись! — громогласно выкрикивал передовой всадник. — Дорогу его светлости, герцогу Мельдону! Разойдись! Дорогу герцогу!
Через миг путь полностью прояснился. Серая мощеная лента, словно раскатанный ковер, услужливо вытянулась, приглашая вперед высокородную особу. Люди покорно замерли по обочинам. Некоторые раскрыли рты — очевидно, впервые видели такое великолепие. Я тоже чуть не уподобился им, но меня отвлек один сгорбленный старик, что встал поодаль. Он оперся о клюку, кисло усмехнулся, махнул рукой и беззаботно произнес:
— Опять этот герцог. Все ему дома не сидится.
Я склонился к старику.
— Извините? А кто он такой?
— Кто? — поднял он седые кустистые брови. — Тебе ж ясно сказали. Ты чего — глухой. Я старый и то слышу. Герцог он. Звать Мельдон.
— Да, почтенный, я расслышал. Но… я не ведаю, кто он?
— Чего, с окраины подался? — осуждающе сверкнули его выцветшие глазки.
— Я путешественник.
— А, вон чего, — протяжно высказал он, внимательно рассматривая мои изношенные одежды. — Понятно. А то лезут тут всякие, уже протолкнуться нельзя. Герцог он — преданный слуга короля нашего. Завтра турнир, вот и прибыл он на зрелище поглазеть. Да, небось, дочку свою привез, покрасоваться перед остальными. Она знатной красы девица. Ее руки многие рыцари добиваются. Да все никак не добьются. Юна да придирчива. К тому же избалована с детства придворной жизнью. К такой попробуй подступись.
Я следил за быстро приближающейся каретой. Точно белесое облако тумана парила она над мостовой, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Ее тянули две тройки белых златогривых коней. Пажи и кучер тоже выделялись белыми камзолами, с золотом на обшлагах и галунах.
— Красивая карета, — восхищенно отметил я.
— А то! — гордо отметил старик. — Герцог ведь. Ему положено.
Между тем шумная процессия поравнялась с нами. Замелькали конные бока, клепаные подпруги, украшенные цепочками удила, латные ноги, золоченые шпоры. Перед глазами закрутились плащи, точно снежные завихрения. Над головами задрожали пышные перья. А между ними я разглядел карету. На ее изящной резной дверце сверкнул золотой герб — перекрестье лебединого крыла и меча, под сенью короны. Вздрогнула и затрепыхалась кружевная занавесь. Оттуда пахнуло ароматом душистых масел и цветов. А также свежестью молодого девичьего тела. Но в глубине этого запаха угадывалось томление и тоска. Угадывалось ожидание чего-то важного и неизбежного.
Я замер, прислушиваясь и принюхиваясь к необыкновенной карете. Мои глаза впились в нее острыми стрелами. Но разглядеть тех, кто сидел внутри, не удалось. Лишь только отблеск льняных волос, словно озарение, мелькнул на миг, но тут же погас в подступающем багровом сумраке вечера.
Грохот растаял, словно крик птицы в горах, плащи превратились в призрачные тени и скрылись из виду. Карета с охраной умчалась вдаль, словно легкокрылое воспоминание. Люди переглянулись, зашевелились. Защелкали кнуты, заржали кони, заскрипели колеса. Зашаркали усталые ноги, застучали каблуки. Шествие возобновилось.
— Чего там в мире-то творится? — неожиданно прозвучал под ухом вопрос старика.
— А чего там может твориться? — пожал я плечами, заинтересованно взглянув на него.
— Знать, все по-старому?
— Все по-старому, — вяло отмахнулся я.
— Эх, — разочарованно вздохнул он. — Жизнь прожил, а никакого чуда так и не увидал.
— Чудес везде полно, — вежливо не согласился я. — Другое дело, не все из них мы видим.
— Эх, ничего-то я уже не вижу, — с обреченной тоской отметил старик. — Слепой стал, да старый. Да и раньше ничего не видел. Толку, спрашивается, от жизни? Зачем жил? Только сгорбился. А все ради чего? Чтоб такие герцоги перед носом на дорогих каретах разъезжали? Разве ж это справедливо?
— Конечно, — кивнул я, ничуть не тронутый его жалобным голосом.
Старик насторожился, подобрался. Рука стиснула облезлую клюку. Глаза замерли и увлажнились. Из его груди вырвался сдавленный стон:
— Как это может быть справедливо? Почему?
— Почему? — переспросил я. — Да потому, что ты сам только что об этом сказал, почтенный старец. Ты сам определил свой смысл жизни. Ты сам ответил на свой же вопрос. Я уважаю твой возраст — он несоизмерим с моим. Равно как и мудрость наша несоизмерима. Но с высоты своих прожитых лет я сужу именно так. Точнее я не сужу, но слушаю чужие суждения. И в них люди сами раскрывают свою суть.
— Ах ты, негодник! — с неожиданной силой зашипел старик, угрожающе воздев клюку. — Охальник! Ах ты…! Да я жизнь прожил, спины не разгибая! Я не шатался без дела по городам, не побирался и не попрошайничал! Я работал! И уважал тех, кто старше меня! И не хамил им!
— В вашем королевстве вежливый тон есть хамство? — не выдержал я.
— Ах ты… прохвост! — надвигался он на меня. Пришлось отступать. — Да как ты смеешь меня оскорблять?! Меня — старика!
— Заметь, почтенный старик, себя оскорбил ты сам. Я лишь отметил это. К тому же это не оскорбление — это правда. Другое дело — она не слишком для тебя приятна. Но что поделаешь — жизнь твоя, и ты ее прожил так, как хотел. Так, как и все. Благо, хоть под конец прозрел. Правда, менять ее уже поздно. Но ты не отчаивайся. Я не думаю, что в твоей жизни было меньше счастья, чем в жизни того же герцога. Или несчастья. Просто, у каждого оно свое. А презирать его за белую карету, это, извини меня — черная зависть.
Старческие глаза внезапно вспыхнули грозным пламенем. Он пристукнул клюкой по камням и плюнул мне под ноги.
— Понабилось тут пришлых! А ну иди, куда шел, и не стой тут, пока не отходил тебя палкой!
— Так я и иду, — спокойно пояснил я. — Но ты зачем-то заговорил со мной, задал вопрос, сам же на него ответил. А если желаешь чуда, приходи завтра на турнир. Чует мое сердце, там произойдет нечто невероятное. Хотя, может и не произойдет. Для тебя. Ведь ты не привык чудеса видеть. Но ты все равно приходи.
Я снова пожал плечами, одарил его снисходительной улыбкой и поспешил дальше. За спиной еще слышались вспыльчивые выкрики, старческая брань, стук клюки. Но вскоре они стихли. Да, старики подобны детям. Их обидеть так же легко, как и детей. И мудрость их порой сродни мудрости детской, когда неосознанно говоришь истинную суть. Кратко и метко.
