— Тогда, мисс Дюбуа, вы бы сказали, что уважали отношения своего брата с мистером По так же, как уважали бы любой законный брак?
— Конечно, уважала. И уважаю.
— Потому что по вашему мнению гомосексуальный союз между вашим покойным братом Бенджамином и мистером По был настолько же священен, как любой законный, признанный государством брак, я правильно понимаю?
— Да, — прошипела Лукреция. Харви Этьен предупреждающе положил большую ладонь на плечо Джареда.
— Скажите, мисс Дюбуа, вы верите, что измена была бы нарушением их союза?
Это застало Лукрецию врасплох.
— Что?
— Просто отвечайте на вопрос, мисс Дюбуа, — сказал Хэррод, подступая очень близко к ней. — Вы верите, что грех неверности является нарушением брака, даже незаконного однополого брака вашего брата?
— Что вы пытаетесь заставить меня сказать, мистер Хэррод?
— Ничего на свете, кроме прямого ответа на мой вопрос, мисс Дюбуа.
Лукреция молча смотрела на него. Джаред видел, как участилось ее дыхание, как разгорелся огонь в зеленых глазах. Харви сжал руку на его плече.
— Потому что если вы считали этот союз священным, мисс Дюбуа, то мне чрезвычайно интересно, как вы оправдывали свою собственную связь с мистером По.
Джон Хэррод опустил руку на дубовое заграждение свидетельской кафедры, выжидающе подняв брови и ожидая ее ответа с самодовольной ухмылкой победителя на губах. Он наклонился к Лукреции и заговорил как можно тише, но все же чтобы быть услышанным всеми и каждым в зале суда.
— Я жду, мисс Дюбуа. Уверен, что все в этом зале ждут вашего ответа.
— Возражение, ваша честь, — Харви Этьен встал, но по-прежнему не отпустил плечо Джареда. — Это несущественно и основано на предубеждении, и обвинение не предоставило никаких доказательств.
— Ну же, мисс Дюбуа, — подзуживал Хэррод сквозь широкую улыбку чеширского кота. — Скажите правду. Больше я вас ни о чем не прошу. Просто скажите правду.
— Ваша честь! — воскликнул Харви Этьен, и толстый судья трижды быстро стукнул своим молотком. Удары прозвучали как выстрелы. Он утер раздраженное лицо потной ладонью и повернулся к Хэрроду.
— Полагаю, все это к чему-то ведет, мистер Хэррод?
— Прямиком к мотиву, ваша честь, — затем, оглянувшись на Джареда и его адвокатов, он добавил:
— И у меня есть свидетели. Свидетели, которые подтвердят существование половой связи не только между Лукрецией Дюбуа и Джаредом По, но и между мисс Дюбуа и ее родным братом.
— Ты больной, злобный сукин сын, — сказала Лукреция. Подавшись вперед, она плюнула в лицо прокурора. В суда воцарилась краткая изумленная тишина.
— Это многое значит, мисс Дюбуа, — наконец сказал Хэррод, вынимая платок из кармана. — Особенно когда исходит от такого явного содомита, как вы.
Джаред рванулся через стол, таща за собой Харви Этьена, и зал суда взорвался криками и вспышками камер.
— Отвали от нее, скотина, — орал Джаред, заглушая гам. — Или я тебя урою!
Потом Этьен оттаскивал его обратно через стол, роняя документы и блокноты для записей. Дорогой портфель громко брякнулся о мраморный пол и выплюнул еще порцию бумаг. Чьи-то руки тянули его назад, к стулу, на котором ему полагалось сидеть и молча слушать, как Джон Хэррод лжет и искажает правду, как мучает Лукрецию. Джаред рванулся снова и был вознагражден треском рвущегося воротника.
Впрочем, Хэррод уже перенес свое внимание с Лукреции на него.
— Это ведь так, мистер По? Вы убили Бенджамина Дюбуа, потому что решили, что на самом деле хотите его сестру, а они просто не могли не спать друг с другом. Вы ревновали, верно, мистер По?
— Заткнись! — кричала Лукреция с места для свидетелей. — Пожалуйста, заставьте его замолчать!
Джаред вырвался, скатился головой вперед с другой стороны стола и мгновенно вскочил на ноги. Краем глаза уловил приближение одного из судебных приставов, а потом на его затылок обрушилась резкая боль. Он падал, слыша только плач Лукреции и, откуда-то издалека, удары деревом по дереву — стук судейского молотка.
