Пришло время покидать провинциальный и милый Веве. Масштабам проекта он уже не отвечал. В нем можно скрываться от спецагентов враждебной империи, ожидать лучших времен, отдыхать, глазеть на уток и лебедей, кататься по пьяни на карусели, но нельзя заниматься переустройством земного бытия. Женева – другое дело. Там и Ленин комфортно базировался до самой революции и масса красных бузотеров масштабом поменьше. Оттуда они и двинули на пломбированном вагоне покорять охваченный народными волнениями Питер. Вагон, в котором перемещались Сохатый, Волк, Берлога и Борис, был совершенно обычным вагоном первого класса. То есть все первоклассное теперь становилось для них обычным: рестораны, гостиницы, машины и… стилист.
Кайлин выполнил обещание и подослал к ним даже не стилиста, а настоящего поэта пластических форм, который перед тем, как придать их невразумительные и скудные образы разительным изменениям, выкурил убедительную сигару, осмотрел их с нескрываемым сочувствием и выпил чашечку изящного кофе. Или изящную чашечку кофе… В его случае это одно и то же.
Стилист был не стар, но и не молод. Сед, но не по-стариковски, а по эстетски. Длинноволос и румян лицом. В джинсах-клеш и с бахромой, но при этом в камзоле восемнадцатого века с белой рубашкой под ним, отделанной ослепляющими кружевами. Имелась и трость с резным деревянным набалдашником в виде то ли задницы, то ли сердечка. Разобрать не получалось, потому что он все время ею вертел, а попросить его замереть друзья стеснялись. Звали художника-стилиста Авессалом. И это пугало. Он созерцал минут десять, а потом вскочил и принялся творить. Соха и Волк тоже выдернулись из кресел от неожиданности.
– Господин Сохаев, мне все ясно, вам следует отрастить бороду. Не коротенькую, а с шиком. Как это практиковалось у революционных интеллектуалов начала прошлого века. Загадочная русская душа. Порывистая и бешеная. Может убить, а может и стать святым. Вы такой! Я вас вижу таким. – Он схватил Сохатого за плечи и потряс. Загадочная русская душа в Сохатом безвольно трепыхалась, потому что ее обладатель затравленно смотрел на стилиста и не сопротивлялся его креативным инстинктам.
– У него борода плохо сбоку растет. – Волк заступился за друга и даже показал места, где у того скуден волос. – Он будет похож на козла.
– А вам необходим перстень, – переключился стилист на Волка. – С каким-нибудь удивительным камнем. Сапфир! Да, конечно, сапфир. Сапфир – знак Рыб, а Рыбы – знак футбола. У вас футбольный проект. Что же я гадаю – это же так очевидно. Он не только изысканно красив, но и оберегает от зависти и вероломства. Древние германцы считали, что сапфир помогает обрести победу тем, у кого чистые помыслы. Я вижу по глазам, что это именно ваш случай.
Авессалом развернул Волконского на свет, тот зажмурился от солнечного луча, но патлатого выдумщика прищур не сбил с толку. Он восхищенно зацокал языком – дескать, вот сразу видно породу. Голубые глаза, черные брови с изломом на краях.
– Когда у вас день рождения, молодой человек?
– Шестого июня.
– О-о-о-о! Не забывайте, юноша, что шестого июня прохождение Венеры по диску Солнца – одно из редчайших и полезных для науки астрономических явлений. Вы избранник судьбы. Этот год особенный для вас.
– Что-то все эти звезды, планеты, кометы и прочие летающие объекты стали меня доставать, – тайком пожаловался Соха своему другу.
– А вам нужен агат… – только заикнулся Авессалом, как Волк перебил его диким воплем.
– Агат! Точно – агат! Но не тебе, Соха, агат нужен, а всем нам. Как же до меня раньше не доперло!
– Волк, ты что? – перепугался Соха. – Если нужно, купим агат. Всем нам. Как скажешь. Только не волнуйся.
