Наконец, после пятиминутной возни, дверь распахнулась. И на пороге предстала розовая мечта любого владельца рекламно-модельного агентства. Розовым было длинное до пят и страшно неудобное платье, все обсыпанное стразами, как младенец прыщами от «ветрянки». Розовыми были туфельки, если таким словом можно обозвать громоздкие приспособления на каторжной платформе. Розовыми были даже волосы, на которые ушло ведро контрабандной краски «Одесская-сверхстойкая». Не говоря уже про розовые тени для век, розовую тушь для ресниц, розовую помаду, розовый крем для загара, и розовые же розы, кокетливо привязанные к правой щиколотке. Только глаза у мечты были не розовые, а голубые, отчего всегда имели несколько обиженное выражение.
Звали розовую пришелицу Ададулия-Далила-Дульсинея, (по крайней мере, именно такое имечко стояло в коряво заполненной метрике, припрятанной в пеленках), и приходилось она Лэму Бенсону дочерью. Не родной, само собой разумеется, а приемной. Потому как, ПД все же был достаточно приличным человеком, чтобы, не дай бог, произвести на свет этакое кошмарище.
История же с Ададулией-Далилой-Дульсинеей, или попросту Дулей, не представляла на острове ничего необычного. Кроме того, что ПД в первый и в последний раз попытался воззвать к человеческой совести и к материнским чувствам, а что из этого вышло — то теперь и стояло на пороге его секретной подсобки.
А дело было так. В те давние времена Лэм, еще молодой и доверчивый, то есть, попросту говоря — глупый и порядочный, только сто дней, как сделался Пожизненным Диктатором. Каким образом сделался? Известно каким! Свергнув предыдущего диктатора с острова прямиком на Палм-Бич, где у его предшественника имелась роскошная вилла, три гектара земли и пес породы скотч-терьер.
Так вот. В те давние времена Лэм Бенсон очень слабо представлял себе, как далеко может зайти женское коварство даже на их обремененном демографическими проблемами острове. Тем более что настоящая мать Ададулии жила здесь задолго до его собственного, Лэма, прибытия. Она была дикой женщиной. Откуда она взялась и как попала на остров, чем питалась и где брала одежду — до сих пор оставалось загадкой.
Однажды Лэм, тогда еще только начавший свой нелегкий пожизненный диктаторский путь, обнаружил у себя на пороге корзинку, плетенную из пластиковой изоляции для проводов, а в ней орущего младенца, корявую метрику и записку, написанную печатными, аршинными буквами. В метрике указывалось имя и пол младенца, в графе «отец» стоял прочерк, как впрочем, и в графе «мать». А в записке говорилось следующее:
«УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ ДИКТАТОР! ПОДЕРЖИТЕ НЕСЧАСТНОГО РЕБЕНКА У СЕБЯ, СКОЛЬКО СМОЖЕТЕ. ПОКА ЕГО НЕ МЕНЕЕ НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ УСТРОИТ СВОЮ ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ. ЗАРАНЕЕ БЛАГОДРЮ. ДИКАЯ ЖЕНЩИНА.
P.S. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОПОХМЕЛЯЙТЕСЬ!».
По правде говоря, продержать у себя Ададулию нескладно влипший в историю ПД смог дня три без существенного ущерба для психики. Во-первых, младенец орал не переставая. Даже когда верный «левый» телохранитель Невменяемый Том развлекал его карточными фокусами. Во-вторых, ребенок все время хотел есть, но совсем не то, чем его пытался кормить «правый» телохранитель Нестареющий Дик. Почему-то его фирменное блюдо- грузинское сациви под соусом карри совсем не нравилось новорожденной девочке. В-третьих, дитя непрестанно писалось и какалось, поэтому уже к вечеру первого дня в доме стало неприятно пахнуть, если выражаться деликатно. А если неделикатно, то попросту воняло, как в солдатском нужнике.
Тогда Лэм, человек в общем-то чувствительный, в очередной раз вздохнул тяжко и отправился на поиски несчастной матери. Дикую женщину он разыскивал в диких джунглях среди диких животных месяца два. Ни фига не нашел, только запарился. Он уж и «ау!» кричал, и вырезал послания на банановых листьях, обещая молочные реки, кисельные берега, французские духи и недельную прогулку на комфортабельной яхте. Ответом ему была тишина. Не мертвая, но многозначительная. Тогда Лэм сообразил — несчастная мать, видимо, до сих пор не устроила личную жизнь. Поэтому ему остается только одно: потерпеть и подождать.
Ждал он без малого двадцать лет. Время от времени отправлялся в дикие джунгли, кричал «ау!» и оставлял послания на банановых листьях. С прежним результатом. То есть, с нулевым. В последние годы вылазки на поиски несчастной матери он осуществлял лишь для проформы, потому что возвращать уже совершенно взрослого ребенка не имело смысла. А дикая женщина так и не объявилась.
