— Кроме того, хочу Вас предупредить, — как ни в чем ни бывало продолжал мистер Дэвилз, — что теперь компания не несет ответственности за Ваше душевное равновесие и состояние вашего здоровья.
— Можете быть спокойны. Я чувствую себя прекрасно, на душе у меня спокойно и радостно, и из окна я выбрасываться не собираюсь. А сейчас, извините, я тороплюсь, — и положил трубку.
В комнате еще некоторое время висела тревога. Дэвилз явно звонил напомнить, что счеты со мной не закончены. Высказывать прямые угрозы после того, что я узнал об «Америкэн перпетум мобиле», не имело никакого смысла.
— Может быть мне пойти с тобой? — предложила Лена.
— Нет, мне хочется одному.
С тех пор, как демонстрации перестали быть обязательными, а митинги изрядно поднадоели, я впервые видел столько людей, собравшихся вместе. Как скала возвышался в свете прожекторов Знаменский собор из волнующегося людского моря.
Серая цепь милицейских фуражек не выдержала волнения этого моря и рассыпалась на отдельные буйки и рифы. Но это был не натиск митингующих, нечего было опасаться — народ качнулся навстречу открывшимся Дверям храма. Вслед облакам устремился Благовест, и к народу вышел празднично одетый Владыко. В живом коридоре, где стеною стояли казаки, он возглавил крестный ход кругом храма. В запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Теби славити».
— Привет американским шпионам. — Тяжелая рука легла мне на плечо. Такую неуместность мог сказать только один человек, на которого я не стал бы обижаться.
— Я не думал, что преподавателей высшей школы милиции гоняют в оцепление.
— И даже, случается, в патруль по улицам, — подтвердил Иван. — Но, честно говоря, здесь я по собственной инициативе. Епископ не каждый год служит. Ты, кстати, ближе его видел?
— Нет.
— Потом поближе пробьемся. Так и быть, власть тебе посодействует. Кстати, он будет тут целую неделю служить.
— Светлую Седьмицу.
— Во-во. Между прочим, сегодня совпадение трех праздников.
— Солидарность трудящихся, а третий-то какой?
— Да ведь на первое мая Вальпургиева ночь бывает, товарищ историк. У сатаны сегодня свой праздник. Ты посмотри, какой на небе Армагеддон, вряд ли к утру расчистится. Где, интересно, в такую ночь вся нечисть собралась?
— Если ты о погоде, то циклон где-то над Екатеринбургом.
Упоминание сатаны и нечистой силы в таком месте и в такое время отвлекло от общего праздника. С порывом холодного ночного ветра принесло обыденную мирскую тревогу, какие-то суетные мысли вторили ей. Но тут же отбросило их в небо рванувшееся под купола:
— Воистину воскресе!!!
— Христос воскресе! — поздравлял и радовался священник.
— Воистину воскресе! — отвечало людское море. И волна поклона проносилась по нему в сторону пастыря. И пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».
Иван выполнил обещание: мы смогли пробраться поближе к епископу, и я разглядел его. Просветленное радостью великого праздника лицо Владыки, казалось, имело совершенно детское выражение. Особенно глаза, из которых лучились доброта. Небольшая реденькая бородка нисколько не убавляла детскости этому лицу. Было заметно, как он хочет увидеть всех, ответить всем, кто направлял к нему жаждущие взоры. Наверное впервые я увидел духовность на лице человека и увидел всеобщее желание соприкоснуться с ней, и сам его испытал.
И вместе со всеми я перекрестился, и до сих пор не знаю — можно ли это было делать мне — некрещеному. И если тогда было немного стыдно и неловко, то теперь стыдно за то, что сделал это украдкой. Словно в ответ на это движение свет двух прожекторов пересекся над звонницей, и в темном плывущем небе несколько минут виднелся крест.
Сэм Дэвилз оказался банален, как киношный советский мафиози.
Их было трое, и я ни на секунду не сомневался, что это, так или иначе, посланцы мистера Дэвилза. Скромные труженики «Америкэн перпетум мобиле» — рыцари плаща и кинжала. Ан нет! Рыцари кожаных курток, узнаваемые по толстой рельефной шее, переходящей в бритую и пустую голову. Каждый из них весил по центнеру. Вот они — сыновья Ильи Муромца — чудо-богатыри, у которых никогда не хватит ума и памяти на осознание этого родства.
Был второй час вальпургиевой ночи, а я был всего в трех кварталах от Знаменского собора. Его колокола звонили совсем рядом.
Я даже себе не смог объяснить того, что не испытывал и маленькой толики страха. Лишь было какое-то всепоглощающее сожаление, и в нем таяли все чувства, обрывки судорожных торопящихся мыслей и соображений. Пожалуй, я мог неплохо убежать или, как бы то ни было, сопротивляться, во всяком случае — закричать, но даже не попытался сделать ни того, ни другого, ни третьего.
