- Надо полагать, я в этом доме последний раз, - говорит Гласов. - Но говорится это не впервые. Я слаб, человек слаб. Здесь подают отменное вино.
Он встает и, шатаясь, направляется к шкафу.
- Как, бишь, называется вино, которое здесь подают?
- Херес.
- Не только херес.
- Моя беда в том, - продолжает Гласов уже из шкафа, - что я всегда забываю названия вин. А так хотелось бы запомнить! Но забывчивость как проклятие висит надо мной. Посмотрите, однако, как недурно я устроился. Вместе весело болтать! Но как вы все просты и оптимистичны. Бьюсь об заклад, что я, бредя во мраке, где и пролегает мой путь, творю, сам того не подозревая, добрые дела. Честь и хвала мне! Я требую ласк! Вам не придумать ничего лучше и полезнее стремления уподобиться мне. Чего желать еще, если ты уже в шкафу? Знаний? Без них проще. Свободы? Без нее легче дышится. Плевать мне на мнение общества. Свобода моей воли расположена, по утверждению великого философа, вне меня, вне моих природных чувств и желаний, она чужда всякой определенности. Я торжествую, потому что я слеп. Я пою свою слепоту и глухоту. Я не протестую, когда из меня выжимают соки и претворяют их в вино. Ребята, я жмых! Из чьих-то соков сработали доброе вино херес, и я пью его с надеждой, верой и любовью.
- Видите, вон сидит девушка, - толкает меня тетушка. - Это Катя.
- Катя... Ну и что? Разве мало ей моей селедки, моего вина?
- Что же вы вцепились в свою селедку, неугомонный?
- Я в селедку вовсе не вцепился, я только стою за правду и хочу установить истину.
- Вы бы пригласили ее потанцевать, скучает девушка.
Приглашаю Катю, и мы бестолково кружимся по комнате.
- Это Шнайдер или Глухман, в лучше случае Пукман, - подает голос Петенька.
- Вы о чем? - спрашивает его Катя.
Неведомый собутыльник швыряет нам под ноги пустой бокал.
- О композиторе, сочинившем эту музыку.
- А вы знаток?
- Он осведомитель, - говорит Захар.
Петенька с навернувшимися на глаза слезами рассказывает лауреату о своей многотрудной службе. Лауреат тронут до глубины души.
ГЛАСОВ: (из шкафа) А вы опасный юноша.
ЗАХАР: Вам лично ничто не угрожает, потому что вы находитесь под моей защитой, а я - обратная сторона этого мерзавца, я тот, кто светлыми деяниями уравновешивает его злобные козни.
ПЕТЕНЬКА: Я никого сегодня не выдам!
- Какой чудесный вечер, - восторженно шепчет Катя. - Я могла бы напевать, и это было бы счастье. А голова как кружится! Веточки, посмотрите, веточки за окном обледенели, в окно тычутся, стучат в стекла... Тук-тук. Тук-тук. А в тех веточках фонари отражаются.
- Тук-тук, - высунулся из шкафа Гласов.
В ответ ему Катя:
- Тук-тук. Тук-тук. Мы с вами танцуем, Максим, и это запишется в летописи незабываемых событий... а вот и кончился танец. Благодарю вас!
Она бросается за стол.
Захар неотступно следует за Петенькой, допытывается:
- Ты никого не выдал? Что ты замышляешь?
- Романтически настроенная девочка, - говорит мне Гласов о Кате, ангелочек, непорочное дитя, гляди, как уплетает твою селедку, брат, а под столом ножками сучит, неиспорченная девушка, одна слезинка которой, поверь мне на слово, стоит много больше, чем пара сапог Наполеона.
Я смотрю, как он устроился в шкафу.
- Только не язви, умолю тебя.
- Я ни-ни, - успокаивает меня Гласов. - Я оперирую фактами, я хирург, вот так-то. Я снимаю пенки, а варенье предлагаю другим, я не жадный. Я не прочь разрыдаться на твоем плече, браток.
Катя, подлетев, в ухо мне:
- Тук-тук.
- Отстаньте на минутку, Катя, - говорю ей, а сам смотрю на Гласова.
Разлегся он в шкафу. Я не видел слез в его глазах, но ощущал их тонкой кожей ладони, которую опустил на его лоб; я ощущал их в биении пульса у его виска, в теплых порывах его дыхания, в движения печально улыбающихся губ. Они, смешавшись с кровью, бежали в его венах, и я его вены сдавливал, сжимал в кулаке, чтобы унять бешеный поток. Белые кристаллы соли удерживались в причудливых морщинах моей ладони.
За стеной гнусно кашлял сосед, но там же, за стеной, звенел уже и юный голосок, он был тонок, словно травинка, и пронзителен, как крик раненой птицы. Я слушал, и мое сердце замирало. Он рос, крепчал, потом сникал и камнем падал вниз. Вот так и жизнь моя! Подростковость вся вышла, а юность проходит. Молодость моя минет, а зрелая пора ужмется до крошечности игольного ушка. Голосок поет за стеной. Я свалился на пол и обхватил голову руками. Вот так, бредешь во мраке, словно Гласов, и внезапно отключаются ноги, отмирают; мир и дальше спешит, а тебе уже не до того, ты ослаб, ты измучен, ты коришь себя, винишь во всех грехах смертных. А где взять силы, чтобы подняться, воспрянуть? Голосок за стеной душит меня, выжигает мое сердце. Что за чудо вызвало к жизни этой ясный и волшебный звон?
Вдруг звонок.
- Входите, - кричит Никита, - этот дом открыт для всех.
- Телефон, - поясняет тетушка.
- И я вам хочу кое-что объяснить, - теснится к ней Петенька.
Никита берет трубку:
- Так... Понимаю... Лида...
Это конец. Провал. Конфуз.
Из шкафа длинно торчит нога Гласова.
- Вера не придет, - говорит Никита, бросая трубку, - она у подруги своей, у Лиды.
Я опять в крик:
- Получается, все это напрасно? Вот все это, - я обвожу рукой, как если бы хватая скрюченными пальцами, праздничный стол, - напрасно?