И, наверно, он гладил ее немного дольше, чем нужно, может даже всего на секунду дольше… но было поздно. Она почувствовала. Всхлипывая, она резко повернулась, повисла у него на шее, обвила его и руками и ногами, запрыгнула как маленькая обезьянка на дерево, вцепилась, вся дрожа, и отчаянно стала покрывать его поцелуями.
— Льюис, Льюис, Льюис…
В окнах догорал закат. Кончилась музыка, затихла у него подмышкой неукротимо-пылкая девчонка со своей безумной любовью и такой же безумной жаждой, чтобы любили ее. Она прижималась гибким тельцем и тыкалась в него губами и носом как котенок. И он даже ни о чем не жалел. Он даже в шоке не был от того, что только что произошло. Даже если бы он знал, что после этого умрет, он бы всё равно не отказался.
Судьба долго издевалась над ним. Он был мальчишкой и любил девочку-подростка Анастеллу. Она его бросила. Это было давно, но боль осталась. Он всё еще искал ее, эту девочку, он хотел ее вернуть, он хотел ей что-то доказать и он хотел ею насладиться. Хотя бы один раз.
Теперь можно было и умереть. Наслаждение было таким ошеломляющим, что всё рядом с этим меркло. И дело было даже не в том, что Ассоль — Прыгунья, страстная, сладкая и беззастенчиво-опытная в этом деле. Просто ему казалось, что к нему вернулась его первая любовь, юная художница Анастелла… и он ликовал!
— Пора, — сказал он, вынимая из-под нее руку, — ивринги ждут.
— А ночью придешь? — распахнула она свои голубые, прямо по-детски невинные глаза.
Он отвернулся, застегиваясь.
— Ассоль… ты же понимаешь, это не может повториться.
Она тихонько ахнула и уткнулась лицом в подушку. Сердце сжалось. Тут только он начал понимать, во что впутался.
— Я твой брат, — напомнил он, — видел бы дед Ричард, чем его внуки занимаются…
— А кто сказал, что это нельзя?!
— Ассоль… я твой брат. И у меня есть жена. Ты же об этом знала.
— Да ты ее не любишь!
— Ошибаешься, Ассоль. Я ее люблю.
— Не любишь, неправда! Ты ее и видеть не хотел! Это папа вас свел, чтобы Сию подразнить. Вот и всё! Я же слышала!
— Что ж, скажи спасибо папе.
Он и хотел бы быть мягче, да с ней не получалось.
— Льюис! — визгнула она у него за спиной.
— Прошу тебя, Цыпленок…
Он снова обернулся. Она сидела голая на кровати, так и не разобранной, со смятым покрывалом, такая несчастная, такая всклокоченная, такая потерянная и такая всё еще желанная, что ноги сами повернули к ней. Он сделал шаг и через силу остановился.
— Не мучь меня, Ассоль. Всё равно же ничего у нас не получится.
— Это с ней у вас ничего не получится, — всхлипнула Ассоль, — потому что она тоже тебя не любит. Все уж заметили! Прячетесь друг от друга… она Кондора любит.
— Что ты болтаешь?
— Она с ним всегда, а не с тобой.
— Что с того, — хмуро проговорил Льюис.
— Ничего! — выкрикнула Ассоль, — думаешь, ты один такой красавец и Прыгун? Кондор тоже хорош и доктор к тому же. Только их вместе и вижу. Ты-то тут при чем?
— Прекрати, Ассоль. Ты ничего в этом не понимаешь. Скирни бы врать не стала.
— Да она тебе благодарна как собака, за то, что ты ее вытащил с Оринеи! Она тебе всю жизнь врать будет. И ты, дурак, считаешь, что ты ей что-то должен. Вот и вся ваша любовь!
— А у нас, по-твоему, что? — усмехнулся он с горечью, он ей не поверил, но от одного предположения просто деревенел, — у нас с тобой что?
Она заморгала удивленными глазками, не в силах определить, что же это такое между ними было.
— Ты прости меня, Ассоль. Конечно, я не просто так, ты мне нравишься, но больше этого не повторится.
Похоже, она ему тоже не поверила, такой упрямый и не смирившийся у нее был взгляд.
Льюис вышел в коридор, разумеется, забыв про бутылки. Прошло не больше часа, а казалось, что целая вечность. Наступила новая эпоха. Он зашел сюда нормальным, а вышел извращенцем: переспал со своей сестрой, почти ребенком, и сделал несчастными сразу двух женщин: и ее, и свою жену.
Потом он подумал, что надо бы еще выпить, что не такой уж эта Ассоль и ребенок и не родная ему сестра, а двоюродная, где-то даже такие браки допускаются. И не он первый изменяет своей жене, которая к тому же его и не любит. В общем, он решил не думать об этом и жить дальше.
— Лале! — завалился он к царю в покои, его лично охрана пускала беспрепятственно, — Лале, ивринги хотят выпить!
— По-моему, это ты хочешь выпить, — услышал он знакомый голос сбоку, — а ивринги тебя обыскались.
В кресле сидел отец. А сам Лафред-Леций возился у камина.
Уже так стемнело, что пламя огня стало ярче полыхающего шеорского заката.
— Папа?! Ты каким ветром?
— Счастливым, — улыбнулся Ольгерд, — застегнись и причешись. Тебя в комнате ждет твоя жена.
— Скирни?!
— Соскучилась. Пришлось отложить пару совещаний, но я не жалею. До чего у вас тут красиво!
— Да, дядя Ол, — кивнул Лале, — рурги — такие мастера! А какие у них книги… если мы не спасем эту планету, то надо хотя бы эвакуировать культурные ценности.
Льюису было уже не до спасения планеты и не до дурацких опусов, которые рурги царапали на деревянных табличках, он в них ничего не понимал. Он стоял в полном шоке оттого, что Скирни здесь. Здесь и сейчас! Ну, и чувствительность у нее! Наверное, она все-таки его любит. А он — просто невоздержанная скотина, примитивная, как все мужики. Она ждала его шестнадцать лет, а он не в состоянии потерпеть год-другой, пока она не вылечится.
— Надо хоть цветов нарвать, — пробормотал он.
— Да она тебе и без цветов будет рада, — засмеялся отец.
— Спасибо, папа.
Он всё-таки спустился в сад, оборвал осенние хризантемы у себя же под окнами и с совершенно виноватым видом открыл свою дверь. В душе был такой кавардак, что и не рассказать никому. Он сжимал стебли цветов, а ему всё еще казалось, что это гибкое, тоненькое тело Ассоль. Она как будто пришла вместе с ним.