И вот однажды случилось так, что миссис Крамп не явилась вовремя на урок дочери (может быть, шел дождь или омнибус был переполнен, - иной раз куда менее серьезные причины могут изменить всю жизнь), - так или иначе, миссис Крамп не приехала, а Бароски приехал, и Морджиана, не видя в том большой опасности, села, как обычно, за фортепьяно, как вдруг, прервав урок, учитель музыки бросился на колени и стал в самых красноречивых выражениях, какие только были ему доступны, изъясняться ей в любви.
- Не валяйте дурака, Бароски! - прервала его леди (я не виноват, что она не нашла более утонченного выражения и, поднявшись с места, с холодной величавостью не проговорила: "Оставьте меня, сэр"). - Не валяйте дурака! сказала миссис Уокер. - Встаньте, и давайте закончим наш урок.
- Шестокосертное прелестное состание, неушели вы не фыслушаете меня?
- Нет, Бенджамин, я не стану вас слушать. Встаньте с колен, сядьте на стул и не будьте смешным.
Но Бароски, давно уже вынашивавший в душе свою речь, возымел намерение произнести ее именно в такой позе и, заклиная Морджиану не отводить своих божественных глаз, внять его отчаянным мольбам и тому подобное, схватил руку Морджианы и собирался прижать ее к губам.
- Отпустите мою руку, сэр, не то я надаю вам пощечин! - проговорила она если и не очень любезно, то, во всяком случае, достаточно внушительно.
Но Бароски, не отпуская руки, собирался запечатлеть на ней поцелуй, и миссис Крамп, попавшая в омнибус вместо двенадцати - в четверть первого, открыла дверь и уже входила в гостиную, когда Морджиана, покраснев как маков цвет и не в силах освободить левую руку, которой завладел музыкант, размахнулась и правой рукой изо всей силы залепила своему поклоннику такую пощечину, что тот вынужден был выпустить руку Морджианы в неминуемо свалился бы навзничь на ковер, если бы миссис Крамн, ринувшись вперед, не вернула ему равновесия, обрушив на него справа и слева целый град таких затрещин, каких он не получал со школьных лет.
- Ах, наглец! - воскликнула эта почтенная леди. - Приставать к моей дочери, а? (Раз! раз!) Оскорблять бедную женщину, а? (Раз! раз!) Наглец несчастный! (Раз! раз!) Вот получайте, и в другой раз не забывайтесь, старый развратник!
Разъяренный Бароски бросился вон из комнаты.
- Я это так не остафлю, фы мне саплатите са это! - выкрикнул он.
- Сколько вам будет угодно, Бенджамин! - отвечала вдова. - Огастес, обратилась она к слуге, - не капитан ли там стучит? - При этих словах Бароски схватил свою шляпу. - Огастес, проводите этого наглеца до двери и, если он попробует заявиться снова, позовите полисмена, слышите?
Учитель музыки скрылся с величайшей поспешностью, а мать с дочерью вместо того, чтобы падать в обморок или закатывать истерику, как сделали бы на их месте более знатные дамы, принялись от всей души смеяться над поражением мерзкой уродины, как они называли учителя.
- И такой человек осмелился соперничать с моим Говардом! - проговорила Морджиана со свойственной ей гордостью; однако между матерью и дочерью было решено, что, во избежание скандала и дабы как-нибудь не рассердить Говарда, лучше не говорить ему об утреннем происшествии. Поэтому когда он вернулся домой, ему не было сказано ни слова о случившемся; и если бы жена не встретила его ласковей, чем обычно, вы бы никогда не догадались, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Не моя вина, что наша героиня не была более чувствительна и не испытывала решительно никакой необходимости в нюхательной соли и отнюдь не собиралась падать в обморок; но тем не менее это было именно так, и мистер Говард Уокер ничего не узнал о ссоре между женой и ее наставником, пока...
Пока на следующий день он не был арестован по иску на двести двадцать гиней, предъявленному Бенджамином Бароски, и не был препровожден, по причине неплатежеспособности, мистером Тобайасом Ларкинсом за решетку в дом его начальника - бейлифа на Чэнсери-лейн.
ГЛАВА V,
в которой мистер Уокер попадает в затруднительное положение, а миссис
Уокер совершает много нелепых попыток его спасти
Я надеюсь, мой дорогой читатель не столь наивен и не вообразит, что мистер Уокер, попав за долги на Чэнсери-лейн, оказался настолько глуп, что принялся взывать о помощи к своим друзьям (тем важным господам, то и дело появлявшимся на страницах нашей небольшой повести, сообщая ей тем самым великосветский тон). О нет! Он слишком хорошо знал свет и понимал, что, хотя Биллингсгет и выставит для него столько дюжин кларета, сколько в состоянии поглотить его чрево (прошу прощения, сударыня, но мне не удалось выразиться деликатнее), и хотя Воксхолл охотно одолжит ему свой экипаж, похлопает его по плечу и зайдет к нему пообедать, - однако их светлости скорее допустят, чтобы капитана Уокера вздернули на виселицу перед Олд-Бейли, чем предложат ему сто фунтов.