Поскольку Авессалом ничего не понимал в русской перебранке, он заказал себе еще кофе. И снова занялся пытливым созерцанием.
– Грааль! – Волка распирало. – Они будут играть за Грааль! Чистые помыслы! Агат. Авессалом – молодчик! Матч эры за Грааль. Это самый известный символ эры. И главное, похож на кубок. Это или чаша, или блюдо-тарелка. Приз, как в футболе. Наиболее знаменитый Грааль в Валенсии. Это как раз чаша! Чаша, понимаешь? Из агата. Она из агата! Как же я не просек это раньше!
– Чаша – это хорошо. – Соха, как в разговоре с психически нездоровым, предпочитал не спорить. – Я, ты знаешь, всегда за чаши, стаканы и вообще за большие объемы. Но ты мне сначала объясни, что такое твой Грааль. Я не знаю.
– Грааль – это сосуд, из которого причащались Иисус и апостолы на Тайной вечери.
– Ты издеваешься надо мной? Понятнее говори – я ж не поп.
– «Код да Винчи» смотрел?
– С Жаном Рено? Смотрел. Но ничего не понял. И ничего не помню.
Волк осознал, что с Сохой тонкие богословские материи обсуждать бессмысленно, но пренебрежительно махнуть рукой – значит, обидеть белобрысого кретина, поэтому нужно перевести все на доступный тому язык. Впрочем, с этой проблемы – проблемы перевода, – как правило, начинались ереси и расколы в прежние времена. А толмачи получали свою заслуженную анафему. За смущение умов!
– Иисус и апостолы (это друзья Иисуса, чтоб ты понимал) сидели за столом перед тем, как Иисуса арестовали. И Иисус дал им хлеба и вина и сказал… Впрочем, не важно, что он сказал.
– А чего сидели? Просто ели или торжество какое-то было, то-се, пятое-десятое?
– Пасха была.
– Пасху уважаю – хороший праздник. А чего они только хлеб и вино? Так и напиться без нормальной закуси недолго. Яйца они, чего, не уважали?
Волк понял, что две тысячи лет христианства все-таки прошли недостаточно продуктивно. С точки зрения пропаганды и популяризации. Но зато они научили общество терпимости. В частности, он, Волк, должен был бы сейчас послать Сохаева к бабушке главного противника Христа, но он сдержался и продолжил:
– Это была другая Пасха. Тогда не ели яйца на Пасху. Ели другое. В общем, не важно. Короче, Иисус угощал своих друзей с блюда и то ли из кубка, то ли из чаши. Вот этот сосуд и называется Граалем. И с тех пор многие спорят за право считать чашу, блюдо, кубок, которые у них хранятся, тем самым Граалем. Их много – не меньше десяти Граалей.
– А что тут удивительного? Этих Граалей должно быть порядком. Там же народу, ты сам говоришь, была полная коробочка. У каждого по Граалю.
– Нет, Иисус их всех причащал… то есть кормил из одной чаши. Понимаешь?
– Странно. Чего у них тогда, совсем туго было с посудой? Я помню, мы по молодости в девяностых из горла# по кругу пили, – тогда времена были совсем лютые. Но потом пластиковые стаканчики появились, то-се, пятое-десятое. И все стало прилично. Все-таки культура, как ты ни спорь, а побеждает.
Волк и не думал спорить. Он бы даже с удовольствием выпил чего-нибудь крепкого за полную и окончательную победу культуры. И кажется, хотел осуществить этот план, сделать заказ…
– Вам нужны пиджаки и сюртуки с длинными полами! – вдруг осенило Авессалома. – Только без галстука. Допустим, шейный платок. Но не повседневно. Легкая небритость. Парфюм «Terre d'Hermes». Обязательно маникюр. Болеть – за «Челси».
