Левашова раздражали люди, которые в ответственный момент, когда по горло занят работой и не можешь не то, что передохнуть, но даже смахнуть пот со лба, подходят и начинают выяснять, а чем же ты так занят. Но теперь он сам оказался в роли вопрошающего. К счастью, Левашов увидел двух пилотов, которые только что вернулись с задания. Это были Шешель и Каличев.
У Шешеля были стальные нервы. Его лицо ничего не выражало, и несмотря на то, что в этот день он уже сделал два вылета, усталость ничем не проявлялась, и, наверное, он смог бы вылететь и третий раз, и четвертый, и делать это до тех пор, пока на аэродроме не иссякнут запасы топлива. К этому свойству Шешеля Левашов уже привык, хотя познакомился с ним совсем недавно. До войны они несколько раз пересекались на различных летных показах, но их друг другу не представляли.
Собеседник пилотов выглядел довольно странно. Он носил куртку - очень похожую на пилотскую, но сделанную не из кожи, а из пятнистой ткани. Казалось, что куртка то ли измазана грязью, то ли сшита из черных, коричневых и зеленых лоскутков. Такого же цвета были его брюки, немного мешковатые и вытянутые на коленях, на ногах незнакомца красовались ботинки на шнуровке с толстой рифленой, как у альпинистов, подошвой. Погон на его плечах не было. Однако, Левашов сразу понял, что это и есть командир штурмовиков, о которых говорил генерал.
Левашов направился к этой группе. Приближаясь, он в основном наблюдал за незнакомцем, пытаясь понять, что это за человек. Тот почувствовал взгляд, прервал беседу и оглянулся. Его лицо располагало к доверию и вместе с тем говорило о решительном характере. Оно было классически угловатым, так что в него вписывались несколько геометрических фигур. Всю эту конструкцию чуть пригладили, словно по углам прошелся шлифовальным инструментом каменотес или их сгладило время. О такое лицо отобьешь руки, до мяса сдерешь с костяшек пальцев кожу без ощутимого результата, если, конечно, руки не будут при этом защищены перчатками со свинцовыми вставками или хотя бы прокладками, набитыми конским волосом. Левашов считался неплохим боксером и сразу оценил, что на ринге этот капитан будет очень опасным противником. Он был примерно одного роста с Шешелем, чуть выше Каличева и, наверное, на полголовы выше Левашова, а это значило что в нем было не менее 185 сантиметров. Почти гигант, хотя во время атак ему, вероятно, приходится несладко. Он представлял из себя слишком заманчивую мишень. Движения капитана были упругими. Казалось, что он сделан из резины, наваренной на железный каркас, который собран из нескольких сегментов, местами сваренных, а где-то скрепленных либо шарнирами, либо жесткими пружинами.
Левашов улыбнулся. Этот капитан мог оказаться конкурентом в любовных похождениях, в поединке и еще в нескольких случаях, но они находились по одну сторону баррикад, а поэтому по крайней мере до конца войны они останутся если уж не друзьями, не приятелями, так хотя бы не будут врагами. Левашов тоже мог причислить себя к опасным противникам. По крайней мере именно так о нем отзывались в германских газетах. В них, в частности, сообщалось, что пока на стороне России будут воевать такие асы, вряд ли Германия сумеет склонить чашу, на которой лежит победа, на свою сторону. Такие высказывания льстили самолюбию Левашова. Равновесие будет до тех пор, пока по обе стороны останутся профессионалы, но как только кто-либо лишится их и не сможет заменить, это будет означать неминуемое поражение.
На вид капитану было не более тридцати. Им всем было не более тридцати, плюс минус два-три года. Это значило, что помимо войны они успели увидеть в этом мире довольно много, но не настолько, чтобы не стремиться увидеть еще что-то и замыкаться только на войне. Она оставит в их душах глубокие раны. Залечить их сложнее, чем те, которые она оставит на их телах. Но они смогут пережить это и найдут себе занятие после того, как война закончится. Сейчас их призвание - убивать. Но это не единственное, что они умеют хорошо делать. Тем, кому сейчас двадцать, после войны будет гораздо сложнее, чем им, и если война продлится еще несколько лет, то это будет потерянное для страны поколение. Французы для таких людей создали иностранный легион. Возможно, России предстоит сделать нечто подобное, ведь если французы могли растрачивать энергию в Африке или Индокитае, то русские смогут сделать это в Азии. Правда, при этом они когда-нибудь столкнутся с теми же французами и с англичанами и тогда... Тогда грянет новая война. Хорошо, если она будет локальной и не перерастет в грандиозное и масштабное сражение. От его грохота весь мир, сшитый из разноцветных лоскутов, каждый из которых был одной страной, трещит по швам, готовый лопнуть, и не обязательно в том месте, где его скрепляют нитки границ.