Вечер окончательно погас. Последние лучи окрасили городскую стену, могучие гранитные зубцы, высокие башни, узкие бойницы, доспехи привратников. И канули в пучину западного мрака. Над городом воцарилась ночь.
Улица призрачной змеей ползла навстречу. Раскидистые деревья потемнели, напитались тенями и подозрительно поскрипывали. Казалось, мое присутствие тревожило их, словно я не давал им уснуть. Они слышали мою неслышную поступь и чутко вздрагивали. Они смотрели на меня сквозь опущенные веки и трепетно перешептывались. Они давно меня ждали. Ждали, но в глубине души надеялись, что я обойду эти места стороной.
Или это всего лишь ощущения?
Как, впрочем, и вся наша жизнь.
Ощущения.
От простых, до самых невообразимых…
Я оглянулся, прислушался. Город медленно погружался в сон. Хотя многие еще гуляли и веселились, но запах сна становился все сильнее и отчетливее. Сны пахли приятной усталостью, радостью от сброшенного бремени прошедшего дня и ожиданием дня нового. Сны поднимались над крышами домов, сбегали вниз, ползли по улицам, взбирались на деревья, прятались в пышных клумбах, крались за редкими прохожими, подсаживались на запоздалые повозки и кареты. Такие легкие, такие воздушные. Для них нет преград, для них нет законов и правил. Они даже не подчиняются своим хозяевам, своим творцам, кто породил их. Они похожи на озорных неразумных детей. На безобидных детей. Пусть и среди них встречаются хулиганы и забияки. Порою лишь они — единственная отрада родителям.
Задумавшись, я не заметил, как забрел в какой-то переулок. Здесь было темно и безлюдно. Глухие высокие стены сжимали его с обеих сторон. Казалось, я вошел в каменное ущелье. Лишь изредка попадались небольшие дверцы черных ходов, да глухо заколоченные окна. Оттуда изредка доносились приглушенные голоса, грязная ругань и пьяные выкрики. Где-то полилась из кадушки вода, затем с ненавистью хлопнуло окно, послышался скрежет ржавого затвора. Каждый спешил отгородиться от этого ужасного места. Я посмотрел вдоль проулка. Повсюду валялись горы хлама, мусора и отходов. В сточной канаве плавали очистки, объедки, тухлая рыба, куриные лапы и потроха, кости, сгнившие овощи и фрукты. У дверей стояли бочки и корыта с нечистотами. В воздухе разлился невыносимый смрад. То и дело попискивали крысы, приземистыми тенями выскальзывая из-под ног. Мокрые, шустрые, хитрые зверьки, способные выживать в самых тяжелых и трудных условиях. Прямо, как люди. Хотя, возможно, людей они считали богами, создавшими их королевство, их мир, их рай. Такой уютный, спокойный, приятный и родной. Такой изобильный. Мелкие жители грязного королевства чувствовали себя здесь вольготно, сыто и смело. Они любили свою страну и своих богов, что день ото дня подносили им щедрые дары и жертвоприношения.
Благоразумно стало бы обойти это место, но мне почему-то захотелось пройти именно здесь. Ведь одно и то же не всем может быть противно. И я смело пошел вперед, внимательно поглядывая под ноги. Я старался никуда не наступить, не вляпаться, огибал какие-то прогнившие мешки, трухлявые ящики, истлевшие бочки.
Свет окон и факелов остался позади. Сразу стало уютно. В пространстве между домов отчетливо прояснились звезды и луна. Они дарили живительный свет, не хуже солнечного. Пусть он гораздо бледнее, но с тем же более таинственный и по-своему притягательный. Даже здесь, в таком неприятном месте. Но я не обращал внимания на окружающую обстановку. Я не считал ее неприятной, хоть и приятного здесь немного. Просто знал — еще чуть-чуть, и тесный вонючий проулок закончится. Наверное, для того и существуют звезды, чтобы в такие мгновения мы отвлекались и думали о чем-то чистом и светлом. Я вскинул руки, вбирая в себя их силу, их величие, их мудрость…
Поодаль раздалось мяуканье. Следом дорогу перебежала черная кошка. Я с уважением пропустил ее. И мысленно извинился. Кажется, я сорвал ей охоту. Она стремглав юркнула в тесную щель под стеной. Да, в любой стране, даже такой замызганной, идет своя борьба за выживание. Правда, ни крысы, ни кошка не считают свою страну таковой. Лишь люди, те, кто делает ее таковой. Я глянул вниз. Там зияла неприметная дыра. И как только протиснулась? Одно слово — кошка. Ничего, крыс здесь много. Охоту можно повторить. Я улыбнулся и зашагал дальше.
Черная кошка? Наверное, кому-то сегодня не повезет. Надеюсь, это будет не черная кошка? Мне-то уж точно такое не грозит. Суеверия действуют лишь на суеверных. И на тех, кто рождает суеверия. Я цинично усмехнулся.
Где-то позади скрипнула дверь. Я не обратил внимания, поглощенный мыслями о крысах, кошках и суевериях. Подумаешь, кто-то вышел на задний двор. Сегодня приятный вечер. Зачем томиться в душных комнатушках? Наверняка там пахнет еще хуже. А может, кто-то решил опорожнить очередное ведро помоев? Или опорожниться сам? Все равно он заметно не загрязнит улицу. Правда, все почему-то забывают, что так думают именно все, но для меня то уже не важно. Не мне жить в этом месте, не мне дышать этим зловонием. Лишь тем, кто загрязняет его. Ведь в том их изначальное желание. В конце концов, дело доброе делают — хоть крысам есть где разгуляться. Не одним же людям по тавернам гульдены просаживать? Не только им искать счастье в пьяном веселье. Всем должно быть хорошо. Я опустил руки и продолжал неспешно идти.
Но тут моего слуха коснулся едва различимый шепот:
— Это он.
Я не подал вида, будто расслышал. То есть уподобился человеку. Ведь ни один человек не смог бы расслышать того шепота. Равно как и другого:
— Ты уверен?
— Да, это он, — подтвердил тихий голос.
Где-то я уже его слышал!
На лице проявилась зловещая усмешка. Обнажились кончики клыков. В глазах полыхнули яркие угольки. Внезапно подул ветер, с шелестом погнав по земле легкий мусор. Плащ за спиной расправился, заполонив чуть ли не весь проулок. В прорехах и дырах замелькали звезды. Выползающая луна замерла и холодеющим оком напряженно уставилась вниз. Кто-то недоуменно поднял голову, посмотрел мне в спину, махнул рукой и пустился вслед. За ним последовало еще трое. Момент подходящий — в скрипе и шорохе трудно различить крадущиеся шаги. Трудно, если ты человек. Я принюхался. Люди. Потому и меня считают человеком. Наивные.
