Во второй части «Славянских древностей» я попытаюсь дать картину славянской культуры второй половины первого тысячелетия н. э., когда славяне уже полностью вошли в историю, иными словами, речь будет идти о быте и культуре славян в последний период язычества. Таким образом, древняя протославянская культура не является предметом настоящего изложения[561]. Под языческой славянской культурой мы разумеем культуру славян начиная с древнейших времен существования их и кончая принятием христианства в начале исторической эпохи. В процессе развития этой культуры мы отмечаем отдельные ее этапы; можно, несомненно, установить и дать описание того вклада, который протославяне принесли с собой со времен индоевропейского единства, или определить культурный уровень, на котором они находились в период протославянского единства до разделения на отдельные ветви. В обоих случаях это можно сделать на основании данных филологии. Обзор славянской культуры, какой она была за 500 лет до н. э. или в начале нашей эры, можно было бы сделать и по данным археологии. Но я не ставил перед собой задачи описать эти более древние этапы в развитии славянской культуры, так как такое описание основывалось бы либо на чисто филологической базе — а я, не будучи филологом, не мог бы дать картину культуры конца периода языкового славянского единства, — либо даже на воссоздании тех основ, которые можно обнаружить в праславянском и праарийском языковом фонде. С другой стороны, если бы я захотел проследить характер древней славянской культуры и описать последующее ее развитие лишь на основании данных археологии, то я мог бы опереться только на гипотезы, которые при всей их правдоподобности все же не доказаны[562]. И тогда многие могли бы сказать, что я описываю жизнь германцев или иллирийцев, а не славян, так как ведь не доказано со всей достоверностью, что могилы, о которых идет речь, являются славянскими. Поэтому вместо предполагаемой во многом гипотетической и искусственно сконструированной протославянской культуры я хочу дать более реальную картину духовного и материального уровня жизни славян на заре их истории, когда они приняли христианство, с которым в славянскую культуру сразу же вошло так много чужого, — то есть, короче говоря, я хочу дать картину жизни славян в период язычества, а именно в конце первого тысячелетия н. э., а иногда еще и в начале второго тысячелетия; если же кое-где я обращаюсь к первым векам христианской эры, то я поступаю так лишь в тех случаях, когда речь идет о следах язычества или о сравнении уровня языческой культуры с изменениями, которые произошли в результате принятия христианства. Вполне естественно, что в тех случаях, когда это возможно, и там, где это будет необходимо, мы остановимся на рассмотрении и более древних этапов в развитии славянской культуры, так как мы всегда стремимся узнать, как возникли или развились у славян те или иные элементы культуры, которые мы находим у них в конце первого тысячелетия.
Однако наша задача заключается не только в этом. Вторая наша цель — установить, что́ в воссозданной нами картине славянской культуры является действительно славянским и принадлежит славянам и что в ней заимствовано, так как было бы ошибкой считать, что эта, в известной степени последняя, ступень древней культуры дает нам в общих своих чертах нечто сугубо славянское, только им присущее. В тот период, на что, в частности, указывает археология, славяне уже подвергались сильным чужеземным влияниям — римско-византийским, скандинавским и восточным, и несомненно, что то же мы должны признать и в отношении остальных разделов славянской культуры, о которых умалчивает археология, но говорят другие источники: история, лингвистика и фольклор.
Что касается порядка изложения, то я решил, что лучше всего придерживаться той же разбивки на главы, какой я придерживался в основной работе, составляющей II часть моих «Славянских древностей» («Slovanských starožítnosti»), посвященной культуре древних славян. Эта вторая часть носит в оригинале самостоятельное название «Жизнь древних славян», и к ней я во многих случаях и отсылаю читателя на последующих страницах II книги «Славянских древностей» («Rukověť slovanských starožítnosti»). Как и в первой части данной книги, так и здесь я приношу свою особую благодарность и искреннюю признательность за ценную помощь Г. А. Мазону, профессору славянских языков в Collège de France. Благодарю также аббата Моиз и Жоржа Думезила за помощь, которую они мне любезно оказали под руководством профессора Мазона.
Л. Нидерле
Прага, июль 1925 года
Территория, на которой, согласно гипотезе, изложенной в книге I, развивалась культура праславян, а именно область между Вислой, Карпатами и средним течением Днепра, по своему характеру была в большей своей части неприветлива. В Полесье, да и не только там, имелось много стоячих вод, которые весной превращались в огромные озера, известные уже и древним географам[563]. Большая часть территории была покрыта непроходимыми дремучими лесами, в которых средства к существованию можно было добыть только тяжелым трудом земледельца и нелегкой охотой на диких зверей[564]. «Беловежская пуща» — это живой, сохранившийся по сегодняшний день остаток этого девственного леса. За исключением южной окраины, родина праславян в основном была негостеприимной, климат в ней был холодный, средняя годовая температура составляла плюс 7–8°. Этим суровым характером страны, с одной стороны, и отдаленностью ее от больших культурных центров древности, с другой, объясняется то, что культура славян до той поры, пока они жили вместе на своей прародине, была невысокой, да иной она и не могла быть. Хотя по территории, занимавшейся славянами, или неподалеку от нее и проходили торговые пути, однако они мало использовались купцами; от двух крупных торговых путей — вислянско-одерского и днепровского, — проходивших по ее западной и восточной окраинам, купцы редко отходили в глубь праславянской родины, о чем свидетельствуют археологические находки, которые, за исключением неолитических, являются здесь редкими. Больше всего таких находок встречается в Прикарпатской полосе, в нынешней Галиции, однако весьма сомнительно, обитали ли там славяне раньше. Что касается всей остальной территории, заселенной праславянами, то к ней относится, несомненно, в еще большей степени то, что позднее писал Галл во введении к своей хронике о Польше: «Regio Polonorum ab itineribus peregrinorum est remota et nisi transeuntibus in Russiam pro mercimonio paucis nota»[565].
Так страна и ее обитатели оставались в стороне от культурных достижений, относились ли они к домашнему быту, производству предметов потребления или произведениям искусства, и культура их вследствие этого была бедной и примитивной. Лишь после расцвета Римской империи, когда границы ее при Августе достигли Дуная, а при Траяне — Семиградских Карпат и среднего течения Днестра, сильное влияние римской культуры впервые стало проникать в праславянские земли и при этом в глубь Руси и в Прикарпатье. А вскоре, частью одновременно с римским, частью позднее — вместе с готами, пришло новое сильное культурное влияние, также распространившееся далеко за Вислу к среднему Днепру. При посредстве готов среди обитавших здесь славян распространилось, с одной стороны, влияние германской культуры, которая тогда была выше славянской, с другой — влияние культуры римской и христианской. Еще большее значение, чем утвердившееся влияние этих двух упомянутых выше культур, имело распространение славян со своей прародины в соседние, а иногда и в отдаленные земли, особенно усилившееся примерно со II или III веков н. э. Хотя западные славяне застали восточную Германию в основном безлюдной, но здесь все же сохранились остатки германских поселений и галльских городов; южные славяне, распространившись до Дуная и за Дунай, были поражены римскими и греческими городами, виллами, водопроводом и мостами, а восточные славяне столетие за столетием все глубже и глубже попадали в сферу влияния черноморских культур — греческой, сарматской и хазарской. Таким образом, значительная часть славян пришла в тесное живое общение с более высокими культурами, в той или иной степени оказывавшими на них влияние. Так, мы видим, например, что уже в VII и VIII веках южные славяне широко использовали римские методы ведения боя и важнейшие военные изобретения.
Вторая половина первого тысячелетия также принесла с собой новое культурное влияние. Из Азии пришли гунны и авары, принесшие с собою в среду славянства ряд новых институтов, обычаев, изделий, а начиная с VIII века значительное влияние на Центральную и Восточную Европу стали оказывать империя франков и завоевания Карла и его преемников, которые принесли с собой христианство и привели к полному изменению условий существования и домашнего быта.
В тот же период на Восток, в среду днепровского славянства стали активно проникать скандинавы, принесшие с собой совершенно новую, особую культуру, соперничавшую там с сильным влиянием азиатских культур, распространявшимся среди южной части восточного славянства купцами, плывшими по Черному морю и Дону или подымавшимися вверх по Волге.
Это множество интенсивных культурных связей совершенно изменило древний праславянский быт. Мы встречаем в нем римские обычаи и нравы, римское, точнее римско-германское, ремесло (вернее, римские ремесла, распространявшиеся германцами); видим новые германские обычаи и институты, хозяйственные нововведения, развивающееся морское дело, подражание германскому и византийскому искусству; видим, как южные и восточные славяне подпадают под влияние Востока; мы видим, как даже христианские представления проникают в языческие верования.
Все это, с одной стороны, подняло славянскую культуру на более высокую ступень — славяне вступают в ряд культурных народов, — с другой же — денационализировало ее, так как она частично утеряла свой, хотя и простой, но присущий только ей, славянский характер. И хотя своих особенностей славянская культура полностью не утратила, так как они в довольно значительной степени сохранились даже в заимствованных славянами вещах, на которых виден был ее отпечаток, все же в конце языческого периода славянская культура уже является иной, чем культура праславянская; она значительно отличается от нее, будучи к тому же более высокой и разносторонней. И все же славянская культура никогда не достигала уровня соседних, не могла сравниться с ними по своему богатству и всегда была беднее восточных культур, а также культуры римской, византийской и даже германской, которая раньше, чем славянская, сумела воспринять прогрессивную римскую культуру. «Мы, Словене — простая чадь», — охарактеризовал свой народ еще в IX веке моравский князь Ростислав, когда просил императора Михаила прислать к нему наставника христианской веры[566].
В последующих главах я сделаю обзор славянской культуры, который, разумеется, не является и не может являться полной систематизацией культурных древностей. Порядок построения этих глав вытекает, во-первых, из попросту тематического разделения культуры, во-вторых, из того, в какой степени отдельные источники представляют материал для такого обзора. Поэтому, рассматривая, например, быт и жизнь славянина, последнему ее этапу, а именно погребению, я посвящаю специальную главу, так как славянский фольклор, а в еще большей степени археология представляют нам столько материала, что ему нельзя не уделить больше места, да к тому же и материал этот таков, что заслуживает специальной главы. В то же время остальное описание быта славян из-за недостатка данных или недостаточной их разработки ограничивается лишь одной небольшой главой.
Порядок глав сохранен тот же, что и в книге «Жизнь древних славян».
Только о смерти и связанном с нею погребении у нас имеются подробные и достоверные сведения. О жизни славян нам известно очень мало, так как никаких археологических данных нет, а исторических известий о ней крайне недостаточно. Поэтому мы вынуждены пользоваться лишь данными славянского фольклора. Однако собранный здесь материал и его сравнительное изучение не дают еще возможности утверждать, что́ именно из основных явлений и обычаев, сохранившихся в народной традиции по сегодняшний день, имеет свои корни в языческом периоде, а что́ перешло в славянский фольклор в результате общения с соседними народами уже в исторический период.
В древних источниках славяне описываются как физически здоровые, сильные и крепкие люди, хорошо закаленные, не боящиеся лишений, жары и холода. Однако особого значения этой оценке придавать не следует, так как все это были особенности, которые изнеженные и чувствительные к лишениям высшие слои римского и греческого населения отмечали у всех варваров, прибывавших с севера на юг Европы. Ведь сюда всегда приходили дети природы, были ли это галлы, германцы или славяне, и они, естественно, были закалены и не боялись непогоды и холода, а это, по-видимому, больше всего импонировало культурным людям юга.
Поэтому как в глазах греков и римлян, так и в глазах восточных путешественников, бывших родом главным образом из Месопотамии и Персии, славяне не являлись исключением. Об их закаленности, большой физической силе, о том, как они выносливы, как переносят жару, мороз, болезни и как встречают смерть, свидетельствуют древние греческие источники VI–VIII веков, а из восточных авторов — Гардизи, Ибн-Русте и Димешки[567]. Видукинд описывает их в следующих словах: «genus hominum durum et laboris patiens, victu levissimo assuetum et quod nostris gravi oneri esse solet, Slavi pro quadam voluptate ducunt»[568].
С этим согласуется и похвальный отзыв об их большой физической силе, об их телах, стройных и высоких, так как опять-таки к ним относятся эти выражения: «εὐμήκεις, ἄλκιμοι, μέγεθος τῶν σωμάτον, μεγαλοφύεις»[569], что, наконец, частично подтверждается также и скелетами славян, измеренными в могилах in situ. Обычно у мужчин они показывают длину от 160 до 170 см[570]. Красоту славянских рабынь, привезенных с Балканского полуострова, воспевает в XI веке персидский поэт Насир-и-Хосров[571].
Что касается отдельных соматологических типов, то для славян, так же как и германцев, галлов и других северян, характерен светлый цвет лица, глаз и волос, отличавший их от темных южноевропейцев. И если древние славяне и не были столь светлы, как германцы Скандинавии, то все же в целом их принадлежность к светлой расе не вызывает сомнений. Об этом физическом признаке славян ведется спор, которого я уже коснулся в первой части данной работы (стр. 24–25), когда говорил о различных теориях, с помощью которых пытались истолковать происхождение славян и их этническую связь с другими народами, и объяснял, какие изменения в облике большей части славян произошли за минувшее тысячелетие. Сейчас мы уже не можем сказать, что славяне характеризуются светлыми глазами и светлыми волосами, и если древние известия характеризуют их иным образом, то, очевидно, славяне и выглядели по-иному, и только в исторический период, в результате смешения с другими, уже темными, расами Центральной и Восточной Европы, они потеряли свою светлую окраску, которая, видимо, как и у соседних германцев и литовцев, была связана с их общим северным происхождением.
Светлый тип славян отмечает Прокопий, говоря: «ὑπέρυθροί εἰσιν ἅπαντες»[572], подразумевая, по-видимому, цвет, для обозначения которого в славянском языке имеется название «русый»; неизвестный автор «Стратегика» VI века также перечисляет славян и антов среди ζάνθα ἔθνη[573], что подтверждается и арабскими известиями VII века.
Поэт ал-Ахталь называет их русыми («ashâb»), Якут называет их народом с румяным цветом лица и русыми волосами. Так же описывает их и Масуди, а Казвини о них говорит: «Славяне — русоволосые, с румяным цветом лица и обладают большой силой». Абд-ар-Рахмана ибн Хабиба за стройную фигуру, светлые волосы и голубые глаза называли славянином, а согласно Якуту и словарю, называвшемуся Камус, люди со светлой кожей вообще назывались Сиклаб или Саклаб[574]. Гардизи (XI век) объясняет светлую окраску, которая временами отмечалась среди киргизов, смешением их со славянами[575].
Исключение из этих согласующихся между собой известий составляет только сообщение Ибрагима Ибн-Якуба относительно чехов, которые, по его словам, в отличие от других славян, смуглы и темноволосы[576]. Чехи, очевидно, уже в X веке в значительно большей степени, чем остальные славяне, смешались с темноволосым населением Европы. Очевидно, этому населению и принадлежат остатки темных волос, которые временами находят археологи как в древних чешских, так и в древних русских могилах.
Впрочем, славяне вообще никогда не были чистой расой и с самого начала их существования часть из них являлась темноволосыми — одно племя в большей, другое в меньшей степени. А эта темноволосая раса, обладавшая большими жизненными силами, в ходе исторического развития все больше и больше поглощала первоначально более многочисленный светлый элемент. Поэтому славяне теперь и выглядят по-иному, чем во времена Прокопия, когда добросовестный наблюдатель писал о них: «все они русые».
