— Нет, значит, нет. Я еще могу понять, что Льюис украл девушку… но чтобы воровать Оборотня! Это уж слишком.
Рано утром, чуть только рассвело, он вышел во внутренний двор. Слуги еще спали, и это было кстати. Он хотел видеть эти места, где так долго жил его отец, и этот сарай, который описывала ему Алеста. И он не хотел, чтобы ему мешали.
Итак, отец вставал на рассвете и видел этот самый пейзаж: вот эти конурки, вот это зеленоватое небо, эту желтую траву. Здесь холодные ночи и жаркие дни, здесь много песка и мало воды. Здесь есть и пышные фруктовые сады, но здесь так тоскливо!
А может, это просто ему тоскливо везде и всегда? И куда бы он ни бежал, хоть на Оринею, хоть в другие галактики, его будет тянуть на Землю… потому что центр мироздания всё еще на Земле, там, где Ингерда. Он всё ещё не доказал ей чего-то, не объяснил, не внушил, не переделал ее ни капли за полвека и почему-то чувствовал, что самого главного о нем она так и не узнала.
Он даже поймал себя на мысли, что ему как мальчишке хочется великого подвига, чтобы она непременно об этом узнала. Узнала и горько пожалела, что бросила такого мужа. Но, увы, его ждали не подвиги, а долгие и нудные поиски каналов, переговоры и компромиссы. Это был его удел: он со всеми договаривался, он всех прощал.
Иногда это выглядело как слабость. И такая женщина абсолютно не понимала, что он делает и зачем. Она понимала, когда он освобождал дворец от дуплогов, круша стены. Это ей нравилось. А когда он угождал очередной земной комиссии, ее это раздражало. Она до сих пор не понимала, почему он не убил Грэфа, а уж то, что он расшаркивается с Оборотнями, она ему и подавно не простила бы.
Постепенно дворец начал просыпаться. Мимо пробегали сонные слуги с ведрами и корзинами, удивленно на него оборачиваясь. Леций старался их не замечать. Потом увидел, что к нему идет Дрод собственной персоной. Верх его был эффектен, но тощие ноги довольно нелепо смотрелись под набедренной повязкой.
— Не спится нашему гостю? — сладко улыбнулся он.
— Осматриваюсь, — сказал Леций.
— Можем подняться на крышу, там смотровая площадка и потрясающий вид на оазис.
— Не откажусь. Но сначала покажи мне тот сарай.
— Какой сарай?
— В котором жил мой отец.
— Мы не знали, что он твой отец, — развел руками Оборотень, — иначе он жил бы не в сарае!
— И он не знал, — ответил Леций, — иначе жил бы на Пьелле, а не в вашей зеленой песочнице.
— Как иногда запутанна жизнь! Вот, посмотри. Здесь никто теперь не живет, одни инструменты.
Он заглянули внутрь темного, дощатого строения без пола. По углам стояли лопаты и метлы, в центре чернело утоптанное костровище, в глубине угадывалась широкая лавка, на которой стояли горшки и ведра.
— У него хоть одеяло было? — спросил Леций с тоской, — и подушка?
— Конечно. Мы бережем ценных работников. Здесь континентальный климат, ночи холодные. У него было бы и больше, но он сам был неприхотлив. Этот сарай его устраивал.
— В том смысле, что он был нем и ничего не говорил по этому поводу?
— Слуги есть слуги, — жестко сказал Дрод, — они должны знать свое место. Ты сам это знаешь.
Леций своих слуг баловал. Они ни в чем не нуждались, он позволял им паразитировать, как и всем аппирам, вместе взятым, и ничего хорошего из этого не получалось. Он не знал, кто из них двоих прав, какая крайность хуже, и как найти золотую середину, поэтому просто промолчал.
Они вышли на свет. Утренний прохладный воздух как будто дрожал в робких еще солнечных лучах.
— А она жила вон там, — сказал Дрод услужливо.
— Кто?
— Та, о которой ты запрещаешь говорить.
Леций увидел совсем крохотный сарайчик, больше похожий на конуру. Только ребенок мог бы там выпрямится во весь рост. Сердце невольно сжалось.
— Говорить мерзости, — поправил он, — раз ничего другого сказать не можешь.
— Может и могу, — косо посмотрел Дрод, — если спросишь.
— Спрошу, — сказал Леций, ему и в самом деле это было важно, — откуда она взялась?
— В каком смысле?
— В прямом. Я хочу знать, откуда такая девушка взялась в вашем гадюшнике?
— Все гуманоиды размножаются одинаково, — усмехнулся Дрод, — наша рабыня родила ее обычным способом и вскоре умерла от какой-то заразы. Вот и всё.
— А кто отец?
— Отцов у нас редко знают. Кто-то из наших слуг или из охраны.
— Да, бардак у вас тут полный.
— Не мы устанавливаем порядки. Мы вписываемся в них. На планете с суровыми условиями всегда жесткая иерархия, и женщины обычно подавлены. Вспомни Тевер, вспомни Тритай. Им просто некуда деваться. Они приспосабливаются.
— Скирни — совершенно особенная женщина. Но ты вряд ли сможешь это понять.
— Почему? Доброта — тоже способ выживания. Ты ведь это в ней ценишь? Девчонка бы не выжила, если б не была со всеми ласкова. Так ей хоть что-то перепадало. Видишь ли, нам этот способ тоже знаком, и мы им пользуемся.
— Не упрощай. Не все приспосабливаются.
— Все. Абсолютно все, правитель аппиров. Только мы этим владеем лучше.
— Вы только этим и владеете и на всё смотрите с этих позиций. А как ты объясняешь случаи самопожертвования?
— Это выживание в стае.
— Да что ты? А в какой стае выживала Скирни? В собачьей?
— Твоя драгоценная Скирни с нашей точки зрения просто больна. Когда единица жертвует собой ради равных, это нормально, мы это приветствуем, так и должно быть в устойчивых структурах. Но когда ради низших — это парадокс, это разрушение. Болезнь материи.
— Конечно, — Леций усмехнулся, — голодная девочка берет кусок лепешки и не пихает его себе в рот поспешно, а отдает собаке, как будто у нее еды полно. И вы не в силах ее заставить трястись за этот кусок. Она щедра как королева. Вас это, конечно, раздражает, вы не можете это объяснить, вы не можете это изменить. Проще назвать это болезнью.
— А как это объясняешь ты?
— Для меня всё просто — она святая.
— Святость — это абстракция, что-то из ваших верований. На самом деле никакой святости нет. Есть просто разные модели поведения. Выгодная немедленно: агрессия, ложь, воровство. Выгодная впоследствии — честность, разумность, осторожность, компромисс… и выгодная в отдаленной перспективе — это твоя так называемая святость. В зависимости от процессов, происходящих в обществе, лучше работает то одна модель, то другая. Вот, собственно, и всё.