– Это еще почему? – Волк, кажется, был согласен придерживаться всех, даже самых необъяснимых рекомендаций, но на последней реплике он возмущенно споткнулся.
– Потому что ваш аристократизм нужно подкреплять соответствующими атрибутами, аксессуарами и страстями. Аристократизм сам по себе глуп, старомоден и не актуален, – снисходительно пояснил Авессалом. – Но если Нептун…
В результате сошлись на том, что Сохатый станет умеренно бородатым, а Волк обзаведется перстнем. Остальное – факультативно.
– Интересно, а в каком месте у этого придурка вибрации? – задумался Сохатый по пути в аэропорт. – Представляю, как Фама нас затравит, когда увидит в таком виде.
– А почему ее так странно зовут?
– Потому что ее настоящее имя Тамара, но ей кажется, что это слишком по-быдляцки. Я же тебе говорил – у нее два высших образования, то-се, пятое-десятое.
– А если она нам не понравится или не потребуется в проекте, тогда что будем делать? Как ее спровадить? Сам будешь с ней объясняться.
Сохаев снисходительно потрепал Волка по загривку:
– Сейчас увидишь ее и прекратишь меня возюкать дебильными вопросами.
– Увижу и влюблюсь с первого взгляда, – ерничал Волк.
– Мне жаль тебя, Волк. Через полчаса… ну, ладно, через час… от твоего гонора, спеси и прочих понтов ни фига не останется. Торнадо заходит на тихую Женеву. Берегись! От него нет спасения нигде. Даже в семейном омуте. Проверено на других.
Волк занялся психологической подготовкой. Но можно как угодно настраиваться, можно мобилизовать свою несгибаемую волю, которая не позволит закашляться даже на чадящем костре инквизиции, можно проштудировать бестселлер «Как жить без излишних переживаний» и тем не менее проиграть. Проиграть все, потому что нет больше спокойствия, нет уверенности в себе. Нет самого себя. Есть смятение, непонятные щемящие душу чувства, восторг, словно изобразил Джоконду, а потом сжег, потому что знаешь, что завтра напишешь еще лучше. Торнадо – это что… это ерунда. Пронеслось, набезобразничало – и все деловито занялись восстановлением утраченного порядка. И через пару лет вокруг стало даже краше. А тут…
Блондинка. Некрашеная. С минимумом косметики. А может, косметики было много, но она настолько тонко располагалась на лице, что не воспринималась, как нечто привнесенное. Пышные, как парижские блинчики с клубникой и безе, волосы подкручивались ровно настолько, чтобы Фаму нельзя было назвать кудрявой. Абсолютно беззащитный рот с чуть оттопыренной нижней губой, которая создавала ощущение детской обиды, которая не проходит с годами, а только затаивается в ожидании очередной злой выходки со стороны взрослых. Темные брови, и одна, кажется, чуть выше другой, но эта неправильность только увеличивала шарм, излучаемый Фамой. Ради этих нескольких миллиметров отклонения от симметрии хотелось совершить что-то бессмысленное и вместе с тем высокое. Например, паломничество в Сантьяго-де-Компостеллу, даже не задумываясь о том, бывал ли на самом деле в этих краях святой Яков. Завещать свое тело для медицинских экспериментов с надеждой, что именно твой хладный труп распотрошит на институтской практике будущий изобретатель лекарства против рака и СПИДА. Хочется помочь задержать милиции распоясавшегося весеннего маньяка, а потом из милосердия и ради пробуждения раскаяния носить ему в тюрьму продуктовые посылки с трюфелями, устрицами и артишоками для снижения холестерина в крови. Или вдруг еще захочется ни с того ни с сего в лютый декабрьский мороз и гололед пойти на избирательный участок и проголосовать за «Единую Россию».
А еще у Фамы были нереальные глаза. Огромные, светлые. Вроде бы идеальные. И вместе с тем над ними как будто чуть-чуть припухли веки. Поэтому они стали немного грустными. Словно знающими тайну, которой нет названия, а значит, которую невозможно разгадать или открыть. И уж тем более упразднить.