Рождение ребенка, несомненно, сопровождалось у славян, как и у всех других народов, находившихся на определенной ступени культурного развития, рядом особых обрядов, которые носили либо чисто гигиенический характер (профилактика, диета), либо были связаны с существовавшими повериями; однако эти древние обряды остались нам неизвестны. Некоторые упоминания имеются лишь в позднейших русских церковных поучениях и в традициях о существах, охраняющих роды, так называемых родах и рожаницах, о которых я еще буду говорить в главе VI. Наиболее богатым источником, по которому можно судить и о языческом периоде, остаются церемонии, которыми у многих славян до сих пор сопровождаются роды и шестинедельный послеродовой период. Однако поскольку до 1911 года не было труда, в котором был бы собран и должным образом проанализирован этот материал, я не решался тогда сделать выводы о древнем языческом церемониале и коснулся его в вышедшей на чешском языке книге «Жизнь древних славян» лишь в кратком примечании[577]. Однако позднее Ян Быстронь опубликовал обширное исследование, посвященное главным образом славянским обычаям, которыми сопровождались рождение ребенка и шестинедельный послеродовой период[578]. В этом исследовании он с большой убедительностью показывает, что большинство этих обрядов, являются ли они в своей основе гигиеническими, социологическими или демонологическими, имеют древние корни. Их породило не христианство, и вопрос сводится лишь к одному: не перенято ли славянами что-либо из этих обрядов уже в более позднее время от своих соседей. Однако повсеместное распространение этих обычаев в древней Европе и сама их социологически-религиозная сущность показывают с наибольшей вероятностью, что обычаи эти и в древнейшие времена были свойственны также и славянам. К ним относятся все представления и обряды, которые указывают на стремление изолировать и охранять нечистую женщину[579] и оканчиваются очистительной церемонией, а также аналогичные обряды, относящиеся к изоляции, охране и очищению ребенка[580]. Очистительная церемония складывалась из акта собственно очищения (обмывания), из обрядового разрешения вновь общаться с людьми, угощения друзей и нанесения им визитов.
По истечении определенного послеродового периода наступал еще один важный обряд уже социологического характера: принятие ребенка в состав семьи и общины в качестве равноправного их члена, что сопровождалось выполнением соответствующего ритуала. Ребенка брали на руки, клали на землю или на порог или же на очаг, затем поднимали, обносили вокруг избы и целовали, клали в первую купель и т. д. В купель бросали дары: зерна, тмин, соль, позднее деньги и т. д.[581] При этом кумовья (древнеславянск. кумъ) играли уже значительную роль, которая во многих местах сохранилась за ними и до сих пор. Трудно сказать, все ли упомянутые здесь детали обряда соблюдались уже в языческий период, однако я полагаю, что в основе своей весь церемониал тогда уже существовал. В частности, языческими являются все средства и обряды, целью которых являлась охрана женщины и ребенка от влияния злых демонов.
Лишь о двух обычаях, имеющих отношение к первому периоду жизни ребенка, мы имеем непосредственные свидетельства древних источников: об обычае убивать лишних детей и о «постригах».
Обычай убивать детей на первый взгляд поражает, поскольку во всех других отношениях семейная жизнь древних славян отличалась своим весьма спокойным и мирным характером. Этот обычай с полной достоверностью засвидетельствован у балтийских славян, поморян и лютичей, где матери душили новорожденных детей женского пола, если их было много в семье, чтобы можно было лучше заботиться об остальных. «Hoc nefac maxime inter eos vigebat»[582], — говорит Эббон, а епископ Оттон Бамберский приложил в 1124 году много сил для искоренения этого обычая[583]. В известном отрывке из Псевдо-Цезаря Назианского при всей его фантастичности в остальных отношениях, по всей вероятности, также скрывается сообщение о том, что и славяне, вторгшиеся в VI веке на Балканы, практиковали подобное детоубийство[584]. Наконец, и в одном древнерусском трактате — «Слово Григория Богослова» — упоминается об убийстве маленьких детей, которое практикуется в Тавриде («Таверьская дѣторезанья») и которое русский переводчик приписывает славянам[585].
Что побуждало славян придерживаться такого обычая, сказать трудно. У других народов, находившихся на начальной ступени развития, где существовал или до сих пор сохранился аналогичный обычай, причины его были различны: религиозные, социальные, гигиенические, чаще всего страх перед трудностями, связанными с пропитанием ребенка и семьи; однако существование этого обычая у славян именно по этой причине можно допустить лишь с большой натяжкой, так как у них прибавление женщин в семье означало прибавление рабочей силы и, кроме того, отец при выдаче дочери замуж получал за нее выкуп. Поэтому Ибрагим Ибн-Якуб говорит в X веке о западных славянах, что большое количество дочерей означало у них богатство[586]. Возможно, что в Прибалтике существовала древняя традиция, согласно которой большое количество дочерей считалось чем-то малоценным; возможно также, что избыток дочерей в местах, где мужчины постоянно гибли в боях и во время пиратских набегов, стал обременительным, так как дочерей нельзя было сбыть с рук. Следует упомянуть, что тот же обычай существовал и у соседей славян — германцев и литовцев, да и у других древних европейских народов[587].
При каких обстоятельствах и по каким причинам делались у славян аборты, неизвестно, но они имели место, и именно их имеют в виду гомилий (проповедь) Опатовицкого и запрещение Бретислава 1039 года в Чехии, а в России[588] — «ответы Нифонта» (XII век). В России женщины ходили к колдуньям, и те давали им какие-то травы, способствовавшие изгнанию плода.
Древнеславянские постриги являются дополнением уже упомянутого выше обряда. Если в первом случае ребенка после рождения принимали в семью и поручали заботам матери, то несколько лет спустя, в срок, менявшийся в соответствии с обычаями отдельных родов и племен, ребенок мужского пола изымался из попечения матери и отдавался на попечение отца, и дальнейшее воспитание ребенка заключалось в подготовке его к тем занятиям, которые являлись прерогативой мужчин. Сам обряд заключался в том, что отец, родственник или почетный гость на семейном празднике, сопровождавшемся пиром, остригал у мальчика несколько прядей. Обозначался этот церемониал термином «постриг» (пострижение)[589].
В языческий период обычай пострига непосредственно не засвидетельствован, но мы располагаем некоторыми известиями, относящимися к первому периоду христианства — X–XII векам, и несомненно, что до принятия христианства этот обычай существовал повсюду. Впрочем, слившись с церковными обрядами, обычай пострига и поныне сохранился у некоторых славянских народов[590]. У чехов в начале X века засвидетельствован постриг князя Вацлава, у русских постриги Юрия и Ярослава, сыновей князя Всеволода, упоминаются в летописи под 1192 и 1194 годами, а польская традиция в XII веке определенно считала постриги обычаем, относящимся к языческому периоду[591].
Полное понимание славянских постригов затруднено тем, что возраст ребенка, в котором этот обряд проводился, был весьма различен. У поляков он совершался на 7-м году жизни ребенка, у чехов, как видно из легенды, еще позднее, а у русских в летописный период уже на 2–3-м году, в Сербии же он выполняется теперь, как правило, после года или даже раньше, а местами на третьем, пятом и даже седьмом году. Вследствие этого первоначальное значение постригов полностью неясно. Если бы постриги совершались всегда в более поздние годы жизни ребенка, то мы с полной уверенностью могли бы полагать их обрядом, символизирующим переход его в более зрелый возраст, как это было у германцев[592]. Но у славян именно древнейшие известия и относят этот обряд к младенческому возрасту, и поэтому не остается ничего другого, как предположить, что он являлся символом перехода ребенка из-под опеки чисто материнской в попечение отцовское, что подразумевало также, что ребенок-мальчик является в потенции зрелым мужчиной. Именно поэтому в древней Руси княжеского сына впервые сажали на коня после постригов; на Дону и до сих пор, после того как постригут казацкого сына, его сажают на коня, дают ему в руки саблю и поздравляют, как казака[593].
О девичьих постригах у древних славян свидетельств нет, но обычай обрезать волосы у девушек существует еще и теперь на Балканах, у сербов и болгар, а также на Украине[594].
Физическое развитие юноши и девушки, достигших зрелости, было тесно связано с их половой жизнью.
Об обычаях, связанных с наступлением зрелости и признанием совершеннолетия, нам ничего не известно. Ничего не известно нам и о возрасте, с которого юноша или девушка согласно обычаю считались достигшими зрелости[595]. Лишь специальная прическа да особый головной убор — венок или украшенная повязка в волосах (обычай, сохранившийся еще в некоторых славянских странах и отличающий девушку от замужней женщины, носящей на голове повойник) — является, по всей вероятности, древнейшим признаком девушки, созревшей для замужества, упоминаемым еще Козьмой Пражским в Чехии (corona puellarum)[596]. Древний характер имеет, вероятно, и обрядовое принятие юношей в сообщество взрослых, существующее и поныне на Украине[597].
Судя по всему, в древнейшие времена у славян до известной степени существовал промискуитет, на что, видимо, указывают остатки гетеризма во время древних, унаследованных с языческих времен празднеств при свадьбах, а также аналогичные и схожие явления у соседних латышей, агафирсов и скифов[598]. Однако позднее, в конце языческого периода, половая жизнь уже повсеместно регулировалась нормальным браком мужчины с одной или несколькими женщинами.
Свадьба. У всех народов, как малоразвитых, так и более культурных, брак считается настолько важным актом, что сопровождается какой-либо значительной церемонией. О том, что это было так и при славянской свадьбе — древнеславянский бракъ или общеславянская svatba, vesele[599], — мы можем допускать a priori, хотя непосредственных свидетельств об этом, относящихся к периоду язычества, очень мало.
Основу брака составляло похищение девушки из другого рода или племени или ее выкуп. Дети являлись собственностью отца, и девушка могла перейти в собственность другого мужчины только после насильственного похищения или после мирной купли, посредством которой отец уступал свои права другому мужчине. В конце языческого периода у славян мы встречаем обе формы — похищение и купля существуют одновременно (хотя и не у всех), и вместе с тем мы наблюдаем, что со времени христианства похищение считается чем-то более грубым и худшим, свойственным язычеству. На основании исторических источников сравнительного фольклора и лингвистики нельзя решить, являлось ли похищение действительно более древней и изначальной формой брака. Однако о том, что похищение не было обычаем временным, случайным и только местным, свидетельствует уверенность, с какой киевский летописец назвал его в конце XI века типическим и постоянным для некоторых русских племен[600]. Об этом же в отношении России свидетельствует и Саксон Грамматик[601], а в отношении Чехии XI века — упоминания гомилия Опатовицкого[602]. О нем же, наконец, свидетельствует и большое количество пережитков похищений, сохранившихся на Руси, в Чехии, Польше и на всем Балканском полуострове вплоть до исторического периода. В более поздний исторический период право отдельных славянских народов полно наказаний за похищение девушек, называвшееся по-русски также умыкание, умычка, увод, увоз, по-польски — porwanie, по-сербски — отмица, по-болгарски — завличане, влачене, грабене мома, по-чешски — unos[603]. Наконец, и сам термин «невеста», вероятно, указывает на форму похищения[604].
Однако наряду с этими данными имеются и древние известия о покупке женщин в Польше[605] и в России[606], а также многочисленные пережитки этого обычая и упоминания о нем в позднейшее время[607]. Для обозначения подарка, который отец получал за дочь, в славянском языке имеется индоевропейский термин veno[608].
Об обрядах, которыми в языческий период сопровождалась свадьба, нам известно очень мало. В нашем распоряжении нет ни одного сохранившегося описания, поэтому мы вынуждены воссоздавать ее картину отчасти по общему индоевропейскому языковому и бытовому материалу[609], частью же по историческим и современным славянским обычаям, во многом сходным и в значительной мере уходящим своими корнями в далекое прошлое[610]. На основе этих материалов я попытался в чешском оригинале «Жизни древних славян» восстановить излагаемую ниже картину свадебного церемониала.
В тех случаях, когда речь шла не о насильственном похищении, посланцы жениха договаривались с отцом девушки о браке за выкуп, а затем через некоторое время назначалась и свадьба. Приводили невесту[611] и приступали к венчанию, которое начиналось заручинами, или обручением, церемонией, во время которой невеста вкладывала свою руку в руку жениха, причем жених и невеста обменивались подарками, среди которых особенно важным было (и до сих пор является) яблоко, очевидно потому, что в нем заключался какой-то символ плодородия и любви, затем петух или курица (черная). Обычай дарить перстень пришел из Византии и, несомненно, является заимствованием позднейшего времени, хотя и упоминается уже в начале XIII века у летописца Переяславля Суздальского[612]. Затем следовало облачение невесты в свадебное одеяние, называвшееся, по всей вероятности, наметъка, после чего невесту отводили в дом жениха, где встречали медом и хлебом и забрасывали различными плодами (зернами хлебных злаков, маком, горохом и т. д.), чтобы она была плодовита и зажиточна. После этого невесту трижды обводили вокруг очага, домашним богам которого она должна была поклониться, быть может, принести им жертву, и, наконец, усаживали на звериную шкуру, повернутую мехом вверх. При этом гостям раздавали свадебный калач (коровай)[613]. Затем невесте торжественно расплетали косы и остригали, а оставшиеся волосы укладывали под чепец, обернутый фатой. Наконец, невеста развязывала мужу обувь в знак того, что она ему полностью подчиняется (видимо, поэтому и остригались волосы), и жених даже наносил ей символические удары[614], после чего женщины и дружки одевали новобрачных в новые рубахи и торжественно укладывали их на ложе. Остальные же собравшиеся на свадьбу гости между тем отдавались буйному веселью с оттенком фаллического культа. После брачной ночи молодоженов, сопровождаемых веселыми дружками, отводили очиститься водой, а вероятно, и огнем.
Иногда этот обязательный церемониал дополнялся и оживлялся символическими и драматическими реминисценциями проводившегося когда-то похищения, а также непременными хороводами, песнями под музыку и различными маскарадами, без которых народные празднества вообще редко когда проводились. Я полагаю, что все это имело место уже в языческий период и перешло в христианский, но здесь под влиянием церкви отдельные обряды были вытеснены, другие же приспособлены к церковным актам и дополнены. В этом отношении, как и в других случаях, православная церковь относилась к сохранению языческих обрядов с большей терпимостью, чем католическая. Насколько глубокие корни пустил у славян древний свадебный обряд, видно из того, что простой народ не только в XII–XIV веках считал церковные обряды чем-то предназначенным для князей и бояр[615], но и в XVI–XVII веках, а местами еще и теперь считает их обрядами, не имеющими правовой силы, которую свадьба приобретает лишь после проведения всего домашнего церемониала[616].
Свидетельств свадебных обрядов славян-язычников, помимо уже упомянутых похищений и выкупа, мало, но из некоторых упоминаний в русских церковных наставлениях и летописях, относящихся к первому периоду христианства, мы видим, что в России молились над короваем (русское «коровайное моление»)[617], что в России и Чехии замужние женщины набрасывали на голову покрывало (увивало, повой)[618], а девушка сразу же становилась женой того, кто ей, простоволосой, набрасывал на голову покрывало или повой[619] и кому она снимала обувь с ног[620].
О большой распространенности обрядов языческой свадьбы с песнями и с музыкальным сопровождением бубна и свирели свидетельствует «Слово некоего Христолюбца» (XI век), который сетует на то, что «это не брак, а идолослужение». Тот же автор жалуется, что на свадьбах изготовляют фигуры, символизирующие человеческий фаллос, и творят с ними различные непристойности[621]. О древнем обычае обмена перстнями (установившемся, вероятно, под чужим влиянием) мы уже упоминали выше. Об «обручении» невесты свидетельствует «Заповедь св. отец» XI века и поучение епископа Луки Новгородского (XII век)[622], а грамота митрополита Кирилла II из того же города свидетельствует о том, что невест после свадьбы водили к воде[623].