Они осторожно скользили в тени, уверенно полагая, что я не слышу их. Здесь не было брусчатки — звук шагов мягко тонул в истоптанной глинистой земле, пропитанной зловониями. Но разве то служило помехой? Для того, кто может чувствовать малейшую дрожь? Я замедлил ход, сделал вид, будто наступил в какую-то лужу. Выругался сквозь зубы и начал шаркать подошвой о землю. Затем встал спиной к преследователям и принялся изучать сапог. После снова пустился ругаться и обтирать подошву.
Сзади медленно приближались три фигуры. Две коренастые, одна высокая. Еще одна нерешительно держалась позади. Я даже знал, чья она. Я даже уверен, что и вы знаете, чья она. Никакой смрад не перебьет другого смрада, более яркого. Ведь то смрад черной зависти.
Неожиданно проулок вздрогнул от моего насмешливого голоса:
— Будет уже там прятаться, Хват. Выходи, вместе со своими дружками.
На миг все оцепенели. Но следом нагнали на себя важности и решительно выступили из тени крыши. Изумлению не было предела, но их разоблачили. Потому и прятаться не имело смысла. Иначе раскрывался весь их замысел. Пусть он и раскрылся уже весь, но они не могли читать мои мысли. К тому же им надлежало выглядеть достойными грабителями, а не теми, кто стыдливо прячется в тени, при виде жалкого оборванца. Я развернулся, скрестил руки на груди и пренебрежительно отставил ногу.
— Я даже не спрашиваю, чего вам надо, — уверенно провозгласил я. — Это столь очевидно. Лишь глупец не догадается, зачем крадутся четверо попрошаек за пятым.
— Мы не попрошайки, — вызывающе огласил ночь чей-то хриплый голос. Чувствовалось — мои слова задели его. И не только его. Сквозь зловоние ударил новый сильный запах — запах обиды на необоснованное оскорбление. Так негодует пастух, когда его сравнивают с бараном. Потому что пастух, как никто другой, знает, кто такой баран.
— Отчего же, — нагло усмехнулся я. — Вам вряд ли нужен совет, как зарабатывать золото. Вам нужно само золото. Ведь не мудрость вам нужна, а те плоды, которые обрел я благодаря мудрости. Вы ведь не за мной идете, а за тем, что у меня есть. Значит и вы — попрошайки.
— Но мы его не просим, — нагло отметил долговязый. — Мы его возьмем.
— Ладно, я отдам, — неожиданно выдал я. Все пришли в замешательство от таких слов. Застыли, чуть наклонились вперед. Я польщенно улыбнулся и добавил, — только скажите, зачем оно вам?
— Мы всегда забираем свое, — резко бросил один из коренастых.
Я вызывающе похлопал по груди. Монеты отозвались приглушенным звяканьем. Люди недоуменно осматривали меня, словно пса, стерегущего добычу. Они смутно чувствовали силу. Только сильный осмелится дерзить трем вооруженным разбойникам. Но разумом понимали свое превосходство. Это давало силы им. Я усмехнулся. Ведь их силы передавались и мне. Дразнящим тоном я продолжал:
— Да, но золото у меня. Причем я его заработал. Причем очень даже честно. Почему вы считаете его своим?
— Потому что ты сидел на нашем месте, и использовал нашего Хвата, — яростно выкрикнул долговязый, выхватив из-за пазухи длинный кинжал с волнистым лезвием. — Ты обобрал его, как младенца, ты воспользовался его доверчивостью, его слабостью и безответностью. Без него, и без места на рынке тебе вовек не заработать тех денег. Не думай, что перехитрил всех, прохвост. Здесь мы — закон. Поэтому награбленное придется вернуть.
— Странно, но я никого не грабил, — возмутился я. — Грабите вы.
— А это уже неважно, — отметил долговязый, судя по всему глава шайки. — Важно то, что ты вернешь все золото нам.
Он принялся медленно раскачивать кинжалом из стороны в сторону. Холодные лунные блики бесстрастно заплясали на волнах клинка. Я потянул воздух. Да, сталь уже изведала вкус крови. Клинок пах чужой болью.
— Ладно, ладно, — примирительно вскинул я руки, показывая нешуточный испуг. — Я с удовольствием отдам его. Только скажите, куда вы его потратите…
— Да чего ты заладил! — снова прохрипел коренастый, вплеснув руками. — Тебе-то какое дело?!
— Просто, золото нужно потратить на какую-нибудь благую цель, — поучительно промолвил я.
— Чего? — переспросил долговязый, от удивления даже опустив кинжал. — Какая еще благая цель?
— Вот я и пытаюсь узнать, как вы им распорядитесь, — наконец-то пояснил я. — Чего вы желаете? Ведь не кругляки металла вам нужны, а те желания, которые вы жаждите удовлетворить, обменяв на них кругляки. Если вы потратите золото на благое дело, то я с удовольствием вручу его вам. Даже угроз никаких не потребуется. И тем более кровопролития…
— Ха, тоже мне, благодетель нашелся, — захохотал второй коренастый разбойник. — Такого еще не встречали.
— Да, второго такого не сыскать, — кивнул я. — Ибо нет в мире двух одинаковых людей. И в то же время все схожи.
Долговязый пренебрежительно взмахнул кинжалом, указывая на меня.
— Ладно, шут, хватит нам тут зубы заговаривать. Давай золото и пшел вон!
Коротко и ясно. Без лишних слов и витиеватых фраз. От замысла к сути. Молодец.
— Нет, не отдам, пока не скажете, куда его потратите, — с твердостью уперся я.
Трое разбойников недоуменно переглянулись. А через миг грянул дружный издевательский хохот. Из ближайшей кучки выскочила пара испуганных крыс. Лишь Хват озадаченно помалкивал, выглядывая из-за спин товарищей (или кем там они ему приходились?).
— Да ты смельчак, — тыкал в меня пальцем хриплый крепыш. — Точнее дурак. Ладно за золото умирают наемники. Хоть есть за что жизнью рисковать. Но лишь дураки готовы умирать за глупые убеждения.
— Нет, за золото, как раз таки умирают дураки, — поправил я невозмутимым голосом. — Если человек готов умереть за убеждения, пусть даже пустые, он уже выше того, кто готов умирать за золото. А если он жертвует жизнью во имя истины, то уподобляется Творцу.
— Ладно, мыслитель, ты нам тут голову не морочь, — долговязый выразительно погрозил длинным клинком. — Бросай кошель, да проваливай. И если еще раз увижу — уши проколю. Вместе с головой.
Разбойники вызывающе смеялись. Я задумчиво переступил с ноги на ногу и метнул на него осуждающий взгляд.
— Странно, а я думал ты умнее, почтенный.
— Чего?! — взревел он, сделав шаг вперед. Клинок кровожадно вспыхнул. — Чего ты там сказал?!
— На твоем месте я бы вышвырнул Хвата и стал иметь дела со мной, — самоуверенно посоветовал я. — Сколько, к примеру, за день приносит вам Хват? Я за один вечер заработал около тридцати гульденов. А он?
