Когда он почувствовал, что больше не в силах ждать, что каждый день, потраченный над заметками, забивает очередной гвоздь в крышку его гроба, Стэнли Гудзон уложил в потрепанный кожаный ранец, купленный годы назад в лавке старьевщика, простые и смертоносные инструменты, необходимые для дела: острые и сияющие, иглы и проволоку, хирургические нитки. Однако предстояла не просто демонстрация превосходства, не просто устранение прямой угрозы жизни и миссии, поэтому он взял и набор банок для образцов, и консервирующие растворы. Ибо в отчаянной попытке поймать его Они легкомысленно открыли одно из самых мерзких извращений естественного порядка, а его труды требовали никогда не забывать ни своей роли солдата, ни ученого.
Последним отправилось в ранец то, что должно было показать Им — он не такой дурак, как они думают, Они дали ему разгадку, которая со временем приведет Их к падению. Он положил две страницы, вырезанные из толстого тома полного собрания Эдгара Алана По в мягкой обложке поверх всего остального и закрыл сумку.
Прежде чем выйти из ниши, в которой провел большую часть утра, и пересечь улицу Урсулинок, он удостоверился, что фотограф действительно ушел, а не прикинулся. Он вскрыл замок на кованой двери за пару минут, а мог бы вдвое быстрее, если бы не проверял все время, нет ли слежки. Язычки и рычажки щелкали и перекатывались, подчиняясь его умелым манипуляциям, и он открыл дверь медленно, чтобы не громыхала о стену тесного прохода, и еще осторожнее прикрыл ее за собой. Лестница была деревянной, поэтому он снял ботинки и поднялся в одних носках. Наверху была только одна дверь, и он тихо вздохнул с облегчением — никакого риска вскрыть не ту квартиру. Он прижался ухом к двери и вслушался сквозь громкие завывания рока и стук собственного сердца, дожидаясь убедительного знака, что все эти усилия не зря. И вскоре безошибочно различил звук шагов: кто-то прошелся по скрипучим сосновым половицам по ту сторону двери, и Стэнли Хадсон принялся за врезной замок.
— Я… не знаю… о чем вы говорите, — невнятно бормочет Мишель голосом вязким и тусклым от лекарств, которые человек дал, чтобы превратить боль в далекое приглушенное ворчание. Мишель начал думать о ней как о Боли, голодной огненноглазой твари со слишком многими головами и слишком многими ртами, прикованной к стене постепенно расшатывающей кладку цепью. Кажется, что Боль сопровождала его всю жизнь. Он знает: есть единственный способ, которым она вырвется на волю и сожрет его, как серый волк, а он — всего лишь Красная Шапочка с кадыком и членом, и для него больше нигде и никогда не будет покоя, кроме как в тьме и желудочных соках зверя, его всерастворяющей утробе.
— Я не знаю…
Тогда человек внезапно перестает резать, будто наконец поверил в правдивость Мишель. Скальпель шумно падает в металлический поддон с прочими инструментами, руки в красном латексе мелькают между глазами Мишель и отрезанными частями, развешанными над столом так, чтобы он их видел — вынужден был видеть, ведь мужчина с самого начала отрезал ему веки.
— Конечно, ты не знаешь, дитя, — мягко отвечает человек. Он набирает в шприц прозрачную жидкость. Вонзает иглу в освежеванные мускулы живота Мишель, и Боль делает финальный рывок. Скрежет ее когтей и крошащегося камня затмевают мир сырого мяса и стали.
— Но и для невежественных пешек найдется использование, Мишель, — говорит он. Потом неслышно шепчет что-то вроде «прости», и Боль открывает пасть, и Мишель с легкостью и благодарностью падает в ее зев.
Стэнли Гудзон думал, что в квартире на улице Урсулинок найдет обоих близнецов, и был разочарован, обнаружив только мальчишку. Ведь узнала его девушка, она оскорбила его насмешливым, торжествующим взглядом. Он займется ею позже, пообещал себе человек, когда разделается с мальчишкой по имени Бенджамин.
