Насчет выпить какой-нибудь вредной гадости внутрь, чем так озабочена вся наша многострадальная держава, — это меня уже никак не колышет. Чего и вам желаю.
Могу, если желаете, поделиться секретами мастерства.
Берите бумагу, берите, если есть, карандаш и конспектируйте на доброе здоровье.
В нашем героическом деле — записали? — самое главное, чтобы вовремя шарахнула тебе по биографии какая-нибудь аховая, сногсшибательная нервно-психическая катаклизьма. Весь секрет.
Что подразумевает в виду научный алкоголизм, говоря моими много испытавшими устами о необходимости этой аховой, скатушексшибательной, нервной и. желательно, психической?..
Конечно, не чертенят на буфете, — это было бы, согласитесь, слишком уж просто и дешево. Конечно, не эту, порядком всем поднадоевшую беготню вашу по Грохольскому переулку с топориком в руках в поисках то ли Луи де Фюнеса, то ли Сашки Гниды, замыливших полтора рубля сдачи… И даже не пальбу дробью «№ 8 по серванту, полному хрусталя (это выглядит эффектно, согласен, но отдает все-таки каким-то чересчур уж мальчишеским романтизмом).
И даже не стаканчик дихлорэтана имеется в виду, который вы рассеянно пьете в потемках кухни, искренне принимая его за бокал столь желанной в третьем часу ночи тормозной жидкости, в результате чего вместо милой, до каждого таракана на обоях знакомой страны кайфа оказываетесь почему-то в Склике, где милые люди в окровавленных белых халатах, падая с ног от усталости, в течение многих дней, ночей, недель, лет и даже веков борются за вашу жизнь, которая, если честно прикинуть на компьютере, не стоит даже и оклада каждого из этих веселых кудесников со скальпелем в изможденных руках.
Под катаклизьмой, целительно-аховой, сногсшибательно-нервно-психической, подразумевается в виду вот что: надо умудриться что-нибудь такое уж учудить над собой по пьяному делу, что-нибудь такое, уж ни в какие ворота не влезающее, чтобы даже нашего кирзового брата пробрало аж до самых окаменелых печенок, чтобы таким уж стыдом, не побоюсь этого слова — электрическим, потрясло нас поутру, бедные кефирные мои братья, — чтобы, задрожав как банный осенний лист на холодном рассвете от возмущения антиобщественным своим поведением, воскликнули мы, наконец, с гневом, печалью и восторгом:
— ХВАТИТ! РУКИ ПРОЧЬ ОТ БУТЫЛКИ!! ВРЕДНО! ЗАВЯЗЫВАЮ!!
Кто скажет, что это просто, пусть в того кинут камень. Это далеко не просто! Но большинство трудящихся масс, как нетрудно заметить, упирается именно в этом, перспективном направлении: каждый чудит, как только может. В этом я вижу залог.
Причем заметно: каждый бредет к своему триумфальному дню-икс исключительно по своим, личным буеракам жизни, и ни один мудрец никогда нипочем не угадает, когда как и по шарахнет клиента по мозгам та катаклизьма.
Кто-то, я вижу, ставит под сомнение. Кто-то из маловеров и нытиков, замечаю, ухмыляется в пшеничные усы. Что ж… Я, конечно, привык, чтобы мне верили голословно, но атмосфере творческой неприязни, попреков и взаимной подозрительности вынужден прибегнуть к избитому приему. Тем более что это не составит труда, — мой товарный полувагон ярких примеров из жизни, будьте любезны, всегда на запасном пути!
Был, например, Фарафонтов такой у нас, Леха. Истопник золотые зубы.
Чего уж только утомленная общественность над ним не вытворяла! Как только не измывалась, чтобы сохранить для страны как ценный член! В какие только санатории-профилактории она его не сажала! Какой только гадостью его там не травила, чего только не вливала, чего не вшивала, чем только не опрыскивала!! Химической, прямо сказать, войной, нагло попирая женевские договоренности, перли на Леху-бедолагу! Но ему — как полосатому жуку колорадскому — все было нипочем! А почему? А потому, что катаклизьма в его биографии к тому времени еще не вовсе созрела.
А вот когда, наконец, созрела, вызрела, вот тогда-то в один неописуемо прекрасный день и проснулась вся прогрессивная общественность в ужасе от услышанного:
— Внимание! Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня в 10 нуль-нуль по Фаренгейту на веки вечные ушел в завязку выдающийся деятель международного питейного движения, видный борец за алкогольные права и обязанности трудящихся, алконавт-испытатель первого класса Леха Фарафонтов!
