Николай Петрович издал странный визгливый звук. Анна иронично приподняла бровь. Николай Петрович хрюкнул, а потом из его голосовых связок вырвалось первое за последние две минуты слово:
-Мама... - тонким-тонким голосом выдавил из себя Николай Петрович, а потом, покачнувшись, начал неотвратимо падать, утаскивая в свой прощальный штопор Анино будущее.
Он упал на ковер, глаза его закатились. Мать в ужасе смотрела на распростершееся на ковре тело.
Анне стало совсем покойно. Она миновала неподвижного Петровича и, подняв мольберт, пошла к выходу.
-Куда ты, доча? - севшим голосом спросила мать.
-Николаю Петровичу не понравилось, - указала Анна на тело, - картину надо доработать.
И, неся в руках выпятившийся ужас, она пошла к дверям. Как была - в домашних тапочках.
На середине пути ее накрыло и мир померк, потерял очертания, утонув в черной, как смола дымке. На миг Анна пришла в себя во дворе, когда стоя на знакомом пятачке рисовала дом. Руки ее увлеченно работали, мозги перегорали и источали сизый дым, очень похожий на тот который был при сжигании картины.
Анна рисовала и рисовала, как есть криво, а потом подняла голову и вдруг поняла, что все это время рисовала чистую правду.
Дом рос. Он разбухал, взмывал на все новые и новые этажи, и маленькие его окошки источали багрянец, он терял прямоугольную форму, становился округлым, серо-лишайчатым, отвратительным. Он стремился поглотить все и вся вокруг. Он нависал, наступал - огромный черный зверь со множеством пылающих глазок-окон. Он становился все выше и выше, и тень его пала на Анну и она закричала, потому что понимала, что произойдет дальше, а она не хотела... не, еще рано... слишком рано...
Дом накрыл ее, чернота пала на тающий мир и закрыла Анне глаза.
Кисть выпала из руки и утонула в пропитывающемся тьмой снеге.
Юную художницу Анну Воронцову нашли лишь час спустя - она сидела в тающем снегу, промокшая, выпачканная в краске и совершенно невменяемая. Следующие несколько недель она провела в психиатрической клинике с диагнозом: "параноидальная психопатия на фоне острого нервного расстройства", где добрые люди в белых халатах и с острыми шприцами быстро доказали ей, что все происшедшее являлось плодом ее расстроенного рассудка.
Она приняла это объяснение с радостью, и после ускоренного курса лечения быстро пошла на поправку.
Мать приходила к ней каждый день и подолгу баюкала в своих нежных руках, плача и приговаривая:
-Ах ты мое дитяко... красавица моя... доченька...
А Анна прижималась к ней, и тоже плакала. И чувствовали они, как что-то важное и нужное, без чего невозможно жить, возвращается к ним, становится всеобъемлющим.
-Мама, моя мама... - шептала Анна и глотала слезы, - я так виновата...
Картину так и не нашли. Так же как и мольберт.
Через две недели Анна вернулась домой, и на пороге своего дома увидела письмо. Подняла его, распечатала, но за то время, пока конверт пролежал в мокром снегу строчки расплылись и исчезли с желтой бумаги.
Николай Петрович успешно вылечился от инсульта и вернулся к руководящей работе. В семью Воронцовых он, впрочем, так и не вернулся, предпочитая не узнавать их, встречая на улице.
Жизнь вошла в колею и бодро покатилась сквозь весеннюю капель.
Анна и не вспоминала бы о случившемся с ней в конце зимы, если бы как-то раз Дзен не приволок с прогулки кусок замерзшего холста с несколькими крупинками серо-черной краски. Холст был чем-то смутно знаком, художница не могла вспомнить чем, а когда вспомнила, то ужаснулась, но было уже поздно чего-либо делать и решать.
Потому, что той же ночью начались сны, и жизнь ее разительно переменилась.
Впрочем, не у нее одной.
Интерлюдия вторая.
Пыль. Тишина. Вокруг пьяно кружатся галактики, а снизу овевает бледно-голубой свет Земли. В белесом этом отсвете белая маска клоуна смотрится чуть ли не страшнее, чем "лицо" жницы. Все молчат и глядят вниз.
Поэт: Ну вот... дождались.
Клоун: бывает и хуже.
Поэт: Куда уж хуже. Ты только глянь на это!
Клоун: А что?
Улыбается дурашливой улыбочкой. Видно, что он так к ней привык, что лицо его совершенно не отражает творящуюся внутри бурю чувств. Глаза поблескивают, отражая звезды.
Поэт: Не вышло... я так и знал. Все этот дом, проклятый...
Клоун: Ну, положим, с картиной было забавно и...
Поэт: И надо ж так случиться - в нашу смену!!! И эти семь - ну посмотри на них, что видишь ты?
Клоун: Семь идиотов. Они смешные, так как любят жизнь. Амбиций море славно копошатся! А!?
Поэт: Собачник, весь обросший шерстью, что любит золото, а выше чокнутый маньяк, отброс высоких технологий и этот...
Клоун: Просто Отброс!
Поэт: Любитель хомячков... юннат, давно не юный! Да главпочтамт ходячий с толстой сумкой.
Клоун: Уже не толстой...
Поэт: Молчи, я думаю... еще есть школьник - не дай Бог он повзрослеет, мир еще знал таких тиранов, а следом тот прыгун через луну - ты думаешь, был шанс?
Клоун (косясь в сторону Жницы): Ну, разве только в отраженье в луже... А ведь не полетел, повис как на тарзанке.
Поэт: Вот-вот, а лучше бы упал, красиво б распластался... И эта, городская сумасшедшая.
Клоун: Я видел полотно - всего аж передернуло. Нас это ждет, ха-ха! (широко улыбается, но в месте с тем видно, что не искренне. Вообще создается впечатление, что внутри Клоун патологически серьезен)
Поэт: Нас ждет... Их уж захватило, а дальше будет больше. Что нам делать, Клоун?!
Жница (в течение беседы продолжает молчать, задумчиво глядя из-под капюшона на красивый полукруг Земли. Белые худые пальцы перебирают ребристую ручку садового инструмента, потом вдруг делает взмах, словно разминаясь).
Клоун (вздрагивая): А что мы можем. Она ведь нам не хочет помогать. Быть может дом сровнять с землей?!
Поэт (тяжко вздыхая): И не думай. Ведь там такие силы, замешаны, что нам пред ними только расстилаться... Куда как проще шлепнуть семерых!
Клоун: Все так плохо? А как же гуманизм?