— Как положено, — сразу же ответил Пиль. — Семеро. Пока.
— А что… Луконосец? — замявшись, спросил, наконец, Мес. — Что с ним? Почему он…
— Он устал. Они все устали. Появившаяся в последнее время проблема сначала не обещала быть такой сложной. Однако незаметно она разрослась, и никто не знает выхода. Твой брат — не первый, кто уходит. Сестер твоих уже нет — они ушли первыми.
— Как же мир… без них?
— Обходятся, — фыркнул Пиль. — В конце концов, это воля каждого — уйти, когда он желает. Не нам отговаривать.
— Все равно, — отрешенно сказал Мес. — Так кем стали Гогна? Ведь это их ты имеешь в виду, когда говоришь об этой серьезной проблеме?
Тьма наползала с запада по мере того, как садилось кровавое солнце. В ней тонули безбрежные леса, а небо начинало покрываться бледной сыпью звезд.
— Если хочешь что-либо узнать о них, — ровно сказал Пиль, — спрашивай не у меня. И не у членов Семьи ты должен спрашивать об этом. Никто не знает.
— А у кого? — взглянул на него Мес.
— Ты знаешь сам.
— Все это время они скрывались в Недрах, — задумчиво проговорил Мес, — но я не встречал их, когда бывал там. Ни разу не встречал.
— Чем ты занимался все это время? — спросил Пиль.
Подул ветерок, прохладнее, чем до этого. Леса внизу зашумели под его порывами, а звезды в темной вышине взволнованно замигали.
— Тем же, — ответил Мес. — Никто не слагал с меня моих обязанностей, а сам я — не лодырь и не трепло, чтобы внезапно уйти от дел. Люди переселились на другие миры — что ж, им все равно необходим проводник, ибо кто из них сам найдет дорогу за Гранью. Они торгуют — им нужен покровитель.
— Все как в добрые старые времена, — медленно кивнул Пиль, гладя на темно-синий небосвод, раскинувшийся над ними. Дул ветер. Они стояли, глядя, как на западе медленно, неохотно разгорается желтоватое бледное свечение, и полоса лесов, зубчатая и темная, резко выгравировывается на фоне его.
— Вот в чем странность, — прервал молчание Пиль. — Мы знаем судьбы мира, а люди забыли нас. И никто, как и прежде, не поклоняется Насмешке и не приносит жертвы Злословию.
Поколебавшись, Мес вдруг обнял его.
— Зря ты это, — сказал он. — Пойдем лучше… вина выпьем. Пойдем.
При неярком свете звезд он увидел, как блеснули слезы на глазах Пиля.
— Ты остался добрым пастырем, — прошептал он. Красная сырная головка луны взошла на небе.
Сначала небо было белым и палящим. Потом оно начало темнеть. Происходило это быстро, даже чересчур быстро, для того, кто не привык к нраву пустыни и поэтому не чувствовал изменчивости ее климата. Небо начало темнеть, первые несмелые дуновения ветра колыхнули верхушки барханов, и они задымились. Горизонт стал желтым и неотчетливым, будто далеко за ним кто-то большой и тревожный зажег огромные дымные костры, и они наполнили воздух пыльной гарью и желтизной.
Мес находился на Земле. Он давно здесь не был, так давно, что и не помнил, когда был здесь в последний раз. Он возник в полуобвалившемся белом храме с толстыми негладкими колоннами, расположившемся в самом сердце Ливийской пустыни. Сейчас он пробирался сквозь начинающийся самум, наощупь, наобум, сообразуясь с собственной интуицией, а потому не наверняка, как хотелось бы, и ругал всех богов пустыни, каких только знал. Ругал он и духов пустыни, не называя их, однако, по именам — в его положении это было более чем опасно, ведь он, вторгшийся на чужую территорию, ничем не смог бы помочь себе в случае опасности и мог быть с легкостью уничтожен. Поэтому духов он ругал словами злыми и непотребными, шевеля губами, покрытыми мелким легким песком, — в воздухе его становилось все больше.
А ветер выл — надрывно, мерзко, вызывая какие-то тревожные, тоскливые ассоциации, — с верблюжьими костями под неимоверной толщей песка, с белыми выветрившимися человеческими черепами — ветер и песок сожрали их темя, и теперь только глазные впадины да зубы белеют сквозь прах, — с одинокими путниками и почему-то с перезвоном колокольчиков каравана — мерным, глуховатым таким перезвоном, который доносится до умирающего от жажды, когда караван проходит от него в двух шагах. Ноги Меса по самое колено погружались в сыпучий песок, и ему казалось, что когда-нибудь нога его не встретит препятствия, и он завязнет в этой желтой пустыне навсегда.