Ну, тут народ, конечно, — в панику! «Как так? Не может быть! Может, просто провокация?»
«Да не-ет, просто опять повышение! Леха завязал?! Не может быть, чтобы завязал!»
И чего колготиться было? И чего по магазинам шарахаться, спросонья да сдуру карбофос скупая?.. Катаклизьма! Созрела, шарахнула, тут уж паникуй не паникуй. Тут уж один текст: «…навеки останешься в наших сердцах!»
А произошло с Фарафонтовым все очень просто.
Приполз он как-то домой по обыкновению. Лег, как всякий простой человек, на заслуженный отдых. И вдруг…
И вдруг просыпается, товарищи, в мистическом ужасе от того, что циничная жена-злодейка колотит его по больной голове собственноручным, если можно так выразиться, протезом его же правой ноги!
Леха, конечно, в жуткие матюги! Да разве такую бабу, как у него, словом устрашишь?
Леха, конечно, бежать! Борзей, чем заяц от орла! Да только далеко ли, скажите, убежишь, коли нога-то у Лехи еще с детства одна-одинешенька?
И так ему, видать, это горько сделалось! И так уж, видать, незаслуженно-обидно стало — прыгать, как малолетке, на одной ножке под ударами взбесившейся катаклизьмы-стервы!.. — что сжал Леха оставшиеся зубы, дождался, покуда устанет злодейка (женщины, они вообще-то слабоватый пол), а на следующий день—бац! — и подал на развод!
Ну, развод, вы правы, это, конечно, ладно… Не в первый небось и не в третий раз. Да только не в разводе пустяковом дело! А в том, что со времен того протезного побоища Леха — я этому свидетель и эксперт — ну, ни синь-пороху!! То есть, поэтически выражаясь, ни капелюшечки! То есть, в натуре, ни граммулечки-миллиграммулечки! И все, между прочим, только на сознательности организма. Безо всякой химии.
Вот, товарищи по борьбе, что означает в биографии судьбы хорошо созревшая, качественная катаклизьма. Вижу — хотите еще пример. Пожалуйста
Был корешок у меня— Михаиле П. Фамилию называть не буду, потому что сейчас народности пошли такие нервные, что чуть что — сразу в истерику! Почему, кричит, пьяницей не русского, как полагается, изображаешь, а нас, угнетенных и в прошлом отсталых, позавчера только шагнувших из мрака феодализма в светлое царство развитого социализма?!. Я поэтому Мишку так и буду называть, как в венерической брошюре: больной П., 30 лет.
Работал П. фотографом в КБО на рынке. Интеллигенция, стало быть, был, но довольно-таки гнилая. Вообще-то, говорят, они не пьют — в основном ребята добрые, другим подливают, но Мишка не в родню, видать, а из родни был: квасил.
И больше всего любил этот наш вечно больной П. на свадьбах работать. Дело, и ежу понятно, милое: нажми пару раз на пипочку, а потом знай-давай: «Здоровье молодых! Горько!»
Он к тому же такую рваную прорву знал анекдотов всяких, что на любой свадьбе через пару часов о женихах-невестах забывали. Собьются в кучу вокруг Миши П. и в рот ему зырят: чего еще отмочит? И чуть что пол стол — якобы от смеха — кувырк!
Но был он, Миша П., натура болезненно-тонкая — после семисот всегда начинал плакать. Сядет и начинает качаться, как Лобановский на скамейке запасных, и причитает, как акын без балалайки: «Ой, да загубил-да-я да жизнь свою! Ой, да один-да-я на белом свете сиротинушка! Ой да ведь и я бы мог бы, как Митяка Бальтерманц, да как Витька Колченогов! Ой, да не послушал я, зря, чему мамашка-папашка учили! Ой, да пошел-да-я зря у себя на поводу!»
И когда он этак-то завывал-заливался, ясно становилось любому-всякому присутствующему, что зреют, вот-вот заколосятся в душе Михайлы П. какие-то далеко идущие, страшно катаклизьменные противоречия. И вот они однажды действительно созрели…
Как-то приволокли его домой после свадьбы дружки жениха, кинули в койку. Глаза, шутки ради, юбилейными рублями прикрыли. Стал Миша спать.
Спал спокойно. Ничего, кроме угрызений совести, во сне не видел. Однако вскорости, как это иногда случается в жизни, пробужден был малой нуждой. Дело это, конечно, медицинское, пришлось вставать, на крылечко выходить
И вот, рассказывал он потом, стою я на крылечке. Луна светит, журчанье бахчисарайское, соловьи, благовонье дыханья сирени… Стоит он и думает: «Бедный, гнусный Михаил П.! Такая красота вокруг внеземная, а ты предаешься, а ты злоупотребляешь по наклонной плоскости, а ты зарываешь в землю здоровье с талантом пополам! И не стыдно тебе, Михаил П.?»
