Аэросани вытащили на санную дорогу, бежавшую круто вниз, к избяным пригородам. Пашка важно надел краги, сшитые бабушкой, и влез на переднее сиденье, толпа с гиком надавила сзади, и сани понеслись. Сразу обнаружились конструкторские неполадки — заклинило рулевую лыжу, и Пашка налетел на повозку, которая везла бочку, привязанную к розвальням веревкой. Посыпалось стекло. Лошадь оскалилась и поперла в снег; вниз с горы, соря капустой, покатилась огромная бочка. В ней, выяснилось позже, было двести пятьдесят килограммов капусты «провансаль». Пашку вытянули из помятых аэросаней. Он был обсыпан стеклом и крепко жмурился, боясь открывать глаза.
Потом на Пашкиной квартире милиционер составлял акт, показания давал усатый возчик, черный старик. Капуста была погублена, и ее стоимость три месяца выплачивала по суду Пашкина мать. Сани были брошены на месте аварии и растащены по частям.
С тех пор утекло много воды, но первую свою крупную неудачу Павел Иванович запомнил надолго. Потом он собирал марки, в пересыщенных растворах растил кристаллы, выпиливал лобзиком, пробовал набивать чучела птиц, рисовал акварелью, ходил одно время даже в секцию бокса, а в восьмом классе, будучи уже довольно взрослым и ниспровергателем основ, полюбил американскую актрису Дину Дурбин. Сразу после войны в кинотеатрах городишка, где жил Пашка, шел фильм с ее участием — она играла школьницу, ездила на велосипеде и нежно пела песенки. Пашка Зимин собрался в Америку, чтобы найти в большой стране маленькую женщину и сказать ей напрямую о своем неизбывном и вечном чувстве. Этот порыв был не сиюминутный, поворотить Пашку с избранной дороги не мог бы, пожалуй, никто, если бы не старый журнал «Кино», где была статья об этой американской звезде, фильм, оказывается, снимался аж в 1929 году, и Дине Дурбин, как показывали элементарные арифметические выкладки, к тому моменту, когда пышным цветом расцвела и окрепла Пашкина любовь, перевалило шибко за сорок. Удар был коварен и жесток тем, что, будто топор палача, обрывал на корню всякие надежды. Но Пашка не удавился на бельевой веревке, он вдруг начал хорошо учиться и весь ушел в себя. После школы был филологический факультет Томского университета, и студент Зимин, застенчивый очкарик, превзошел всех: к пятому курсу он в совершенстве знал два языка — французский и английский, по остальным предметам имел круглые пятерки, знания его были прочны и обширны. Один профессор старой школы на выпускном вечере назвал Павла Зимина настоящим интеллигентом, каких наши вузы выпускают, увы, немного, и гордостью университета. Еще профессор подчеркнул особо, что коллега Зимин не остался на кафедре, (а предложение такого порядка ему делалось) и предпочел научной работе школу. Этот жест весьма похвален и достоин подражания. Профессор сказал еще, что он кланяется коллеге Зимину и глубоко сожалеет вместе с тем об утрате, которую понесет в связи с его уходом наука.
В школе Павел Иванович Зимин быстро стал образцово-показательным учителем, его без конца приглашали выступать на конференциях, его просили писать статьи о современной английской литературе, его уже несколько лет переманивает пединститут, гороно носит его на руках и загружает всякими утомительными поручениями. Павел Иванович безропотно тянет нагрузки, и терпению его поистине нет предела…
К бане Павел Иванович приобщился неожиданно.
Год назад один не очень близкий приятель позвал нашего героя попариться. Вечером в субботу, предварительно созвонившись, они двинулись на автобусе в пригород, где жила в своем доме тетка приятеля, и Павел Иванович в этот исторический для себя вечер впервые приобщился к святому и некороткому действу. После бани ласковая старушка угостила их чайком с липовым медом. Домой они вернулись в состоянии нежной утомленности, и с тех пор в конце каждой недели Павел Иванович не отходил от телефона — ждал: пригласят его на этот раз или не пригласят, позовут или не позовут? Его звали, потому что человеком он был компанейским и мягким в обхождении. Мало-помалу сколотилось нечто вроде сообщества из трех-пяти постоянных членов, самозабвенно полюбивших русскую парилку. Был написан и даже принят единогласно Устав Общества Любителей Бани. Принят он был после долгих обсуждений и имел лаконичную форму. Павел Иванович завел специальную папку, куда складывал вырезки из журналов и газет со статьями, касающимися прямо или косвенно банных дел. Он узнал многое. Узнал, например, что впервые книга о русской бане, как то ни странно, появилась во Франции. Автором ее был отставной лекарь царского двора, он весьма компетентно рекомендовал французам пользоваться баней на наш манер, как процедурой великого профилактического свойства. Павел Иванович вычитал также, что еще в семнадцатом веке Европа не знала мыла, и дочь одного, опять же французского короля, умерла в молодые годы от заурядной вшивости.
Однажды парился учитель Зимин в компании. Долго они парились. Переговорено было немало и про всякое. Начали, кажется, с небывалой засухи в Нигерии, после как-то незаметно прибились к несколько традиционной проблеме физиков и лириков. Павел Иванович произнес блестящий монолог о гуманитариях — о людях, которые мыслят, как правило, широко и нетрадиционно.