Он замер посреди комнаты, каждая поверхность которой была покрыта пятнами дополняющих друг друга оттенков черного и красного, замер и поправил себя: он займется этим позже. Бенджамин рассказал ему все, сознался, что шесть лет назад в Тринидад, штат Колорадо, его однояйцевый брат-близнец сделал операцию, последний шаг на пути обращения. Продал свою человечность за темные посулы, данные Ими последователям. Примерно в 260 милях к югу от Тринидад, Колорадо, находится Розуэлл, Нью-Мексико, отстраненно напомнил он себе, и еще раз посмотрел поверх убоины на кровати на оттиск «Ворона» Джареда По. Мертвый мальчишка по-прежнему смотрел на Стэнли Хадсона с фотографии, но любая угроза, таившаяся в этом лице, была уничтожена очищающими взмахами ножа.
Он наклонился, достал из кожаного ранца у ног страницы, вырезанные из полного издания Эдгара Алана По. Про себя отсчитал строки, пробегая первые строфы. Добравшись до двадцать шестой, подчеркнул ее желтым маркером, найденным в кабинете Джареда По, и прочел вслух:
— Полный грез, что ведать смертным не давалось до того…[15]
Дважды двадцать шесть будет пятьдесят два, подумал он, отсчитал пятьдесят две строки, вычел шесть — по одной на каждый год после обращения оставшегося в живых близнеца, и продекламировал, выделяя текст ярко-желтым:
— Словно лорд иль леди, сел он, сел у входа моего…
Стэнли Гудзон утомленно вздохнул и снова уставился на фотографию, следившую за ним с другого конца комнаты.
— Словно лорд иль леди, — медленно повторил, довольный: его послание поймут, Они узнают, что он постиг связи между фактами. Он обогнул кровать, аккуратно перешагивая через кишки, верхнюю часть печени и почки мальчишки, и скотчем (также позаимствованным из кабинета Джареда По) приклеил помеченные страницы к забрызганному кровью стеклу фотографии. Потом бросил маркер в месиво на кровати, снял хирургические перчатки и пошел в ванную умыться.
В ночь, когда Джаред По был арестован за убийство своего любовника, Стэнли Гудзон только-только позволил себе снова стать Джозефом Лета. Он смотрел новости по старому черно-белому телевизору в кухне и ужинал тушенкой, слушая рассказ ведущего об ужасающей гибели мальчишки и короткое интервью с детективом из отдела убийств. Сначала он испытывал злость и зависть, ведь тому фотографу с отклонениями приписали его заслуги, пускай именно этого он и добивался. Однако когда репортер спросил детектива, есть ли связь между смертью Бенджамина Дюбуа и Потрошителем с улицы Бурбон, тот отказался давать комментарии, но Джозеф Лета уловил проблеск робкой надежды на лице копа. Ведущий плавно перешел к сообщению о нападении аллигатора в парке Байу Сегнетт, он дожевал смесь рыхлой говядины и картошки и напомнил себе: существуют вещи поважнее гордыни.
Убийство близнеца обернулось двойной победой над Ними, убрав не одного, но сразу двоих из Их приверженцев. Потому что теперь фотограф, призванный размножать Их чудовищные изображения, исподволь распространять Их ложь посредством извращенного «искусства», — он теперь в тюрьме и бесполезен. А если полиция поверила, что Джаред По виновен и в других убийствах, это даст Джозефу Лета гораздо больше времени. Он запил тушенку глотком теплого имбирного эля из банки, и позволил себе осторожную улыбку.
Джозеф Лета заворачивает тело мальчишки-шлюхи в мусорные мешки и обматывает их целым рулоном скотча, пока оно не превращается в аккуратную упаковку. Его нельзя похоронить во дворе, предназначенном лишь для совершивших окончательный переход, поэтому человек по лестнице сносит тело в гараж и прячет в багажник машины.
Ворчит гром, напоминая о буре и видениях. Он открывает гаражную дверь и смотрит наружу, в штормовую ночь. До рассвета еще час, полно времени, чтобы закончить работу. Страх и смятение, опасная неуверенность, поразившие раньше вечером и грозившие разъесть волю, исчезли; они смыты четким, знакомым ритуалом произведенной над мальчишкой вивисекции.
Высоко над Новым Орлеаном в мир вонзаются бриллиантовые вилы молнии. Джозеф Лета видит очертания гигантской черной птицы, широко раскинувшей крылья над дождливым городом. Знак, думает он, и предупреждение. Что-то грядет, что-то новое и ужасное послано его остановить. Он должен выманить это, чтобы противостоять ему в открытую и разрушить, как разрушил Их планы год назад. Он закрывает багажник, проверяет замок и садится в машину.
— Нет, — говорит Лукреция, но Джаред уже за окном, вслед за вороном. Он не останавливается подумать о незримой силе, которая распахнула окна перед птицей, с карканьем взлетевшей с кровати. Или о гравитации и высоте. Им движет лишь инстинкт, либо принесенный из могилы, либо вливающийся в него через ворона. Он слышит, как за спиной захлопываются стеклянные двери, отрезая бурю, отрезая Лукрецию. Легкое чувство головокружения, не падения, но возможности падения, и смешанное хлопанье длиннополого латексного сюртука и широких птичьих крыльев.
Потом — надежная плоская крыша под ногами. Джаред оборачивается, смотрит назад, на квартиру. Видит слабое, зыбкое сияние свечей за шторами. Ему чудится движение с той стороны, Лукреция, подошедшая взглянуть, не разбился ли он, но ворон снова издает резкий и требовательный вопль. Джаред переводит взгляд на птицу, нахохлившуюся на краю провисшего, забитого листьями водосточного желоба.
— Что теперь? — спрашивает он.
Ворон встряхивается, разбрасывая хрусталь дождевых капель с перьев. Вглядывается в него снизу вверх, напряженно, нетерпеливо, нерешительно.
— Так я и думал, — говорит Джаред, пробует дождь на своих губах, слабый маслянистый привкус нефтехимикатов. — Выходит, толку от тебя ни черта.
Птица мигает, вновь каркает, словно говоря: я твою жалкую мертвую задницу из ада вытащила, нет? Встряхивается второй раз и поворачивается на юг, к огням улицы Бурбон.
— Ты не можешь найти убийцу Бенни и не знаешь, почему. Ну, пока ты размышляешь над этим, у меня есть другие долги. Ты случайно не поможешь рассчитаться по ним?
Ворон смотрит в сторону.
— Думаю, тебе придется. Наверное, тебе не положено, но я смогу заставить. Потому что ты знаешь, где они, и знаешь, что они этого полностью заслуживают.
Птица, съежившись, издает тихий скорбный крик. Джаред видит, как она дрожит, но больше не способен на жалость, по крайней мере на жалость к черной птице, вырвавшей его из небытия.
Ветер, впрочем, пронизывающий, и на миг он удивляется, что все еще способен чувствовать холод. Потом его накрывает новая волна ощущения потери и гнева, в тысячу раз холоднее бури и горше кислотного дождя. Боль настолько огромная и тяжкая, что либо искалечит его, либо погонит вперед.
— И это все, что мною движет? — шепчет он, подозревая, что ответ ворону не известен, но все равно чувствуя потребность спросить. Потеря и гнев, думает он, перебирает слова будто пули. — Я теряю время зря, верно?
Птица откликается, расправляя крылья и срываясь с желоба в полет над улицей Урсулинок, прочь от Бурбон. Джаред медлит лишь мгновение, снова оглядывается на дом, прежде чем двинуться следом, скользя по крышам и провалами между ними как нечто немногим материальнее тени.
В первый момент Джим Унгер думает, что проснулся от собственного крика, но Джули по-прежнему спит рядом с ним, значит, крик мог так и не вырваться из его глотки, за пределы кошмара. Он трясется, покрытый холодным потом. Нашаривает в темноте сигареты на столике у кровати, зажигает «Кэмел» и, глубоко затянувшись, смотрит на радиочасы. Они показывают 3.37 утра угловатыми, призрачно-зелеными цифрами. Унгер затягивается еще раз. Голова все еще заполнена кошмаром, красной лавиной звуков и образов, и сердце стучит, словно он только что пробежал марафон.
Во сне он снова оказался в квартире на улице Урсулинок, там, откуда берет начало его участие в аресте и обвинении Джареда По. Только на сей раз он первым вошел, первым увидел потеки крови и внутренности на стенах и потолке. Во сне именно он обнаружил приклеенные к фотографии страницы и стоял там, громко читая вслух только подчеркнутые строки — теперь их не вспомнить, но во сне они, блядь, были кристально ясными — и кто-то щелкал фотоаппаратом. Вспышки полыхали как белые разряды молнии, одна за другой, и он велел тому, кто это делал, прекратить уже, бля, чтоб он, бля, мог сосредоточиться.
А потом от окна донесся какой-то звук и он обернулся. За спиной идиот с камерой все продолжал снимать: вспышка, вспышка, вспышка, и Флетчер сказал:
— Бога ради, Джимбо, не открывай. Не впускай сюда это.
— Опять пидорские разборки? — сказал Винс Норрис. — Суки они больные, если хотите знать.
— Заткнитесь, — прошипел он, над разбросанными по кровати остатками человеческого тела потянулся открыть окно, впустить это, чтобы прекратились звуки, словно ночь рвется по швам, словно тысяча острых клювов или когтей скребет по стеклу.
— Боже, Джимбо, — сказал Флетчер. — Ты хочешь впустить это сюда, к нам? Ты этого хочешь?
Но его рука уже схватила запятнанную кровью ручку, уже распахнула настежь одно из окон. С той стороны явилась неостановимая, перемалывающая сила, и внезапный влажный поток, кишки и перья, хлынул через изголовье кровати. Он уловил промельк чего-то еще, чего-то огромного и беспокойного, на чешуйчатых ногах-ходулях, прежде чем проснуться с умирающим криком на губах, милосердно забравшим с собой образ того, за окном.
Унгер выбирается из кровати осторожно, чтобы не разбудить жену, не потревожить ее сны. Пересекает комнату — к двери кладовки, к крючку, на который он всегда вешает наплечную кобуру со служебным револьвером. Он достает оружие и проверяет барабан, все шесть зарядов. Опускает его обратно в кожаную колыбель.
Простое действие немного помогает, заставляет его почувствовать себя реальнее, устойчивей. Он делает еще одну затяжку и оглядывается через плечо, на единственное окне, скрытом уродливыми лиловыми занавесками — Джули привезла их, когда переехала к нему. Он слышит стук дождя о стекло, достаточно схожий со звуками в его сне, чтобы сделать выводы. А через несколько секунд вспыхнула молния.
Прошла почти неделя с тех пор, как он узнал о По, о том, что какой-то здоровенный кубинец распорол ему брюхо и он умер, прежде чем в тюремной больнице сумели остановить кровотечение.
— Счастливое, мать его, избавление, — сказал он. — Налогоплательщикам не придется тратиться на поджаривание этого ублюдочного извращенца.
— Ты бессердечная скотина, Джеймс Унгер. Тебе еще никто не говорил? — это сказала Пэм Тирни, и он посмотрел на нее с улыбкой, думая: да, сучка, а еще все в отделении знают, что ты лесбиянка и под мужика косишь. Но вслух ответил только:
— Милочка, мне не за любезничанье платят.
— Ну так ты точно бы с голоду подох, если бы платили.