Обычными формами брака у славян была моногамия и полигамия. Местами, как, например, у русских вятичей, радимичей и северян, полигамия, согласно летописному свидетельству, была обычным явлением; в других же местах нескольких жен брали себе лишь зажиточные хозяева, имевшие большое хозяйство, и, разумеется, князья, содержавшие целые гаремы жен, а кроме них еще и наложниц. Об этом свидетельствует большое количество известий, относящихся к языческому периоду; первое время после введения христианства священники и епископы ревностно боролись с полигамией, которая удерживалась довольно долго, и церкви не скоро удалось ее искоренить.
Киевская летопись свидетельствует, что на Руси в XI веке, возможно в начале XII века, вятичи, радимичи и северяне имели по две-три жены; то же подтверждают Ибн-Русте и Казвини, а также ряд церковных и светских запрещений, относящихся к XI и XII векам[624]. В Чехии наличие полигамии подтверждает Козьма Пражский[625], а биограф св. Войтеха указывает, что главной причиной, вынудившей епископа покинуть чешскую землю, было многоженство, которое он не смог искоренить[626]. Князь Бржетислав в 1039 году наряду с другими пороками резко обличал наложничество[627]. Точно так же было и у поморян, где с полигамией ревностно боролся епископ Оттон Бамберский. Письмом папы Иоанна VIII, посланным в 873 году князю Коцелу, запрещалось двоеженство в его княжестве на озере Балатон. На Балканах полигамию запрещал Козьма Болгарский[628].
О гаремах славянских князей рассказывает Ибрагим Ибн-Якуб, отмечающий при этом, что они держат взаперти по 20 и более жен[629]. Летопись упоминает гарем князя Владимира в Вышгороде, Белгороде и Берестове[630] с пятью женами и 800 наложницами; Ибн-Фадлан рассказывает о другом русском князе, имевшем 40 жен[631]; в Чехии много жен имел князь Славник; в Польше Мешко до принятия им христианства имел семь жен, а поморанский князь во время посещения его епископом Оттоном Бамберским имел несколько жен и 24 наложницы[632]. В славянских языках для их обозначения имелся ряд терминов, из которых более всего известен термин наложница[633], а также суложница, приложница (suložnica, priložnica). Эта полигамия, разумеется, не являлась чем-то специфически славянским и была известна у всех соседей славян, поэтому и не удивительно, что франк Само, когда он правил чехами и словинцами, взял себе 12 славянских жен, с которыми прижил 37 детей[634].
Более редким явлением, чем полигамия, была, видимо, полиандрия. О ней нам известно лишь по одному русскому источнику, а именно по церковному уставу Ярослава, в котором в статье XX устанавливаются наказания за сожительство двух братьев с одной женой. Однако супружество между близкими родственниками было довольно распространено[635], причем русское снохачество, когда отец, преждевременно женив малолетнего сына, вступает затем в супружеские отношения со снохой, как это показывает статья XVII того же устава, ведет свое начало с древнейших времен.
Во всех остальных отношениях супружеская жизнь славян, особенно рядовых членов общины, отличалась упорядоченностью, а также целомудрием и верностью жен. Мы располагаем рядом свидетельств, подтверждающих это, причем исходят они от иностранцев, которые далеко не всегда были доброжелательны к славянам. Все они так единодушно превозносят целомудрие замужних славянских женщин и их любовь к мужу, с которым в случае его смерти они добровольно уходили из этого мира, что уж это одно в значительной степени характеризовало семейную жизнь славян. Эту черту в семейной жизни южных славян подчеркивал уже в VI веке Маврикий, а после него император Лев Мудрый, это же в 744–747 годах в письме к королю Этибальду отмечал у западных славян св. Бонифаций, а Масуди и Гардизи, говоря о восточных славянах, также подтверждают, что среди них супружеских измен не бывает[636]. Несомненно, что, например, толкование Бонифация, объясняющего добровольную смерть жены в случае смерти мужа взаимной любовью, само по себе не могло казаться правильным в глазах того, кто знал, что в силу строгих законов общества жена в некоторых славянских землях вынуждена была следовать за своим мужем даже в могилу, однако «magno zelo matrimonii amorem mutuum servant» Бонифация и другие показания Маврикия звучат так определенно, что верность и любовь из характеристики замужних славянских женщин исключать нельзя — они были у славян признаком высокой нравственности и высокого уровня культуры. Разумеется, эти качества никогда не являлись абсолютными и отклонения от этого были; случаи супружеской неверности, несмотря на строжайшие наказания — обычно смерть или отсечение полового члена[637], — имели место уже в языческий период и сохранились и позднее, став после введения христианства, пожалуй, еще более частыми, так как различные церковные поучения и запреты постоянно упоминают в числе грехов, распространенных среди народа, распутство, разврат и прелюбодеяние (древнеславянское blǫdъ, древнерусское блудъ).
Другой вопрос, более интересный, чем эти естественные отклонения от нравственных норм супружеской жизни, — это вопрос о свободном в половом отношении образе жизни мужчин и женщин до вступления их в брак, то есть прежде, чем они оказались связаны семьей. Ряд переживаний, сохранившихся в различных празднествах и народных обычаях, указывают на остатки существовавшего в древности промискуитета молодежи[638], в котором немалое участие принимали и молодые женщины, например на Руси и на Балканах. О том, что этот промискуитет имеет действительно древний характер и уходит корнями в языческий период, свидетельствуют древние известия о языческом периоде славянства и ряд церковных проповедей и запретов первого периода христианства.
О сборищах молодежи в поле между селениями упоминает уже автор древнейшей части Киевской летописи, а неизвестный автор, составлявший незадолго до 1219 года[639] летопись для переяславского князя Ярослава Всеволодовича (летописец Переяславля Суздальского), описывает общение обоих полов на этих игрищах в следующих словах: «(обычные) брации не возлюбиша, но игрища межи селъ и ту слегахуся рищюще на плясаниа и от плясаниа познаваху, котораа жена или девица до младыхъ похотение имать, и от очного взозрения, и от обнажениа мышца и от пръстъ ручных показаниа, и от прьстней даралаганиа на пръсты чюжая, таж потом целованиа с лобзаниемъ и плоти с сердцемъ раждегшися слагахуся, иных поимающе, а другых, поругавше, метааху на насмеание до смрти. Имяхуть же и две и по три жены: зане слаб сущи женскыи обычаи и начаша друга пред другою червити лице и белимъ тръти, абы уноша въжелелъ ея на похоть». Это же начиная с XI века весьма наглядно подтверждается рядом церковных и светских поучений и запретов, которые я вообще не могу здесь привести[640]. В них мы постоянно читаем, как христианское духовенство пытается заставить молодежь отвыкнуть от «сатанинских» или «бесовских» игрищ на лоне природы, для которых эти церковные источники чаще всего используют термины плясание, играние, глумьление, глумы и которые проводятся при народных празднествах, перешедших из язычества, главным образом при русальных и купальских обрядностях, празднествах Ярилы, Костромы, субботних празднествах, называвшихся «соботка», и в день св. Иоанна Крестителя. «Слово св. Иоанна Златоуста», проклиная эти ночные игрища, подчеркивает, что «жена на игрищах есть любовница сатаны и жена дьявола. Ибо пляшущая жена многим мужам жена есть. А что мужи? После пития начинают плясание, а по плясании начаша блуд творити с чюжими женами и сестрами, а девицы теряют свою невинность. Потом все они приносят жертвы идолам…»
В чем, собственно, заключался смысл этих увеселений, нам точно неизвестно, кое-что я все же разъясню в главе VII. Однако из текста дошедших до нас проповедей и уложений о наказаниях мы видим, как по ночам, вокруг огня костров, под крики, песни и пронзительную музыку свирелей и бубнов, в возбуждении, которое так живо описал упомянутый выше переяславский летописец, молодежь устраивала драматические игры и танцы, в которых эротический момент был настолько силен, что выражался непосредственно в явлениях гетеризма, о чем, наконец, свидетельствуют и многочисленные сохранившиеся до сих пор пережитки, в частности в России и на Балканах, хотя в этом отношении польские соботки и празднества Иоанна Крестителя носят такой же характер. Девушки, а очевидно, и молодые женщины, как это показал в упомянутой выше статье А. Веселовский, отдавались мужчинам без колебаний. Все это явления, аналогии которым мы в значительной степени находим в эротических празднествах в честь Афродиты, Адониса и других богов.
Таким образом, половая жизнь молодежи была совершенно иной, чем жизнь замужних женщин, — она была более свободной, и девушка, выходя замуж, уже не была девственницей. Более того, по сообщению Масуди, славянская девушка в кого влюблялась, с тем и делила свою любовь, а если мужчина, женившись, устанавливал, что его жена девственница, то он просто выгонял ее, говоря: «Если бы ты что-либо стоила, тебя бы мужчины любили»[641]. Все это, как и славянские zalety (залеты), то есть период предсвадебного ухаживания за девушкой, причем период этот не бывает и никогда не был чисто платоническим, так и вечерницы украинской молодежи, заканчивающиеся общим ложем[642], очевидно, является отголоском древней вольности половых отношений. Поэтому в древнем славянском праве наказание за изнасилование девушки, совершенное в доме, было значительно более строгим, чем наказание за изнасилование, совершенное в поле на лоне природы — очевидно при этих увеселениях, «так как ей незачем было туда идти»[643].
Еще свободнее была половая жизнь мужчины. Его хотя и карали смертью за прелюбодеяние[644], но зато он мог не ограничивать себя половыми связями с незамужними женщинами. Это подтверждают уже описанные народные игрища, известия о наложницах богатых вельмож и рассказы о дружине русского князя, который не стеснялся вступать в половую связь со своими наложницами на глазах у своей дружины. То же самое сообщает Ибн-Фадлан и о русских купцах, публично совершавших половые акты на волжских торжищах[645]. О других поразительных (культовых?) случаях публичных половых актов в балтийской Коренице свидетельствует Саксон Грамматик[646], сообщение которого может быть дополнено известием саги Книтлинга о силе, которой обладали идолы Ринвита, Турупида и Пурувита[647] в балтийской Коренице.
Были ли эти эксцентричности в половых отношениях явлением чисто славянским, развившимся среди славян, или же в них сказывалось влияние издавна распространенного по всему миру восточного и греко-римского фаллического культа, я решить не могу. Несомненно лишь, что аналогий, на которые указал А. Н. Веселовский, здесь много и что у славян имело место также и непосредственное влияние фаллического культа; учитывая, однако, территориальную отдаленность славянства, я не счел бы его слишком сильным. Не исключено также и то, что под влиянием этого культа лишь модифицировалось то, что у славян уже существовало и что вряд ли приобрело бы такие формы при их естественном, первобытном образе жизни. Это относится также и к различным прегрешениям против природы, например к гомосексуализму, который, очевидно, проник и в Россию, так как об этом непосредственно свидетельствует сообщение Диона Хрисостома, указывающего, что южнорусские варвары уже в I–II веках н. э. учились в Ольвии различным половым извращениям[648]. Русские поучения и проповеди часто и резко выступают против содомских грехов[649], которые народ совершал еще во времена язычества.
В этом отношении представляет интерес то, что общеславянский термин куръва — meretrix, обозначающий проститутку, продающую свое тело, по всей вероятности[650], перешел к славянам от германцев (hōrwa, древний верхненемецкий huora) еще до прихода славян на Балканы, где он был перенят от них греками, албанцами, римлянами, а позднее и венграми.
В заключение следовало бы отметить, что временами мы встречаем в древних источниках известия о скопцах среди славян. Однако оскопление практиковали не сами славяне, а еврейские купцы, оскапливавшие рабов-славян[651]. Наряду с этим уже в XI веке среди ревнителей христианской веры появляются аскеты, подвергавшие себя добровольному оскоплению, а под 1089 годом летопись упоминает даже такого митрополита в Киеве[652].
Как это бывает у всех народов, ведущих свободный и простой образ жизни, славяне особой чистоты не соблюдали. Уже Прокопий говорит о славянах, что они грязны как массагеты, а позднее о том же упоминают еще два источника, относящиеся к концу I тысячелетия[653]. Тем не менее эти сообщения не стоит принимать буквально. Низшие трудовые классы, собственно, никогда и нигде не были иными. А поскольку известия всегда исходят от представителей высших классов общества, привыкших к большему благополучию и большей чистоте, вполне понятно, почему жилище простого крестьянина всегда казалось им неприглядным и грязным. Крестьянин повсюду не любит мыться[654]. Поэтому эти свидетельства нельзя относить специально к славянам, точно так же, как и замечание Тацита (Germ., 20) о германцах, что они ходят «nudi et sordidi», или замечание Герборда (III, 20) о датчанах нельзя относить только к германцам и датчанам. А немецкий князь Герлав даже объяснял немецким фризам, почему они противны соседним славянам: «Sane fetet eis odor noster»[655]. Еще более неприглядные вещи рассказывает Ибн-Фадлан о русских, то есть, очевидно, норманских купцах на Волге[656].
В противовес приведенным выше известиям о неопрятности славян мы располагаем и другими историческими свидетельствами, показывающими, что делать обобщения по этому поводу не стоит. У восточных славян не только высшие классы, но и простой народ в деревнях проявляют по нынешний день, как они проявляли уже в конце языческого периода, стремление к чистоте, о чем свидетельствует строительство специальных бань для общественного пользования, которые в древнерусском языке назывались лазьня (от лазить), мовня, мовница или мыльня, мыльница от общеславянского слова мыти. Вместе с тем уже в IX–X веках был также широко распространен и термин баня, баньное от греко-латинского βαλανεῖον, βάνεια (balneum, banea)[657]. Однако было бы неправильно приписывать появление бани одному лишь греко-римскому влиянию, хотя в позднейшее время это влияние отрицать нельзя[658], так как на него указывает само распространение термина баня. Я полагаю, что скорее всего толчок к строительству бань дан был с Востока или от скифов, знакомых с подобными паровыми банями, при пользовании которыми моющиеся одновременно одурманивали себя конопляным дымом[659]. Наконец, русские могли заимствовать их у других народов, с которыми у них были тесные связи, — у сарматов (аланов), хазаров или болгар, — хотя не исключено, что паровые бани в землянках, где вода наливалась на очаг, издавна являлись собственным изобретением славян. Однако, поскольку уже в X веке Масуди называет банное помещение по-славянски al-atbbâ или al-itbbâ, что может являться лишь транскрипцией славянского истъба, а одновременно с ним русский летописец под 945 годом для названия банного строения в Киеве использует слово истобка, также являющееся уменьшительным от слова истъба, а на Западе легенда Христиана знает у чехов то же самое слово, означающее комнату, в которой имеется печь[660], — становится очевидным, что выражение истъба в значении «баня» перешло к славянам от германского stuba (см. гл. V)[661].
Здесь в течение второй половины первого тысячелетия, очевидно, скрещивалось влияние, идущее с двух сторон. Паровую баню, представлявшую собой комнату, посреди которой находился очаг с раскаленными камнями, славяне издавна, возможно, переняли с Востока; что же касается избы с построенной внутри печью, приспособленной под баню, то последняя пришла к славянам примерно в V или VI веках с Запада из державы франков и первоначально ее переняли западные славяне, а уже от них она быстро распространилась и среди славян восточных. Внутренность этой славянской бани состояла из небольшой деревянной комнаты, в одном углу которой находилась низкая печь для топки и разогревания свода из положенных на нее камней, а в другом — помост со ступеньками, на котором моющийся мог по желанию лечь выше или ниже. Помимо этого, в русских банях обливались горячим квасом, хлестали себя вениками и обливались холодной водой.