С полка, бросив веник, сполз тучный заместитель управляющего строительным трестом, мужчина тихого нрава, расходующий себя весьма рачительно. Заместитель притулился рядом с Павлом Ивановичем и засвистел носом. Он всегда свистел, и особенно громко, когда думал. После некоторого молчания приятель спросил, медленно цедя слова. Он будто отбивал телеграмму, и каждое слово этой телеграммы стоило дорого.
— Ты, Паша, можешь хоть гвоздь, например, заколотить, куда надо?
— А при чем здесь гвоздь?
— А вот и причем. Рассуждать-то нынче все мастаки, делать — не каждый способен.
Учитель понял, что дискуссия выкатилась из академического русла, и, задетый за живое, пустился во все тяжкие:
— Я вам уже говорил, что купил дачу?
— Было такое, — ответил заместитель.
— Так вот. К зиме срублю на даче баню. Своими руками! — крикнул Зимин, чтобы пересилить голосом исходящий из носа инженера свист.
— Сам?
— Да. Вот этими руками!
— Моей помощи не просить! — отрезал инженер-строитель Григорий Силыч.
— Ни в коем случае!
— И сам все достанешь?
— Сам и достану!
— К зиме, значит?
— К зиме. По рукам?
— По рукам!
Все предыдущее было сказано нами для того, чтоб вскрыть исток острого желания учителя словесности Павла Ивановича Зимина построить на даче баню. Павел Иванович сам любил попариться не вскользь и по случаю, но длинно и ритуально. Это одна сторона дела. Вторая заключалась в том, что учитель Зимин хотел создать как бы базу, как бы мужской клуб для членов общества, имеющего все официальные статусы, за исключением разве что счета в банке и круглой печати. Учитель знал, что в случае провала строительства несмываемый позор падет па его голову, но иначе поступить не мог, поскольку, кроме прочего, хотел, наконец, и самоутвердиться, хотел показать всем, что он не только эрудит и книжный червь, но человек хваткий, удачливый и вполне вписывается в современные стандарты. Успех избавил бы Зимина от комплекса неполноценности, который прятался втуне, глубоко, и мешал дышать полной грудью.
В журнале «Наука и жизнь» была найдена статья с цветной вкладкой, на которой изображались бани разных типов и назначений. Павел Иванович без колебаний выбрал набросок архитектора Келли и взял его за основу, усмотрев в нем целесообразность простоты. Баня эта — рубленый дом с острой крышей — состояла и двух отделений: собственно парилки с полком, топкой и предбанника. Просто и ладно. На то и академик Келли. Вдобавок академик архитектуры ничего такого не выдумывал, положась исключительно на опыт поколений.
Поставить сруб учитель Зимин собрался за время отпуска и всю работу закончить к зиме.
Спал Павел Иванович на раскладушке в летней кухне, насквозь дырявом сооружении из горбылей и неструганных досок. На кухне сквозило, ветерок ночью сочился сквозь многочисленные дыры со шмелиным гулом. В смутной предсонной зыбкости Павел Иванович ощущал, радуясь неизвестно чему, множество запахов, и когда в темноте он открывал глаза, то всякий раз видел сквозь выбитый сучок на крыше лохматую звездочку. Звездочка качалась и никогда не увеличивалась размером, только бледнела к утру и пропадала. Небо было здесь такое же, как и в городе, только вроде бы новое, будто освеженное красками, очищенное, оно было здесь, просторней и выше. На восходе щели между досками прострачивались рубином, пламенели вершины сосен, влажная зелень темнела, над ней курился томный парок.
Пора вставать, подниматься!
Павел Иванович сперва производил разные дыхательные движения по системе йогов, потом была общая разминка, бег на месте, приседания и всякое такое, потом следовал массаж всего тела и водные процедуры.
Павел Иванович вылил на себя первый ковшик воды из железной бочки. Вода была холодной, Павел Иванович визжал, как женщина, увидевшая мышь.
Широкую улицу тем временем вяло переходил дед Паклин из дома напротив, и азимут он держал на калитку учителя.
— Привет суседу! — издали и громко крикнул Нил Васильевич Паклин, старожил здешних мест.
— Доброе утро, Васильевич! — бодро ответил учитель Зимин, направляясь встречь. — Милости просим. — Павел Иванович кругло повел рукой, приглашая старика присесть на скамейку в тенечке. Скамейку эту Павел Иванович сколотил сам и покрасил зеленой краской.
— Некогда, гражданин хороший. — Дед все еще забывал, как зовут нового дачника.
— Присядьте хоть на минуточку.
— Тута постою. — Нил Васильевич обнял штакетник и распластался на нем. Дед был до того худ, что Павлу Ивановичу уже не в первый раз представлялось, будто под рубашкой и штанами его вовсе нет тела. Еще поражали глаза старика — они были отделены от сущего, от живой души, и смотрели всегда с одинаковым выражением потусторонности. Эти глаза были холодной совестью высшего порядка.
— Курить есть?
Павел Иванович сбегал в летнюю кухню за сигаретами, дед тряскими руками долго управлялся со спичками и задымил, глядя в небо, подернутое еще румянцем, уже редким и высоким.
— Знойко будет.
— Пожалуй…
— Я тебе говорю — знойко будет! — повторил дед с оттенком досады.
— Совершенно верно.
— Баню-то рубить не раздумал?
— Да вот завтра-послезавтра с утра собираемся лес валить.
— С кем это?
— Евлампий из школы обещался помочь.
— Это который? Синельников Евлампий?
— Синельников. Он в школе слесарем работает.