И еще... Левашов неожиданно понял, что остаток своей жизни он будет связан с этим человеком, подобно камням, сплавленным в конгломерат. Вот только он не знал, как долго еще продлиться его жизнь. Жизнь - это игра в кости со смертью, а количество набранных тобой очков часто зависит лишь от удачи, и сколько ни тренируйся, никогда не научишься выбрасывать одни лишь шестерки. Главное, чтобы у смерти выпало еще меньше очков.
Левашов подошел уже достаточно близко, чтобы увидеть те же мысли в серых глазах капитана.
Шешель предвидел вопрос.
- Лейтенант Алексей Левашов, капитан Николай Мазуров. Он, похоже, так застенчив, что не стал искать вас до тех пор, пока мы не вернемся и не представим вас друг другу, - сказал Шешель в то время, когда Мазуров и Левашов протягивали для пожатия руки. - Скажу по секрету, это именно тот человек, которого вы ожидаете здесь уже десять дней. По крайней мере я сделал этот вывод после общения с генералом Гайдановым.
- Я уже догадался, - кивнул Левашов.
- Вы очень проницательны.
Шешель смеялся, видимо, высвобождая нервную энергию, накопившуюся за время воздушного боя. Все-таки два вылета - это много, учитывая, что случались дни и даже недели, когда большинство аэропланов стояли на приколе.
- Могу я осмотреть ваш аэроплан? - спросил Мазуров.
- Если вы не шпион, тогда можно, - кивнул Левашов.
- Немцы научились хорошо подделывать документы. Паспортом теперь ничего не докажешь.
- Я вижу, вы нашли контакт, - вмешался в разговор Шешель. - Генерал приказал мне передать капитана на твое попечение, Алексей. Я этот приказ выполнил. Смотри, чтобы он не заблудился в лесу.
- Не беспокойся. Я позабочусь о нем, - сказал Левашов. - Хотя, сдается мне, что капитан в защите не нуждается.
- Прекрасно. А мы подождем Семирадского. Без него кусок в горло не лезет.
- Он все еще не вернулся? - Левашов знал ответ заранее.
- Нет. Кроме того, у нас два аэроплана разбиты и еще два повреждены. Техники набросились на машины, как голодные, и обещают их вскоре отремонтировать. Мы давали им в последнее время мало работы, и они по ней соскучились. Но боюсь, что пилоты не успеют быстро залечить раны, а новые аэропланы в ближайшие дни не обещают.
- Если так пойдет и дальше, воевать будет некому и не на чем...
- Ты рано списываешь нас со счетов, Левашов. Я надеюсь дотянуть до следующей весны. Люблю, знаешь, это время года. Природа расцветает, и все такое...
Глава пятая
Родись Семирадский сто лет назад, он довольно быстро понял бы, что ему никогда не сделать блестящей военной карьеры и не получить генеральских эполет. В лучшем случае на что он мог рассчитывать после четверти века безупречной службы, это на командование полком, расквартированным в каком-нибудь захолустном, позабытом временем, богом и цивилизацией городишке. В худшем случае его ждал тот же полк, но в городе с гораздо менее приятным климатом. Большую часть года за окном трещали бы морозы, расписывая стекла узорчатыми загогулинами, а ему оставалось только, греясь возле печки, читать пухлый роман какого-нибудь француза, завидуя его героям, которые за месяц в дебрях Африки увидели и пережили больше, чем он за всю свою жизнь. По вечерам к нему заходил бы градоначальник, обрюзгший и скучный, готовый сделать все что угодно, даже выбраться на мороз, чтобы хоть на часок-другой убежать от своей жены, которая постоянно пилит его бесконечными потоками ничего не значащих слов. Из фарфоровых чашек они пили бы чай с вареньем или, что более вероятно, - водку из хрустальных стаканов, закусывая ее хрустящими солеными огурчиками и квашенной капусточкой и стараясь не замечать, что уже наступает ночь и надо ложиться спать.
У него с самого начала не заладилась карьера. Причина тому была до банальности проста - Семирадский не умел ездить на лошади. Разговор не шел даже о джигитовке или взятии высоких барьеров, когда ноги коня, отделясь от земли лишь на миг, переносят всадника через ограду, следом за которой лежит глубокий ров, заполненный водой. Стоило Семирадскому взобраться на коня (а это он умел делать лихо, мощным толчком забрасывая тело в седло), и до того спокойное животное превращалось в неуправляемого, взбесившегося зверя, который стремился побыстрее избавиться от наездника. Конь вставал на дыбы, подбрасывал зад, лягался, кусал уздечку. Семирадскому не удавалось его успокоить, несмотря на то, что он изо всех сил стискивал ногами бока коня, натягивая узду. Результат обычно был одним и тем же: Семирадский оказывался на земле. Впрочем, случалось, что конь стоял на месте как глыба, которую можно было сдвинуть с места разве что автомобилем или поездом. Не будешь же каждый раз привязывать на палку морковку и держать ее перед носом коня, чтобы он наконец-то тронулся с места, как это делает обманутый ослик. Картина, достойная разве что цирка.
Семирадский проклинал себя, но ничего не мог поделать. Очевидно, от него исходила какая-то гипнотическая сила, которую лошади не могли перенести. Впору было обращаться к хироманту или бросать службу, особенно после того, как он упал с коня на маневрах прямо на глазах у императора. Николай Второй остался очень недоволен этим случаем, сразу же спросив у главнокомандующего, отчего у него так плохо обучены офицеры. Император считал, что каждый офицер должен уметь виртуозно ездить верхом, и без специального экзамена не присваивал даже следующего звания. После такого конфуза на дальнейшей карьере стоило ставить крест, но... Уже год как закончилась война с Японией, во время которой стало ясно, что кавалерия вскоре отживет свой век и превратится не более чем во вспомогательный род войск. Чуть позже появились военные аэропланы, и Семирадский за два года смог пройти путь, на который у некоторых уходит лет десять, а другим не хватает целой жизни. Он стал одним из самых молодых полковников в русской армии. Ему было всего-то 32 года.
В самом начале войны к Семирадскому приклеилось прозвище "мангуст", а счет сбитым аэропланам он открыл еще до того, как на его аэроплане установили пулемет. Произошло это только весной, а до этого с неприятелем приходилось общаться исключительно при помощи пистолетов.
В аэроплане, стиснутый с обеих сторон узкими фанерными боками, он чувствовал себя очень комфортно. Наказанием и пыткой для Семирадского были кожаные кресла, расставленные вдоль стен гостиных, где ему часто приходилось бывать, а светские разговоры, бокалы с шампанским и уютное потрескивание умирающих в камине дров он, не задумываясь, разменивал на шум ветра, капли горячего масла и вой двигателя, который заставлял аэроплан дрожать, как от нервного возбуждения.
Несмотря на то, что двухмоторные бомбардировщики "Готта-5", недавно появившиеся у германцев, уступали размерами "Илье Муромцу", в небе они казались огромными монстрами. В особенности это становилось заметно, когда их окружали истребители сопровождения. Свита трех бомбардировщиков состояла из разношерстных аэропланов, в основном бипланов "Фоккер", но среди них затесались и парочка "Альбатросов-Д", и даже один моноплан "Фоккер-Е", чудом доживший до этих дней, поскольку вот уже полгода как подобную модель германская промышленность перестала выпускать. Постепенно, по мере выхода из строя старой техники, немцы переходили на производство всего лишь двух моделей истребителей, делая их в самых разнообразных модификациях. Но оставались у них на вооружении и прежние разработки, уход за которыми выматывал все нервы у техников. Из-за поломки какого-то незначительного агрегата в двигателе аэроплан мог простаивать месяцами, а механикам было легче выточить деталь самим, чем дожидаться, когда ее пришлют со склада или снимут с другого аэроплана, уже не подлежащего восстановлению.
Бомбардировщики приближались медленно, как ленивые, разморенные жарой буйволы, вокруг которых кружилась назойливая мошкара. Их сильно нагрузили бомбами. Сбить бомбардировщик так же тяжело, как отправить на дно дредноут. Он имеет хорошую устойчивость. Его нужно буквально нашпиговать пулями, и только тогда он начнет падать. Рассчитывать, что это можно сделать с одной атаки, не приходилось, за исключением случаев, когда на бомбардировщике взрывались бомбы. Увы, ни на одном из русских истребителей не было ракет. Их применяли только для уничтожения аэростатов и дирижаблей. А от пули боеприпасы не сдетонируют.