Все трое снова замерли с раскрытыми ртами и уставились на меня. Точнее — все четверо. Но если в глазах грабителей отражалось изумление, то в глазах Хвата зачинался страх. Холодный липкий страх, когда правда медленно выливается наружу. Когда обнажается дно, которое столь тщательно пытался скрыть от посторонних глаз.
Напряженное молчание перерождалось в тревожный звон. Хвата он бил по ушам, как раскаты набатного колокола, возвещающего тревогу. А для его сообщников то стал голос истины. Они единодушно развернулись в пол оборота, и пристально уставились на своего попрошайку. Глаза их сурово сузились. Лунный свет выхватывал из сумрака их темные фигуры, добротные одежды, плащи, длинные волосы. Да, сами они на попрошаек не похожи. Такие не просят, такие вымогают у тех, кто просит. Вернее нищие просто работают на них. Сам же Хват сжался и пригнулся у них за спиной. Даже завеса ночи и грязная кожа не могли скрыть смертельной белизны. Даже звуки и шорохи не сглаживали его дрожь. Разбойники (или деловые люди?) стояли и впивались в него выразительными взглядами.
— И то дело, — решительно прошептал долговязый. Но теперь в его голосе звучало озарение. — Ты за несколько лет столько не выпросишь. А этот за раз смог.
— Так слышишь, какой он болтливый, — оценил первый коренастый грабитель, кивнув в мою сторону. — Он же каждый день может столько собирать. А наш олух? У, смотри у меня!
Он погрозил большим волосатым кулаком. Хват отступил на шаг. В его глазах разгорался знакомый страх и покорность. А еще черная ненависть. Я вновь показал ему свое превосходство. Снова унизил, ткнул носом в положенное ему место. Хотя всего-то — непринужденно вернул к действительности. Но мне вдруг стало жаль его, пусть то и перечит моим правилам. И я спокойно сказал:
— Нет, дорогие мои, каждый день так не выйдет. Это случилось один раз. Второй раз скорей всего не получится. Понимаете?
— Почему? — с жадностью спросил долговязый. В глубине его глаз вспыхивал огонек алчности.
— Потому что я не просто просил милостыню, — уточнил я. — Я ведь давал в обмен на золото то, что дороже. Теперь же оно закончилось.
— Чего ты давал? — насторожился второй широкоплечий разбойник.
— Достоинство, — важно пояснил я. — Люди просто обретали достоинство, выкладывая мне гульдены. Тот, кто счел себя достойнее всех, тот дал больше всех. Спросите у Хвата, он подтвердит. Но второй раз платить за достоинство уже никто не станет. Тем более если второй раз увидят тех же самых людей, то могут поколотить за обман. Расставание с достоинством в данном случае — все равно, что расставание с девственностью. Как вы посмотрите, если девушка после первого раза снова будет называть себя девственницей? Правда, они частенько так делают, но то уже неважно. Так и здесь. Хотя справедливо было бы брать с богачей по пять гульденов. Ведь ныне такова ставка самого достойного. Но, повторяю, дважды трюк не пройдет. И цена достоинства роли не сыграет.
— А мы? — вдруг спросил хрипатый. В его маленьких глазках тлел недобрый огонек. Под дуновением ветра моих слов он мог перерасти в сильный пожар. — Мы что, значит, недостойны?!
Я смерил его оценивающим взглядом, поглядел на остальных. И с серьезным видом произнес:
— Дайте по гульдену, и тогда я назову вас достойными тех, кто отважился дать мне по гульдену. Дадите по пять, и обретете самое высокое достоинство. По шесть — превзойдете его.
На миг воцарилось затишье. Только в наваленной у стены куче кто-то шуршал и что-то грыз. Затем от кучи отделился белесый рыбий скелет и пополз в сторону канавы. Маленькая тень, перебирая лапками, спешила убраться подальше, чтоб в тишине и безопасности продолжить лакомый ужин. Разбойники немо стояли. Они вникали в смысл моих слов. Долго вникали. Зато Хват уловил все сразу. Потому что уже имел опыт общения со мной. Он медленно попятился в тень дощатого козырька, что навис над ступенчатым входом в двухъярусный дом. Он знал — сейчас может разразиться трагедия. Я тоже знал. Иначе бы не произнес тех слов.
— Ах ты… болтливая крыса! — негодующе завопил долговязый. — Да за кого ты нас принимаешь?! За дураков, которых всегда можно обобрать?! За жертв, которые безропотно все терпят?! Я дам, я тебе такого дам… ах ты… Ты сам дашь нам все!
С этими словами он махнул рукой и все трое ринулись на меня. Они поняли — говорить со мной бесполезно. Потому решительно перешли к действиям. Я улыбнулся. Широко и дружелюбно. Тусклый свет озарил клыки. Глаза расширились и ярко засветились. Но разбойники ничего не заметили, поглощенные своей яростью.
— Вы очень достойные люди, — неожиданно зашипел я, просовывая руку за пазуху. — Потому я сам одарю вас. Вы просите золото? Хорошо! Я дам вам по гульдену. По одному гульдену. Вам хватит его за глаза. Буквально за глаза…
С этими словами я стремительно вырвал руку из-под одежд. Люди бежали на меня, заполонив тесный проулок. Долговязый грязно ругался, крепыши пыхтели и рычали. Теперь уже все трое размахивали внушительными кинжалами. Кажется, мои слова их смертельно оскорбили. Это радовало. Хват позорно прятался в тени нависшего козырька. Тоже приятно.
Продолжая движение, я резко вскинул руку. С моей ладони сорвались три загадочные вспышки. Тускло сверкая, они понеслись навстречу бегущим. Следом раздался глухой стук о деревянный столб, что поддерживал свисающий козырек. Хват судорожно отпрянул. Разбойники к его изумлению замерли, покачнулись, переглянулись. И вдруг с грохотом повалились в большую кучу гниющей ботвы, прелой соломы и битых черепков. Перепуганные крысы с пронзительным писком брызнули врассыпную.
Откуда-то из-за стены послышались испуганные голоса, приглушенные каменной толщей. Но тут же затихли. Выходить наружу никто не отважился. Наверное, такие происшествия здесь не редкость. Да и зачем геройствовать, когда героев и так хватает. Лишь герои могут шуметь в опасном темном проулке.
Воцарилась зловещая тишина. Даже писк затих. Лишь одинокое бульканье громом сотрясло пространство. Кто-то прыгнул в канаву со зловонной жидкостью и тихо поплыл неведомо куда. Хват вздрогнул. Я выразительно развел руками и медленно поклонился.
— Помнишь, Хват, ты выпрашивал еще несколько монет, когда мы расставались?
Он оробело молчал.
— Помнишь, ты взывал к справедливости, изначально ее нарушая?
Он пригнулся, съежился.
— Помнишь, ты упрекал меня в жадности, выклянчивая хоть чуточку больше сверх того, о чем мы сразу договорились?
Глаза его широко распахнулись.