Да и в самом деле, можно ли ожидать в нашем мире чего-нибудь иного от людей?! Я заметил, что те, кто жалуется на эгоизм окружающих, сами ничуть не меньшие эгоисты и такие же скопидомы, как и их ближние; я убежден, что капитан Говард Уокер поступил бы с пострадавшим другом так же, как поступили с ним, когда в нужде оказался он сам. Единственно кто был огорчен его заточением, так это его собственная жена, что же касается клуба, то там все шло своим чередом, как и за день до исчезновения Уокера.
Кстати, о клубах. Не страшись мы наскучить любезному читателю, можно было бы привести целое исследование, посвященное той своеобразной дружбе, которая устанавливается между членами клубов, и тому похвальному себялюбию, которое эти клубы с таким успехом насаждают среди мужской половины рода человеческого. Я оставляю в стороне надоевшие жалобы о том, что для клуба человек бросает дом, что он привыкает к чревоугодию и роскоши и т. д.; рассмотрим взаимоотношения членов клуба. Вы только посмотрите, как они набрасываются на вечернюю газету; посмотрите, как Шивертон требует развести огонь в июльскую жару, а Суэтхэм распахивает настежь окна в феврале; посмотрите, как Крэмли преспокойно забирает с блюда всю индюшиную грудку, и сколько раз Дженкинс отсылает обратно какие-нибудь полпинты шерри! Клубы это рассадник эгоизма. Клубные связи - весьма своеобразные отношения, ничуть не напоминающие дружбу. Вы встречаетесь со Смитом в течение двадцати лет, обмениваетесь с ним последними новостями, смеетесь с ним новому анекдоту, и между вами устанавливаются настолько близкие отношения, насколько это вообще возможно между мужчинами, и вот в один прекрасный день вы читаете маленький анонс в конце списка членов клуба (напечатанный отдельной рубрикой) о кончине члена клуба Джона Смита, эсквайра, с перечислением всех его титулов; а то может случиться и так, что повезет ему, и он прочтет в соответствующем типографском оформлении ваше имя. Вам никуда не уйти от этого страшного маленького списка выбывших членов клуба, помещаемого в конце каждого клубного каталога. Я сам состою членом восьми клубов и знаю, что когда-нибудь Фиц-Будл Джон Сэвидж, эсквайр (если только судьбе не будет угодно отправить на тот свет сначала моего брата и его шестерых сыновей, в каковом случае будет напечатано: Фиц-Будл, - сэр Джордж Сэвидж, баронет), попадет в этот мрачный разряд. Этого списка мне ни за что не избежать; настанет день, и я уже не буду сидеть в уютном месте, кто-нибудь другой займет освободившееся кресло; роббер начнется, как обычно, но Фица уже не будет среди партнеров. "А где же Фиц?" - спросит Трампингтон, только что вернувшийся с Рейна. "Как, разве вы не знаете?" - ответит Пантер и покажет при этом большим пальцем на ковер. "Вы, кажется, пошли с треф?" - спросит Раф, обращаясь к партнеру (другому партнеру!), и лакей снимет нагар со свечи.
* * *
Во время этой короткой паузы, которую я себе позволил выше, меня не оставляла надежда, что каждый член клуба, читающий эти строки, извлечет из них пользу. Он может, повторяю, состоять членом восьми клубов, и после его смерти ни один из пяти тысяч сочленов не пожалеет о его отсутствии. Мир праху его! Лакеи забудут его, имя его бесследно изгладится из памяти, и на вешалке, где некогда висело его палью, повесят другое.
Нет нужды говорить, что это-то и составляет главное достоинство клубов. Если бы это было иначе, если бы мы и в самом деле оплакивали смерть наших друзей или раскошеливались, когда наши друзья оказываются в нужде, нас хватило бы ненадолго, и жизнь стала бы невыносимой. Заприте же покрепче свои кошельки и сердца и никогда не унывайте, тогда вы сможете благополучно пройти жизненный путь, как это делают все окружающие; если Бедность уцепится за вашу ногу, или Дружба схватит вас за руку, отшвырните их. Каждый живет для себя, и каждому хватает собственных забот.
Мой друг капитан Уокер сам достаточно долго и твердо придерживался вышеизложенных принципов и, оказавшись в беде, прекрасно понимал, что ни одна душа во всей вселенной не придет ему на помощь, а потому принял соответствующие меры.
