Блейк медленно двинулся по дорожке. Она, петляя, уходила вперед и терялась за поворотом. Запахи увядающей осени наполнили Блейка светлой грустью. Здесь были похоронены только земляне, и быть может, кого-то из них он знал.
Тусклая плита на стенке одного из склепов — массивного, угрюмого, чем-то похожего на погреб, вросший в землю — привлекла его внимание.
Блейк улыбнулся. Погребальный юмор давно ушедшего человека, как будто знавшего, что он стоит возле его последнего пристанища, ему понравился. Он взглянул на надпись над входом в склеп. «Семья Конуэй», — гласила надпись витиеватыми буквами. Блейк двинулся дальше.
Здесь были разные склепы: и похожие на готические храмы в миниатюре, темные, с узкими, стрельчатыми окнами, многочисленными башенками и шпилями, микроскопическими фигурками святых в нишах и над порталом; и простые, серые кубы без украшений, погруженные в вечную землю, готовую принять все — и камень, и бренную плоть; и китайские пагоды с приподнятыми уголками крыш, блестящий черепицей, забавными оконцами, сквозь которые желающий мог бы заглянуть внутрь. Блейк медленно шел и шел мимо, вчитываясь в эпитафии. Они тоже были разными: простым: немногословными и сложными, поражающими тяжелым, косноязыким велелепием; эпитафии в стихах и эпитафии в прозе: философские эпитафии и эпитафии, отражающие стиль жизни давно умерших людей, бездумный — живи как живешь. Блейк проходил и видел их всех.
Внезапно он остановился. Перед ним, вздымаясь над прочими склепами, стоял трехъярусный зиккурат, сложенный из темноватого обожженного кирпича-плинфы. Строение поражало мрачной пышностью. Зиккурат обнимали плавные пандусы, по которым восходили вверх, держась руками за голову или сложив их на груди в молитвенном жесте, коричневые статуэтки плакальщиц. На вершине несколько статуэток стояли на коленях, запрокинув головы к равнодушному небу, а рядом, глубоко врезанные в грубый, неотесанный камень темнели слова: «Не жизнь». Блейк неподвижно стоял перед склепом, внимая странному и безнадежному смыслу этих слов, и холодная величественность зиккурата, скорбная простота эпитафии глубоко проникала в его душу. Он взглянул на табличку. Цэрэнгийн Бадмунх. Он постоял еще немного и, вздохнув, пошел дальше.
Он все шел и шел меж безмолвных склепов, а дорожка не кончалась. Казалось, она будет длиться вечно, и уже не исчезнут хмурые ряды склепов, увитые траурным плющом. Приторные цветы магнолии осыпали Блейка своими лепестками, а кипарисы и могучие платаны бросали на него скорбную тень. День Вальхаллы не катился к концу, ибо здесь он мог длиться вечно. Вечно, как молчаливый покой смерти, окружавший его.
Белое здание впереди вынырнуло неожиданно. Дорожка вела к нему, огибала и уходила в зеленый полусумрак платанов, росших сразу за белыми стенами. Вокруг здания, стоявшего на пригорке, утопавшего в неярких солнечных лучах, теснились нежной зеленью эвкалипты. Прямо напротив двери стояло три склепа. Они были совсем новенькими: ветры и дожди Вальхаллы еще не успели выбелить их серые стены. Блейк увидел на одном из них надпись:
Эпитафия на этом заканчивалась, но Блейк уловил ее скрытый смысл, ибо любил старую поэзию Земли. Он с удовольствием продолжил про себя:
Кеведо, «Эпитафия самому себе», имеющая подзаголовок: «Женщинам Испании». У умершего было отличное чувство юмора. И сварливая жена. Или теща.
На пороге здания его встретил человек одного с Блейком возраста. Седые волосы были зачесаны назад, открывая исчерченный морщинами лоб, а голубые глаза смотрели на мир весело, открыто. Блейк увидел перед собой счастливого человека. Он представил себя рядом с ним: все то же самое, только нет такого открытого взгляда.
— Нас уже предупредили, сэр, — сказал человек, улыбаясь.
— Вы Александр Блейк, капитан в отставке?
— Да, — ответил Блейк.
— Меня зовут Картрайт. — Человек протянул руку.
Его рукопожатие было крепким, как и ожидал Блейк.
— Позвольте, я провожу вас до вашего места, — сказал Картрайт, все так же улыбаясь. — Оно как раз такое, как вам хотелось бы.
Когда проходили мимо склепа со стихами Кеведо вместо эпитафии, Блейк спросил:
— Кто похоронен здесь, мистер Картрайт?
— О! — засмеялся тот. — Мигель Суарес был великий шутник. Но у него была сварливая жена. Или теща. Сейчас уже не помню.
Склеп в действительности оказался точно таким, как и представлял себе Блейк. Хотя он был построен, по-видимому, недавно, ветви росшего рядом мощного платана уже накрывали его плотным балдахином, а плющ уютно обвивал своими ласковыми плетями. Возле стены, там, где постоянно была тень от ветвей, рыжим бугорком возвышалась муравьиная куча. Сквозь листья платана проглядывало солнце, и весь склеп был покрыт веселыми желтыми пятнами, будто солнце нарочно испятнало его, чтобы как можно меньше напоминать о зловещем финале смерти.
Блейк был доволен. Этот склеп был действительно то, что надо. С широкой улыбкой он повернулся к Картрайту.
— Я знал, что вам понравится, — сказал тот, продолжая улыбаться.
— Я плачу любую цену.
— Да что там, — махнул рукой Картрайт. — Цены у нас скорее символические.
Два пожилых человека улыбнулись, поняв друг друга. Возвращаясь, Блейк спросил:
— Как вам удалось создать здесь такой… — нужное слово никак не приходило в голову. Наконец нашлось: — Покой… Покой!
— Тихий покой кладбища, — медленно, раздумчиво произнес Картрайт. — Да, все именно так. Здесь земное кладбище, а власти Вальхаллы отлично понимают, что нужно тем расам, некрополи которых здесь представлены. Для землянина нет ничего милее пронизанного теплым светом, вызолоченного солнцем покоя мирных обелисков под шелестящими кронами высоких деревьев. Если заметили, здесь уживаются магнолия и платан, эвкалипт и тополь, померанцы, плющ, граб, кипарис, все сделано, чтобы создать этот неповторимый покой земного кладбища. Но многим расам такое не по вкусу. Они привыкли и соблюдают свои традиции. Кайханин, например, не может себе представить некрополь родной планеты без грозных, гранитных скал и глубоких пещер, где вечно будет лежать забальзамированное тело воина с мечом на груди. Не все одинаково в мире, мистер Блейк.
Блейк был согласен с ним. Он медленно кивнул.
— Теперь вас — в отдел эпитафий, — сказал Картрайт, когда они оказались возле белого домика, и Блейк протянул ему заполненный Межу бланк. — Ваш склеп уже за вами. Всю документацию я оформлю сам. Все-таки редко к нам приходят собственной персоной те, кто желает лежать здесь. — Он вновь улыбнулся. А Блейку стало невесело. Покой кладбища вдруг стал давить на него. Он быстро и довольно сухо попрощался с Картрайтом и направился к выходу. Шумели платаны, сменившиеся парадом кипарисов. И вновь холодок отчуждения от тихой красоты кладбища ощутил Блейк, когда увидел перед собой коричневый зиккурат. «Не жизнь». Какой страшный смысл сквозит в этих словах, какая безнадежность и отчаяние звучат в них… Напрочь исчезла веселость, навеянная эпитафией покойного Мигеля Суареса, сменилась привычной тяжестью. Блейк покинул кладбище со стесненной душой.
Отдел эпитафий был расположен сразу же за одной из многочисленных карт кремации, где тянулись и тянулись вдаль ряды небольших урн, а проходы между ними были полны сероватого, легкого, стелющегося пылью, безликого пепла, так распорядились своим телом те, кто вообще не хотел после смерти памятников или обелисков, на которых были бы высечены их имена.
Клерком в отделе эпитафий был пухлый и болтливый человек по имени Нитус. Он все время размахивал руками
— Так вам желательно эпитафию, мистер Блейк? — переспрашивал он и заливался безгрешным, детским смехом, как будто присутствовал на ярком карнавале, а не стоял у конторки, видом похожей на изголовье умирающего.
