Волей-неволей он являлся вероломным другом. Мартюхин ошибся и принял его за союзника, а он, враг их замысла, посланный в Москву предупредить Ивана III, благодаря случайности оказался посвященным в самую сущность заговора...
Одно мгновение Артемий готов был сбросить личину и сознаться, объяснить всю правду. Он не считал себя виновным, так как только воспользовался оплошностью врага, но ему было стыдно, что за радушие, за хлеб, за соль приходится платить изменой...
Душа юноши возмущалась, но разум шептал, что следует пользоваться выгодою положения, что он может оказать великую помощь Москве и заслужить вечную благодарность боярина Кошкина.
Образ Любушки встал перед мысленным взором Артемия, с колебаниями было покончено.
Мартюхин, ставший особенно мягкосердечным, продолжал нахваливать гостя, но его искренние речи больнее ножа терзали юношу.
Помимо смущения, испытываемого от этого незаслуженного одобрения, у Артемия возникли опасения.
Если его приняли за гонца от князей Андрея и Бориса, значит, такой гонец вот-вот может явиться и Мартюхин поймет, какую змею пригрел на груди.
Нужно было действовать решительно и энергично.
Оставаться здесь, в Карзеневе, значило подвергать опасности не только себя, но и, главное, дело, которому он желал служить всей душой.
Приедет гонец от князей, и Онисим, осознав свою ошибку, выместит весь гнев на изменнике. Он забудет былую приязнь к старику Львову, он не поймет, что идеи молодежи не могут зависеть от кровного родства, он не сумеет смириться с мыслью, что не подкуп, а сердечное влечение заставили Артемия перейти на сторону Москвы, он отнесется к юному другу, как к предателю, и убьет его, как ядовитую гадину.
Грамотка Михайлы Ивановича попадет в руки врагов, и, кто знает, может, бедный старик головою поплатится за свою смелость!
А великий князь московский никогда и ведать не станет, ради кого погибли старик и юноша, стремившиеся послужить великой идее.
Удельные князья могут казнить и миловать свой народ, и никто спрашивать не смеет, за что погубили или пожаловали.
- Спасибо, Онисим Петрович, за хлеб, за соль, за радушное угощение. На добром слове благодарствую, - решительно вставая из-за стола, сказал Артемий и низко поклонился хозяину. - Не обессудь, если чем не угодил.
- Отдохнуть хочешь? Доброе дело, молодец! Всю ночь, чай, ехал, ответив на поклоны, возразил Мартюхин.
- Не, Онисим Петрович, в путь пора...
- В путь? И отдыхать не станешь?
- Торопиться наказано.
Артемий боялся, что старик начнет уговаривать его, а меж тем каждая лишняя минута под кровлей Мартюхина была для него крайне тягостна. Он мысленно решал, что не склонится ни на просьбы, ни даже на приказания, и с удивлением услыхал:
- Да и мне наказано не задерживать тебя!
Лошадь успела отдохнуть. Юноша вскочил на коня и, сопровождаемый конюхом и служилыми людьми, низко кланявшимися молодому гостю, выехал со двора Мартюхина.
"Ну, теперь давай Бог ноги!" - подумал Артемий и, словно угадав, что несколько часов спустя за ним бросятся в погоню, свернул с Московской дороги на узкую тропинку, извивавшуюся среди леса и направлявшуюся в глубину чащи.
Хоть и давно то было, а он езжал с отцом этой дорогой, мало кому знакомой, и помнил все извилины.
- Вот смотри, сынишка, - говаривал отец, - направо возьмешь - в топь попадешь, налево двинешь - век не выйдешь, а если правдою, да силою, да путь срединою - на свет, на Божий, сразу угадаешь!
"Хотел я чисто вести дело, - мысленно оправдывался юноша, с горечью вспоминая только что пережитую сцену, а такой случай подвернулся, что и сам не рад... Прости, Онисим Петрович, не хотел я нанести тебе обиду, за хлеб, за соль злом отплатить... Такая, видно, линия вышла..."
