19 октября. Ах, какие прекрасные вещи можно было бы написать, если бы не мешал вкус. Но в том-то и дело, что вкус - это вся французская литература.
21 октября. Осенний салон. Каррьер, Ренуар, Сезанн, Лотрек. Хорошо, но все же слишком мудрено.
Величие и порок у Лотрека.
Сезанн. Варвар. Надо пройти через увлечение всякой прославленной мазней, прежде чем полюбишь этого мастера, плотничающего в живописи.
Ренуар, быть может, самый сильный, и дай ему бог! Этот не боится красок: на соломенной шляпке посажен целый сад, просто ослепляет в первую минуту. Присматриваясь, замечаешь, что губки у девушек Ренуара начинают улыбаться!.. А у цветов открываются глаза. У меня тоже открываются глаза.
Валлотон, грустящий по пустякам обойщик.
* Прекрасной жизнью живет Сезанн, не выезжающий из деревни на юге. Не приехал даже на свою осеннюю выставку. Не прочь получить орден. Как, впрочем, и другие бедные старики-художники, прожившие достойную удивления жизнь и видящие теперь, когда смерть уже близко, как наживаются на них торговцы картинами.
Ренуар, старый, с орденом, говорил:
- И в самом деле, случается, ходишь повесив нос, вдруг замечаешь эту красную ленточку - и вскидываешь голову.
22 октября. Я - как потерпевший крушение человек, который не может доплыть до берега, ни до левого - где роман, ни до правого - где театр, и который, в конце концов, говорит себе: "Но мне неплохо здесь, посередине. Просто нужно держаться на поверхности, рассчитывая только на свои силы, и поглядывать на оба берега".
24 октября. Автомобили. Никогда еще роскошь не была так нахальна. Капитал безнаказанно давит все, - сколько краж с убийством понадобится ему, чтобы поддерживать подобный разгул!
12 ноября. Аптекарь говорит мне:
- А знаешь, я получил письмо от одной дамы насчет моей мази. Целых четыре страницы. У меня таких писем четыре сотни. Тебе бы следовало их почитать: тут есть из чего сделать несколько книг. Да, это тебе не "Рыжик"!
13 ноября. Когда я впервые в жизни столкнулся с критикой, я верил, что это сама справедливость. Отсюда мое отвращение к критике.
* Зима. Воробей уже готов забраться в клетку к канарейкам.
* У нищеты есть маленькая сестрица, которая всегда при ней и которая ее тайком утешает, - беспечность.
29 ноября. Шекспир. Король Лир - сумасшедший, который, прежде чем стать сумасшедшим, делает глупость. Это слишком ярко размалеванный лубок. Ледяные восторги. Аплодируют Жюссому и стараниям Антуана. Отрадно видеть, что чувство выработало себе вкус. Нас теперь не удивишь этими карточными дворцами.
1 декабря. Жорес: "Шекспир яснее и более латинянин, чем принято думать. Гамлет человек неглубокий, это скорее несчастный юноша, надорвавшийся под бременем непосильного для него дела".
* В редакции. Дюжина молодых людей работает и болтает. Свет электрических рожков. Южный говор. Я чувствую себя крайне смущенным. К счастью, имеется камин, о который можно облокотиться.
Ждут Жореса. Он произнес в палате великолепную речь в честь Жанны д'Арк и спас Шомье. Он действительно написал письмо Деруледу. Все поражены. Секретарь показывает нам рукопись. Он ее хранит. Я дорого бы дал за один из этих трех листков, исписанных размашистым почерком без помарок. Некоторые критикуют решение Жореса, кто-то утверждает, что Дерулед выстрелит в воздух, как он уже поступил в случае с Клемансо.
Жорес подходит ко мне, пожимает руку, а я ему говорю:
- Пока будет тянуться вся эта нелепая история, ваши друзья не смогут вас любить и вами восхищаться.
- Это было бы мне неприятно, - говорит он, - но я прав. Я все обдумал, я больше так не могу. С некоторых пор я чувствую их постоянно за своей спиной; из-за меня они готовы оскорбить и мою жену, и мою дочь. Я получаю гнусные письма. Я чувствую, как сползаются все эти слизняки. Мне кажется, что я покрыт плевками. Я хочу пресечь это одним движением; оно, быть может, и нелепо, но необходимо. Пусть не думают, что все позволено, что можно меня выставить на всеобщее осмеяние в дурацком колпаке.
- Сократ не стал бы снимать дурацкого колпака и сказал бы несколько замечательных вещей. Если бы вы прочитали десяток стихов Деруледа, вы не захотели бы ему писать.
Жорес смеется и говорит:
- Вы должны нам что-нибудь дать на эту тему для "Юманите".
- Вы думаете только о ваших врагах, а не о друзьях. Вы забываете о той толпе в Трокадеро, которая приветствовала вас вчера вечером. Никто из друзей не одобрит вашего поступка.
- Я думаю обо всех, - говорит он.
Следовало сказать ему: в сущности, вы не настоящий социалист. Вы гений социализма.
- Вы когда-нибудь уже дрались на дуэли?
- Да как сказать, - отвечает он.
- А вы, оказывается, настоящий исповедник, - отвечает мне секретарь Жореса.
- Он меня исповедует в грехах, которых я не совершал, - говорит Жорес.
- Простите мою нескромность.
- Да что вы, помилуйте.
Он пожимает нам руки и уходит. На улице он обгоняет нас с Атисом, и мы его останавливаем.
- Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?
- Нет, надеюсь, я не сказал ничего для вас неприятного.
Он уверяет, что нет, и мы идем рядом.
О дуэли мы больше не говорим. Он спрашивает, как прошел "Король Лир". Потом:
- Все-таки мы спасли Шомье. Спасли, но скомпрометировали. Он, в сущности, признался, что был не прав.
- А он хороший оратор?
- Скорее краснобай.
- А Таламаса вы знаете?
- Это вполне порядочный человек.
- Я обязательно прочту в завтрашнем номере "Офисиель", что вы говорили о Жанне д'Арк.
- Ну, знаете, когда идет такая драка, вряд ли можно сказать что-нибудь интересное.
- Мне бы хотелось чего-нибудь выпить, согреться. Не составите ли мне компанию?
Он останавливается перед кафе и говорит со своим характерным акцентом: