Поначалу меня так и подмывало ущипнуть ее за крутое бедро, но сдерживала ее благостность, - а ну как, думаю, и вторая рука начнет усыхать (одну мне немец на войне прострелил). Состояние у Ядзи невелико котомочка, а в ней перемена белья да чулки полосатые шерстяные, и подо всем этим - образ божьей матери.
А Евфросиния Петровна моя, хотя и не святая, но уж очень сурова. До сих пор не пойму - то ли она при мне, то ли я при ней. Глаза у Евфросинии Петровны серые, строгие, брови ровные, как стрелы, лоб широкий, а на нем морщинки частые, как у Николы-угодника. Шея гордая, как у римского центуриона, указательный палец прямой и длинный. Когда Евфросиния Петровна помогает им себе в разговоре, то кажется, что спокойно и неумолимо расстреливает шеренги врагов. Плечи у нее широкие и округлые - казачка, в талии, даром что пожилая, тонка, а ниже - чисто туз пик. Может, из-за своей пышности и непреклонности она очень редко зябнет. Только когда-никогда спокойно так себе скажет: "А иди-ка, Ваня, ко мне, что-то вроде холодно". Когда же напрашиваюсь я, то лишь буркнет сердито: "Сегодня я тепло укрылась!"
И поскольку сама она такая морозоустойчивая, то ей и в голову не придет, что я могу мерзнуть и, упаси господи, чтобы захотелось мне погреться у чужого очага!
Такая она, подруга моей уже не молодой жизни, любимая моя жена и повелительница, пусть святится имя ее, строгая, но справедливая Евфросиния Петровна!
И не осуждаю ее даже тогда, когда потихоньку плачу скупыми слезами. Да и другим мужчинам постоянно внушаю мысль, что жена - не враг, а скорее - друг человека.
Но это, конечно, в шутку, а случись беда - из огня на руках вынесу, как святыню! Верьте мне!..
Вот так я почитаю свою жену, ибо и сын наш Виталий родился, по-моему, не благодаря моей творческой энергии и настойчивости, а в результате проявления мудрости Евфросинии Петровны.
Если же и пришлось мне быть на войне артиллерийским прапорщиком, то не я воевал, а Евфросиния Петровна, которая незримо, но ощутимо руководила всеми моими поступками - мне позволяла делать расчеты, а сама непреклонно подавала команду: "Огонь!"
И жить она тоже позволяет мне, а как время придет, то и помру я с ее разрешения. Вот только, по правде говоря, не знаю, долго ли колебаться будет, прежде чем сказать: "Ну иди уж, Ваня, иди!.."
Вот и сижу я над бумагами (Евфросиния Петровна не знает, что я здесь описываю), сижу и слушаю, как спят мои домашние. Тоненькой свирелью наигрывает святые хоралы Ядзя, Евфросиния ж Петровна изредка пренебрежительно пыхает на эту Ядзину веру в существование непогрешимой силы. Это должно бы так быть. Потому что на самом деле ничего этого вовсе не слышно за густым храпением моих невольных гостей - Тадея Балана да Тилимона Прищепы. Спят они на полу вповалку, хотя жена постелила им кожухи на лавках. Тадей, оскорбленный своим положением почти заложника, со злым смирением скрипит: "Христос терпел и нам велел", а более учтивый и просвещенный Тилимон поясняет так: "И опять же онучи!.."
Так вот и храпят они на такой же самой соломе, на какой и наймиты их спят. Это тебе не помещики, которые роскошествовали на перинах, а батраков содержали в вонючих казармах. Крепкие хозяева, они и едят вместе с работниками тот же кулеш, приправленный прогорклым салом. И косят вместе с ними, и спят по четыре часа в сутки, - они же хозяева. Но и батрак, злыдень этакий, ни у Тадея, ни у Тилимона тоже не поспит!..
Официально зовут этих мужиков обходчиками. А на самом деле - и они хорошо это знают - являются ответчиками. Вот если бандиты Шкарбаненко снесут мне голову, то и им беды не миновать. Так и сказал им председатель сельсовета товарищ Полищук - мимоходом, - некогда ему разводить тары-бары с "живоглотами", с контрою разной.
А товарища Полищука зажиточные хозяева побаиваются. Вот он каков: широкоплечий да кряжистый, на большой набыченной голове, с густой рыжеватой гривой, защитного цвета фуражка с красной звездой, застиранная гимнастерка под пояс, обвисшие галифе, тупоносые ботинки с обмотками. Лицо с коротким широким носом, под негустыми бровями острые льдинки глаз. Полюбит ли его какая-нибудь дивчина?.. Ну, да это ее дело. А хозяевам с лица воду не пить... Прошила панская пуля Полищуку легкое на белопольском, не то, пожалуй, вместе с другими украинскими парубками, которых послали в далекий знойный Туркестан, рубал бы еще и басмачей. И наверно, рана сильно его тревожит, злой на "живоглотов", едва зубами не скрежещет. А те только обиженно пожимают плечами - а мы разве виноваты, тот, кто меч поднял, от меча и погибнет...
Когда же разговаривает с кем из богатеньких, и глаза прищурятся, и губы посинеют, а рука в кармане сжимает солдатский наган. С таким поговоришь... У него еще и винтовка стоит наготове в сельсовете. Власть!.. Еще в четырнадцатом подпаском был, каждый день кормили его хозяева по очереди. А теперь ему право дано, да наган, да винтовка - на наши, мол, головушки!..