Так описывает древнерусскую баню языческого периода в городе Новгороде русский летописец. Аналогичным образом описывает ее и Масуди[662]. На Западе об истопленных банных избах упоминает легенда Христиана о св. Вацлаве, у поморян — Герборд[663]. Не вполне определенные упоминания о банях встречаются в древних русских церковных поучениях (мовница, мыльница, мов творити); в них можно прочитать интересную вещь: народ приготавливал баню и для своих предков, что, впрочем, русский народ кое-где делает и до сих пор[664].
Древним универсальным косметическим средством у славян являлось изготовленное из молочного жира масло (от корня маз-ати), которым натиралось тело. О мыле нам ничего не известно, но весьма вероятно, что в конце языческого периода оно уже проникло к славянам из других стран, так же как и другие, еще более редкие косметические средства: восточные ароматические масла, красящие вещества для волос и краска для лица, которые, как это показывает цитировавшийся выше летописец Переяславля Суздальского начала XIII века, быстро нашли путь даже к простому народу.
Среди туалетных принадлежностей так же, как и в других европейских странах, древним, собственно славянским изделием был деревянный или костяной гребень, расчесывание же волос (древнеславянское чесати) относится к древнейшей культурной потребности славян[665]. Однако в землях, заселенных славянами, начиная с I века н. э. найдены лишь импортированные из Рима односторонние гребни известных нам форм — короткие с трапециевидной или полуовальной спинкой; но позднее, в IX и последующих веках, для славянских могил, как женских, так и мужских, характерны либо односторонний гребень с узкой продолговатой спинкой, украшенной резным орнаментом, либо более короткий двусторонний гребень. Оба эти вида гребней, судя по их форме, являются производными от римской продукции[666]. Собственно праславянские гребни должны были быть по своей форме более грубыми, но сохранились ли где-либо доказательства этого — мне не известно.
Волосы и бороду славяне остригали ножницами или сбривали бритвой. В могилах IX–XI веков, как мужских, так и женских, сохранилось много железных ножниц, которые, как правило, были сделаны по древним галло-римским образцам и были выкованы из одного железного прута[667]. О находках бритв в могилах этого периода мне ничего не известно, однако бритвы составляли предмет римского импорта I–V веков н. э. Термин, обозначающий бритье, — древнеславянский брити — является общеславянским и очень древним[668]; некоторые исторические данные также подтверждают, что славяне были знакомы с бритьем[669]. Более подробно см. об этом в главе IV, в том разделе, где говорится о прическах.
Из других туалетных принадлежностей наряду с металлическими пинцетами для выщипывания волос и ложечками для чистки ушей, которые являлись предметом римского экспорта в славянские земли уже в императорский период[670], заслуживают упоминания также и зеркала[671], разумеется, только металлические и опять-таки импортированные. В зеркалах не было недостатка и среди предметов древнего импорта из римских провинций, хотя доказательствами этого я не располагаю, а зеркальца, обнаруженные на восточной окраине славянских земель в конце языческого периода, как правило, были сплошь импортированы из Азии. Эти зеркальца представляли собою круглые металлические пластинки, с одной стороны отполированные, а с другой — украшенные рельефной резьбой и снабженные ушком. Такие зеркала очень часто встречаются начиная с V века в южной России в могилах аланов и хазаров, а также и у других, живших уже в более позднее время кочевников, от которых, правда не всегда, их заимствовали славяне[672]. На этих зеркалах имеются и арабские надписи.
Земли, в которых обитали славяне в X веке, с избытком обеспечивали им пищу, необходимую для существования и сохранения здоровья. Они не ощущали недостатка даже в изысканных блюдах.
Для мясного стола славяне находили в обширных лесах огромное количество разнообразных животных, прежде всего из семейства оленьих. Помимо этого, хозяйство славян в X веке уже настолько развилось, что они могли выращивать стада мелкого и крупного рогатого скота, главным же образом овец и свиней. Все эти давало им более чем достаточное количество мясной пищи, хотя скот из собственных стад они били лишь в исключительных случаях[673].
Я. Пейскер, пытавшийся доказать, опираясь на относящееся к VI веку[674] сообщение Псевдо-Цезаря, что славяне вплоть до X века были вегетарианцами, не имевшими скота, оказался на совершенно ложном пути. Во-первых, сообщение Псевдо-Цезаря Назианского по своему характеру совершенно недостоверно, и к тому же Пейскер перевел его неправильно[675]. Во-вторых, наличие у славян скота и охота на лесных и степных животных, так же как и употребление славянами в пищу мяса животных, подтверждается большим количеством данных, которые я еще изложу в соответствующем разделе главы VIII. Имеется также несколько непосредственных сообщений о том, что славяне в X веке употребляли в пищу мясо, причем, вероятно, не только бояре или князья, но и простой народ[676]. Необходимо также признать, что славяне знали и употребляли в пищу и молоко (млеко) сладкое и кислое, свернувшееся, так называемый тварогъ и сыр (сыръ), о чем, независимо от их происхождения[677], свидетельствует древний и общеславянский характер этих слов, а также несколько прямых, относящихся к X–XII векам известий о западных, северных и восточных славянских землях. По ним мы судим, что славяне выплачивали Германской империи дань сыром, что в России, где сыр являлся обычной пищей, его с соблюдением соответствующих обрядов приносили в жертву идолам и наряду с молоком ели на домашних празднествах. Так, Пржемысл, согласно древней традиции, также ел хлеб и сыр, когда послы Либуши звали его на чешский трон[678]. Кроме того, на основании тех же источников можно видеть, что десятина во многих случаях выплачивалась также определенным количеством поросят, кур, петухов и гусей, что снова свидетельствует о том, что славяне выращивали и употребляли в пищу домашнюю живность. Правда, Ибрагим Ибн-Якуб говорит, что славяне на Западе избегали есть кур, опасаясь могущих приключиться из-за них болезней, но вместе с тем он указывает, что они ели говяжье мясо, гусей и тетеревов[679], а русские церковные поучения, в свою очередь, упоминают об употреблении яиц, следы которых находят иногда и в могилах[680].
Все изложенное выше доказывается множеством свидетельств, относящихся к X и XI векам, привести которые я здесь не могу[681]; итак, если славяне в начале новой эры уже употребляли в пищу мясо, то несомненно, что не христианство принесло с собой его употребление[682], так как мясо служило славянам пищей еще до того, как они приняли новую веру. Весьма многочисленны также доказательства, которые представила археология, так как в могилах X–XII веков мы довольно часто находим остатки погребальных пиршеств, устраивавшихся на могиле, — кости различных домашних и диких животных, главным образом кости овец, свиней и в меньшем количестве кости рогатого скота, кур и петухов.
Все, что сказано здесь об употреблении мяса животных и птиц, равным образом относится и к употреблению в пищу рыбы, которой изобиловали славянские страны. Упоминания об употреблении в России рыбы и икры начиная с XI века довольно многочисленны[683].
Хотя ни о каком вегетарианстве славян-язычников, таким образом, не может быть и речи, все же главную их пищу составляли хлебные злаки, стручковые и овощи. Что выращивали славяне, мы подробнее рассмотрим дальше в главе VIII. Здесь же хочу ограничиться лишь перечислением вегетарианских блюд, известных славянам в конце языческого периода.
Хлебные злаки, из числа которых выращивались жито, или рожь (ръжь) (Secale), пшеница (Triticum), ячмень (jęčьmy) (Hordeum), овес (овъс) (Avena) и больше всего просо (пшено)[684](Panicum miliaceum, P. italicum), славяне употребляли в пищу либо в виде размоченных и поджаренных зерен (крупа, сладь, пражьмо), либо в размолотом виде, в виде муки (брашьно), из которой на воде или на молоке варят кашу[685], или, наконец, в виде хлеба, который выпекали на очаге, раскаленных камнях или в печи. Как указывают некоторые русские поучения первого периода христианства[686], из муки выпекались самые разнообразные изделия, носившие различные названия, но основными, наиболее распространенными, по-видимому, были калачи и пироги, приготовлявшиеся на меду из хорошей муки, а также простой пресный (неквашеный) или кислый хлеб. Медовый калач размером в человеческий рост подносился в Арконе идолу бога Святовита; о калачах, которые выпекались в монастыре св. Георгия в Праге, упоминает Козьма Пражский под 1055 годом; в древнерусском «Житии св. Феодосия» также говорится о калачах, намазанных медом и посыпанных маком[687]. К ним, очевидно, относятся и древние свадебные короваи, о которых мы выше уже упоминали.
Первоначально хлеб, по всей вероятности, изготовлялся в виде пресных (неквашеных) лепешек, которые пеклись в пепле очага или на раскаленных камнях. Хотя это непосредственно и не засвидетельствовано источниками, однако на основании общего уровня славянской культуры можно не сомневаться, что славяне знали хлеб и выпекали его исстари. И если при этом термин, обозначавший в начале нашей эры хлеб, а именно общеславянское хлебъ, был не собственно славянского, а германского происхождения — от laib, готское hlaifs[688], то это скорее является новым доказательством тесных связей с германцами, из чего, однако, нельзя делать вывод, что славяне до общения с германцами, в частности с готами, в III и IV веках не знали хлеба. Я полагаю, что здесь мы снова сталкиваемся с фактом, когда славяне переняли от германцев новое название предмета, который был уже им знаком раньше. Такое заимствование могло иметь место скорее всего по той причине, что они видели в германском хлебе нечто отличное от их хлеба либо по форме, либо по способу изготовления; возможно, это был хлеб ржаной, квашеный и к тому же хорошо выпеченный в печи. Таким образом, это, по всей вероятности, лишь замена какого-то более древнего местного названия, подобная той, какую мы видим в заимствовании германских слов миска (misa), блюдо, хыжъ (хижина, шалаш), дъска, стрела, овощъ, для которых славяне, несомненно, имели свои собственные более древние названия.
Что касается кваса, то он был известен славянам уже в конце языческого периода. Имеется сообщение, относящееся к концу X века, что в Белгороде женщины варили из овса и пшеницы «кисель»; в XI веке сообщалось, что в Киеве выпекали хлеб, замешанный на квасе, а в XII веке там же упоминается ржаной квас[689]. Хлеб чаще всего выпекали из ржи или ячменя, а в тяжелые времена и из отрубей, мякины и лебеды (Atriplex). На Руси хлеб замешивали и пекли только девушки и женщины.
Наряду с употреблением упомянутых хлебных злаков древние славяне, согласно сохранившимся известиям, готовили и различные похлебки (уха — приготовленная из мяса, укропъ — из овощей, обе засвидетельствованы на Руси в XI веке). Из стручковых употреблялся горох (грахь), чечевица (lęšta, чочовица, сочовица, сочиво) и бобы (бобъ), из овощей — лук и чеснок (лук, чеснъ, чеснокъ), морковь, редька, огурцы, мак. За исключением чеснока, все последние названия заимствованы из немецкого и греческого языков. Это указывает на то, что, по всей вероятности, вместе с термином к славянам были занесены из других стран и сами овощи. Но все эти заимствования имели место еще до X века, так как наименования этих овощей являются общеславянскими и частично засвидетельствованы уже в X–XI веках. Также древними являются и другие славянские названия овощей: дыня (Cucumis), тыква (Lagenaria), репа и капуста (Brassika) и бршъчь (Heracleum sphondylium), из которого приготавливали суп, известный позднее под названием русского борща[690].
Плоды славяне долгое время употребляли в пищу только некультивированные (виды Pirus, Prunus и Trapa), так как различные сорта деревьев они стали выращивать лишь под римским и германским влиянием[691]. От германцев к славянам перешло и коллективное название для культивированных фруктов — овощъ [от старославянского овотье (ovotje)]. Вместе с тем некоторые виды фруктов имеют древние местные индоевропейские названия: аблъко (Pirus), слива (Prunus), груша (Pirus communis), так же как черешня и вишня (чершьня, вишьня — Prunus avium, Pr. cerasus), орех (Juglans) и персик (перскъ), вероятно, давно уже были перенесены из Азии иранцами, греками и римлянами. Как свидетельствует Ибн-Якуб, в X веке у славян уже было много фруктовых деревьев, а Эббон упоминает о священном ореховом дереве у языческого святилища в Щетине[692].
Питались ли славяне, подобно германцам, также и жареными желудями, точно не засвидетельствовано, но это весьма вероятно. В. В. Хвойко нашел их на Пастерском городище у Чигирина на Киевщине.
Приготовление пищи у простого крестьянина, разумеется, не было сложным. Однако бояре и князья по примеру западных и южных дворов, несомненно, заводили себе поваров, которые готовили им пищу более искусно и приготавливали большое количество блюд[693]. Но приправы, придающие пище более приятный вкус, знал исстари и простой народ. Это была прежде всего соль, служившая тогда в славянских землях предметом оживленной торговли (см. о ней в главе IX)[694]. Затем масло, сбитое из молока, а также растительное масло из мака и льняных семян. Вместе с тем оливковое масло, уксус и различные пряности славяне узнали позднее, в течение I тысячелетия н. э., главным образом благодаря торговле с Италией и Византией. Если византийский военачальник Приск наряду с различными дарами посылал задунайским аварам и пряности (черный перец, индийские листья, корицу и другие пряности), то можно с наибольшей вероятностью допустить, что такие же пряности получали и славянские князья[695]. При еде пользовались ложками и ножами, что доказывается рядом находок в славянских могилах. Находки ложек (лъжица) в могилах редки, так как они чаще всего были глиняными или деревянными, но зато имеется много находок всевозможных форм ножей. Довольно часто встречаются ножи в форме наших современных перочинных ножей[696]. Некоторые находки в славянских могилах, а также сообщение в Киевской летописи под 996 годом свидетельствуют, что в X веке при княжеским дворе пользовались и металлическими ложками. Дружина князя Владимира была недовольна деревянными ложками, и тогда князь велел отковать серебряные ложки, сказав при этом: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото»[697]. Ели обычно сидя на земле вокруг больших мисок или сидя вокруг низких столов, на каких и теперь едят на Балканах, например в Македонии. На праздничных пиршествах, особенно княжеских (известное пиръ от пити), приготовление блюд и сервировка стола были, разумеется, иными, более богатыми, и сидели на таких пирах за столами на скамьях или креслах. У поморян в каждом доме для гостей был приготовлен стол, покрытый белой скатертью[698]. Вместе с князем за стол садилась и его дружина, а у русского князя, по свидетельству Ибн-Фадлана, и сорок девушек — любовниц[699]. Интересно также сообщение о том, что позднее, когда часть князей приняла христианство, на пиру у такого князя бояре и князья, оставшиеся еще язычниками, не имели права сидеть с ним за одним столом и должны были усаживаться на земле перед дверями, как говорит древний летописец, «согласно языческому обычаю»[700].
О том, что пили славяне, древние известия говорят сравнительно более подробно, чем о том, что они ели. Все известия сходятся на том, что основным напитком славян был сваренный на воде и перебродивший мед — по-славянски медъ, позднее называвшийся также медовина. Уже в 448 году славяне, жившие в Венгрии, когда через их села проезжало посольство Феодосия II с ритором Приском, угощали императорских послов медом (μέδος)[701]. Что мед является основным напитком у славян, подтверждали позднее Масуди, Ибн-Русте, Персидский географ и Гардизи, который сообщал также, что каждый хозяин у славян имел у себя в запасе по 100 деревянных посудин этого напитка[702]. Из древних русских известий мы знаем, что мед пили на тризнах, что он был жертвенным напитком языческих демонов, а князь Владимир не только имел бочки с медом в княжеских погребах в Белгороде и Киеве, но даже, счастливо избегнув ловушки, подстроенной ему печенегами (996), наварил в ознаменование этого события 300 провар меда для угощения приглашенных им гостей[703]. О западных славянах в жизнеописании епископа Оттона Герборд сообщает: «vinum autem пес habent, sed melleis poculis et cerevisia curatissime confecta vina superant falernica»[704].