— Я дарую тебе, — указал я на столб, — еще три гульдена. Разумеется, если хватит сил выдрать их.
Нищий громко сглатывал, все еще не понимая происходящего. На его глазах свершилось очередное чудо. Несчастье — тоже чудо. Страшное чудо. Ведь оно случается неожиданно, когда его совсем не ждешь. И не понимаешь, как такое могло случиться.
— Что… что происходит, — всхлипывая, выдавливал Хват, с ужасом глядя на три неподвижных тела. — Что… ты с ними сделал?
— Разве ты не видишь? — хищно усмехнулся я, кивнув в сторону кучи мусора. Ее венчали тела разбойников. — Я исполнил их желание — одарил их достоинством. Даровал по гульдену.
— К…как?
— К тому же они, утверждали, что умереть за золото почетно, — нравоучительно продолжал я. — Но даже не задумывались, насколько почетно умереть от золота.
Хват дрожа, вытянул шею. Свет молодой луны заливал тела. Ноги вытянуты, руки неестественно разметаны. Черные плащи траурно покрывали их, словно погребальные саваны. Долговязый лежал лицом вниз. На нем покоился хриплый. Третий лежал сбоку, остекленевшими глазами впившись в небо. У каждого в голове черной полоской зияла неприметная узкая дырка. Из нее вытекала темная жидкость, как символ последнего желания…
Я стоял и торжественно скалился. Хват крупно вздрогнул, заскулил, поджал губу. Затравленно перевел робкий взгляд на обшарпанный столб. И замер. Из подгнившей древесины торчали три золотые монеты, засев там более чем на две трети. А вниз текли три тонкие струйки…
Нищий истерично завопил, схватился за голову. Глаза его полыхали первородным страхом. От него остро запахло желанием поскорее убраться отсюда. Он с визгом развернулся и побежал прочь. Побежал стремительно. Из-под ног выскакивали ошалелые крысы, он налетал на завалы мусора, с треском опрокидывал какие-то ящики, расплескивал корыта и кадки. Поскальзывался, махал руками, но чудом держал равновесие. Кричал и бежал дальше. Я сделал пару шагов вслед за ним.
— Стой, куда же ты?
Хват порывисто оглянулся, снова завопил, с размаху налетел на рассохшуюся бочку, перевернул ее, рухнул вслед. Бочка рассыпалась на планки. По земле покатился ржавый обод, глухо ударился о глинобитную стену. Нищий порывисто вскочил. Лицо его исказила мучительная гримаса.
— А как же золото? — я указал на окровавленный столб. — Ты ведь просил. Здесь целых три монеты…
Но он меня уже не слушал. Он мчался во весь дух, спеша быстрее покинуть это проклятое место. Даже не оборачивался. Наверное, не хотел еще раз столкнуться взглядом с моими ярко горящими глазами. Я же не стал настаивать. Не хочет — дело его. Жаль, конечно, что он не извлек урока из всего происшедшего, а просто испугался. Но что поделаешь? У каждого свой путь.
Голоса за дверью возобновились, но я не обращал внимания. Подошел к столбу, поглядел на засевшие там монетки. Три таких достойных гульдена испачкались о столь недостойных людей. И пропали. Ведь даже прикасаться к окровавленным монетам не имелось ни малейшего желания. Надеюсь, это не те, которые бросил нам предпоследний человек. Хотя справедливо считать его последним. Ведь самый последний не подал ничего, кроме пустой болтовни. Потому и был он в моих глазах таким же нищим, как и Хват.
Я сосредоточил взгляд на монетах. И вдруг они медленно начали погружаться дальше в древесину, словно кто-то давил на них извне. Давил я. Но только взглядом. Нет, мне не жалко увидеть эти золотые в чужих руках. Просто не хотелось, чтобы кто-то марал руки о нечистую кровь. Ведь кровь несет память о хозяине. Ведь память может заразить разум другого человека.
Монеты глубоко ушли в столб. Я провел рукой, и древесные волокна затянулись. Может по прошествии долгого времени, кто и добудет их случайно. Представляю, каким станет его удивление? Но то уже не важно. Я порывисто развернулся. Рваный плащ расправился и осел. По проулку прокатилась волна сильного ветра. Козырек страдальчески затрещал, мусор снова погнало вдоль стен. Разломанная бочка развернулась, и с грохотом покатилась вдаль, распугивая крыс и рассыпаясь окончательно. Я бросил прощальный взгляд на окровавленную кучу отбросов. Иначе и не назовешь.
Жизнь тонкими струйками сочилась из их голов. Орошала темные колотые черепки и уходила в соломенную толщу. Я жестоко усмехнулся и легкой походкой поспешил прочь. Пора уже выбираться отсюда. Не то, чего доброго, такие кучи появятся на каждом углу.
Свежий воздух опьяняющим потоком ударил в лицо. Смрад растаял за спиной. Шуршание и писк затихли. Я выбрался из мрачного проулка и глубоко вздохнул. Далеко позади скрипнули деревянные петли, мелькнул дрожащий свет свечи. И вдруг раздались испуганные вопли, топот ног, грохот двери и засова. Но меня то уже не тревожило. Мало ли чего могло произойти? Может, кто-то увидел крысу? Или снова черную кошку? Или тех, кому она перебежала дорогу? Словом — неважно.
Я бодро шагал по широкой улице в приятном расположении духа. Люблю такие мгновения. Впрочем, я люблю все мгновения, но бывают среди них особенные. И в такие мгновения нам особенно хорошо. Редкие прохожие бросали на меня подозрительные взгляды, но в них не было ничего необычного. Обычное презрение. В худшем случае насмешка. В самом худшем — равнодушие. Но я не обращал на них внимания. Лишь изредка поглядывал, когда было на что смотреть. Сейчас меня интересовала лишь одна очень важная проблема.
Куда деть гульдены?
Да, понимаю, эта проблема интересовала всех и всегда. Интересует и по сей день. И будет интересовать в будущем. Я даже осмелюсь назвать ее изначальной проблемой человечества. Правда, само золото тут ни при чем. Важно желание. Но еще важнее — понимание того, чего мы хотим. И признание в этом самому себе.
Но я никак не мог понять, чего я хочу от этой горстки золотых? И не мог признаться, зачем вообще все это делаю — таскаюсь с чужим бременем. Давно бы уже все бросил в сточную канаву, да гулял бы налегке. Ведь я не обязывался вершить добрые дела.
Впрочем, и последний человек меня ни к чему не обязывал. Он лишь предположил, что его гульдены пойдут на благое дело.
Время тихо кралось, измеряемое шагами. Но я не считал их. Потому и не знаю, сколько времени я провел в бесцельных скитаниях по столице. Цель, правда, была. Но пока лишь в образах и мыслях. Оказывается не так-то просто придумать и найти действительно благое применение большим деньгам. Хотя, разве то большие деньги? Всего-то — половина дневного заработка простого попрошайки.