– Мой милый Бельчонок! – Соха в экстатическом порыве протянул рот новому креативному директору (это уже не подлежало сомнению), но хлестко получил по губам «Дневной красавицей» на французском языке. К счастью для Сохатого, западные издатели придерживаются иных стандартов, нежели российские, – Фама читала Кесселя в бумажном переплете. Так что удар получился щадящим, сугубо превентивным.
– Тушкан белобрысый, опять курил с утра сигары? От тебя несет. И что это за букет? Когда у тебя появится вкус? Это же веник. Большой, яркий, но совершенно безалаберный. Сами цветы, правда, хорошие. Все равно спасибо! Все-таки ты очень мил и забавен в своем невежестве. Я тебе рада. – Фама в нескольких фразах безо всякой злобы и раздражения прогнала такой выводок эмоций, что друзья растерялись.
Волк опомнился раньше и выхватил у дамы их мечты чемоданчик.
– Тушкан, хватит столбом стоять – ты не в армии. Лучше познакомь со своим другом – сразу видно, что он благородный юноша.
– Волконский. Сергей Волконский. У него, как и у тебя, два высших образования, то-се, пятое-десятое.
– Наконец от тебя какая-то польза, Тушкан. Знакомишь с интеллектуалами. А почему вы с ним дружите? – поинтересовалась Фама у Волка, словно речь шла не об общении с homo sapiens, а о ежедневной необходимости погружать руки по локоть в фекалии скунса.
– Да мы с детства, – оправдывался Волк. – А потом еще в школе.
Но Фама задала вопрос, не желая знать ответ. Она ведь его задавала не для себя, а для того, чтобы такие невразумительные личности, как Волк и Сохатый наконец осмыслили свои взаимоотношения. Они и осмысляли. А в это время ее печальный, словно от сознания мужского несовершенства, взгляд уже изучал пространство свободной Европы на предмет готовности к капитуляции перед силой красоты.
– Мы кого-то еще ждем? Пошли! – приказала Фама.
– А твой багаж, то-се, пятое-десятое? Ты что, всего с одним маленьким чемоданчиком? А где все остальные вещи? – изумился Сохатый.
Фама посмотрела на него так, как если бы у матери Терезы спросили, где же ее лимузин, норковое манто и бриллиантовое колье. Невинность и сама скромность были оскорблены, уязвлены и растоптаны вопросом невежественного человека, существовавшего по ту сторону морали и прочих тонкостей высокой культуры.
– Ну конечно, это все! А ты что, хотел, чтобы я из Москвы с собой шкаф притащила?
– Нет, но я привык… ты каждый день в разном… и вся такая шикарная… и… это ничего страшного… мы с Волком тоже по-спартански.
– Да, в разном. Я и буду в разном, – успокоила Фама. – Сейчас поселюсь в отеле. Вы подождете меня внизу. Приму душ, переоденусь, а потом мы поедем по бутикам, и вы мне купите вещи, которые я буду здесь носить.
Судя по тому, что Фама употребляла исключительно множественное число, она даже гипотетически не допускала, что Волк их покинет, оставив наедине с белобрысым необразованным чудовищем. И она была права.
Обычно мужчины тоскуют, когда женщины таскают их за покупками. Могут даже скривить лицо, когда им не нравится вещь, но потом, с появлением семейного опыта, привередливость проходит. Процентов девяносто мужчин именно в магазине вдруг откровенно признаются себе в том, что жалеют о вступлении в брак. Половина разводов окончательно замышляется именно в магазине. И может быть, скука на лице мужа, сидящего на стуле рядом с примерочной, – это вовсе не знак капитуляции, а свидетельство принятия бесповоротного решения, которое сделает его жизнь лучезарной. Но все это отчасти про Соху и совсем не про Волка. Погиб Волк, погиб…