Теперь мне кажется, я хотел им что-то сказать, и именно эта мысль угасла на полуслове вместе с первым ударом. В руках одного из них оказался кусок арматуры, как будто им не хватило бы трех пар рук и ног. Они не посчитали нужным объяснять мне причину нападения и только матюгались раз от разу, нанося уже ненужные удары.
Когда раздался выстрел и один из них упал, я видел все это сверху. Я видел, как Иван всадил в живот пулю второму и только потом выстрелил в воздух (так, вроде бы, полагается — сначала в воздух: «стой, стрелять буду», а затем — на поражение). Если какой-нибудь докучливый следователь будет потом разбирать дело о правомерности применения табельного оружия, данным свидетельством пусть себе голову не забивает. К этому времени я был уже мертв, и в свидетели по земным меркам не гожусь. Да и как обвинять человека за праведный гнев? Я даже почувствовал, как у Ивана перевернулось внутри, когда он увидел, что это был я. Пользуясь случаем, хочу, Иван, тебя попросить: когда возьмут через год третьего, не избивай его в камере до полусмерти, как ты об этом подумал в ту ночь. Да ты и сам остынешь…
Сходите с Андреем в «хрущевку», где я жил до встречи с «дядюшкой Сэмом». Там под ванной прикреплена на липкую ленту толстая пачка долларов в полиэтиленовом пакете. Зарплата Андрея и мой первый гонорар — этого хватит на издание новой книги Андрея.
И еще два дня я летал, куда душа пожелает. Я в долю секунды покрывал самые невероятные расстояния. Был у Лены, но от этого стало особенно тяжело и печально. Видел, как пил горькую Иван, что-то рассказывая жене о старой дружбе. Не навестил только Андрея. Боялся, что он почувствует мое присутствие, а кто может поручиться за больное сердце? Иван тоже поступил правильно — не поехал к нему ни на второй, ни на третий день. И все же мне было легче, чем тем, кто остался…
На исходе третьего дня неумолимая сила потянула меня прочь из города. Это было одновременно похоже на сильный ветер и на длинный коридор. Хотя, объединить два этих понятия по обычным человеческим меркам было бы весьма абсурдно. Меня потянуло с такой силой и скоростью, что город в долю секунды превратился в угловатое пятно на живой топографической карте. И через несколько мгновений я падал на залитый солнцем зеленый луг и, только падая, увидел, что отделяюсь от большой стаи белых и черных птиц. Стая, точно провалилась в воздушную яму, нырнула за мной, но потом вновь устремилась ввысь и растаяла в безоблачной глубине.
Опустившись на луг, я удивился, что снова могу чувствовать: и прикосновение травы, и дыхание ветра, и запах вечного лета. И все это где-то в сердце Евразии, неподалеку от Транссибирской магистрали. И если пройти через луг к небольшому домику на окраине тихого поселка, непременно придется увериться, что именно здесь начинается покой и душевное равновесие, соразмеренные с окружающей, скромной, но величественной природой. И еще: здесь ничто не кончается, не может кончиться…
Двери мне открыл ангел.
На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светлорусыми волосами, заплетенными в косу: у старшей — длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих — все короче и тоньше и у самой младшей — хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажь-бога — густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.
В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая… Предпоследняя омыла ноги обнаженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновь обращенную к Десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.
Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож — и толстая коса мертвой змеей упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы — следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.
Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками, увядшими венками. Под деревом были сложены поленницы дров, видимо, для костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками, и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать.
Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:
Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по новой накатывалась на девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и только ей одной предназначалась эта песня.
Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер взметнул к темному небу багряные языки, которые отразились в глазах идола и как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом конце склона.
Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное, волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а за ними — еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое, застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник — дряхлый старец с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шел пьянящий аромат, одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота, опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь ей выбраться — и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову, закрыла глаза и безвольно, точно во сне, но ни разу не споткнувшись, подошла к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку. Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом:
— Мы, русичи, — дажьбожьи внуки, а ты — его дочь, денница, полуденная звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя кончилась. Этой ночью — самой короткой в году — ты изменишь ему, став женой Месяца. — Кудесник потрогал чашу: горяча ли? — Через жизнь каждой женщины проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души — кто больше, кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего отдавать — нечем любить, нечем любить — незачем жить.
— Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла.
— Дажьбог ревнив, не прощает дочерям измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злаки и травы, высушит реки и озера — наступят глад и мор. В такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени.
Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало, переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым — душой, только что вырванной из человеческой груди.
— Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное — суетой, — сказал старец, передавая чашу. — Пей зараз до дна.
Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не расплескав напиток.
Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными бровями.