Тюрьма Ангола, расположенная у конца шоссе 66, в резком извиве Миссисипи, с трех сторон окружена глубокими и опасными водами, а с четвертой отгорожена скалистыми, кишащими гремучими змеями холмами Туника. Восемнадцать тысяч акров луизианской дикой природы отведены для наказания и перевоспитания злодеев, сумасшедших и глупцов, которые дали себя поймать.
Как по большей части в Луизиане — и вообще на юге — время здесь почти не движется. Ангола не слишком изменилась с того дня, как открыла свои двери в 1868, какие-то три года спустя после того, как конфедераты сдались у Аппоматокса. Огромная плантация хлопка и сои на берегу реки, укрытая от остального света почти неприступными зарослями дуба и ежовой сосны, мир со своими собственными секретами, правилами и смертельными ритуалами.
Джаред По прибыл в Анголу душным октябрьским днем, в раскаленном от летней жары, но под небом осенней голубизны. Когда автобус въехал в ворота, Джаред вывернул шею, стараясь бросить последний взгляд на потерянную свободу сквозь клубы выхлопа и красной пыли.
Присяжным понадобилось всего два часа, чтобы признать его виновным в убийстве Бенни. Два часа, чтобы решить, как и где он проведет остаток жизни. Судье хватило даже меньше, чтобы решить, как она закончится.
Камеры смертников находились неподалеку от ворот, между пятой и четвертой вышкой — четыре стены, такие же тошнотворно-зеленые, что и фисташковое мороженое или мыло. Джаред подумал: интересно, они всегда были этого цвета или их, как и людей, выжгло безжалостное солнце дельты.
Его прибытие не было отмечено ничем особенным. Скучные формальности с цепями, ключами и документами закончились тем, что Джареда провели через шесть дверей на запорах в его камеру. Над одной из дверей было написано кричаще алой краской «КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ», видимо на тот маловероятный случай, будто кто-то вообразит, что находится где-то еще. Входящие, оставьте упованья, и что там еще было хорошего. Воздух в корпусе пованивал рвотой, дезинфекцией и табачным дымом. Наконец его заперли в камере два на два с половиной метра, которой суждено стать его последним пристанищем.
— Привыкай, — сказал охранник, захлопывая дверь. С щелчком сработал электронный замок.
Первые пять минут Джаред молча сидел, уставившись на выданные тюрьмой ботинки в ожидании, пока хоть какая-то частица этого кошмара покажется реальной. Когда голос из соседней камеры прошептал его имя, он поднялся с нар и подошел к решетке.
— Кто-то меня звал?
— К тебе, пидор, обращаюсь, — отозвался голос с сильным латиноамериканским акцентом. — Ты ж По, нет? Жопоеб, которого все по телику крутят?
— Да, — ответил Джаред. — Полагаю, это я.
— Ну так слушай меня, белая задница. Тут у нас телезвезд нету. Может, в Новом Орлеане ты и был крутым вуду-отморозком, но тут ты просто кусок вырезки, который поджарят на Герти.[20] Comprende?[21]
И тут кто-то заорал из другой камеры:
— Заткни свою слюнявую пасть, Гонзалес! У меня голова раскалывается от твоей трепотни!
— Пошел на хуй!
— Сам иди на хуй, Гонзалес! И мамашу свою прихвати! Эта сучка небось любит буррито во все дырки!
Джаред снова сел на нары, слушал, как Гонзалес и второй человек орали друг на друга, пока не устали, а потом слушал и другие звуки, пойманные в бетонную коробку. В конце концов, он начал составлять в уме список способов покончить с собой здесь, если очень приспичит, если не останется больше ни одного здравого выхода. Остановился, насчитав пятнадцать.
Долгие недели сложились в месяцы, дни ползли со скоростью улитки, но вдруг оказалось, что их прошло так много, и Джаред не мог понять, как монотонное однообразие телевизора и клейкой безвкусной еды поглотило столько времени.
Ему разрешалось покидать камеру только для короткого душа или звонка от адвокатов, туманно обещавших подать на апелляцию. Лукреция позвонила только однажды, и он заставил ее пообещать больше никогда этого не делать. Пускай сам звук ее голоса давал надежду — он просто не мог этого допустить.
— Господи, Джаред, — сказала она. — Не могу же я бросить тебя гнить там.