Блуждая по улицам, я снова оказался у дверей таверны. Но уже другой. В здешней части города было не так людно и шумно. Но в приземистой таверне царило бурное веселье. Из распахнутых окон лился заманчивый свет. А следом лилась струнная музыка, пение флейты, гул литавр и стук кастаньет. В ночь ползли запахи пива, вина, жаркого. Чей-то пьяный голос воодушевленно тянул песню. Иной раз сбивался, путал слова. Правда, это никого не смущало. Ему подпевали другие голоса, не менее громкие и пьяные. Всем хотелось петь. И пить. Потому все пели и пили.
Однако не голоса привлекли мое внимание. Я увидел сидящего у дверей человека. Он едва слышно подпевал, устремив мечтательный взгляд на луну. От него пахло грустью и покорностью. Пахло воспоминаниями о былом счастье. Пахло тоской и роковым одиночеством. Я вышел из тени старой яблони и неспешно побрел к нему. Он заметил меня и обреченно затих.
Я подошел, остановился, заинтересованно посмотрел на него. Он на меня. Еще один нищий? Еще один попрошайка? Похоже на то. И с тем же от него пахло истинной жалостью. Той, что даже достойна уважения. Одежды его были донельзя изношенными, однако, на удивление чистыми. Кудрявые взъерошенные волосы и заросшее лицо не вызывали неприязни. Большие светлые глаза слегка покосились от вина. Но они не хранили печать подлинной нищеты. У нищеты нет гордости. Ей нечем гордиться.
Я опустил взгляд и невольно стиснул зубы. Он сидел на низкой деревянной коляске. У него по колено не было ног.
Сбоку лежал старый чепец. Судя по всему — пустой. Или он здесь для иных целей? Я присмотрелся. А ведь это не просто чепец. Это былой подшлемник, набитый конским волосом. Суконная ткань давно обветшала, истлела, кожаные подвязки оборвались, остатки бурых волос жестко топорщились. Тем не менее, запах крепкого пота и сладкой крови стойко держался внутри. Запах прошлых побед и поражений. Запах невыносимой боли, когда острая сталь пронзает разгоряченную плоть и скребет по живой кости. Сильный запах. Такой не выветривается, не сдается. Такой не отступает. Словно израненный, но гордый воин, готовый жертвовать остатками жизни во имя чести.
Человек чуть улыбнулся и вдруг заговорил:
— Что, бродяга, безногих людей не видывал?
У него был приятный глубокий голос. Далеко не молодой. И далеко не старый. Но его переполняла неодолимая скорбь и тяжесть. И гнетущая тоска. От него пахло вином. Но еще больше пахло желанием. Желанием вернуться в прошлое.
— Я многое видел в этой жизни, — вежливо уронил я, смело глядя на него. — В том числе и безногих солдат.
— Как догадался? — поднял он печальные глаза. В них отразился едва заметный интерес.
— Подшлемник, — указал я. — Пехотные части — у рыцарей подшлемники немного другие. И, как правило, кожаные. Да и не сидел бы рыцарь здесь, у входа в таверну. Скорей всего алебардщик, или пикинер — обе руки одинаково мозолистые. Служил долго. Возможно, даже десятником. В голосе былые командные нотки дрожат. А вот до сотника не дорос — не успел. Или не дали. Судя по акценту — из далекой страны. Наверняка здесь в наемном легионе состоял. Да так и остался на чужбине. На родине никого нет. Здесь же со службы друзья есть, которые кров и пищу дают.
Глаза его внезапно округлились. Интерес в них вспыхнул с новой силой. С примесью легкого страха — страха перед всевидящей судьбой.
— Но… откуда? Ты…чего, тоже служил? Или… провидец?
— Нет, — покачал я головой.
— Откуда тогда знаешь?
— Я много чего знаю, — спокойно пояснил я. — Для этого не надо служить или быть провидцем. Достаточно лишь глубже смотреть на происходящее — и все.
Человек усмехнулся, покивал и вдруг вызывающе воскликнул:
— Не стоит жалеть меня, бродяга! Пусть ты видишь меня насквозь! Не стою я твоей жалости!
— Извини? — удивленно переспросил я.
Он уронил голову на грудь, и принялся сокрушенно всхлипывать.
— Не стою я того. Ничего не стою. Не нужен я никому, понимаешь меня, бродяга. Никому. Потому что калека я. Да, я был солдат, да — десятник. Но теперь меня нет. Лишь только никчемное безногое тело. Кому оно нужно? Даже мне самому оно без надобности. Да, все говорят — душа осталась, душа нетленна. Да, искренне жалеют. Только потом разворачиваются, и уходят. У вас-то есть ноги. И вы не понимаете, какое это счастье. Вы ищете счастье в богатстве, в процветании, в каких-то усладах. А оно здесь, в нас самих. И в первую очередь — в нашем здоровье. В целости нашего тела. Но вы не обращаете внимания. Я тоже раньше не обращал. И только когда ноги потерял — понял, как был счастлив. Как я любил жизнь. Как радовался ей, даже когда было невыносимо обидно и больно. Теперь — увы. Остается лишь мириться с судьбой и тешиться воспоминаниями. И унижаться. Думаешь, приятно мне здесь милостыню просить? Мне — воину. А ведь другого ничего я не умею, как мечом и алебардой драться. Да только если ног нет, то меч и алебарда уже без толку. Вот и приходиться подачками перебиваться. На рынок пробовал выходить, так меня в шею прогнали. Я всех нищих там оставляю без пропитания. Тем более у них, как оказалось, покровители есть. Сначала они хотели меня, так сказать, нанять. Предложили девять частей им отдавать, и лишь одну мне жаловали. А с той десятой части надлежало еще и сборщикам податей половину выплачивать. Мол, рыночная площадь — собственность короля, а потому и казна королевская должна обогащаться за счет всякого, кто площадью той пользуется. Да, вроде бы правильно, но при этом почему-то без внимания остаются вымогатели, которые львиную долю забирают. К тому же не удивлюсь, если и сборщики податей никакую казну не обогащают, а все себе прикарманивают. Представляешь, бродяга, что творится? Я даже подумать не мог, что просить милостыню — так сложно. Что жалость одного к другому должна пройти через столько рук и умилостивить каких-то негодяев, прежде чем дойдет до того, кому положено. Я страшно возмутился, но что мог поделать? Вот тогда и случилось озарение. Я понял самое главное: наше королевство — это тот же рынок. Попросту говоря, там сильные обирают слабых. Но они забыли, что даже среди калек есть гордые люди. К тому же мне терять уже нечего. Словом, я им и ответил, как следует. Всем им. Тогда они пригрозили. С тех пор сижу тут. Только и остается мне по вечерам сидеть возле таверн, слушать песни, да ждать подачек. Чтоб для друзей своих не быть никчемной обузой. А все почему? Да потому что изначально дурак был, потому и не надо жалеть меня. Сам виноват. Сам.