Только к нему не посылали ночевать ответчиков: хата у него пустует, да еще и развалюха. Заявится на ночь к какому-нибудь хозяину, буркнет: "Стели!" Руки сложит на груди, как мертвец, ноги раскинет и храпит, толстые губищи в потолок выставив... Пух-пух, а пухнуло б тебе в нутро!.. - это кулаки о нем так. Выучился в Красной Армии грамоте - "Рабы не мы, мы не рабы" - и расписываться лихо. Сначала полностью выводил свою фамилию, а потом решил упростить дело, выведет "Поли..." и пружинку накручивает.
Говорю ему как-то:
- Да не присылайте вы, Ригор Власович, мужиков на ночь. Ну, что я для советской власти?..
- Нет, - говорит, - никак нельзя не присылать. Мне - что? Мне только руки нужны - гидру, живоглотов тех душить, а вы у нас голова что ни на есть настоящая. Ну как убьют вас, кто ж тогда пастухов в люди выводить будет? Теперь наша власть, нам и в люди выходить!..
Это уже второй или третий раз ночуют у меня куркули. А в первый раз случилось вот что.
Хатка у меня, как вы знаете, в три окна. Только со стороны кладовки нет окон.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Было душно. Парило. Высокая луна окутана желтым кругом - к дождю. Желтый, липкий, как мед, свет стекал с гладеньких вишневых веток, сад был словно наполнен голубой дымкой, и тишина - мудрая и древняя, как мир, в котором жили наши пращуры. Не удивило бы меня тогда, если б из вишневых зарослей вышли ко мне длиннорукие желтобородые деды с ногами-корневищами.
Только ночь и объединяет нас с глубоким прошлым. Свет дня разрушает чары столетий, что обступают человека ночью. Неспроста ведь сказки и легенды рождаются долгими вечерами возле очага в ожидании необычной, далекой и жестокой силы, которая может прийти из тьмы.
И я почему-то ждал появления этой силы.
И я увидел ее. И услышал.
Затопали шаги на улице, послышался приглушенный разговор, потом затих. Шаги стали крадущимися, и это полностью отвечало моему представлению о ночи. Именно так могли выступать из темноты желтобородые деды с ногами-корневищами.
Темный силуэт заслонил мое оконце. Волосы зашевелились у меня на голове. Слишком это было реально, чтобы бояться чудес.
С минуту стояла тишина. Только тяжелыми толчками бились живчики на висках.
И вдруг загудели окна - одновременно, как по команде, загромыхали кулаками в рамы.
- Ат-крывай!
Все, кто был в хате, повскакивали. Ядзя взвизгнула и, кажется, прикрыла рот ладонью, ибо так же неожиданно и умолкла.
Мы засуетились, но никто не двинулся к двери.
- А-ат-крыва-ай! - вновь взревели во дворе, а затем кто-то выругался зло, с вывертом.
- Подождут! - сказала моя жена. - Засветите каганец!
Я кинулся к печурке, ощупал все уголки, но зажигалки, как на грех, не находил. Однако минуту спустя она уже и не нужна была.
Желтое пламя за окном осветило комнату, звякнуло разбитое стекло, и огненный шар покатился по полу, едва не подпалив расстеленную возле лавки солому. Как оказалось потом это был клубок суровых ниток, пропитанный керосином, с камнем внутри.
- Ат-крывай, рас-туды, а то вкинем бонбу!
Я бегом бросился в сени, торопливо нащупал засов, и, не успел открыть дверь, как меня толкнули назад стволом винтовки.
- Р-руки!..
С поднятыми вверх руками я, пятясь, вошел в комнату, и что больше всего меня встревожило, так это взгляды моей жены да Ядзи.
Первым за мною ввалился здоровенный бандюга с круглым лицом, с круглыми, маслянистыми глазами, с черными татарскими усами и со шрамом через всю щеку - от губы до виска. За плечами у него висел кавалерийский карабин, по бокам болтались сабля и маузер в деревянной кобуре. Одет он был в чумарку, покроем напоминавшую черкеску. Подпоясан узеньким пояском с потертыми медными подвесками, бляшками. Мохнатую кубанку с золотым позументом накрест надвинул почти на самые брови. Это и был знаменитый на всю округу Шкарбаненко. За ним следом вошло еще четверо или пятеро его приспешников, одетых менее пышно, в потертых городских пальто, сермягах, свитках, в картузах с лакированными козырьками полумесяцем, в овчинных шапках, а один, похожий на цыгана, совсем простоволосый. Сколько их оставалось во дворе, и до сих пор не знаю. Но торчали они у каждого окна.
Бандитская осветительная шашка страшно чадила. Шкарбаненко поморщился и кинул через плечо одному из своих:
- Выбрось ты ету заразу!
Бандит торопливо выкрутил шомпол, проткнул им клубок и выбежал из дома.
В это время Евфросиния Петровна засветила уже масляный каганец.
- Ну, - сказал атаман и картинно подбоченился. - Почему не аткрывали народным приставителям! И хто еще дышит в етой хате?
Я выступил вперед, но Шкарбаненко оттолкнул меня растопыренной пятерней.
- Ты, зараза, нам известный! А ты што за цаца? - указал он пальцем в сторону Евфросинии Петровны.
- Не тычь, чертов Кузьмич! - взорвалась моя жена. - Не тыкать мне! Я здесь хозяйка!
- Сичас тут хазяин - я! - сказал Шкарбаненко и гордо откинулся назад. - А ежели тебе надоело быть в единственном числе, то я могу изделать множественное, - положил он руку на эфес сабли. - Вишь, засмеялся бандит, - и я грамматику проходил!.. А ты хто есть, - подошел вплотную к Ядзе и пальцем поднял ее подбородок.