Первая волна русских отвлекла сопровождение, вторая набросилась на бомбардировщики, как стервятники, которые почувствовали, что добыча так устала, что уже не сможет сопротивляться. Буйволы решили перейти реку вброд, не зная, что там водятся пираньи. Истребители выпускали длинные очереди, нисколько не жалея патронов. Немцы огрызались. Пулеметы располагались вдоль всего корпуса бомбардировщиков, поэтому они были защищены не хуже, чем еж, который свернулся клубочком и ощетинился колючками. Но они были неповоротливыми, оборонялись пассивно и не могли навязывать свои правила игры. А потом все неожиданно изменилось. Семирадский понял это, увидев, что загорелся один из "Ньюпоров".
Двигатель гудел надсадно, но еще не кашлял, хотя Семирадский чувствовал, что минут через десять он начнет давать сбои, а через двадцать и вовсе заглохнет, захлебнувшись еще не истраченным бензином. Небо очистилось от облаков. Оно стало прозрачно голубым, похожим на родниковую воду, сквозь которую, независимо от глубины, можно увидеть очертания дна.
Едкий черный дым, пушистым хвостом поднимавшийся вверх, остался далеко позади. Он походил на черную, еще не превратившуюся в кляксу струю, которую, спасаясь от врагов, выпустил спрут. Там догорали обломки "Ньюпора". Они превратились в обглоданный скелет, с которого пламя слизнуло кожу, мышцы и вены, но оно было таким ненасытным, что принялась заодно поедать и кости. "Ньюпор" ударился о землю по касательной и поэтому не развалился сразу. Инерция протащила его вперед, прочертив на загоревшейся траве жирный маслянистый след. Чуть раньше Семирадский увидел, как из падающего аэроплана выпрыгнул пилот. Он успел раскрыть парашют, но высота была невелика, и купол не сумел до краев зачерпнуть воздуха. Он лишь чуть-чуть задержал столкновение с землей, немного смягчив удар. Удар был сильным. Семирадскому показалось, что он услышал хруст ломающихся костей...
Купол парашюта накрыл пилота как саваном. Ветер шевелил его, поэтому казалось, что пилот жив и теперь пытается выбраться из-под парашюта, освободиться от опутывающих его лямок, но почему-то ему никак не удавалось это сделать. Потом Семирадский потерял его из виду, сосредоточив все внимание на приближающейся паре "Фоккеров".
Они заходили со стороны солнца, из-за этого сливались с небом, но Семирадский успел разглядеть их прежде, чем они сели ему на хвост, прижимая его аэроплан к земле, где меньше места для маневра. "Фоккеры" летели на малой высоте, уклоняясь от одиноких деревьев. У немцев были спаренные пулеметы, но их очереди проносились далеко в стороне от Семирадского, даже не задевая его аэроплан. Полковник круто заваливал "Ньюпор" то на одно крыло, то на другое, наклоняя их почти вертикально к земле, и летел зигзагами. Немцам было трудно поймать его на мушку.
Оглядываясь, Семирадский видел, что "Фоккеры" упорно следуют за ним, как будто прицепились к его аэроплану тросами. Они превратились в его тени, в точности повторяя за ним все маневры.
Тем временем эскадра рассыпалась и сражение приняло характер одиночных поединков. Один бомбардировщик упал в самом начале схватки, заклеванный, как стервятниками, русскими аэропланами, которые сконцентрировали на нем весь огонь. Второй был поврежден. Его пилот теперь уводил свой аэроплан домой под прикрытием двух истребителей, оставляя за собой тонкий дымный след. Если пустить по нему стаю ищеек, они без труда отыщут бомбардировщик, но беда в том, что ищейкам хватало своих проблем, и им было уже не до добычи. Последнему бомбардировщику, пожалуй, повезло больше всех остальных. В него попали остатки лишь одной короткой очереди. Несколько пуль пробили крылья, но не оставили смертельных повреждений. Он тоже уходил, потому что, оставшись без прикрытия, не мог рассчитывать на успешное бомбометание. Самому бы уцелеть. Ведь он мог легко превратиться в груду обломков, горящих на дне глубокой воронки, гораздо раньше, чем долетит до цели.