Я задумался и осторожно произнес:
— Я, как видишь, не жалею тебя. И тем более не виню.
— Жалеть не надо, — с осуждением молвил он. — А вот винить впору.
— За что ты себя винишь, солдат? — тихо спросил я, ненавязчиво подсаживаясь рядом на скрипучий приступок.
— За что? — метнул он косой взор. — Ты спрашиваешь, за что? Да за то, что страну свою любил. Страну, как свою благоверную. А ты, раз все ведаешь, то знаешь, как благоверные свою любовь солдатам хранят, пока те кровь проливают. И как встречают их. Особенно, когда те без ног возвращаются. Теперь понимаешь? Не ту я любил. Не ту девушку, не ту Родину. Предали они меня. Пока нужен был — использовали. А как не нужен стал, то и пошел вон. Еще и шлюхой продажной окрестили, раз за золото воевал. Но это лишь от того, что я без гроша вернулся. Ты-то, надеюсь, не считаешь нас — наемников продажными шлюхами?
— Нет, — с серьезным видом заверил я былого солдата.
— А я не раз уже подобное слышал, — с горечью отметил он.
— У каждого есть право строить суждения, — пояснил я. — В том числе и у меня. Потому я говорю, что такие как ты сдают в наем мужество и отвагу тем, кто изначально лишен этих качеств. Такие как ты жертвуют здоровьем и жизнью во имя тех, кто дрожит за свою изнеженную плоть. Жаль, конечно, что ты это лишь сейчас понял. Но я тебя жалеть не стану. Ведь ты сам просишь быть к тебе безжалостным.
— Да, ты прав, — кивнул он. — А за слова теплые — спасибо. Я даже не задумывался о таком. Кабы раньше знал, так отвечал бы достойно тем, кто оскорблял нас. Но жалеть меня, действительно, не надо. Ни меня, ни тех, кого я любил. И во имя чего сражался. Потому и тебе, бродяга, совет — люби с осторожностью. А лучше и вовсе не люби. Просто себе живи, как вот я сейчас живу. Так жить проще. На других смотрю, себя вспоминаю. И мне уже хорошо. Хоть и бывает тошно порой.
Поодаль раздались громкие голоса, шелест заплетающихся ног, пьяные выкрики. Мы обернулись. В дверном проеме возникли две обнимающиеся фигуры. Молодая девушка с трудом поддерживала крупного мужчину. Тот размахивал граненой деревянной кружкой, расплескивая пенное пиво. И напевал какую-то непристойную песенку. Девушка заливисто смеялась. В ее хохоте звучало истинное счастье. Она всем телом прижималась к пьяному, и тоже подхватывала некоторые строки песни. Они шумно прошагали мимо нас, чуть не рухнули со ступени, чудом сохранили равновесие. Кружка дернулась, часть душистого напитка выплеснулась нам под ноги, обдав мелкими брызгами. Миловидная девушка примирительно нам улыбнулась. Мужчина же нас не замечал. Он продолжал размахивать кружкой, самозабвенно распевая песню, словно боевой гимн. Девушка подтолкнула его в бок, и они куда-то пошли. Некоторое время мы провожали взглядами их шатающиеся силуэты, слушали звуки их сбивчивых шагов, их пение и шутливое переругивание. Но вскоре пьяные выкрики замерли и растворились вдали.
Я с улыбкой смотрел им вслед. Затем обернулся к солдату. Тот хранил суровое молчание. Лишь тяжело вздыхал. Да, нелегко радоваться чужому счастью, когда понимаешь, что тебе такого не обрести. Но что истинно радовало — от него не пахло завистью. Лишь обреченной тоской. И щемящими душу воспоминаниями.
— Как тебя зовут? — спросил я, задумчиво разглядывая его.
— Карл, — равнодушно представился он. — А тебя?
Я старался, чтобы мой голос и тон не вызвали обиду или унижение.
— Какая разница. Это, Карл, неважно.
— Отчего же? — удивился он, ничуть не тронутый таким ответом.
Я усмехнулся.
— Оттого, что я, как и ты — никому не нужен. Потому и скитаюсь в одиночестве. Потому и позабыл свое имя.
— Разве можно имя забыть? — не мог поверить он.
— Можно, Карл, можно, — кивнул я. — Еще как можно. Если долго скитаться.
— Это ж сколько нужно скитаться? — ужаснулся он.
— Много. Но это неважно. Ты лучше про себя еще расскажи, — попросил я.
— Не люблю я прошлое ворошить, — устало бросил он.
Я поглядел на него, незаметно принюхался.
— А я думал, ты лишь прошлым живешь. Тем прошлым, когда у тебя ноги были. Когда ты был полон сил и здоровья. А главное — желания жить и радоваться жизни.
— Эх, твоя правда, бродяга, — сокрушенно вздохнул он. — Одно это и спасает. Несколько раз уже в петлю лез. Да потом понял — чего это изменит? Там ведь мрак, холод, пустота. Там ничего нет. Ничего. А здесь хоть воспоминаниями тешиться можно. Пусть в прошлом, пусть. Но для меня оно ярче настоящего. И светлее самого светлого будущего. Ради него и живу. Да, звучит глупо, но это так. Иного нет смысла в моей бессмысленной жизни.
Воцарилось задумчивое молчание. Люди в таверне смеялись, пели, кричали, стучали тяжелыми кружками о столы. Девичий смех сплетался с грубым мужским хохотом. Пьяные вопли с красивым голосом певца. Лютня, флейта, литавры и кастаньеты тоже не умолкали. Свет прыгал и плясал, вместе с чьими-то ногами. Каблуки в танце выбивали дробь. Из окон сочился густой пьяный туман. Пахло копченой рыбой, жареным мясом, тушеными овощами, печеным хлебом, свежим луком, нарезанной зеленью. И обильным потом. Запахи и звуки выплывали из тесного душного плена и сливались со свежестью ночи. Они парили мимо нас и таяли в вечерней листве. Запахи желаний. И счастливый звон сердец, порождающих те желания.
Но мы молчали.
— Это отнюдь не глупо, — наконец, заговорил я. — Ведь мечтая о прошлом, ты мечтаешь, чтобы оно повторилось в будущем.
— Разве вырастут у меня ноги? — раздраженно заметил он, прислушиваясь к гулу таверны. — Разве стану я жить, как жил раньше? Разве пущусь я в пляс. Разве обнимет меня девица? Разве полюбит меня кто?
— Ты кому задаешь вопросы? — спросил я.
— Нас что, тут трое?! — резко обернулся он ко мне. В голосе все больше звучало негодование. — Нас всего двое.
— Нас двое, — согласился я. — Это так. А потому я и спрашиваю: кому из нас двоих ты задаешь свои вопросы? Если мне, то зачем спрашивать очевидное? Но если ты задашь их себе… а если ты еще и ответишь на них себе сам… то может случиться чудо.
