Мать Соррна была красивой, высокой тускугггун, сохранившей прекрасную фигуру. Ее одежда цвета высушенной крови кора прекрасно подходила к светлым глазам. У нее были тонкие пальцы скульптора, а лицо казалось прекрасным, зрелым и свидетельствовало о большом жизненном опыте.
Увидев на пороге сына, она сильно удивилась.
— Можно войти?
— Да, да, конечно!
Несколько ничего не значащих слов — и между матерью и сыном возникла былая напряженность. Жилую часть дома Петтре обставила с большой выдумкой, позволившей весьма эффектно перемешать различные стили и направления. Строгая, с четкими очертаниями в'орнновская мебель была покрыта яркими пушистыми кундалианскими пледами. К большому удивлению Сорннна, сочетание порядка и хаоса оказалось весьма удачным. Он внимательно осматривал обстановку — мебель, ковры, ящики стола, буфеты, полки, заполненные как антиквариатом, так и дешевыми сувенирами, — абсолютно ничего из того, что Сорннн видел, не ассоциировалось ни с детством, ни с семьей. А ведь это был дом его матери!
Он протянул плоский футлярчик.
— Я хотел…
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросила она в тот же момент.
Настала неловкая тишина, и Сорннн разозлился. Мать смотрела ему прямо в глаза, не собираясь переходить к делу, по которому он пришел.
— Извини, — внезапно проговорила она, — недавно умерла моя близкая подруга.
— Знаю, я… — Сорннн откашлялся, в горле внезапно стало суше, чем в Большом Воорге, — я знаком с ее внучкой. — Пустые, ничего не значащие слова казались хуже и опаснее явной лжи. Он похлопал по футляру. — Вот, это от твоей подруги.
Сильно смутившись, Петтре взяла футляр и медленно, будто с благоговением, открыла.
— Ах! — только и воскликнула она, по щекам заструились слезы.
Петтре присела на мягкий, обитый кундалианским гобеленом стул и положила открытый футлярчик на колени. Она смотрела на зимний сад и поглаживала ожерелье.
— Она любила то клеметтовое дерево. Помню, в лононе, когда многоножек было пруд пруди, она вставала на цыпочки, чтобы сорвать спелый клеметт, а потом шла на кухню и готовила изумительный десерт. Мы долго его ели, болтали и смеялись. Как нам было весело! А теперь все это ушло, словно… словно песок, просыпавшийся сквозь пальцы… — Она вытерла слезы. — И как я ни стараюсь, удержать его в руках не удается.
— А про свою семью можешь вспомнить что-нибудь хорошее? Или слабо? — Сорннн почувствовал, как в нем закипает гнев.
Когда мать отвернулась от окна, Сорннн уже стоял у двери и держался за витую кундалианскую щеколду.
— Ты уходишь? Уже? Не останешься на ужин?
— Так будет лучше, — едва слышно пробормотал он.
Она подошла к нему и заглянула в глаза.
— У меня много светлых воспоминаний о тебе, Сорннн.
Именно эти слова, лживые насквозь, разбудили гнев, который он поклялся себе сдерживать.
— Это немного странно, — сквозь зубы процедил Сорннн, — если учесть то, как ты ко мне относилась.
Петтре молчала целую вечность.
— Понимаю.
— И это все, что ты можешь сказать? — К его ужасу, он почувствовал сильную дрожь.
— Я не могла вести себя иначе.
Больше сдерживаться Сорннн не мог.
— В Н'Луууру, что ты хочешь этим сказать? Что значит, ты не могла?
Она отвернулась.
— Что я тебе сделал?
— О, Сорннн! — В голосе матери зазвучали отчаяние и боль, а в глазах заблестели слезы. — Боюсь, ты не захочешь мне поверить, но все же знай: ты ни в чем не виноват.
— Кто же тогда виноват?
Мать покачала головой.
— Лучше оставить все как есть. Поверь, тебе лучше не знать…
— Ну конечно! Ложь и молчание! Глупо было ждать от тебя чего-то еще!
Ее глаза потемнели, и Сорннну показалось, что она либо не захотела услышать вопроса, либо не собирается отвечать. Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком, сердца которого разрывались от тоски и обиды. Он вспомнил, как в последний раз подбросил цветной фарисейский шар и навсегда отвернулся от него и той, которая его подарила. Сорннн распахнул дверь и шагнул на улицу.
— Ну хорошо, — наконец проговорила Петтре.
Сорннн остановился и обернулся. По-другому поступить он не мог. Ведь, несмотря на всю его злость, Петтре оставалась его матерью, и он не переставал ее любить.
— Вернись, Сорннн.
Сорннн снова посмотрел на мать. Ее лицо будто постарело и стало еще прекраснее.
Он вернулся в дом и прикрыл за собой дверь. Сердца болели так сильно, что он чуть было не попросил ее оставить все секреты при себе. Однако, подавив страх, Сорннн заставил себя промолчать.
— Меня вынудили, можно сказать, заставили вести себя так, будто ты мне безразличен.
— Я тебе не верю, — сказал он с подозрением.
— Сорннн, я не могу заставить тебя верить мне. Только если ты будешь твердить, что я лгу, у нас ничего не получится.
Сорннн глубоко вздохнул, глаза его сузились.
— Значит, тебе велели вести себя холодно. Интересно кто?
— Твой отец, — вздохнула она.
— Мерзкая ложь! — Сорннн вспыхнул, опять шагнул к двери и раскрыл ее.