Как и в соседних Литве и Германии, так и у славян появление медового напитка при наличии большого количества лесов, полных пчел и бортий, было вполне естественным[705]. Мед и воск издавна были также одним из главных предметов экспорта из Прикарпатских земель[706], и поэтому не удивительно, что мы встречаем мед среди продуктов, которыми покоренные славяне должны были выплачивать дань своим немецким властителям. Это подтверждается и грамотами X века[707]. Мед варился на воде, а потом в течение примерно 14 дней бродил. Напиток этот, однако, долго не сохранялся, и пить его нужно было вскоре после его приготовления.
Наряду с медом с X века упоминается также и пиво, напиток, приготавливавшийся из ячменя или овса.
Так, например, пиво упоминается в приведенной выше грамоте Оттона от 949 года среди предметов, входящих в дань, собиравшуюся со славян (tres medones, duasque cerevisias), и в современной славянской легенде о св. Вацлаве, когда Болеслав предлагает брату «пиво»[708]. Возможно, к этому напитку относится название олъ, оловина, которое либо было перенято из немецкого языка, либо являлось древним индоевропейским наименованием[709]. Зато бесспорно славянским является название квасъ, засвидетельствованное на Руси уже во времена Владимира[710]. Изготовляется он в России из различной муки или печеного хлеба и солода. Употребление хмеля при варке пива засвидетельствовано у славян, сначала у чехов, а с XI века и на Руси[711]. Древнеславянское слово хмель считается заимствованным от финнов или тюрко-татар[712]. В отличие от него термин сладъ (солод) является древнеславянским. Приготовление кумыса из кобыльего молока и употребление его в качестве напитка у славян не засвидетельствовано; о нем упоминает только Ибн-Русте, когда пишет о правителях одного славянского племени на Руси[713]. Вино было завезено к славянам скорее всего из Италии, через Дунай, при посредстве германцев, так как общеславянский термин вино — латинского происхождения, а торговля вином упоминается в Германии с I в. до н. э.[714]Славяне познакомились с вином и, вероятно, пили его уже в первой половине первого тысячелетия н. э., однако изготовление вина в западных и восточных славянских землях засвидетельствовано лишь в XI и XII веках, когда в чешских (с 1057 года) и польских (с XII века) грамотах упоминается впервые Vineal и Vinitores. Только на юг от Дуная, что вполне естественно, нам известны у славян виноградники, возделывавшиеся еще до IX века[715].
Пили славяне, как и другие окружающие их народы — скифы, кельты, пруссы и германцы, — много, особенно на праздничных пирах, древнее славянское название которых пиръ происходит от слова пити. Особенно большими пиршествами были погребальные, так называемые тризны (см. о них следующую главу), на которых славяне пили уже сверх всякой меры[716]. Уже Ибн-Фадлан упоминает, что русы пьют днем и ночью, а иногда даже умирают с кубком в руках, а князь Владимир подтверждает то же в следующих словах: «Руси есть веселие пити, не можем без этого быти»[717].
О том, как пили славяне, и о характере славянских пиршеств мы знаем мало, меньше, чем традиции сохранили нам о пирах германских. Известно лишь, что когда славяне пили вино, то при этом пели, стараясь друг друга перещеголять — «кто устроит лучший пир»[718], и что кубки или рога (турьи, бычьи) переходили из рук в руки до тех пор, пока гости в состоянии были пить. У полабских славян гости при этом что-то выкрикивали и произносили какие-то заклинания, обращенные как к доброму, так и к злому богам[719]. Ряд подобных упоминаний о «наполнении бесовской чаши» во время языческих празднеств встречается и в русских церковных поучениях[720], и если согласно древней легенде X века св. Вацлав поднял на пиру чашу в честь св. Михаила[721], то это не что иное, как отголосок древних здравиц в честь языческих демонов, место которых занял теперь архангел. То же самое представляет собой и пение тропарей в древней Руси, а также опустошение чаши после каждого гимна[722].
Участие в попойках было правом не только мужчин, но и женщин, а о том, что женщины также умели пить, свидетельствует известие об одной славянской княгине в северной Венгрии, которая ездила, как воин, и пила без меры[723]. Неудивительно, что голоса первых христианских священников подымались против славянского пьянства. От безмерного пьянства предостерегает князь Владимир Мономах, а благословенный Федосий Печерский в своем Поучении к народу восклицает: «Горе пребывающим в пьянстве!»[724]
Хоти древние славяне и были народом здоровым, но все же жизнь их не была настолько благоустроенна, чтобы смерть приходила к ним только в бою или в глубокой старости. Можно заранее предположить, что климат и среда, в которой славяне жили, обусловливали наличие многих болезней, от которых они страдали. Так, например, в Полесье до того, как русское правительство провело огромные мелиоративные работы, свирепствовали болотная лихорадка и колтун, и хотя об этом и нет известий, совершенно очевидно, что эти болезни существовали в Полесье и в древнейшие времена. Единственным дошедшим до нас известием о болезнях древних славян, относящимся к X веку, является запись Ибрагима Ибн-Якуба о том, что у славян на теле имеется какая-то сыпь и опухоли. Это же, очевидно, имеет в виду и Масуди в своем сообщении о славянских банях[725]. Но кроме того, древние термины, как например недугъ, немощь, дъна, огонь, jęza (jęzda), струпъ, кыла, вередъ[726] и другие, были общими для всех славянских языков и свидетельствуют и о других болезнях, которые тогда были известны.
О том, как лечили славяне эти болезни, у нас имеются известия, относящиеся к VI веку, а в 802 году в Зальцбургский епархии[727] упоминается даже славянский лекарь. Вообще же лечением занимались больше всего старые колдуньи, так называемые вещуньи, о которых мы расскажем подробнее в главе VI.
Естественная смерть наступала или в результате болезни, или же от старости, преждевременная — от увечья во время различных работ или в бою. В первом случае славяне-язычники часто ускоряли приход ее тем, что стариков, неспособных к труду, убивали раньше, чем наступала их естественная смерть. Это подтверждается, во-первых, древним и индоевропейским обычаем, распространенным у окружавших славян народов — германцев, иранцев (скифов и массагетов) и пруссов[728], — а во-вторых, нам известно, что пережитки этого обычая удержались у славян и позднее. Так, сохранилось запрещение князя Оттона от 1328 года древним полабским древанам, сохранившим еще этот обычай убивать своих престарелых родителей[729]; в Сербии, где обычай этот известен был под названием «лапот»[730], стариков убивали вплоть до недавнего времени. Вообще же древние славяне встречали смерть спокойно, особенно в бою. Когда в 593 году греческий военачальник Приск напал на славян, они в каком-то экстазе отчетливо выражали свое стремление умереть[731].
Все это, разумеется, не говорит о том, что славянский воин, как каждый человек, не стремился возвратиться к домашнему очагу целым и невредимым. По свидетельству Прокопия мы знаем, что славяне с этой целью приносили перед боем жертвы богам[732].
Погребальный обряд славян-язычников, каким мы знаем его в последние столетия перед принятием христианства, был ритуалом, вполне сложившимся, сложным и разнообразным, далеко ушедшим от его основных первоначальных форм, существовавших у еще неразделившихся индоевропейцев. В древнейшие времена, насколько, разумеется, можно судить по местам погребений, приписываемым славянам, в погребальном обряде славян было больше единообразия и простоты. Однако мы видим, что позднее, как и в других областях культурной жизни, на погребальных обрядах сказываются чужеземные влияния, в результате чего эти обряды приобретают значительно более разнообразный характер, и единообразие славянского погребального обряда исчезает. Лишь христианство снова приводит все к единообразию, стандартизирует погребальный обряд и при этом вводит совершенно новые основы обряда, а именно захоронение покойника на обычных общих кладбищах, освященных церковью. До этого славяне своих покойников не хоронили, а с древнейших времен, несомненно с самого возникновения славянства, сжигали.
Являлось ли трупосожжение вплоть до конца языческого периода единственным погребальным обрядом у славян — это старая проблема славянских древностей, которой занимался уже Добровский[733]. Как только в Германии появились первые работы по доисторической археологии, сразу же возник вопрос, относящийся к этнографии: что именно среди находок является немецким и что славянским? Ответ на этот вопрос вскоре стали искать и в разделении погребальных обрядов. Много дебатов вызывал вопрос, сжигали ли вообще славяне своих покойников, причем спор шел главным образом уже вокруг вопроса, являются ли погребения с трупосожжением в восточной Германии и Полабье германскими или славянскими. В семидесятых годах прошлого столетия в этот спор решительно включился Рудольф Вирхов. Авторитетно выступив в пользу германской принадлежности древних погребений с трупосожжением в восточной Германии, он признал за славянами только позднюю, так называемую культуру городищ («Burgwalltypus»), которая представлена культурными слоями древних городищ или современными им могилами с трупоположением[734].
Ныне вопрос славянского погребального обряда совершенно ясен. Основу его в дохристианский период, во всяком случае до той поры, пока мы можем бесспорно или по крайней мере документированно проследить древнюю историю славян, составляло повсюду трупосожжение, так же, как это было и у других соседних арийских народов: литовцев, германцев и галлов. Чужеземные влияния, имевшие место в различных землях, в частности влияние римское и восточное, сказывались лишь в том, что наряду с этим основным обрядом местами появлялись отклонения от него, а именно — наряду с трупосожжением рано появляется и захоронение (с всевозможным устройством могил), а так как с приходом христианства изменение основного погребального обряда произошло не сразу, а постепенно и в различных областях в различное время, то особенно в течение первого тысячелетия нашей эры мы отмечаем период, когда оба основных обряда — сожжение и захоронение — существовали у славян одновременно. Исходя из этого, мы до некоторой степени имеем право утверждать, что в то время у древних славян-язычников практиковались оба обряда, однако трупосожжение в языческий период преобладало и было для него типично.
О том, что славяне до принятия христианства сжигали своих умерших, свидетельствуют данные как археологии, так и истории. Этнография сохранила следы трупосожжения в незначительной степени.
Археологическим подтверждением этого обряда является существование у древних западных и восточных славян многочисленных погребений с трупосожжением, с которыми мы далее познакомимся значительно подробнее. Весьма многочисленны и исторические свидетельства, относящиеся ко всем славянским землям[735].
О полабских славянах св. Бонифаций свидетельствует (под 744 годом), что они сжигали на кострах умерших мужчин вместе с их женами; тем не менее обряд этот на Лабе, видимо, вскоре исчез, так как позднейшие источники подобных сведений о полабянах не содержат. О трупосожжениях у чехов в древнейших источниках свидетельств почти нет. Зато поляки, по свидетельству Титмара, сжигали умерших еще в XI веке, а у южных славян трупосожжение засвидетельствовано в VII веке (при взятии Царьграда в 626 году), и в X веке его засвидетельствовал и Масуди[736].
У восточных славян трупосожжение в X и XI веках подтверждается рядом восточных писателей, Львом Диаконом при описании битвы у Доростола в 971 году[737] и, наконец, автором древнейшей части Киевской летописи, который прямо говорит, что раньше и даже в его время, то есть в конце XI века, отдельные русские племена сжигали своих покойников на кострах, пепел собирали в сосуд, который ставили затем на столбах при дорогах[738]. У соседних пруссов сожжение умерших засвидетельствовано даже в XIII веке, а в Литве, Латвии и Эстонии еще и в XIV–XVI веках[739]. Если мы сопоставим результаты археологических исследований с этими известиями, то будет очевидно, что славяне практиковали сожжение умерших даже в то время, когда в соседней Германии под влиянием христианства и в результате запрещения Карла Великого[740] оно давно прекратилось. В Чехии умерших сжигали еще в X веке, а местами, вероятно, и в XI веке; в Лужицах — также; у полабян — в VIII–IX веках; на юге — примерно в IX–X веках; у поляков — в XI веке; на Руси некоторые племена сжигали умерших еще в XII, а местами даже в XIII веке.
Таким образом, погребения с трупосожжениями, относящиеся к христианскому периоду, всегда являются языческими, погребения же с трупоположением большей частью являются уже христианскими, однако я не хочу утверждать, что любое погребение с трупоположением в X–XII веках обязательно является христианским. Кое-где обряд трупосожжения под внешним, скорее всего римским[741], влиянием сменился захоронением умерших еще до того, как сменилась религия. Однако, как мы это дальше увидим, и при захоронениях трупов в могилах, несомненно, сохранилось множество древних языческих обычаев.
В основном славянский языческий обряд заключался в том, что тело умершего с плачем и пением доставлялось на кладбище, скорее всего к общему кострищу или к отдельной могиле, которая уже была подготовлена. Там из поленьев был сложен костер, на который укладывали покойника в одежде, а иногда и в вооружении, которые он обычно носил при жизни, — непосредственно на костер, или на доске, или в ладье. После этого родственники поджигали костер. Тотчас же по сожжении покойника или на следующий день пепел с обгоревшими остатками костей, оружия и украшений собирали в кучу или складывали в урну, которую зарывали в могилу или ставили, наконец, на могилу сверху на камень или на столб в зависимости от того, какие могилы были в обычае данной местности и рода. В урну вкладывались также и дары, которые должны были служить умершему в загробной жизни. Если покойник был похоронен без сожжения, тело его вместе с принесенными дарами опускали в такую же могилу и здесь же поджигали жертвенный костер, у которого свершалось и первое погребальное пиршество.
Вещами, которые клались вместе с умершим в могилу (обычно еда, некоторые орудия труда и оружие), славянские погребения, как правило, весьма бедны. С этой стороны славянские погребения не могут сравниться с могилами их соседей. Богатые могилы являются у славян исключением.
Этот основной обряд дополнялся и усложнялся рядом других обычаев, которые мы сейчас рассмотрим.
Тело умершего выносили из дому не через двери, а через специальный пролом, сделанный для этой цели, очевидно для того, чтобы душа, пожелавшая возвратиться, не нашла обратно дорогу. Подтверждением этого обычая может служить, например, вынос тела князя Владимира в Берестове в 1015 году, а также большое количество позднейших пережитков этого обычая[742]. При выносе тела и в течение всего пути до кладбища родственники провожали умершего хвалебными речами, а также плачем женщин (жалением). Причем сопровождающие иногда исцарапывали себе лицо ногтями, наносили себе раны, остригали волосы. Эти причитания являлись уже не выражением истинного горя от потери умершего, а обрядовыми, аффектированными, ритуальными стенаниями. Любопытно, что во многих славянских странах этот обычай полностью сохранился до наших дней, а на Балканском полуострове и в России для этой цели до сих пор нанимают специальных женщин-плакальщиц, называемых покайнице, наркаче, плакальнице, жалеющие, плачки. Такие плакальщицы до недавнего времени нанимались также и в Моравии и Словакии. Этот плач и причитания женщин являются в некоторых местах настолько существенной частью погребального обряда, что без них погребение просто невозможно, хотя в то же время оно допускается без церковного обряда. Существование этого обычая в древней Руси подтверждено Киевской летописью под 945 и 969 годами, а у поморян и поляков он засвидетельствован Эббоном и Кадлубеком[743]. Вместе с тем царапание лица и нанесение себе ран подтверждается древними известиями только на Руси, в Польше и в Чехии[744].