Семирадскому заложило уши. Когда он поднял вертикально вверх свой аэроплан, то не слышал ни рева двигателя, ни воя ветра, а лишь глухие удары сердца и гудение крови, струящейся по венам. Винт взбивал воздух, вкручивался в него, как штопор в винную пробку, забираясь все выше и выше. Кожа лица обтягивала череп и стекала вниз, так натянувшись, что могла порваться, обнажая стиснутые от боли зубы. Семирадский не мог даже закричать. Полковник закрыл веки, опасаясь, что у него от напряжения лопнут глаза, а потом несколько секунд не мог разлепить их, настолько они стали тяжелыми. Он изо всех сил обхватил побелевшими пальцами штурвал, как это делает, цепляясь за спасательный круг или обломок доски, бедолага, оказавшийся в воде после кораблекрушения. Его руки, ноги и тело окаменели.
Аэроплан дрожал. Он стал опрокидываться, а потом, сделав небольшую дугу, пошел вниз, наверное, расставшись с надеждой добраться до звезд. Все это походило на катание со снежных горок, когда от страха закрываешь глаза, думая, что если санки долетят до подножия, то больше никогда-никогда не полезешь на эту крутизну.
Аэроплан вошел в штопор. Семирадскому сделалось невообразимо легко, и в голову закралась мысль продлить это ощущение как можно дольше, ведь вместе с любым маневром вновь должна была вернуться тяжесть. Она исчезла так быстро, что могло показаться, будто большая часть тела куда-то пропала.
Земля надвигалась катастрофически, и теперь, чтобы увидеть хоть что-то помимо нее, приходилось закатывать зрачки почти под веки, как при обмороке, или до хруста в позвонках откидывать голову назад, но и в этом случае взору открывались лишь верхнее крыло да узкая полоска неба, которая быстро уменьшалась в размерах, как будто небо оседало на землю и растворялось.
Он едва не потерял сознание, когда начал выравнивать аэроплан. Окружающий мир превратился в какой-то отвратительный белесый туман, в толще которого вспыхивали искры, и каждое их появление отдавалось в затылке пульсирующим ударом. Полковник сумел бы разогнать этот туман, замахав руками, но вот беда - в эту секунду он сжимал штурвал. Отпустит его, и аэроплан вновь рухнет, и вряд ли на этот раз Семирадскому удастся снова выправить его.
Постепенно мир прояснился, очистился, точно вначале в него впрыснули пары хлора, а затем пропустили через угольный фильтр. И хотя легкое головокружение и пульсация крови в висках, напоминавшая вспышки молнии, остались, Семирадский был готов продолжить сражение.
Он сделал петлю так неожиданно и резко, что немцы, не успев последовать его примеру, теперь находились впереди него. Они решили разделиться. Тот, что летел справа, стал карабкаться вверх, одновременно отклоняясь в сторону, а другой заложил крутой вираж налево. В любом случае, независимо от того, кого станет преследовать Семирадский, второй немец вновь постарается оказаться у него на хвосте.
Пилот "Фоккера" попытался было сбить преследователя со следа, оторваться от него и затеряться в облаках, чтобы затем, когда придет время, атаковать. Но Семирадский приклеился к его хвосту и медленно сокращал расстояние. До "Фоккера" оставалось метров 60-70, когда полковник наконец-то нажал на гашетку, почувствовав приятную отдачу ожившего пулемета. У него было превосходное зрение, но уследить за пулями он не мог, и не сразу понял, что промахнулся.
- Проклятье, - прошептал полковник, досадуя, что напрасно истратил слишком много патронов.
Он жалел, что пули не оставляют за собой след. Если бы они были светящимися, начиненными фосфором, он хотя бы знал, насколько далеко в стороне они прошли от немца, и тогда сделал бы поправку. Впрочем, вряд ли у его пулемета сбился прицел. Он жалел еще и о том, что аэропланы его эскадры так и не оборудовали бортовыми рациями. Если со своими подчиненными он еще как-то мог общаться, хотя это происходило на уровне интуиции, то взаимодействовать с артиллерией было невозможно.
У него заслезились глаза. "Фоккер" был чуть менее маневренной машиной, нежели "Ньюпор", а его пилот лишь немногом менее опытным, но в сочетании эти две причины, превращали бой в нечто напоминающее охоту кота за мышью. Правда, если при этом не брать в расчет то, что хвост кота может укусить вторая мышь, неожиданно превратившаяся в огромную зубастую крысу.