— Вы его знаете?
— Здеся я всех знаю.
— Надо думать! Он ничего мужчина?
— Это кто?
— Ну, Евлампий?
— Да ить как сказать… — Дед раздумчиво пожевал плоскими бескровными губами, глаза его жутковато глядели куда-то поверх головы учителя, не участвуя в разговоре. — Уросливый он мужик. А так ничего, мастеровой. У других бывает, что руки к заднице суровой ниткой пришиты, Евлампий же, он ничего. Зашибает только.
— В каком смысле?
— А пьет.
— И сильно?
— Всяко, — неопределенно ответил дед Паклин. — Всяко пьет. Голосовать пойдешь? А, ты же городской, тебе голосовать не надо. Все забываю. То одному иттить неохота. На обратной дороге загляну, совет один дам тебе.
— Буду ждать, Нил Васильевич.
Нил Васильевич домой возвращался часа через два, когда солнце пекло уже во всю силу. Дед сам открыл калитку, сел на зеленую скамейку в тени дома и слабо позвал:
— Есть кто живой?
Павел Иванович лежал на раскладушке в сенях и читал стихи Иосифа Уткина.
— Я здесь!
— Садись-ка рядком, поговорим ладком. — Дед дышал неровно, в груди его хрипело и клохтало. — Вот ты баню рубить собрался, а черта у тебя есть? Без черты, совсем нельзя.
Павел Иванович сходил в летнюю кухню и достал с полочки железку, которую сунул ему прораб Гулькин при весьма драматических обстоятельствах, и в протянутой руке принес ее деду Паклину. Тот взял железку, покатал на ладони, будто горячую, и положил на скамейку рядом с собой. Железка как железка, она напоминала вилку, имеющую с двух концов по два загнутых зуба — с одного покрупнее, с другого — помельче.
— У меня черта лучше. Мою чуть чего возьмешь.
— Спасибо, — Павел Иванович не имел решительно никакого представления, для чего предназначен этот нехитрый инструмент — черта, но выпытывать у деда Паклина про то не решился, подумав: «Настанет момент, спросим».
Нил Васильевич сцепил на животе черные руки пальцами, похожими на корневища, приосанился и повел речь о первых выборах зимой одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
— Я тогда был уполномоченным кредитного товарищества, и поручили мне возить урну по дальним заимкам. Рысак был — огонь. Только, значит, ветер в ушах: и-и-и! — да снег лохмотьями из-под копыт. Знатко было. Да и я тогда в самом соку ишшо, в жилочках кровь наигрывала. — Дед постучал себя по карманам, собираясь закурить. Павел Иванович протянул ему свою пачку, но Нил Васильевич отказался взять сигарету.
— Крепости в них почти что и нет, сосешь, как мокрый сучок. Я вот махры лучше, эту зыбанешь, так окалина с заду сыпется. Махры прикупил по дороге — и дешево, и сердито. Счас что? Сунул бумажку, пошел. Ни музыки, ни благолепия никакого. Сидят тама, зевают. Раньше, бывало, факела зажигали. И-и-и-и!
Павел Иванович уже заметил, что поначалу, для завязки, так сказать, Нил Васильевич говорил последовательно и логично, потом же вдруг, то ли из полного пренебрежения к собеседнику, то ли по лености или старости, начинал изъясняться прерывисто. Было такое впечатление, что у одной или нескольких шестеренок в голове деда не хватало зубьев, и шестеренки эти начинали проворачиваться с неприличной поспешностью или же наоборот — их заедало и вертелись они с натугой.
— Почто, мол, старухи нет твоей? Я за старуху свою не ответчик. — Дед повернулся к Павлу Ивановичу и ожег его странными своими глазами. На донышке глаз робко пробивалась голубизна, будто на дне колодца, едва различимые сквозь серую тяжесть воды, лежали вразброс осколки голубого стекла.
— Моя черта лучше, мою и возьмешь. Лес где валить будете?
— Не знаю, Евлампий знает.
— Ничего он не знает, твой Евлампий! На Черной речке надо валить.
— Я ему скажу про Черную речку.
— Скажи. Мой сарай видишь? — Паклин от плеча повел кривыми пальцами направо, где маячила загороженная соснами крыша его дома. — Тама у меня сарай есть, сам рубил. Бревна от реки таскал, два бревешка свяжу, понимаешь, и утром по росе, когда трава склизкая, и попер. Тогда моложе был…
— Там же сплав, там лес, Нил Васильевич, государственный.
— Конечно, государственный, от казны лес-то.
— Значит, воровать советуете?
— Почто, поди, воровать-то? Его, лесу, по берегам видимо-невидимо валяется, все одно сгниет. Здесь все берут, только клейма спиливают, чтобы, значит, инспектор не придрался.
— Я на это не могу пойти, Нил Васильевич.
— Ну, и дурак. Я ить от добра советую.
— Понимаю.
— Ни шиша ты не понимаешь. Но поймешь. Тогда про мой совет вспомнишь. Вот так. Отставной полковник Толоконников также моего совета не послушался и пятый год дом колотит. Видел его дом? Он возле станции?
— Не обратил внимания. Мне уже про тот дом говорили, надо будет заглянуть при случае.
— Тоже все по-честному хочет, полковник. В магазине материалы покупает, да в кооперации когда выписывает, квитанции отдельно складывает — для ревизоров. Добрый капитал ухлопает человек. А зачем? Где можно за поллитровку дело спроворить, он, глядишь, сотню выкладывает. Седой уже весь, а рассудок как у дитя малого, тьфу ты, прости господи! И ты такой же — хочешь, чтобы овцы целые были и волки сытые. Взялся строиться — крутись, смекай, приглядывайся. Да. — Дед приставил ладонь ко лбу козырьком, загораживаясь о солнца: какое-то движение на улице привлекло его внимание. Павел Иванович заторопился:
— Вы ведь здесь давно, Нил Васильевич?..
Дед опустился на скамейку, не отнимая руки от лба:
— Сказано — всю жисть.
— Вы, наверно, слышали про атамана Сыча?
— Кого?
— Про атамана Сыча, говорю?
— Много их тут было, атаманов… Филька Кривой, Семка Брюхин, Варлаам Гнедой, Матвей Криворукий, Сафьян Хмельной, Гурьян Свинцова Глотка. Этот расстрига, из попов был.
— Кто?
— Гурьян Свинцова Глотка. Бывало, как запоет, стекла в избах ноют. Сам его видел, к отцу моему заворачивал когда, мироед проклятый.
— А Сыч?