Кульминационным пунктом погребального обряда была добровольная или вынужденная смерть оставшейся жены покойника, а иногда и дружины, ему служившей. Об этом свидетельствует ряд древних известий, имеющихся у Маврикия и Льва Мудрого о южных славянах и у Титмара о поляках. Особенно важным в этом отношении является сообщение св. Бонифация, содержащееся в его послании к королю Этибальду[745]. Что касается восточных славян, то ряд арабских писателей указывают на тот же обычай и у них; о женах воинов Святослава в 971 году под Доростолом пишет Лев Диакон[746]. Но наиболее яркое, полное драматизма описание такой «добровольной» смерти жены знатного русского воина где-то на Волге оставил Ибн-Фадлан. При чтении его у нас, однако, возникают некоторые сомнения: действительно ли Ибн-Фадлан рассказывает здесь о славянке и о славянском обычае, поскольку его русский воин, очевидно, сам норманского происхождения[747]. Археологических подтверждений этого обычая найдено мало, и они носят неопределенный характер, так как нельзя доказать, какой смертью умерли женщины, останки которых временами находят в могиле рядом с останками мужчин.
В действительности «добровольная» смерть, разумеется, не всегда была добровольной. Обычно, особенно в знатных семьях, смерть жены являлась неизбежным следствием устойчивой традиции, согласно которой такая смерть должна была наступить. Женщину, выразила ли она добровольно свое согласие или была выбрана для этой цели, как это красочно описывает Ибн-Фадлан, перед тем как вести на костер, опаивали и таким путем добивались того, что она уже не оказывала сопротивления на костре. Обычай этот, разумеется, не является чисто славянским и засвидетельствован у ряда соседних со славянскими народов: у германцев, литовцев, пруссов, фракийцев, скифов и сарматов[748]. Однако отсюда не следует делать вывод, что этот обычай был перенят именно у них. Он является старым наследием индоевропейского периода. Принесение в жертву господину наряду с женами юношей, коней и собак являлось неизбежным следствием только что описанного обычая и также засвидетельствовано у славян[749]. Интересную особенность этого обычая отметил еще Масуди: в жертву приносилась не только жена умершего мужа — когда умирал неженатый молодой человек, то в жертву приносили девушку, обеспечивая ему таким образом для загробной жизни жену, которой он не имел при жизни[750]. Этот посмертный брак являлся весьма интересным доказательством веры в загробную жизнь, и я не сомневаюсь, что в некоторых обычаях, сохранившихся до сих пор у славян при похоронах молодых людей и девушек, мы должны усматривать пережитки, связанные с этим обычаем, правда, уже значительно ослабленные. Это всегда отголоски свадебных обрядов[751].
Другой интересной особенностью древнеславянского погребального обряда является погребение в ладьях. Обычай класть тело умершего в лодку и сжигать его вместе с ней либо насыпать над несожженной ладьей могильный курган часто встречается у северных германцев и балтийских финнов. В частности, известны находки лодок в скандинавских могилах. У славян погребения в ладьях очень редки, и если встречаются, то только на востоке (засвидетельствованы они как письменными источниками, так и археологическими находками, однако последние подтверждены недостаточно), и поэтому весьма вероятно, что этот обычай перешел от указанных выше соседей, в частности, под влиянием скандинавских русов. Кроме того, он засвидетельствован на Руси только в отношении княжеского рода[752]. Первоначально ладья, несомненно, означала всего лишь судно, представленное для загробной жизни. Чем пользовался умерший на этом свете, то же должно было быть в его распоряжении и на том свете.
Также под чужеземным влиянием, но на этот раз античным, к славянам в конце языческого периода перешел обычай класть в могилу деньги на дорогу в загробный мир. Это, несомненно, античный обол, дававшийся умершим для Харона, обычай, проникший к славянам по нижнему Дунаю или с берегов Черного моря. Даже в беднейших гробницах древнего Пантикапея, как правило, имеются медные деньги.
У славян этот обычай укоренился настолько глубоко, что многочисленные следы его мы не только находим в погребениях X и XI веков, но он удерживался и много времени спустя; более того, славяне во многих местностях еще и теперь вкладывают деньги умершему в рот или в руку, не понимая первоначального значения этого обычая[753]. Так поступают, например, в восточной Моравии, Словакии, на Украине, в Белоруссии, в Польше и на Балканах.
Пользуясь случаем, я хотел бы одновременно отметить, что «мертвый» по-древнеславянски — навь, и это слово одновременно означало и загробный мир вообще. Некоторые лингвисты искали в этом слове еще один отголосок упомянутого античного влияния, связывая его с греческим ναῦς, латинским navis и имея в виду лодку, на которой Харон перевозил души умерших на тот свет[754]. Хотя эту связь и нельзя отрицать (в древнем чешском и польском языках мы имеем nav, náva также и в значении лодка), этот лингвистический вопрос все же следует оставлять открытым. Столь же возможно, что старославянское навь не связано с navis, но происхождение его древне-индоевропейское, так же как и готское naus и литовско-латышское navit, nave[755].
Неясно и происхождение обычая хоронить мертвых в санях или привозить умерших на санях к могиле, даже если погребение происходило летом. В русских источниках, по которым этот обычай нам только и известен, имеется несколько сообщении о том, что тела умерших князей Владимира, Бориса, Глеба, Ярослава, Михаила, Святополка (X–XII века), хоронились ли они зимой или летом, привозились к месту погребения на санях[756].
Более того, люди, ожидавшие своей смерти, готовили себе для погребения сани, а старое русское выражение «сидеть на санях» означало то же, что и «быть перед смертью»[757]. Этот обычай еще долго удерживался в России и на Украине, а в Карпатах он бытует и до сих пор; имеются известия о подобном же обычае в Словакии, Польше и Сербии[758]. В сани всегда впрягались волы.
Поскольку же этот обычай распространен также и у финнов и среди некоторых урало-алтайских племен, возникает законный вопрос: является ли он местным, славянским, или же заимствован славянами у соседних с ними народов? По всей вероятности, обычай везти тело покойника на санях является все же местным как у славян, так и у финнов и связан с характером русской земли, а также с тем, что сани были на Руси древнейшим видом транспорта. На вопрос о том, где возник обычай класть в могилу сани, нельзя дать удовлетворительный ответ.
Весьма интересной и существенно важной подробностью древнеславянского погребального обряда является также погребальное празднество, так называемая тризна и связанный с нею пир (пиръ, страва).
С полной достоверностью тризна засвидетельствована только у восточных славян, однако известия, которыми мы располагаем в отношении остальных славян, дают право не сомневаться, что тризна была известна всем славянам. Подробного описания того, что́, собственно, представляла собой тризна, нет, однако сопоставление различных дошедших до нас известий дает все же возможность восстановить истинную ее картину.
Первые страницы летописи рассказывают только о том, что племена радимичей, вятичей, северян и кривичей совершали над покойником тризну (применяют термин тризну творити) до того, как его сжигали; там же, под 945 годом, мы читаем, что княгиня Ольга справляла тризну над могилой Игоря, но что позднее она сама, став христианкой, повелела над ее могилой тризну не творить. Значительно больше сведений о тризне мы находим в русском источнике «Житие Константина Муромского», источнике хотя и более позднем, но содержащем много древних традиций. В нем наряду со словом «тризна» упоминается также делание бдыну (бдынъ) и битва[759]. О языческих погребальных празднествах упоминают и польские хроники, но термин «тризна» в них не приводится. Не употребляет его и Саксон Грамматик в описании погребения, которое устроил своему умершему брату славянский князь Исмир[760]. В чешских источниках слово «тризна» хотя и является inferiae, placatio mortuorum, записанным между чешскими глоссами в словаре «Mater Verborum» (XIII век), но глосса эта является подделкой[761]. Зато к чешской «тризне», очевидно, относятся празднества, о которых упоминает хроника Козьмы Пражского (III, I). Князь Бржетислав в 1092 году наряду с другими запретил особые празднества в честь умерших: «item sepulturas, quae fiebant in silvis et in campis, atque scenas, quas ex gentili ritu faciebant in biviis et triviis, quasi ob animarum pausationem, item et iocos profanos, quos super mortuos suos inanes cientes manes ac induti faciem larvis bachando exercebant».
Уже из этих сообщении видно, что тризна была не одним лишь погребальным пиршеством, но и чем-то другим, каким-то празднеством драматического характера (scenas faciebant et iocos profanos induti faciem larvis), главной частью которого было представление битвы, на что, помимо слова «битва» в «Житии Константина Муромского», указывает как этимологическое значение слова «тризна», связанное с чешским trýzniti, польским tryznić в значении «бить кого-то», так и значение слова «тризна» в церковнославянских источниках, где оно в переводах соответствует греческому στάδιον, ἄθλον, ἄγων, παλαίστρα (тризновати — pugnare, тризникъ — pugnator)[762].
Все это вместо взятое показывает, что при погребениях, а позднее и во время празднеств в честь мертвых проводилась состоявшая из символических движений праздничная игра, главным моментом которой была военная сцена (состязание), сопровождавшаяся бряцанием оружием, криками и военными песнями. Разумеется, это не было воспроизведением какой-то битвы, в которой некогда участвовал умерший, или воспоминанием о ней, так как вся игра, очевидно, имела магическую подоплеку. Это был бой со злыми духами с целью отогнать их. Еще Иоанн (Ян) Менеций упоминает в XVI веке, что при погребении в западной Руси мужчины с мечами в руках кричали слова: «gey, geythe, begoythe peckelle», неправильная транскрипция которых лучше всего может быть истолкована как «бегите, бегите, пекельни» (то есть демоны). Подобных пережитков сохранилось много[763]. Употребление масок, очевидно, также было связано с представлением о действующих здесь злых духах.
Пиршество, следовавшее после тризны, называлось пиръ либо страва. Последнее слово очень интересно еще и тем, что оно упоминается уже в связи со смертью Аттилы в Венгрии в 453 году, свидетельствуя одновременно и о том, что подданные Аттилы в средней Венгрии должны были быть славянами[764]. Иордан говорит[765], что над гробом Аттилы был устроен обильный пир, который называется страва (stravam super tumulum eius, quam appellant ipsi, ingenti comessatione, concelebrant), — то есть употребляют славянский термин, и поныне означающий пищу и засвидетельствованный в древних чешских и польских источниках XIV и XV веков, специально в значении погребального пира[766].
Погребальные пиры, устраивающиеся с подобным же расточительством и обилием еды и меда, засвидетельствованы с древнейших времен также и у других славян[767], и, как известно, до сих пор у всех славян принято гостям, прибывшим на похороны, преподносить еду или по крайней мере крепкие напитки. В Белоруссии при этом и по сей день хозяин и гости угощают небольшим количеством еды и напитков[768] также и души предков, которых призывают и благодарят за то, что они угостились… обращаясь к ним и молясь им так, как, очевидно, и тысячу лет назад[769].
Подобным же образом, как и во время самих похорон, умершие чтились совместно в дни, посвященные поминовению мертвых. Непосредственных известий об этом со времен язычества дошло не много[770], однако о живучести этого обычая (не только у славян) свидетельствует лучше всего то, что как восточная, так и западная церковь включила эти дни в число церковных праздников и, несмотря на все свои попытки, не смогла лишить славян древних языческих атрибутов, к которым в первую очередь относится обычай приносить на могилы пищу для умерших, а также различные драматические игры, а зачастую и разнузданные празднества, устраивавшиеся при этом. Насколько еще сильно удерживаются языческие представления в самых глухих славянских областях Балканского полуострова, где до сих пор сохранилось еще много таких дней, посвященных памяти умерших, носящих самые различные наименования[771], видно, например, из того, что в Сербии священник в отдельных местностях не только сам кладет еду на могилы, но даже заклинает злые души умерших не возвращаться обратно. В Болгарии подобным же образом на сороковой день после смерти священник окуривает могилу умершего и в сделанное отверстие наливает воду и кладет еду[772]. Вообще же можно сказать, что у католиков древний обычай кормить на кладбищах умерших исчез полностью или же оставил после себя незначительные следы, в то время как у православных болгар, сербов и русских этот обычай погребальных пиршеств на кладбищах сохранился в неприкосновенности.
Из празднеств и игр, устраивавшихся славянами в честь душ умерших, заслуживают упоминания и так называемые русалии и радуницы, о которых мы будем говорить еще раз в VI главе. Русалии, являвшиеся на Руси явным пережитком язычества, во многих случаях засвидетельствованы уже в XI веке. Против них ополчились светские и церковные христианские князья. Радуницы в древний период славянства не засвидетельствованы[773], но как праздник умерших распространены по России, куда так же, как и русалии, проникли под греко-римским влиянием. Оба эти праздника свидетельствуют также и о сильном влиянии, которое оказывала на славян римская культура со времен империи. Оба названия — античного происхождения: русалии от rosaria, rocalia (римский праздник роз), а радуница от ῥοδώνια, ἡμέρα τῶν ῥόδων[774]; и хотя, как следует предполагать, славяне и до этого имели свои дни поминания умерших, свои задушницы, поминки, dziady и т. п., все же не подлежит сомнению, что они переняли не только новое название, но и переняли сами празднества точно такими же, какими они видели их у греков и римлян.
Остальные погребальные обряды не столь важны и не имеют такого значения.
Возжигание огня на могилах, которое упоминается только с XV века, является, очевидно, уже лишь отголоском первоначальных костров, на которых когда-то сжигались покойники[775]. То же значение, очевидно, имеют и кострища, которые находят в различных слоях могил XI–XII веков рядом со скелетом, либо над ним, или под ним. Иногда трудно решить — то ли это костер, на котором готовилась пища для погребального пира, то ли это только пепел от огня, зажженного в память умершего. Следует все же полагать, что огонь, разводившийся на могиле умершего, служил и для той, и для другой цели.
Современный славянский фольклор сохранил следы еще ряда обычаев, которые в своей основе и по своему характеру относятся к периоду язычества. Это, например, обычай открывать окна, для того чтобы душа умершего могла улететь, вынос покойника таким образом, чтобы тело его не коснулось порога, обычай бросать камни и ветви через плечо и запрещение оглядываться назад при возвращении с кладбища, обычай облекаться в траурные одежды (вывернутые наизнанку), пробивать мертвое тело колом, сжигать солому на пути, делать для выхода души отверстия в гробу, бросать камни на могилу и т. д.[776]
Необходимо, однако, указать, что известные мне источники сведений о подобных обычаях в древнее время не содержат, не подтверждаются археологическими данными. Источники также ничего не говорят и об обряде очищения, который совершался после возвращении с похорон при помощи огня или воды, и об обычае изгонять возвратившуюся в дом душу умершего, выметая комнату метлой или размахивая в воздухе топором[777]. Обычай надевать маску на лицо покойника у славян не засвидетельствован, хотя он и был распространен у их соседей[778].
Настоящий раздел главы о славянских погребениях посвящен подробностям устройства могилы, собственно насыпи над ней, затем положению трупа в могиле, ориентации его по отношению к странам света, погребальному инвентарю и т. д. Обо всем этом, насколько древние источники и прежде всего, разумеется, археология дают для этого материал, я подробно написал в моей книге «Жизнь древних славян». Как в конце первого тысячелетия выглядели славянские могилы in situ, мы знаем по многим тысячам могил конца первого и начала второго тысячелетия[779]. Однако в данном обзоре восстановить все подробности невозможно. Поэтому не остается ничего другого, как отослать читателя к этому труду, а здесь удовлетвориться лишь изложением важнейших черт, характерных для всего славянства IX–XI веков.
До V века до н. э. мы не знаем могил, которые можно было бы назвать бесспорно славянскими, и это относится не только к спорному вопросу о полях погребальных урн на территории между Эльбой и Вислой, но и к области между Вислой и Днепром, где уже на основании историко-лингвистических данных мы помещаем славянскую прародину и где археологическая непрерывность древних и более поздних могил до сих пор не установлена.