Тогда, чтобы не давать воли этим мыслям, он стал думать о другом. Невольно, конечно, невольно, мысли его перескочили вдруг в прошлое. Он плотнее запахнул свой плащ и стряхнул песок с полей шляпы. После той встречи с Пилем он много думал. Случайно забрел в библиотеку и нашел, что она действительно великолепна: на длинных, уходящих под самый потолок полках несокрушимыми рядами выстроились книги, сотни и тысячи книг, в которых навсегда запечатлелась человеческая мудрость. Вот чего он терпеть не мог — этого выражения.
Наугад потащил из книжного строя толстый том — им оказалась Библия. Его передернуло, он быстро поставил книгу на место, вытащил другую — Библия, большая, с кожаным переплетом, лейпцигского издания 1903 года. Бросил на пол, потащил опять — Библия, на этот раз отпечатанная Гутенбергом в Майнце в 1458 году. Он заорал с досады, стал хватать одну книгу за другой: «Апостол» Ивана Федорова, проповеди Григория Великого, «Комментарии на книгу пророка Даниила» Ньютона, апологии Юстина и Татиана, «Строматы» Климента Александрийского, сборник энциклик Льва XIII, «Этимологии» Исидора. Он уже не листал книги, теперь он только смотрел на заголовок и тут же с яростью, с силой шибал книгой об стену, об пол, так что она трепыхала листами-крыльями, билась и жалобно трещала. «Сумма теологии» и «Сумма философии» Фомы Аквинского, комментарии Николая Кузан-ского, «Сын человеческий» Александра Меня, «О Граде Божьем» Блаженного Августина, сочинения Иринея и Оригена, немецкая Библия Лютера, Четьи-Минеи, «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина. Он уже не швырял книги, он рвал их в клочки, толстые фолианты, свитки и инкунабулы хрустели в его руках, и тогда он топтал их ногами в молчаливом бешенстве. Он пришел в совершенное неистовство, вокруг него вихрился смерч из летучих бумажных клочков, а сам он исполнял какой-то сложный и дьявольский танец под аккомпанемент рвущейся бумаги и трещащих переплетов. Под его свирепым напором сходила на нет человеческая мудрость.
Не удовлетворяясь происходящим, он бросился в соседнюю комнату, где на стенах висело разнообразное холодное оружие, сдернул со стены меч — тонкий самурайский клинок с длинным эфесом, — и, вернувшись в библиотеку, с еще большим пылом принялся, обеими руками держа меч, крушить полки с книгами. От них поднималась едкая пыль, от которой он плакал, и ярость его не угасала, а наоборот, разрасталась, как огонь, подкармливаемый сухими ломкими ветвями, он уже не молчал, стиснув зубы, он вопил, он кричал во весь голос на том самом языке, слов которого уже давно никто не слышал, на медном гремящем языке Гомера и Гесиода:
— Мудрость! Вот вам ваша мудрость! Вот вам! Вот!
И он крушил хрупкие стеллажи острой сталью клинка, крошил переплеты, резал страницы, разрубая целые ряды фолиантов. Summus desiderantis Иннокентия VIII, ренановская «Жизнь Иисуса», «О страданиях моей души» Григория Нази-анзина, «Наставление в христианской вере» Кальвина, «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса. Вдруг, задыхаясь, он обнаружил, что меч его иззубрился. Тогда он кинул его и, снова сбегав в соседнюю комнату, вернулся с громадным двуручным мечом — образцом тевтонской доблести. Размахнувшись, он одним ударом подрубил ножки у шкафа. Целая секция с грохотом рухнула на поя, давя книжную премудрость, и туча пыли густо повисла в воздухе. Он стоял неподвижно и оцепенело взирал на сотворенное им разрушение.
Когда пыль осела, он обнаружил перед собой лежащую открытой книгу. Он поднял ее. Это был Цельс, «Правдивое слово», тот его отрывок, который сохранился у Оригена:
«Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие, бродящие по городам и лагерям, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя, как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: «Я — бог или дух божий или сын божий. Я явился.
Мир погибнет и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти. И вы скоро увидите меня, возвращающимся с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит, на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь, и люди, не сознающие своих грехов, тщетно будут каяться и стенать, а кто послушался меня, тем я дарую вечное спасение». К этим угрозам они прибавляют непонятные, полусумасшедшие, совершенно невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет, они сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно».
Ветер совершенно осатанел. Теперь он стал видимым, ибо нес в себе песок, завиваясь наглядно прихотливыми узорами и воронками. Мес, что-то бормоча себе под нос и придерживая руками свою широкополую шляпу, шел. Ветер, несущий песок, мешал ему думать, тогда он сплетенной из пальцев фигурой молча махнул в воздухе, и его окружил прозрачный желтоватый свет, так что теперь казалось, будто его тело облеклось в сияющий, как у святого, нимб. Песок не проникал за эту завесу. Так он шел сквозь ветер.
