- Я считаю, что женщины глупы.
- Возможно, только некоторые.
- Нет, все! Все, с которыми мне приходилось беседовать.
- Значит, у вас ни разу не было с женщиной интересного разговора?
- Нет, были.
- А остроумного?
- И остроумные были.
- Тогда в чем же дело?
- Дело в том, что это еще не доказательство в пользу дам, ведь это я лез из кожи, чтобы поддерживать с ними остроумную и интересную беседу.
16 января. У Ростана был свой кучер, который возил только его. Ростан ужасно его жалел. Когда он после театра ужинал, то не мог без содрогания думать о том, что кучер мерзнет на козлах, мокнет под дождем далеко за полночь. Эта мысль отравляла ему все удовольствие. Поэтому он приказывал поднести вознице стакан грога и сказать, чтобы тот ехал домой, хозяин, мол, наймет фиакр.
Как-то ночью кучер ввалился в кафе и заявил "мосье", что уходит. Обозлился, что его не принимают всерьез.
20 января. Сжимать свою жизнь так же интересно, как и раздвигать ее вширь.
21 января. В театре Эвр. Идет "Джоконда" д'Аннунцио. Строфы про белый мрамор звучат красиво, да и то лишь потому, что мы считаем мрамор более шикарным, чем обычный строительный камень...
В первом, слащавейшем акте Леон Блюм позади меня дает сигнал к аплодисментам.
- Ренару это не нравится, - говорит он.
- Не нравится.
- Но это же лирика, красота.
- А по-моему, это пустячки.
- Вы, кажется, сердитесь, - говорит он.
- Да, меня сердят ваши восторги.
Он доказывает мне, что между нами непроходимая пропасть, которую я, впрочем, и не собираюсь преодолевать.
Второе действие. Я аплодирую строфе о мраморе. В своей ложе Мендес заявляет: "Как это прекрасно", - и аплодирует, стуча тростью.
- Ага! А почему вы вдруг зааплодировали? - спрашивает меня Блюм.
- Потому что, по-моему, это хорошо.
В антракте.
- Да, - говорю я, - строфа неплоха. У д'Аннунцио, не спорю, есть известное чувство пластической красоты, но нравственная его красота оставляет меня холодным. Его страдания меня не трогают. И плевать мне на его скульптора!
- Вы нарочно себя сдерживаете.
- Нет. Я возражаю против вашего преклонения перед этим итальянцем, тогда как у нас есть Виктор Гюго, у которого на каждой странице по двадцать таких "мраморных" красот.
- Ну ладно, Виктор Гюго, а после него кто? - возражает он. - Только один д'Аннунцио и есть.
- Далеко ему до этого "после", - говорю я. - Я предпочитаю Готье, Банвиля.
- Нет, - протестует Блюм.
- Во всяком случае, таких, как Бодлер, Верлен.
Я поворачиваюсь и нечаянно толкаю трость, не заметив, что Блюм упирается в нее подбородком. Очевидно, ему очень больно.
- Надеюсь, зубы уцелели?
- Да, но зато губа рассечена.
- Я просто в отчаянии! Но вы сами виноваты, кто же так держит трость!
- Вы правы, - подтверждает его жена.
Потом снова начинается спор, еще более резкий.
- Вы хоть читали пьесу? - спрашивает он меня.
- Нет. Но я слушаю.
- Там множество очаровательных мест.
- Какие же именно? Процитируйте хоть что-нибудь.
- Не помню, - говорит он. - Кстати, актеры играют ужасно плохо.
- Я и чувствую и мыслю иначе, чем вы, потому что вы человек умный, даже чересчур, а человек чересчур умный - плохой ценитель искусства.
- Разве? - спрашивает мадам Блюм.
- Какая чепуха! - говорит он.
- Вовсе не чепуха! Чтобы не попасть впросак, вы стараетесь непременно все понимать. Вы в плену любых эмоций. То, что идет от ума, у вас получается очаровательно, но одновременно ваш ум уводит вас от главного, и сразу понимаешь, что вы не менее умно стали бы говорить обратное.
26 января. Холод, который идет у меня изнутри.
27 января. Добывать свою славу в поте лица своего.