Когда его доставили в тюрьму мистера Бендиго, он с надменным видом подозвал к себе этого джентльмена, вытащил из бумажника банковский чек и, написав в нем точную, предъявленную ему по иску сумму, приказал мистеру Бендиго немедленно отпереть дверь и выпустить его на свободу.
Мистер Бендиго с лукавой улыбкой поднес палец, унизанный сверху донизу бриллиантовыми перстнями, к носу, до удивительности напоминающему орлиный клюв, и спросил капитана, не написано ли у него - Бендиго - на носу, что он такой уж беспросветный дурак. Этим веселым и добродушным вопросом он выразил сомнение в действительности документа, врученного ему мистером Уокером.
- Черт побери! - вскричал мистер Уокер. - Ступайте и получите по этому чеку деньги, да поживее. Пусть ваш слуга возьмет кеб, вот вам еще полкроны.
Уверенный тон произвел некоторое впечатление на бейлифа: он предложил мистеру Уокеру чего-нибудь перекусить, пока слуга съездит в банк, и во все время его отсутствия обращался с заключенным в высшей степени вежливо.
Но так как в банке на счете капитана числилось всего два фунта пять шиллингов и два пенса (каковая сумма была разделена между его кредиторами после того, как из нее были покрыты судебные издержки), то банкиры, естественно, отказались оплатить чек на двести фунтов с лишним, ограничившись пометкой на чеке "оплате не подлежит". Такой ответ нимало не смутил капитана, он весело рассмеялся, извлек из кармана полноценный банкнот в пять фунтов и потребовал у своего хозяина бутылку шампанского, которую оба достойные джентльмена и распили как самые лучшие друзья и в наилучшем расположении духа. Только они покончили с шампанским и только молодой израильтянин, исполнявший роль лакея на Кэрситор-стрит, успел убрать бутылку и стаканы, как вбежала несчастная Морджиана и, заливаясь слезами, бросилась в объятия мужа.
- Мой дорогой, мой бесценный Говард, - шептала она, чуть не падая в обморок у его ног. Но Уокер осыпал жену градом проклятий. "И как только она посмела показываться ему на глаза после того, как из-за ее дурацких причуд он попал в этакий переплет". Такой прием страшно напугал бедняжку и немедленно привел в чувство. Ничто так благотворно не действует на женские истерики, как проявление твердости и даже грубости со стороны супруга, - это могут засвидетельствовать мужчины, прибегающие к подобным средствам.
- Мои причуды, Говард? - еле слышно переспросила она, потеряв всякое желание падать в обморок после такой взбучки. - Право же, любовь моя, я ни в чем не провинилась...
- Не провинились, мэм? - заревел неподражаемый Уокер. - А по чьей же вине я должен выложить двести гиней учителю музыки? Или, может быть, вы принесли мне в приданое такое состояние, чтобы платить по гинее за урок музыки?! И разве я не вывел вас из ничтожества, и не познакомил вас с цветом нашего общества, и не наряжал вас, как герцогиню?! Разве я не был для вас мужем, какого редко можно найти, сударыня?
- Ну, конечно, Говард, ты всегда был очень добр! - воскликнула Морджиана.
- Разве я не работал ради вас как каторжный и не трудился в поте лица с утра до ночи? Разве я не позволял вашей старой неотесанной матери приходить к вам, я хочу сказать, - ко мне в дом? Разве все это не так?
Она не могла этого отрицать, и Уокер, охваченный яростью (а если мужчина приходит в ярость, то для чего же и созданы женщины, как не для того, чтобы вымещать на них ярость?), продолжал еще некоторое время бушевать в том же духе и наговорил столько оскорбительного, так напугал и измучил Морджиану, что бедняжка ушла от пего в полной уверенности, что она бесконечно виновата перед ним, что Говард разорился из-за нее, что она причина всех его несчастий.
После ухода жены мистер Уокер снова обрел спокойствие (ибо он был не из тех, кто приходит в отчаяние от перспективы провести несколько месяцев в долговой тюрьме) и выпил несколько стаканов пунша со своим хозяином, обсудив с ним с полнейшим хладнокровием свои дела. Капитан уверил его, что непременно заплатит долг и на следующий же день покинет тюрьму (не было еще такого человека, который, попав в долговую тюрьму, не заверял бы клятвенно, что он на следующий же день выйдет на свободу). Мистер Бендиго отвечал, что он с несказанной радостью распахнет перед ним двери, а тем временем со свойственной ему расторопностью послал разузнать среди друзей, не был ли капитан еще кому должен, и посоветовал кредиторам предъявить ему иски.