Юноша не мог быстро двигаться вперед. Тропинка была узка, бурелом и валежник заграждали путь. Вороной конь фыркал и поднимал уши, по временам шарахаясь в сторону, но Артемий ласково гладил его по шее, ободрял, и звук привычного голоса успокаивал Воронка.
Прошло несколько часов.
Пробираясь по лесной чаще, Артемий услышал какие-то отдаленные голоса и топот лошадиных копыт.
Погоня! В Карзенево явился настоящий гонец, и за обманщиком послали вдогонку!
Артемий ощупал оружие: за его поясом были шестопер и кистень; в кармане лежал булатный нож. Юноша приосанился и решил, что дешево не отдаст свою жизнь молодецкую.
А голоса все приближались, и звук копыт звонко доносился по замерзшей почве.
Погоня приближалась - столкновение было неизбежно...
Глава IV
В ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИХ ХОРОМАХ
В одной из комнат великокняжеского дворца, стоявшего в Москве, на "Ярославском месте", у окна, на высоком точеном кресле, изукрашенном искусством иноземных мастеров и покрытом ярко-пунцовою "камкою", сидела София Фоминишна, супруга Ивана III, племянница греческого императора, видная и красивая женщина с умным лицом и ярко блестевшими черными глазами.
Великая княгиня носила древнерусский наряд с низко, до полу, ниспадавшими рукавами парчового летника, с соболями вокруг ворота, с жемчужными запястьями, со сверкающим ожерельем, как носили по обычаю русские княгини, но этот широкий, совершенно не обрисовывающий стан наряд мало шел к ее стройной, прекрасно сложенной фигуре.
Высокая шапка-столбунец, сияющая разноцветными каменьями, с бесценною опушью из соболя лежала на столе возле Софии.
Она сняла ее с головы, так как не нравился, тяготил княгиню русский обычай, требующий, чтобы замужняя женщина не ходила непокрытой. И костюм этот, дорогой, нарядный и блестящий, тоже не по душе был молодой женщине.
Там, далеко, под благословенным небом Греции и позднее в Риме, когда в силу политических причин, после падения Византии, отец ее, Фома Палеолог, с семейством нашел убежище под покровительством папы Павла II, она привыкла к иному складу жизни, к другим нравам, к легкой и более удобной одежде.
Многое и многое поражало молодую и энергичную южанку, когда, повинуясь воле покровителя своего, Павла II, она, греческая принцесса, обручилась с великим князем Иваном III, приехала в Русскую землю и обвенчалась с будущим "государем всея Руси".
Счастье улыбнулось сироте. Ивану, несколько лет уже вдовевшему после смерти первой своей жены, Марии Тверской, очень понравилась прекрасная гречанка, и он полюбил ее всей душой.
Полюбила и София Фоминишна Богом данного ей супруга, но гордая и властная душа ее возмущалась тем рабски зависимым положением, в котором в силу традиции находились особы княжеского рода.
Привыкнув к известной свободе, зная, что добрая жена - самый верный друг мужа, она живо интересовалась всеми делами Московского княжества, как внешними, так и внутренними, разговаривала со своим супругом, а подчас и советы разумные давала. Между тем приближенные бояре осуждали ее, находя, что не в свое дело вмешивается "римлянка".
Даже и прозвище ей придумали оскорбительное!.. Все называли "римлянкой" или "гречанкой", а того не хотели понять, что она пылким сердцем болела за неустройство да рознь, мешавшие Руси взять настоящую силу!
Тяжелую борьбу приходилось выносить энергичной женщине. Оставаясь наедине с женою, Иван и сам начинал иногда вести с ней деловые беседы, прислушивался к ее мнению и поступал, как она советовала, но никогда не признавал ее правоты, и выходило, что она будто другое говорила, а он по-своему решил, оттого и ладно стало.
Мало-помалу София Фоминишна привыкла к такому положению и даже одобряла его мысленно.
Узнали бы бояре да дружина, что ее совет принял великий князь, против правды пошли бы, потому что "негоже бабу слушать; у нее долог волос, но ум короток"...
Но молодую женщину огорчало другое.
Окружали Ивана недобрые люди, старавшиеся ссорить мужа с женой, не брезговавшие никакими наговорами.