Ребенок за это время привык к Лэму Бенсону, сел ему на шею и называл папочкой, а Лэм притерпелся, смирился со своей участью и называл Ададулию-Далилу-Дульсинею просто Дулечкой и доченькой. Последние года три многострадальный отец чужой взрослой дочери мечтал исключительно об одном. Как бы вышло хорошо, если бы нашелся другой благородный человек и взял бы, да и женился на Дулечке. Но мужа для самозваной дочери ему так и не удалось сыскать. Оно и немудрено. Потому как выросшая на его шее Ададулия оказалась совершенной и непроходимой дурой. Причем ПД в этом был абсолютно не виноват.
Не помогало даже значительное приданное и обещание полцарства. Последний из женихов, которого Лэму удалось обманом заманить на свой остров, прямой прапраправнук Карла Маркса и владелец публичного дома в Гамбургском порту, застрелился в день свадьбы. О причинах такого необратимого поступка Лэм не стал даже спрашивать. Во-первых, уже не у кого было. А во-вторых, эту причину он и сам знал не хуже покойника. Тем паче, что предыдущие женихи стрелялись со счастливыми улыбками на лицах задолго до дня бракосочетания с Дулечкой.
Теперь Дулечка стояла на пороге его секретной подсобки и, очевидно, имела к отцу какое-то срочное на ее взгляд дело.
— Что ты хочешь от меня, деточка? — как можно приветливее спросил ее Лэм, заранее приготовившись к самому неожиданному ответу.
Ответ, однако, превзошел его ожидания, несмотря на то, что бедный приемный отец привык уже ко всему:
— Папочка, я хочу учиться, — категорично произнесла нежным голоском Дулечка и твердым взглядом голубых глаз посмотрела на Лэма. Иногда, особенно когда не надо, она была до чрезвычайности упряма в намерениях.
— Зачем? — искренне удивился Лэм, но тут же поперхнулся и спохватился. Как-то непедагогично у него получилось. — Чему же ты хочешь учиться, Дулечка?
— Тому, как добиться успеха и завести себе друзей, — проворковало розовое создание.
Н-да, это была незадача. Но, по счастью, ПД действительно отличался умом и сообразительностью. Поэтому его и посещали с охотой гениальные идеи. Как раз одна из них, скромно поскребшись о макушку, пришла Лэму в голову.
— Этому в поселке ты не научишься. Сама знаешь, народ у нас ушлый. Весь успех и всех друзей давно разобрали. А вот не отправится ли тебе учиться по обмену? — при этом ПД так заманчиво улыбнулся, что дал бы сто очков вперед любому строителю финансовых пирамид. — Тут неподалеку упал самолет, и вместе с ним еще куча замечательных людей. Контингент железный! Профессора, академики, один замначальника ГЛАВКа, телевизионщик, поэт, и так, по мелочи — парочка кандидатов технических наук…
— Каких, каких наук? — не поняла его последние слова Дулечка. Впрочем, из всех других слов до нее дошло только то, что ей предлагают сделать что-то, отправившись куда-то.
— Технических, — машинально повторил Лэм, все еще осененный своей гениальной идеей. Чем черт не шутит, когда господь почивает? Вдруг и найдется благородный человек, способный составить счастье его дочери. Тем более, у пришельцев много самогона. А, как говорится, не бывает глупых женщин, бывает мало закуски к банановой водке.
— А кого ты возьмешь на мое место? — ревниво спросила приемного отца Дулечка.
— Есть там одна штучка! — Лэм невольно вспомнил о свалившейся на остров беременной женщине. Днем раньше, днем позже, все равно этим кончится, и на его попечении окажется очередной младенец. — Но ты не беспокойся, я не позволю ей играть с твоими Барби и Кеном.
Дулечка удовлетворенно кивнула, и уставилась прозрачными голубыми глазами в потолок. Она уже прикидывала количество розовых платьев, которое нужно взять с собой, чтобы не ходить совсем голой. В ее розовой головке сама собой возникла цифра 192. Сколько это получалось в платьях, Дулечка не имела понятия. Поэтому решила на всякий случай взять с собой весь гардероб.
Спровадив подальше доченьку, ПД вновь склонился над расшифрованным донесением. От перевода с нижнепольского диалекта послание не стало яснее. Наоборот, чем дольше Лэм думал над ним, тем больше начинал сомневаться во вменяемости лица, его передавшего. То есть, в здравом уме Оксфорда Кембриевича Пфуя, поселкового мясника.
Поэтому Лэму Бенсону оставалось только одно. Отправиться за помощью и советом в Известное Место. Что он и намеревался исполнить немедленно.
О том, что происходило в лагере Второй Упавшей Части в то самое время, когда ПД морочил себе мозговое вещество нижнепольским диалектом.
Доктор Клаус предавался целебным солнечным ваннам, развалившись на белом песочке, сплошь покрывавшем берег голубой лагуны. Рядом с ним лечебную процедуру принимали железная суковатая палка и спасенная куртка-косуха. Голова его покоилась на коленях мисс Авас, преданно и влюблено смотревшей на доктора и опасливо на его верную палку. Обе ноги, хромую и здоровую, доктор уютно разложил на толстом животе задремавшего Пита Херши. Возле томно храпевшего индейца сидел по-турецки Чак с пейсами и уныло процеживал брагу.