Нетрудно представить себе, что Морджиана вернулась домой глубоко удрученная и едва удержалась от слез, когда слуга с пуговицами величиной с сахарную голову поинтересовался, рано ли вернется хозяин и взял ли он с собой ключ; всю ночь Морджиана проворочалась, не сомкнув глаз от горя, а рано утром поднялась, оделась и вышла из дому.
Не было еще и девяти часов, когда она уже снова оказалась на Кэрситор-стрит и радостно кинулась в объятия мужа, который, зевая и чертыхаясь, проснулся со страшной головной болью после веселого пиршества накануне вечером: ибо, как это ни покажется странным, во всей Европе не найдется другого места, где бы можно было так покутить, как в долговых тюрьмах; я сам могу засвидетельствовать (да не поймут меня превратно, я всего лишь навещал там моего друга), что мне приходилось обедать у мистера Аминадаба не менее роскошно, чем у Лонга.
Нужно, однако, объяснить причину радостного настроения Морджианы, не вяжущегося ни с тем затруднительным положением, в котором находился ее муж, ни с ее собственными ночными терзаниями. Дело все в том, что, когда миссис Уокер утром вышла из дома, в ее руках была огромная корзина.
- Позвольте мне помочь вам, - предложил мальчик-слуга, с необыкновенной поспешностью ухватившись за корзину.
- Нет, нет, благодарю вас, - вскричала с не меньшей горячностью его госпожа, - здесь всего-навсего...
- Ну да, мэм, я так и подумал, - ответил, усмехнувшись, мальчик.
- Это хрусталь, - продолжала миссис Уокер, страшно покраснев. Пожалуйста, позовите кеб и не болтайте ничего лишнего.
Молодой джентльмен побежал исполнять поручение, и кеб подъехал к дому. Миссис Уокер проворно шмыгнула в него со своей корзиной, а слуга спустился к своим друзьям на кухню и сообщил, что "хозяина посадили в тюрьму, а хозяйка отправилась закладывать посуду".
Когда кухарка Уокеров вышла в этот день из дому, она каким-то образом нечаянно положила в свою корзину дюжину столовых ножей и серебряных подставок для яиц. Горничная же миссис Уокер, отправившись на прогулку после обеда, унесла с собой ненароком восемь батистовых носовых платков (с метками ее госпожи), полдюжины туфель, перчатки - короткие и длинные, - несколько пар шелковых чулок и флакон духов с золотой пробкой.
- Обе кашемировых шали уже проданы, - заявила она, - а в шкатулке миссис Уокер ничего не осталось, кроме шпилек и старого кораллового браслета.
А мальчик-слуга бросился в туалетную комнату своего хозяина, исследовал все карманы его костюмов, увязал некоторые в узел и открыл все ящики, которые Уокер не запер перед уходом. Он обнаружил всего лишь три полпенса, вексельную бумагу и с полсотни счетов от лавочников, аккуратно сложенных и перевязанных красной тесьмой. Эти три достойные особы: грум, большой поклонник Триммер - горничной госпожи, сама горничная и полисмен - друг кухарки - в обычное время преспокойно уселись обедать; они единодушно решили, что хозяин окончательно разорился. Кухарка поднесла полисмену фарфоровую кружку для пунша, которую ей дала миссис Уокер, а горничная подарила своему другу "Книгу красоты" за последний год и третий том стихотворений Байрона, лежавший на столе в гостиной.
- Провалиться мне на этом месте, если она не унесла и маленькие французские часы, - сказал мальчик-слуга. Миссис Уокер и в самом деле прихватила их с собой, - они лежали в корзине, завернутые в одну из ее шалей и отчаянно и сверхъестественно долго били, пока Морджиана вытаскивала свою сокровищницу из наемной кареты. Кучер с грустью покачал головой, глядя, как она заторопилась со своей тяжелой ношей и скрылась за поворотом улицы, где находилось знаменитое ювелирное заведение мистера Болза. Это была огромная лавка с выставленными в окне величественными серебряными кубками и подносами, редкостными тростями с золотыми набалдашниками, флейтами, часами, бриллиантовыми брошками и несколькими прекрасными полотнами старых мастеров; на ее двери под словами "Ювелир Болз" крошечными буквами было выведено: "Принимается в заклад".
Нет надобности приводить здесь разговор Морджианы с мистером Болзом, закончившийся, судя по всему, вполне благоприятно, ибо не прошло и получаса, как Морджиана вышла от него с сияющими глазами, вскочила в карету и приказала кучеру галопом мчаться на Кэрситор-стрит; кучер, улыбнувшись, выслушал ее приказ и тотчас же тронулся в указанном направлении со скоростью четырех миль в час.