Карл с сомнением посмотрел на меня. Глаза его подозрительно увлажнились. Лунный свет тревожно заплясал холодными огоньками. Взгляд слегка блуждал, и таил запах хмельных воспоминаний. Словно раньше он был пьян и счастлив, а ныне протрезвел и огорчился.
— Не дразни меня, бродяга, — с нешуточной угрозой посоветовал он. — Не терзай душу глупыми надеждами. Я спокойно доживу свой век. А в чудеса пусть другие верят. Нет во мне более веры! Нет! Ни во что нет! Никому! Только прошлому верю. Потому что точно знаю — оно было.
— Отлично, — воодушевленно поддержал я. — Вот видишь. Без веры никак не жить. Так, или иначе, но мы во что-то верим. То есть уверены. И скажу тебе по секрету — мы живем, потому что уверены, что живем. Мы существуем сейчас, потому что уверены, что существовали в прошлом. А если теряем веру, как доверие к жизни, так можем и жизни лишиться. Ведь ты сам недавно сказал, как повеситься хотел. Потому что веры более ни во что не видел. А потом увидел. И доверие к жизни восстановилось. Ты нашел радость в своей жизни, пусть она и кажется безрадостной. Ты нашел свой смысл. Пусть радость в воспоминаниях о прошлом, но ведь радость настоящая. Нынешняя. Поэтому, Карл, не просто радуйся прошлому, но и надейся, что когда-нибудь оно снова отразится в будущем. Лучше подумай, чего бы ты добавил, чего бы убрал. И мечтай. Все равно ты мечтаешь, когда предаешься воспоминаниям. Но любая мечта есть устремление в будущее. Так почему бы не прибавить мечты о будущем? Причем, опираясь на счастливые мгновения прошлого? Тут даже выдумывать ничего не надо. Следует лишь вспомнить приятное, и поразмыслить, как вернуть ушедшую радость.
Былой солдат печально вздохнул.
— Эх, складно говоришь, бродяга. Красиво. Хотелось бы верить твоим словам, да только…
— Вот и поверь, — решительно оборвал я. — Просто поверь. Тайно. В глубине мыслей. Никому не говори, ни с кем не делись мечтой. Ведь она, как благоверная: пока с тобой — верна. Как с другим познакомил, так и дрожи за нее. И чем больше людей о ней знают, тем больше дрожишь. Надейся на чудо, Карл. Даже на то, которое никогда не наступит. Смысл здесь не в чуде, смысл в надежде. Или в вере. Лишь тогда, когда вера достаточно окрепнет, ты поймешь, что сам сможешь создать любое чудо. Ты увидишь в себе такую силу, что все известные чудеса покажутся детскими забавами по сравнению с ней. Надейся, друг мой. И верь.
Снова повисло молчание. Но на сей раз иное — напряженное. Голоса и шум в таверне не умолкали, но мы их уже не слышали. Карл впивался в меня судорожным взглядом. Я неприметно улыбнулся, коротко кивнул. Глаза его насторожились. Я заглянул туда, принюхался и остался доволен. В их глубине зарождалась надежда. Точнее — разгоралась. Ведь я благодатным ветром раздувал ее угасшее пламя. Робкое, слабое, маленькое… но живое.
— Кто ты, бродяга? — тихо спросил он, приглядываясь ко мне по-иному.
— Я ведь уже сказал, — улыбнулся я.
— Но… а как тебя другие называют?
— Как хотят, так и называют, — широко развел я руками, будто жаждал объять весь мир. — Слов много.
— Но среди них много обидных, — напомнил он.
— Нет обидных слов, — поправил я. — Есть лишь обижающиеся люди.
— Странный ты, — коротко отметил он.
— Как и ты, добавил я. — Но не это важно.
— А что? — благоговейно прошептал он, неотрывно глядя на меня.
— Просто слушай, — таинственным голосом посоветовал я. — И быть может, услышишь чудо…
Он замер, прислушался. Поднял на меня огорченный взгляд.
— Я ничего не слышу.
— Вот именно, — пояснил я, всем видом призывая сосредоточиться. — Ничего ты, Карл, не слышишь. Потому что не прислушиваешься. Ты просто соберись, отринь иные мысли. И быть может, услышишь, о чем они поют…
Былой солдат удивленно вскинул брови. Но после посерьезнел, насупился, приподнял голову. И замер. Я с трогательной улыбкой следил за ним. А из окна таверны лилась красивая песня, вплетенная в мелодичную музыку.
Песня закончилась, но музыка все еще лилась, словно живительный ручей. Каждый утолял в нем жажду. Каждому хватало его волшебных вод. Даже искалеченному жизнью солдату. Карл сидел с раскрытым ртом и часто хлопал глазами. Изумлению его не было предела. А еще восхищению. И надежде. Он раболепно прошептал:
— Я столько лет сижу здесь, но такую песню слышу впервые.
Я не ответил.
Он медленно повернул голову, в надежде высказать мне свои мысли…
И вздрогнул.
Рядом никого не было.
Он поискал глазами, но тщетно.
Никого!
Ни меня, ни моих следов, ни моего имени.
Лишь просто память обо мне.
Карл понуро склонил голову. И вдруг его внимание привлекла его же вещица. Перед ним темнел старый подшлемник, который до этого лежал сбоку. Верный испытанный друг. Дорогой, как воспоминания. Он помнил многие битвы, в которых участвовал его хозяин. Он помнил вкус его крови, крепость его пота, и даже соль его слез. Но такого он не помнил. О таком он и помыслить не мог, даже если б и умел мыслить. Даже никто из людей не мог о таком помыслить, хотя им дано мыслить.
Лишь я.
Но меня уже не было.
Карл недоуменно посмотрел на ветхий чепец, протянул руку, осторожно отодвинул край.
И вдруг приглушенно вскрикнул.
Чепец наполнился тяжелыми золотыми монетами.
Былой солдат не мог поверить в происходящее. Он сдавленно и невнятно охнул, сглотнул. Тяжело дыша, приподнялся на сильных руках и принялся всматриваться в ночь, словно выискивал в ней чуда. И не понимал — ночь уже есть чудо. Сегодняшняя ночь, как часть его жизни. А не рваный плащ, который призрачно растаял в ней. И не его странный обладатель, который избавился от невыносимой тяжести, и тут же облегченно канул во тьму.
Карл все смотрел и смотрел. Но ничего не происходило. Он чего-то ждал. И не понимал, что уже дождался того, чего ждал. Ведь он дождался чуда. Ночь отзывалась летним теплом и приятными дуновениями ветерка. Поодаль шелестели сады, наполняя воздух ароматами спеющих яблок, слив и груш. С далекой реки ползла прохлада, остужая горячий накал ушедшего дня. Звезды весело приплясывали вокруг луны, под звуки флейт и лютен, под стук литавр и кастаньет. А из распахнутой настежь двери сочилась веселая музыка и красноватый свет. И чей-то голос пел так чудесно: