— А может и не гад…
— Может… я много думал об этом, — согласился товарищ А.
*
Я был заинтригован. Теперь стало окончательно ясно, что для меня подыскивают какое-то чрезвычайно ответственное задание, столь ответственное, что до поры до времени о его сути нельзя даже намекать. Не исключено, что и сам товарищ А. пока не знал подробностей. Руководство партии почему-то решило, что я самый подходящий для такого дела человек и смогу справиться, если мне помогут соответствующие партийные органы. Рассказать мне подробности работодатели пока были не готовы. Как это принято у большевиков, непосредственному исполнителю не положено знать о сути возложенной на него миссии до последней минуты, когда уже надо прыгать с парашютом.
Но, честно говоря, проникнуться важностью момента я до конца так и не сумел. Каждый раз оказывалось, что работа над монографией занимала меня несравнимо сильнее, чем радужные перспективы в моей секретарской работе. Так уж устроена моя голова, что дикие муравьи мне ближе, понятнее и симпатичнее, чем самые преданные и морально устойчивые члены партии большевиков.
А кстати, почему я пишу монографию о диких муравьях, а не о выдающихся большевиках? И отчего до сих пор этот вопрос не приходил мне в голову? А зря, сейчас наступило потрясающее время для составителей справочников и биографов. Со дня окончания гражданской войны прошло достаточно времени, чтобы даже непосредственные участники порядком все подзабыли. Пришла пора окончательно подвести исторические итоги первой трети ХХ века. Отныне история должна стать правильной, идеологически выдержанной, отвечающей нуждам текущего момента, и, следовательно, правдивой. Правдивой не в бытовом смысле — как было, мол, так все и пишем. Нет, правдивой высшей правдой — выдержавшей испытание временем. В конце концов, кто победил, тот и заказывает себе историю.
Перед историками и беллетристами раскинулось бескрайнее море работы (хорошо оплачиваемой работы, заметим)… Серии «Пламенные революционеры» или «Жизнь замечательных людей» должны стать крайне популярны. Сиди за столом и придумывай подвиги достойных и проверенных людей, которые не подведут и справятся, когда это потребуется заказчикам…
И все-таки, почему я пишу о диких муравьях и не могу себя заставить написать о каком-нибудь пламенном большевике, утвержденный список которых достать не так уж и сложно… Никаких излишних переживаний — чисто техническая задача. А взамен — почет, всесоюзная известность, деньги и немалые, положение, масса возможностей… да, забыл еще четырехкомнатную квартиру и шикарную дачу в живописном уголке Подмосковья, охраняемую специальными подразделениями ГПУ… Мечты, мечты…
Почему же мне так не хочется, чтобы большевики гладили меня по головке и чесали за ушком? Может быть, я не в состоянии воспринимать их всерьез? Скорее всего, я настолько чужой в их среде, что никогда не смогу стать одним из них, поскольку считаю самую сердцевину их жизни — заботу о ежедневном продвижении по службе — одним из проявлений социального идиотизма. Смешно, честное слово, смешно. Я не хочу быть одним из них, потому что не расталкиваю окружающих локтями и не стремлюсь стать начальничком над ними. В предложенной большевиками иерархии я никем не хочу стать. Точнее и правильнее, я хочу стать никем. Никем… Секретаришкой… Незаменимым никем. И мне нравится, что они делают то, что мне необходимо: заботятся о моей безопасности, содержат мою семью и обеспечивают возможность работы над монографией о диких муравьях. А от меня при не слишком обременительной работе получают что-то неуловимое и не слишком ценное. Однако это что-то завораживает их… Большевиков возбуждает, что в их канцелярии присутствует что-то невыразимое словами. Мы используем друг друга, словно бы подписав об этом невидимый договор. Казалось бы, несоизмеримые понятия — партия и я. Но оказывается, для противопоставления так мало надо — всего лишь правильно себя поставить, стараясь казаться в одно и то же время незаметным и незаменимым.
*
Время словно бы остановилось, подготовка к грядущему важному заданию протекала совершенно незаметно. Меня это вполне устраивало. Обычно, я крайне любопытен, но тайна предстоящей миссии оставляла меня равнодушным. Разбираться в фантазиях большевиков мне не хотелось, — они бы сами понимали, что задумали — и то хорошо. Можно было сделать вывод, пожалуй, лишь о том, что задание должно было быть каким-то образом связано с творческим развитием марксизма-ленинизма. Я, как сын подстреленного беляка, подходил для этой цели идеально. Умение произвольно поигрывать словами, подбирая наиболее звучные комбинации, по мнению руководителей партии, удачно дополнялось свойственной мне полнейшей социальной инфантильностью помноженной на решительное нежелание видеть свое имя хотя бы в малейшей степени связанным с подобными идеями. А если к этому добавить, что за свое усердие я не потребую ни чинов, ни наград, становилось окончательно ясно, чем это я им так приглянулся.
И вот, наконец, товарищ А. вызвал меня по делу. Я вздохнул с облегчением, фальстарт — когда дело дойдет до настоящего дела, вызов последует из более высоких сфер. А пока текущая работа, ее еще никто не отменял.
— Ага, пришел, — озабочено сказал товарищ А., когда я появился на пороге его кабинета. — Пошли, нас уже ждут.
Сопровождаемые охраной, мы отправились в доселе недоступные мне коридоры. К своему удовольствию я отметил, что любопытство вновь дало о себе знать, мне все еще казалось, что где-то в глубинах Кремля спрятаны потрясающие тайны… Однако ничего сногсшибательного в конце коридора не обнаружилось — столь тщательно охраняемые кабинеты предназначались для встреч наших сотрудников различных рангов с посетителями извне.
— Сейчас мы встретимся с Президентом Академии педагогических наук Союза ССР Петром Евгеньевичем Мальским, — прояснил ситуацию товарищ А… — Поговори с ним. Но постарайся не обижать, он очень боязливый. Товарищ Сталин говорит, что он настоящий интеллигент, и поэтому постоянно плачет. Впрочем, я подозреваю, что причины для слез он придумывает сам.
— Хорошо, товарищ А… Постараюсь проявить чуткость, — пошутил я.
Мы вошли в роскошный кабинет, превосходящий своим убранством любой из тех, что мне до сих пор доводилось видеть. И это было понятно — роскошь эти люди понимали довольно своеобразно, не обладая, в большинстве своем, изысканным вкусом, они оборудовали свои кабинеты согласно своим представлениям о достатке, что, конечно, было разумно. Посетителей в эти помещения не допускали, поэтому они не боялись быть смешными. А вот для представительства, как я теперь убедился, с интерьером работали профессионалы, чтобы у советских людей ни на минуту не пропадало чувство гордости за свою Родину.
Президент Академии педагогических наук был застигнут нами врасплох. Он вскочил, разбрасывая стулья, антикварные столики и хрустальные графины.
— Здрасьте, — прошептал он, застывая в позе подобострастного слуги.
— Здравствуйте, Петр Евгеньевич, — ласково проговорил товарищ А.
— Здрасьте, здрасьте, здрасьте…
— Так что же вы хотите от нас? — товарищ А. не был расположен к сантиментам.
— Коллектив Академии педагогических наук поручил мне довести до вашего внимания результаты нашей работы…
— Так…, — ободряюще проговорил товарищ А…
— Нами разработан новый учебник по навыкам счета для самых маленьких, для первоклассников. Принес вам задачку на утверждение.
— Давай, Григорий, расспроси его, только по существу, — товарищ А. с удобством устроился в роскошном кресле, предоставив мне разбираться с Президентом Академии педагогических наук.
— Как называлась дисциплина «навыки счета» при царском режиме?
— По-моему, арифметика…
— Так… Давайте вашу задачу.
— Буржуй весит четыре пуда, а банкир на три пуда больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на 4 пуда?
На лице товарища А. появилось радостное, счастливое выражение — ему пришлось по сердцу усердие Академии… Но я был вынужден подпортить его приподнятое настроение.
— Что-то вы тут, товарищ Мальский, напутали.
У Мальского моментально на глаза навернулись слезы, его крупное, матерое лицо вожака интеллигентских стад сморщилось и напряглось….
— Вы же нарушили постановление Совнаркома…
— Боже мой…, — невпопад выдохнул президент.
— В Союзе ССР введена метрическая система.
— Боже мой… Но товарищ… это же легко исправить. Вот, вот наша задачка. Буржуй весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?
— Опять не получается. Каждый пролетарий знает, что буржуи и банкиры вдосталь попили народной кровушки. Так?
— Да…
— А у вас большевик чуть ли не вдвое толще буржуя. На что вы намекаете?
— Боже мой… Но товарищ… это же недоработка. А мы подправим. Большевик весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит буржуй, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?
— Почему вы позволяете себе так безответственно играть словами? Вы пробовали думать, прежде чем говорить. У вас получилось, что большевик весит четыре килограмма. Он что, новорожденный несмышленыш? Намекаете, все время намекаете.
— Боже мой…
— Идите и все переделайте, — вмешался товарищ А… — Попробуйте еще разок.
Академик ушел, размазывая грязным кулаком потоки слез.
— А не слишком ли ты, Григорий? Мне задачка понравилась… Ладно, пусть еще поработает…
*
В среду у товарища А. возликовала душа — к нему в руки попал первый донос на меня.
— Ну вот, — радостно сказал он. — А то все — нет и нет. Ты у нас как не родной был. А теперь приняли ребята тебя в свой коллектив, за своего считают. Поздравляю, поздравляю… Нет, честно, я все никак понять не мог, почему так долго нет на тебя бумажки?.. В чем, по-твоему, наиболее полно проявляется особенность национального характера великороссов? Наши люди любят писать о своих надеждах, помыслах и просьбах на листке бумаги. И мы это дело на самотек не пускаем. У буржуев было принято писать письма и дневники, где они отдавались познанию своего, так называемого, внутреннего мира. А пролетарии не таковы — им не нужны башни из слоновой кости, они организмы общественные. Для настоящего пролетария общественный долг — превыше всего. Их жизни имеют смысл, когда они работают на общественное благо. Так и их тяга к бумаге имеет смысл, только когда преследует общественную надобность.