Задав этот вопрос по крайней мере раз семь, Нитус приступил к делу.
— Есть отличная, просто великолепная эпитафия, — кричал он и хохотал, широко, словно удивленно, раскрывая глаза. Он выдернул из кармана измятый листок и простер руку вперед, как будто сейчас должен был произнести речь в сенате: «Остановись, прохожий! Пред тобой…»
— Нет, нет, — мягко прервал его Блейк. — Эта не подойдет. Что-нибудь попроще, мистер Нитус.
— Попроще? А, попроще! — суетился Нитус. — Вот эта, может быть: «Вы, люди, проходящие толпой! Кто это здесь покоится пред вами? Я страшными поведаю словами…» — Нитус завращал глазами.
— Нет, не пойдет, — запротестовал Блейк. — Попроще, мистер Нитус! Попроще!
— Попроще? — огорчился Нитус — Но почему? А как же пышное великолепие древних авторов? А многочисленные и весьма поэтичные взывания к духам предком? А дивный слог? А стиль, идущий от римских…
Похоже, Нитус совсем разошелся.
— Я придумал, — просто сказал Блейк, и бурливая река нитусовского многословия сразу иссякла. — Записывайте Нитус. «Здесь лежит капитан Александр Блейк, думавший, что все помыслы человека — о жизни, и разочаровавшийся в этом».
Он повернулся и вышел, оставив клерка с широко распахнутым от удивления ртом.
А потом Блейк отправился в путешествие. Он наблюдал жизнь планеты. Или смерть? Как можно было назвать то, что происходило на Вальхалле? Жизнь смерти? Или, быть может, наоборот? Теперь он уже не путался в этих словах, играющих всеми переливами и оттенками значений.
Он был на широких полях, где рядами стояли черные, молчаливые обелиски. Он стоял на берегах морей и смотрел, как под тяжестью балласта тонут в волнах гробы, а родственники бросают в воду с бортов лайнеров венки белых, душистых цветов. Он видел пирамиды наподобие перуанских с застывшими внутри мумиями, скорчившимися как зародыши во чреве матери. Он видел Башни Молчания, над которыми вечно парили голодные стервятники, а обглоданные кости и черепа смердели на всю округу. Он наблюдал за стартом кораблей-саркофагов, неуправляемых, устремлявшихся в бездонный космос с мертвыми телами астронавтов на борту.
Он видел лишь одно — погребение. Он не видел только одного — смерти. И то, и другое, неразрывно связанное между собой, проходило перед его глазами, но обряды затмили конец самого спектакля, называемого жизнью, заслонили финал, именуемый смертью. Но он ощущал, чувствовал всем существом своим, понимал величие и грозную силу этого финала. Он отметал бесполезную пышность обрядов и видел за этим сокровенное.
Истина открылась ему, чистая, блистающая, не запятнанная банальностью. Он останется здесь, чтобы до конца досмотреть свой спектакль, чтобы увидеть свой финал без раздражающих и мешающих, мельтешащих и бездумных ритуалов. И когда финал наступит, великая и ясная, главная Истина снизойдет на него, принимая в свое лоно, без ненужного сострадания и с высшим милосердием.
Он возвышался посреди великого поля, подняв к небу просветленные тайной глаза, а на Вальхаллу спускалась ночь, вечная, как окружавший его молчаливый покой. Тихий покой Вальхаллы.
Корабль назывался «Моровое поветрие». Был он велик размерами, топорщился игольчатыми концами антенн и пушек и ослеплял непривычный глаз разноцветным, частым, мелькающе-мерцающим бегом огней по бортам. Огоньки суетились, антенны дрожали и поворачивались, приборы работали, и было странно, что таким количеством приспособлений управляют всего три человека. Всего три.
Их звали Рагнар Фиртель, Морис Зитруп и Шимон Кутку. Они были игроками, но играли в свою собственную, ими же придуманную игру, что придавало ей особый благоухающий аромат и делало — но только для них — интересной, веселящей сердце и душу.
Приспособление для игры было — корабль. Прочее же, потребное для полноценного удовольствия, они находили везде где только можно, и называли это прочее «подножным кормом», коей питал их интерес и продлевал игру, ими затеянную.