Конечно, что там говорить, Семья вымерла. Если придерживаться принципов прямого наследования, то со смертью брата лишь я один имею какие-то шансы на главенство. Но все изменилось. Для того, чтобы стать Архонтом, не обязательно быть сыном Кронида. Ведь даже хитрый и изменчивый Малларме тоже считается Архонтом, не говоря уже о Банокке, беспутном и веселом… О Пан, сын мой! С твоей смертью подошла к концу наша эра. Я сам провожал тебя к Порогу, чтобы увидеть, как оглянешься ты, прежде чем скроет тебя мгла.
Сначала все было не так. Разве мог коварный, зловещий Бог Пустыни претендовать на мировое господство? Разве мог брат, одно упоминание о котором вызывает холодный озноб, разве мог он, разрушитель, Аполлион, наводить ужас на Буле? И разве мог он сам, герр Мес (очень смешно) отступиться и укрыться, чтобы не коснулось его бремя Земли? У него заболел правый бок, и он остановился передохнуть. Вокруг выл ветер, несущийся в рыжей мгле.
Разумеется, брат уже умер. Мы быстро умираем. Раз, — и уже нет, одна смертная оболочка коченеет на одре. Сета они не хотят, но он силен. Он силен, потому что выжил. Он выжил, потому что злобен и — силен. Замкнутый круг. Модерата будет противиться и, конечно, встанет за Бакста и против Сета. А дорогой брат, так похожий характером на последнего, подаст свой несравненный голос за того. Он ненавидит и Модерату, и ее сына, — их главенство в Буле неоспоримо. И не остановится ведь, так и будет плести интриги, заговоры, даже, быть может, попытается убить. Да, это наверняка. Остальные не так сплочены. Малларме на все наплевать. Регана — лишь бы не отнимали ее демонского Ремесла, и потом, она птица ночная, хищная. Пан мой!
Он снова остановился, чтобы вытрясти песок из сапога. Ужасная гадость, когда мелкие угловатые крупинки набиваются в сапоги, — словно идешь по стеклу. Всегда проверяйте перед дальней дорогой, есть ли камешки в сапогах. Всегда.
Он уважал Детей Нуна. Тогда как его Семья вечно олицетворяла в мире земное веселье и свет, Дети Нуна властвовали над засмертной тьмой. Никто из Семьи не знал их так хорошо, как знал он, кого они даже принимали за своего и звали своим именем. Он знал, что выделяется среди остальных из Семьи тем, что — пограничник, вечно между светом и тьмой, проводник в сумерках, да и не любили они разговоры о смерти, даром что — хтоника, а потому — табу. И поэтому, когда он водил к Порогу страшные, безмолвные толпы — женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя, нежные девушки, горе познавшие только впервые, множество павших в жестоких сраженьях мужей, в нанесенных острыми копьями ранах, в пробитых кровавых доспехах, — они наслаждались близостью с прекрасными женщинами да кутили на своей, вечно тучами закрытой горушке. Но как только необходимо — ты и всегда ведь, герр Мес, посланником служишь, так вот что… Так он сказал, и вожатый послушался Аргоубийца.
Из потомков Нуна остались тоже немногие. Сет. Себек. Сопду. Баст — эта наиболее привлекательна. Оси… Проклятье!
Он наткнулся на нечто. Это нечто, как он обнаружил, пошарив перед собой руками, было каменной стеной, сложенной из громадных кирпичных блоков. Следуя вдоль нее, он вскоре очутился перед высоким и темным порталом, покрытым неясной резьбой. Портал охранялся двумя статуями людей с головами ослов. Огромные каменные двери были раскрыты. Внутрь храма нанесло много песка, и его высокие терриконы громоздились везде, виднеясь между колоннами и дальше, ближе к священным алтарям.
Внутри было еще темнее, чем снаружи, но здесь, по крайней мере, не было ветра. Прямо перед собой, он знал, он увидит большой зал, загроможденный толстыми резными колоннами, со стенами, покрытыми желтыми и голубыми изображениями, с потолком, являющим из себя ночное звездное небо, глубокое и темное, как морские бездны. Но он направился не прямо, а свернул налево, предварительно сделав так, чтобы кадуцей светил ему. Пройдя немного, он остановился перед металлической дверью, пробитой по краям толстыми бронзовыми гвоздями. Остановившись, он постучал.
— Кто? — сказали из-за двери.
— Я.
— Имя? — сказали из-за двери.
— Герр Магнус Мес.
— Имя? — сказали из-за двери.
— Герр Магнус Мес!
— Имя? — сказали из-за двери.
— Тот.
Дверь бесшумно отворилась. Мес вошел и, не глядя по сторонам, двинулся по очень темному и очень узкому коридору к бледному свету, маячившему впереди. Коридор был длинен. Кадуцей, ярко сияющий в руке Меса, разгонял окружающую его тьму, и тогда становилось видно, что стены коридора раскрашены красным и черным с нарисованным золотом змеем-уреем — символом священной земной власти.