Только с V–VI веков мы можем с полной уверенностью говорить о славянских могилах на всем пространстве, заселенном славянами, причем сначала о могилах с трупосожжением, а затем, с X века, и о могилах с трупоположением. Обычно оба вида могил, даже самые бедные, были при всей их простоте самой различной конструкции, но общий тип их и форма сохранялись.
Когда тело покойника в соответствии с описанными выше обрядами доставлялось к месту погребения, то, если сохранялся еще обычай сжигать трупы умерших, его клали на костер и сжигали. Такой костер находился или тут же возле места, выбранного для могилы, или же возле кладбища на общем кострище. Пепел, оставшийся от костра и сожжения покойника, собирали и клали (в урнах или без них) на поверхность земли или выше, на могильную насыпь. В позднейший период подобным же образом труп умершего укладывался на поверхность земли, либо выше, на могильную насыпь, либо — чаще всего — в глубокую четырехугольную яму.
Сама могила (mogyla, gomila), называвшаяся на Руси тюрко-татарским словом курган, kurhan[780], была различной высоты, в среднем примерно 1–2 метра. А. Спицын полагает, что сравнительно большая высота русских курганов свидетельствует о влиянии скандинавских русов, которые на своей скандинавской родине возводили высокие курганы. В действительности русские курганы, хотя и здесь есть исключения, относительно высоки, особенно если их сравнить с невысокими могильными насыпями западных славян[781]. Однако образцы высоких курганов славяне видели уже задолго до прихода русов у своих южных соседей — скифов и сарматов, проникавших на территорию славян[782], и я полагаю, что лишь особо высокие курганы на севере России, в Новгородской губернии, так называемые сопки, созданы под скандинавским влиянием[783]. Основная форма кургана обычно округлая или в более древнее время, и главным образом в кривической Руси, продолговатая (так называемые длинные курганы, по терминологии русских археологов). Иногда на кургане устанавливались еще и столбы, на которые ставились урны[784], или определенным образом укладывались камни, или же, наконец, строились какие-нибудь столики либо небольшие навесы и домики, где душа умершего могла бы отдохнуть; у поморских славян упоминаются также какие-то бревна (fustes) — колья, которые клали на могильный курган[785]. Наконец, в более поздний период под влиянием печенегов и половцев славяне начали устанавливать на курганах вытесанные из камней изображения умерших[786]. Часто вокруг кургана вырывался небольшой ров, а основание кургана местами обкладывалось большими камнями.
Внутри могильной насыпи, которая состояла иногда из нескольких хорошо различимых слоев, насыпанных, очевидно, не сразу, а в несколько приемов во время праздников задушниц, за исключением обложенного камнями самого погребения, как правило, ничего не удается обнаружить. Однако на востоке, как над урнами, так и над несожженными трупами, местами строились специальные навесы на столбах или даже деревянные срубы, образцы которых славяне, по всей вероятности, видели при строительстве скифо-сарматских курганов. Помимо этих различий, внутреннее устройство кургана изменяется еще больше в зависимости от того, производилось ли захоронение покойника на уровне земли или же выше уровня, в насыпи или, наконец, в яме под курганом[787]. Этим вопросом много занимались русские археологи, пытавшиеся найти в этих различиях особенности отдельных племен. Со своей стороны полагаю, что эти различия не племенные, а хронологические.
Первоначально там, где славяне стали насыпать высокие курганы, ямы стали исчезать, а затем их снова ввело христианство. Однако могилы с глубокими каменными камерами и ведущими к ним коридорами, так же как и могилы хазарского или аланского типа, мы у славян вообще не встречаем.
На западе вследствие того, что христианское вероучение запрещало насыпать над могилами курганы, христианские могилы с самого начала потеряли высокую насыпь, превратились в обычные могилы и с тех пор стали сосредоточиваться вокруг первых костелов. На востоке, однако, курганы строились еще долго. Только на севере, в Новгородской земле, мы видим, что курганы начиная с XI века также начинают исчезать и напоминают о себе лишь обычаем обкладывать могилу большими камнями. С течением времени количество камней на могилах уменьшается, а размеры их увеличиваются, пока, наконец, могила не стала обозначаться лишь четырьмя-пятью крупными булыжными камнями. Местное наименование таких могильников, являющихся типичными для XII–XIV веков, — жальник (от слова жалети)[788].
Пепел помещался в урну или чаще всего просто ссыпался в кучу. Если же тело умершего не сжигали, то его укладывали на должным образом подготовленную землю. (В России мы часто встречаем внизу слой белого или желтого песка либо подстилку из коры и березовых или дубовых листьев.) Иногда тело покойника укладывалось на ковер или, наконец, на доску и досками же обкладывалось. Доски, которыми обкладывался покойник, заменялись позднее сбитыми гвоздями ящиками, поэтому в могилах часто находят большое количество правильно расположенных гвоздей[789]. Саркофаги весьма редки (они встречаются в Далмации и в России у первых христианских князей) и, как правило, все заимствованы из римско-византийских областей. О ладьях и санях, являвшихся временами принадлежностью похоронного обряда, мы уже упоминали выше. С образцами специально изготовленных гробов к славянам пришел с юга и термин: лат. arca — откуда и старославянская рака.
Тело умершего, как правило, клали навзничь, вытянутым, с руками, скрещенными на груди либо на животе или вытянутыми вдоль туловища. С начала христианского периода мы наблюдаем при этом определенный порядок в ориентации погребения.
Славяне обычно укладывали покойников ногами на восток, а головой на запад, и лицо покойника, таким образом, всегда было обращено к восходящему солнцу. Кажущиеся отклонения от такой ориентации погребения чаще всего связаны с тем, что захоронение производилось в различные времена года, когда восход и заход солнца происходили в различных точках горизонта. Случаи обратной ориентации тела редки, но в некоторых немногих местностях они, видимо, обычны. Обычай хоронить тело головой на север и ногами на юг славянам присущ не был и указывает на неславянский, в России в большинстве случаев финский, характер погребения[790].
Отклонения от порядка захоронения тела навзничь также редки, например захоронение на боку, в несколько скорченном положении. В северных областях России встречаются также немногочисленные случаи захоронения покойника в сидячем положении таким образом, что скелет упирается хребтом в воздвигнутую груду камней.
Такие захоронения являлись обычными в Псковской, Новгородской и Петроградской губерниях (хотя случаи такого захоронения иногда встречаются и в средней Руси) в XII–XIV веках[791]. Почему возник этот обычай, мы не знаем, и вряд ли это было результатом чужеземного влияния, так как финны в средней Руси и их соседи — латыши — хоронили умерших в горизонтальном положении.
Яркими образцами богатого славянского захоронения с трупосожжением, относящимися к X веку, являются два высоких княжеских кургана — «Черная Могила» и «Гулъбище», раскопанные Д. Самоквасовым у Чернигова[792]. В верхних слоях этих курганов содержатся остатки сожжения с богатым княжеским вооружением, разумеется, весьма поврежденным огнем, а также следы тризны и жертвоприношений. Примером погребения с трупосожжением может служить могила неизвестного славянского князя XI века, раскрытая у Таганчи возле Канева в Киевской области[793]. И если в Черниговских курганах видны скорее влияния скандинавские, то в Таганчском кургане мы обнаруживаем сильное византийское и восточное влияния.
Кладбища древних славян обычно находились поодаль от поселений, поблизости от проточных вод, на отлогой лесистой стороне, а также и у вершин холмов. Излюбленным местом для погребений были также перекрестки дорог. Позднее, с приходом христианства, эти кладбища на лоне природы, разумеется, исчезли и стали создаваться новые вокруг костелов и церквей. Об этом свидетельствуют несколько старых предписаний[794]. Древний обычай хоронить мертвых возле дома или в самом доме у славян исчез в конце языческого периода; свидетельств этого обычая, по крайней мере археологических, мало, и все они почти недостоверны[795].
Древние кладбища были различны по размерам, начиная от кладбищ всего лишь в несколько могил и кончая кладбищами, на которых находилось до нескольких сот могил. В частности, на Руси нам известны могильники, насчитывающие тысячу и больше курганов. Древние кладбища ничем не ограждались, разве только валом, если они были расположены на городище.
В праславянский период одежда славян была простой и однообразной. Именно такой и должна была быть одежда народа, жившего вдали от торговых путей и не располагавшего средствами для покупки себе у купцов, на протяжении тысячелетий проезжавших через Центральную Европу, южных и восточных товаров, будь то украшения, новые дорогие ткани или уже готовые одежды иноземного покроя. Эта простота и однообразие славянских одежд являлись также неизбежным следствием качества местного производства тканей, производства довольно трудоемкого, тяжелого и притом, естественно, как технически, так и эстетически несовершенного.
Поворот наступил только в начале нашей эры. В течение периода начиная от римской эпохи и до конца язычества во всей Центральной Европе постепенно изменялся вкус, что оказало влияние не только на характер украшений, но и на покрой одежды, которая к концу языческого периода под чужеземным, главным образом греко-римским и восточным влиянием, стала в Центральной и Северной Европе значительно разнообразнее и богаче. Поэтому и славяне обладали в конце первого тысячелетия, я бы сказал, довольно богатым гардеробом, несомненно, более богатым и нарядным, чем в период их первоначального единства.
Однако в этом гардеробе, как мы дальше увидим, было уже, разумеется, много заимствованного, особенно в гардеробе свободных и имущих классов.
Материалы. Первоначально главным материалом для производства одежды повсеместно была соответственно обработанная шкура убитого зверя, и этот основной материал удержался повсюду, где климатические условия требовали теплой одежды, которая служила бы защитой от холода, а следовательно, он удержался и на территории Центральной Европы. В суровом климате славянских земель теплая одежда, несомненно, необходима была большую часть года, и поэтому мы видим, что и позднее, когда славяне уже умели изготавливать другие материалы, меха пользовались у них особой любовью. В славянских землях, как нам известно, меха выделывались не только для собственных нужд, но даже и для экспорта в южные страны и на Восток, где их ценили не только как материал, идущий на изготовление одежд, но и как предмет роскоши и украшения. О славянской торговле мехами мы будем говорить в другом месте, в главе X. Здесь же достаточно упомянуть, что для изготовления одежды, и в первую очередь верхней, шли прежде всего шкуры крупных животных; из домашних использовались для этой цели шкуры баранов, из диких зверей — шкуры волков и медведей. Однако в источниках упоминаются меха и мелких хищников, в особенности куницы, соболя, горностая, лисицы и выдры, а из грызунов — бобра и белки, которые служили отличным материалом для подшивки, оторочки, а также для головных уборов. Искусные римские и византийские, а позднее и славянские портные умели сшивать такие меха для изготовления одежд большего размера. Уже самый переход названия белки (veverka) из славянского языка в латинский (viverra) и куницы — в греческий (ὁ καυνάκης или ἡ καυνάκη) свидетельствует о такой торговле и древних связях славян с югом Европы. Эти меха экспортировались в первую очередь. Местами их значение в торговле было столь велико, что шкурки куниц, белок, соболей становились даже денежной единицей при меновой торговле или сборе дани. Так, мы знаем, что в IX–XII веках восточнославянские племена платили дань — как чужим, так и своим собственным князьям — по одной куньей или беличьей шкурке с каждого двора и что и в других случаях уплата производилась куницами[796]. Поэтому наличие запасов этих шкурок означало богатство. В княжеских или городских сокровищницах лежали запасы шкурок куниц и зимних белок, и когда русские князья раздавали подарки своей дружине, своему народу или чужеземным правителям, то среди этих даров мы снова видим меха и особенно редкие меха соболей, бобров, чернобурых лисиц или горностая[797]. Как при изготовлении одежды эти меха использовались для подшивки или отделки ее, что для славянского костюма стало даже типичным, мы увидим дальше. Древние кожевники и скорняки упоминаются в источниках с XI века[798].
Наряду с выделкой мехов рано возникает и местное производство тканей, плетеных или изготовляемых на примитивных ткацких станках из льняных, конопляных или шерстяных волокон.
Платъ, платьно, сукно, ткань, тканина — древнейшие славянские понятия[799], а производство их исторически засвидетельствовано с конца языческого периода. Лен является древнейшим индоевропейским культурным растением[800], и Ибрагим Ибн-Якуб сообщает о чехах, а Гельмольд о балтийских славянах, что они умели ткать из льна весьма тонкие ткани, которые в торговле заменяли деньги (в Праге за одну серебряную монету им давали 10 небольших платков)[801]. Упоминается также дань, которую франкские славяне выплачивали в IX–X веках льном и полотном[802], а у Зонневальда (окр. Луцкау в Лужицах) найден относящийся примерно к тому же периоду льняной мешочек с рубленым серебром.
Шерсть и шерстяные ткани также упоминаются уже в древнейших переводах Библии и в русских текстах XI века[803]. Находки остатков шерстяных тканей довольно часты в могилах[804]. Что касается конопли, то эту культуру славяне заимствовали у иранцев, скорее всего у скифов, которые хотя и употребляли коноплю главным образом как наркотическое средство, но вместе с тем, несомненно, изготовляли из ее волокон и ткани, так как мы знаем от Геродота, что такие ткани производили фракийцы[805]. В восточной Германии конопляные семена археологически засвидетельствованы находками у Вильмерсдорфа уже в период, предшествовавший началу новой эры. В исторических памятниках конопля наряду с льном упоминается у славян впервые только с XI века в церковном уставе князя Ярослава (§ 24).
Упомянутые выше ткани и меха, как об этом свидетельствует в X веке общий источник Персидского географа и Гардизи[806], являлись основным материалом, из которого славяне изготовляли себе одежды. Поэтому основным цветом славянской одежды был белый или, при недостаточной отбелке, серый тон. Все цветные ткани, особенно красные, так же как и различные роскошные пестрые ткани, славяне получали в результате торговли с другими странами, прежде всего с Византией и Востоком. Но такие ткани могли, разумеется, купить или выменять только князья или богатые люди. Это был прежде всего шелк, который в конце языческого периода пошел в домашний обиход славян, что подтверждают названия hedvab и svila, являющиеся древними и общеславянскими[807]. Кроме того, мы читаем в источниках, что уже в VIII веке балканские славяне обменивали греческих пленников на шелковые одежды, а в 907 году мы имеем известия и о шелковых парусах на русских ладьях[808].
Наряду с шелком к славянам поступали и различные сорта тяжелой золотой парчи и аксамита — золотой или серебряной ткани с разводами, а также легкие и прозрачные ткани, искусно и пестро окрашенные, древнеславянское название которых засвидетельствовано частью уже в конце языческого периода, частью же в последующие столетия. Сага о Книтлинге упоминает среди богатств славянских храмов в Коренице на Руяне sericum, bombyces et purpurum[809]. Незначительные остатки роскошных тканей сохранились также в могилах, в частности, в курганах юга Киевской, Черниговской и Полтавской губерний, однако материалы по истории импорта этих тканей в достаточной степени еще не собраны; вопрос этот изучен плохо, и освещение его должно будет явиться задачей будущих работ[810]. Экспорт тканей в IX–XI веках в основном шел из Византии, Трапезунда, а также из греческого Херсонеса в Крыму, но вместе с тем много тканей купцы привозили непосредственно из Азии по торговому пути, шедшему по Хвалынскому (Каспийскому) морю и Волге.