Так прошло четыре часа. Солнце дошло до зенита, а брага до кондиции. Все бы оно и было ничего, если бы Чак не вспомнил неожиданно свое концертное прошлое и рекламное настоящее, не посмотрел на себя со стороны, и не понял, что последние три дня он по скользкой дорожке катится в аморальное будущее. Он попробовал брагу, заколдобился, плюнул и сказал:
— А не довольно ли нам предаваться блуду? … То есть, я хотел сказать, безделью. И не пора ли нам взять на себя ответственность за доверившихся нам людей?
— Кто это нам доверился? — Самты недовольно открыл один глаз. Мисс Авас, угадывая его желания, приоткрыла доктору второй. — Лично мне никто никогда не доверялся. Даже начальник тюрьмы, когда я хотел вырезать ему острый аппендицит.
— Лично я очень даже тебе доверяю, — лучезарно улыбнулась сверху мисс Авас и благоговейно поцеловала рукав куртки-косухи. Суковатую железную палку она все же целовать побоялась. — И что же стало с твоим начальником?
— Известно что. Помер! — ехидно и с торжеством ухмыльнулся Самты.
— От аппендицита!? — всплеснула руками мисс Авас, и на щеке ее блеснула слезинка.
— Нет, от удушения. Подавился сливовой косточкой. Но аппендицит я все равно ему вырезал. При вскрытии, конечно, — ответил Самты и заерзал на песке. В трусы к нему некстати забралась улитка.
— Все равно. Наш долг позаботиться о несчастных людях, попавших в беду, — настойчиво произнес Чак с пейсами. Просто так сидеть ему было скучно.
Самты сделал знак мисс Авас, чтобы приподняла его голову со своих колен, и огляделся по сторонам. Никаких несчастных людей он нигде не увидел, но спорить с Чаком ему было лень.
— Хорошо. И что ты теперь предлагаешь мне делать? Кур доить? — В последнем его вопросе не было ничего необычного. Именно эти слова доктор Клаус произносил всякий раз, когда его ловили на недостаче в больничной кассе взаимопомощи.
— Я предлагаю пойти и посмотреть, что здесь к чему. Нельзя же вечно водку пьянствовать, — нравоучительно ответил ему Чак и затряс пейсами. — Вдруг что полезное найдется. К тому же, я должен позаботиться о Кларе Захаровне.
Кларой Захаровной как раз и звали беременную женщину, которой предстояло поменяться местами с розовой доченькой ПД. Интерес к ней со стороны Чака с пейсами был вовсе не праздный. А все оттого, что покойных муж Клары Захаровны при жизни владел большим рекламным агентством «Кубрик Рубика», которое теперь переходило в полную собственность его беременной вдовы. Потому как покойный господин Рубик был в числе тех, кто поплыл с песнями в открытое море, но так и не вернулся назад. В общем, утоп в пучине.
— Ладно, исключительно ради Клары Захаровны, — согласился Самты. Хотя на рекламную вдову ему было глубоко наплевать. А вот мысль, что вдруг на острове найдется нечто полезное, и это что-то могут найти прежде доктора Клауса, привела Самты в состояние беспокойства. — Эй ты, жиртрест, вставай!
Самты безжалостно ударил обеими пятками в грудь мирно спящего Пита Херши. Толстый индеец перестал храпеть, дреды на его голове зашевелились, он открыл осовевшие глаза, принюхался и недовольно пробурчал:
— Ты бы прибрал свои потные ноги, приятель?
— А ты бы побрил свою волосатую грудь? — достойно парировал упрек Самты. — Некогда нам разлеживаться. Надо идти спасать Клару Захаровну и несчастных людей.
— Идти? Куда? — спросонья не понял его Пит.
— Куда, куда. Пасти верблюдА! То есть, тебя. Олух индейский! Короче так… Ты, Чак, собирай все необходимое для дальнего похода. Ты, Кики, отполируй мою верную железную суковатую палку. А ты, жиртрест, двадцать отжиманий и десять кругов вокруг пляжа! — приказал приятелям Самты, неспешно извлекая улитку из трусов. — Я же возьму на себя самое сложное. Общее идейное руководство и начальственное попечение.
Все то время, пока осуществлялось общее идейное руководство, собиралось разнообразное барахлишко, по преимуществу ненужное и чужое, и полировалась железная суковатая палка, вокруг добровольных спасателей суетился некий хмырь. Вообще-то суетился он вокруг уже третий день, намекая, чтобы и его приняли в узкий круг друзей доктора Самты. Но хмыря обычно прогоняли, швыряясь в него пустыми раковинами из-под браги, камнями и кокосовыми орехами. Хмырь никому не нравился. Во-первых, он надоедливо ныл, во-вторых, выглядел жалко и портил настроение. В-третьих, имея довольно неблагозвучное имя Конфундус Попадопулос, он всех умолял звать его попросту Робин Гудом. А в-четвертых и в самых главных, прежде он служил следователем по раскрытию злостных мошенничеств с медицинскими страховками. Доктор Самты Клаус, поскольку большую часть жизни существовал безбедно именно благодаря мошенничествам с медицинскими страховками, первый швырялся в беднягу Робина особо крупными камнями.