И согласился он: стыдно! И возрыдал тут светлыми дистиллированными слезами и сказал себе твердо: «Сегодня у нас что? Суббота? С понедельника все! Начинаю принципиально новую жизнь!!» На том успокоился, порты застегнул, дверь на крючок запер, пошел досыпать.
Ну, насчет понедельника Миша П. это, как бы сказать…
Нет, поймите правильно! — я по себе знаю и согласен: понедельник, он для того и понедельник, чтобы новую жизнь начинать! Кто ж спорит? Да только ведь еще шесть дней для чего-то человеку дадено, а для чего? А чтобы усомнился: а не погорячился ли ты, паря? а хорошо ли все взвесил? а не обвесил ли, случаем, себя и свое личное счастье?.. И вот тут простая арифметика приходит науке на помощь: шестеро всегда одного переборют.
Да и с понедельниками этими, по себе знаю, одна мутота! Зенки продерешь — башка трешшить!! — Что же это за новая такая жизнь, думаешь, если начинать ее надо с больной головой? Минздрав-то по больной головке не погладит — надо лечиться! Ну и, понятное дело, лечишься, как можешь, злоупотребляешь, потому что до добра самолечение никого еще не доводило.
Я это к тому говорю, что без катаклизьмы — которая к тому же уже заколосилась, как сказано, вряд ли чего у Мишки П. с новой жизнью получилось. Но поскольку катаклизьма была уже наготове, то он, не поверите, с воскресенья новую эру принял, не дожидаясь даже, как все нормальные люди, урочного дня.
…Дал он, значит, страшную клятву на крыльце, дверь на крючок закрыл, отправился досыпать… А наутро — по всем законам нашего жанра — будят его страшенными анафемскими воплями. Жена. И кричит она что-то такое несообразное, что спросонья кажется это Мише П. прямо-таки будто бы и в самом деле ужасным.
«Ты что же это, паразит, — кричит жена, — в шифоньер напрудонил?! Шубу обдул, костюм испортил, лаковые сапожки прожег!!!» И тут-то, в мгновение ока, как бенгальская свечка, начал гореть наш больной Миша П. от ужасающе горючего стыда! И горел он, горел, без перерыва на обед до вечера, и напрочь сгорел! Обратился, можно сказать, в прах-пепел.
Но зато из пепла того, товарищи, возродился на свет божий человек абсолютно новехонький, никогда еще не бывалый, никому из знакомых не знакомый, пугающе непьющий, — человек в личной жизни железный феникс, а в работе — высокохудожник-моменталист такой тигровой деловой хватки, что теперь-то его иначе как по имени-отчеству и называть-то никто уже не хочет.
Вы, понятно, взволнованно ждете, когда я начну излагать обстоятельства моего больнично-личного дела. Извольте! Оно, возможно, и не такое уж выигрышно-эффектное, как описанные свыше, но тоже довольно-таки кошмарное. Впрочем, судите сами, как сказал, прикидываясь больным, один нарсудья, когда ему хотели всучить дело о преступной шайке замминистров.
Началось с того, что в один, ничего не предвещавший день я решил купить себе новые шкары. Да-да, не больше, но и не меньше.
Это не было, упаси бог, жестом какого-то безумного мотовства, нет! Это не было, как, может, кто-то подумал, и проявлением какого-нибудь обывательского мещанства, совершенно моей натуре не свойственного (когда начинало хрустеть и бренчать по карманам, я никогда не устремлялся в обувной отдел магазина, и это подтвердит вам каждый порядочный человек, который прекрасно знал, где следует искать меня в дни получек, равно как и в дни, свободные от получек).
Купить новые колеса продиктовала мне осознанная грубая необходимость
Вообще-то, с виду ботики мои выглядели вполне хорошо для своих лет, даже шнурки были, и никаких особых уж претензий я к ним не испытывал. Однако, когда выпал первый снег, люди стали обращать внимание, что следы, которые я оставляю, удивительно напоминают следы босого снежного человека из журнала «Юный натуралист». Это стало вызывать всякие ненужные взгляды, восклицания, глупые вопросы и пьяный смех, — а я этого не люблю, должен вам доложить, — и вот, чтобы положить конец всем кривотолкам, я и решился купить себе новые копыта.