Одежда. Одежда славян как общим своим видом, так и в отдельных ее деталях значительно отличалась от одежды соседних народов, причем не только восточных, что при глубоком различии культур обоих народов было вполне естественно, но и от одежды западных соседей — германцев[811]. Это подтверждается имеющимися в нашем распоряжении прямыми историческими свидетельствами. Когда в 631 году немецкий король Дагоберт направил к Само, правившему Чехией, посла Сихария, то Само не допускал последнего к себе до тех пор, пока этот посланник Дагоберта не переоделся и не появился перед ним в славянской одежде[812]. Аналогичное известие, относящееся к концу языческого периода, мы имеем и о поморских славянах. В 1124 году помощник епископа Оттона немец Гериманн, для того чтобы попасть в святилище Триглава в Щетине, надел славянское одеяние: какую-то шапку и плащ[813]. Уже из этого видно, что одежда немцев, пришедших в Поморье, отличалась от одежды местных славян, а в еще большей степени отличалась от нее одежда чужестранцев, прибывавших с Востока.
Однако известия, имеющиеся в нашем распоряжении о характере славянской одежды, не дают возможности описать ее более подробно.
Первым является сообщение Прокопия, который говорит, что некоторые славяне не носят ни хитона, ни грубых плащей (τριβώνιον) и что они ходят в одних лишь коротеньких штанах (ἀναξύριδες), которые доходят им только до бедер, и что в такой одежде они идут в бой против врагов[814]. После Прокопия о славянской одежде долгое время никаких известий не было, пока о ней не появились сведения в восточных источниках X и XI веков. Однако эти известия иногда противоречивы, а иногда восточные славяне подменяются в них скандинавскими русами, и поэтому, несмотря на то что в X веке одежда славян и русов по своему покрою должна была значительно сблизиться, пользоваться такими известиями нужно весьма осторожно. К этим известиям относится и пространное сообщение Ибн-Фадлана об одежде русских купцов на Волге («они не носят ни курток, ни кафтанов, но мужчина у них надевает кису, которой он обвивает один из боков, и одну руку выпускает из-под нее»). Зато от одежды этих купцов он отличает платье, в которое родственники одели умершего в 922 году русского вельможу. Оно состояло из куртки, роскошного кафтана с золотыми пуговицами, широких шаровар, носков, сапог и роскошной высокой шапки[815]. Другие современные авторы — Истахри и Ибн Хаукаль — упоминают, что русы носят короткие куртки, в то время как болгары и хазары — длинные, а неизвестный источник, которым пользовались Персидский географ, Гардизи и Ибн-Русте, сообщает о славянах, что они носят рубахи и низкие сапоги до щиколоток, подобно табаристанским, что их одежды большей частью льняные, а о русах (славянах?) он добавляет еще, что они носят верхнюю одежду, широкие шаровары, завязанные выше колен, и шерстяные шапки, концы которых опущены вниз. Важный в других отношениях источник, Ибрагим Ибн-Якуб, говорит о славянах только то, что они носят широкие одежды и что рукава этих одежд сужаются книзу[816]. Для данного времени мы располагаем только этими общими сведениями, остальные являются уже значительно более поздними[817]. Хочу также отметить, что в XI и XII веках покрой польской одежды мало чем отличался от чешского[818], но зато он сильно отличался от русского, что видно из Киевской летописи, в которой под 1074 годом упоминается, что дьявол явился печерскому монаху в «ляшском» костюме.
Как мы видим, известия эти незначительны, да и неясны (арабские термины), вследствие чего они не дают полного представления о том, какой была одежда славян в IX–XI веках, и если бы они не были дополнены археологическими находками, а главным образом некоторыми древними миниатюрами, мы бы не могли восстановить ее облик. По археологическим данным мы можем судить преимущественно о способе застегивания курток, формах поясов, оторочке одежд, о форме кожаной обуви, а также о головных уборах. Из миниатюр, изображающих целые фигуры в чешском костюме языческого периода, наиболее полное представление дают изображения в легенде о св. Вацлаве в Вольфенбюттельском кодексе (конец X или начало XI века), изображения, по-видимому, правильные[819], и фрески часовни в Зноймо в Моравии, так как хотя они и относятся к концу XII или началу XIII веков, но в них по старой традиции изображаются сцены из языческого периода: призвание Пржемысла на чешский княжеский престол[820]. Об одежде восточных славян наиболее полное представление дает так называемый кодекс Гертруды (Codex Gertrudianus) — псалтырь XI века трирского архиепископа Эгберта, с изображением князя Ярополка, его жены Ирины и матери Гертруды, а еще в большей степени представление о ней дает «Изборник», написанный для великого князя Святослава в 1073 году, с миниатюрой, изображающей княжескую семью. К числу таких изображений, вероятно, можно было бы отнести и изображения семьи князя Ярослава в храме св. Софии в Киеве (заложен в 1037 году), если бы позднее при реставрации оригинал не был так искажен[821]. Среди византийских рукописей большой интерес представляет изображение болгар, изъявляющих покорность императору Василию II Болгаробойце (975–1025), на миниатюре греческого псалтыря начала XI века, ныне хранящегося в библиотеке св. Марка в Венеции, и изображение двух болгар в менологии того же императора (теперь в Ватикане) в одеждах славянского типа[822].
Из скульптур, которые у нас есть основания считать изображающими славян того периода, можно назвать только так называемую колонну Святовита в Кракове, изображающую мужчину в подпоясанном кафтане, сапогах и шапке; скульптура же из Гольцгдерлингена в Вюртемберге, как и рельефы в Бамберге и Альтенкирхене и бронзовая статуэтка из Света, дает очень мало[823]. Дакских варваров на колонне Траяна и на памятнике у Адамклисса в Добрудже, несмотря на то, что их одежда во многом сходна со славянской, если не будет других доказательств, нельзя считать славянами II века. Этнографическим материалом, если учесть многочисленные влияния, сказывавшиеся в течение тысячелетия на народной одежде, нужно пользоваться осторожно. Подробной же сводной работы об одежде пока нет[824].
Части одежды. Древняя славянская одежда не была свободной и не подчеркивала красоту телесных пропорций и движений человеческого тела. Она плотно облегала тело, в целом была тяжелой и лишь позднее под итало-греческим влиянием стала более свободной и легкой.
Мужская одежда исстари состояла из штанов, рубахи и из верхней одежды — плаща. Штаны поддерживались на бедрах бечевкой, позднее ремнем и завязывались у щиколоток. В общем они были узкими, тесно прилегавшими к телу (так изображаются штаны северных варваров на древних скульптурах и древнейших фресках и миниатюрах), примерно такими же, какими мы видим их и поныне на Балканском полуострове или в Карпатах. Широкие, подвязанные под коленами штаны русов, а также и чехов упоминаются арабскими источниками, но вскоре, видимо, был перенят обычай носить штаны короткие, римско-германского покроя, с подвязкой под коленом. Был перенят также обычай закрывать икры ног особым голенищем или обматывать их перевязью. Для обозначения штанов, носившихся только днем[825], мы встречаем три общих древних термина: ногавицы, гати (праславянск. гатя) и шаровары. Первое слово, вероятно, означало все виды штанов вообще, но больше всего узкие штаны, второе (происхождение его загадочно) — широкие штаны, третий же термин — восточного, по всей вероятности иранского, происхождения[826], — также означал широкие штаны с многочисленными складками, какие описывают у русов Ибн-Русте и Персидский географ и какие, по сообщению папы Николая (866 год), по примеру волжских болгар носили и балканские славяне[827], причем термин «шаровары» остался общим для всех славян.
Плечи и спину древние славяне часто оставляли неприкрытыми и, по свидетельству Прокопия, даже в бой шли так. Но тем не менее условия среды, в которой они жили, все же вынуждали их носить одежду, которая прикрывала бы и верхнюю половину тела, и притом прикрывала ее хорошо. В конце языческого периода мы действительно встречаемся уже с рядом названий, говорящих об этих частях одежды: рубъ, чехль, свита, срака, сукне, кошуля, котыга, но мы не всегда знаем, какие были между ними различия, хотя таковые, очевидно, все же имелись как в покрое одежды, ее длине, форме рукавов, так и в сорте ткани. В древнейших славянских источниках употребляется то одно, то другое название, соответствующее греческ. ῥάκος, ἐσθής, ὀδόνη, χίτων, ίμάτιον и латинск. vestis, tunica, kamisia.
Основной частью одежды, являющейся одновременно и нижней, был рубъ (старославянск. рǫбъ, русск. рубаха) — вид грубой конопляной или льняной рубашки длиною до колен, несомненно весьма простого покроя, примерно такого же, какой мы знаем в Германии в IV веке н. э.[828], с воротом и рукавами. В письменных памятниках этот вид одежды засвидетельствован с XII века, а аналогии, имеющиеся в изображениях варваров на памятнике в Адамаклиссе, и роль, которую играет рубаха в славянской деревне, например во время похорон, указывают на ее глубокую древность. Столь же древнего происхождения и чехль, но различие между ними неясно. Скорее всего чехль означал то же, что и рубаха[829].
Начиная со времени римской эпохи в Прикарпатских землях появляется множество застежек небольшого размера, изготовленных в римских мастерских, что указывает на частое ношение одежд из легких материалов, соединенных у шеи или на плече застежкой. Весьма вероятно, что вместе с этими металлическими изделиями римлян к славянам перешла и сама одежда — короткая и легкая туника, принадлежностью которой застежка и являлась. Я не хочу этим сказать, что славяне до этого вообще не знали коротких рубах — мы об этом ничего не знаем, — однако несомненно, что начиная с римской эпохи и под римским, а на востоке византийским, влиянием и у славян вошла в моду короткая легкая свободная туника, а наряду с ней и другие куртки и небольшие плащи. Такой короткой рубахой, часто украшенной роскошной каймой, была славянская срака, срачица (сорочка), упоминающаяся в источниках чаще всего в XI веке[830]. Такой была также сукня, сукно, сукьмань (чешское sukně), которая, как показывает само слово, являлась туникой более грубой, изготовленной из сукна. Такой же была и кошуля. Это новое название (от латинского casula) для легкой нижней одежды у более богатых классов стало заменять древние названия чехль и рубаш[831]. Летописец Козьма Пражский в начале XII века уже приводит поговорку: «Camisia proprior sit corpori quam tunica»[832]. Однако мелкие застежки в IX и X веках большей частью исчезли, а рубаха (кошуля), срачица и сукня завязывались у шеи тесемкой или застегивались на пуговицу. О вышитых рубахах — кошулях (camisiae aurifigio ornatae) упоминает Герборд, говоря о поморских славянах[833].
Поверх этих легких одеяний славяне в X и XI веках надевали более тяжелые верхние одежды. Такой верхней одеждой по характеру своего материала могла быть прежде всего сукня, и нам известно, что она выполняла эту роль и в более поздние столетия. Наряду с сукней возник и ряд других видов особой верхней одежды с рукавами и без рукавов. Эти одежды, если у них был впереди разрез, надевались как современные плащи или пальто, в противном же случае натягивались через голову и застегивались у шеи пуговицами или петлицами. К этой тяжелой верхней одежде, изготавливавшейся из грубых материалов, относится прежде всего славянская свита. Свита — длинная куртка местного происхождения, название которой в древнейших славянских переводах соответствую греческому χίτων, έσθής, но также и ἱμάτιον. Свита делалась с рукавами, и носили ее в XI веке на Руси, где она удержалась и поныне (на Украине); носят ее и на Балканах[834]. Варвары древней Дакии, изображенные на памятнике в Адамклиссе и на колонне Траяна в Риме, также изображены в куртках, напоминающих свиту, на основании чего проф. Беньковский сделал вывод, что это изображение славян, — вывод, который сам по себе, возможно, и верен, но для подтверждения которого изображенный на рельефе костюм, аналогичный свите, недостаточен[835].
Уже в X и XI веках у славян существовал и ряд других видов верхней одежды — длиннополой, застегивавшейся на ряд пуговиц или петлиц, с опущенными или стоячими воротниками, стянутых поясом. Эта часть одежды носила название кабатъ, жупанъ. Происхождение всех этих названий не славянское, а восточное или греческое[836], а так как в русских могилах наряду с пуговицами и воротниками от таких одежд часто находят и остатки чужеземных богато отороченных тяжелых вышитых тканей, то я полагаю, что эти виды длинной верхней одежды вообще приходили к славянам из чужих краев, частью из Византии, частью же с Востока. Такие одежды, украшенные на груди петлицами и стянутые в талии поясом, мы видим на рисунках болгар в Ватиканском менологии, на изображениях болгар в псалтыре из библиотеки св. Марка (см. выше, стр. 227) и особенно хорошо на ряде портретов русских князей и их семей, в частности, на уже упомянутом портрете в «Изборнике» Святослава (1073 год), на изображении семьи князя Ярослава на фреске храма св. Софии, на древних портретах князей Бориса и Глеба и других[837]. Ибн-Фадлан также подтверждает, что в X веке русские славяне отличались от скандинавских купцов длинными куртками[838]. И нет сомнений, что как на востоке и юге славяне перенимали более роскошные одежды Византии и Востока, так и на западе они перенимали более пышные рубахи и куртки итало-германского происхождения. Когда епископ Оттон Бамберский приехал к поморским славянам, чтобы обратить их в христианство, он наряду с другими дарами вез с собою и редкие ткани и одежды, которыми одарял поморян, добавляя к ним золотые пояса и вышитые башмаки[839]. Роскошная длинная туника представлена на идоле в Арконе, а длинный опоясанный кафтан (рис. 52А и 52В)[840] — на так называемой статуе Святовита в Краковской академии.
Вообще чужеземное влияние на славянские одежды с того времени, когда славяне пришли в соприкосновение с Римом, Царьградом, а на востоке с болгарами, хазарами и печенегами, было очень сильным. Это влияние сказывалось на имущих классах, которые старые одежды предоставляли носить простым людям, хотя у последних появляются чужеземные изделия. С юга и востока приходили, в частности, одежды из шелка, тяжелой золотой парчи и аксамита, а с ними пришел и ряд названий одежды, с которыми мы встречаемся в позднейшие столетия, а также ряд названий дорогих тканей и деталей одежды[841]. Князья же, как я это еще покажу, вообще переняли у византийского двора все церемониальные одежды (см. далее, стр. 238).
Упомянутые выше верхние одежды отделывались мехом или же мех подшивался внутрь, и тогда одежда превращалась в шубу, для обозначения которой в старом славянском языке наряду с местным названием кожухъ было и чужеземное, восточное — шуба[842]. Такие шубы славяне начали носить много раньше, чем южные народы, и поэтому император Никифор II (963–969) с презрением обращался к болгарскому правителю: «Скажите вашему одетому в кожух начальнику…»[843].
Все эти одежды стягивались поясом (славянск. поясъ, опасъ), изготавливавшимся из различных тканей и, как правило, просто завязывавшимся (без пряжек). На поясе висело оружие, мешочек с огнивом, ножик и футляр с туалетными принадлежностями. Большая мошна (древнеславянск. вретище) также была типичной принадлежностью славянского крестьянина. Здесь же следовало бы отметить, что рукавицы[844] засвидетельствованы у славян уже в XI веке. Верхнюю половину тела простой народ защищал от ненастной погоды и холода тем, что обертывал вокруг всего тела большой кусок грубой шерстяной ткани или целую, надлежащим образом обработанную баранью, волчью или медвежью шкуру. Для такой накидки у древних славян было специальное название плашть (от лат. pallium), а для специальной роскошной меховой накидки название крзно, кързно. Оба названия засвидетельствованы в источниках X и XI веков. Особенный интерес представляет второе название, так как из грамот Оттона II от 937, 970 и 983 годов мы видим, что полабские славяне сдавали немцам корзна (crusina, crusna) для уплаты десятины[845]. Славянское корзно принадлежало к числу тех вещей, которые в большом количестве заимствовались немцами (kürzen) и вообще населением Западной Европы, где позднее стало известно под названием склавина, склавония, франц. esclavine, немецк. slavenîe. Вместе с тем совершенно очевидно, что и сами славяне перенимали чужеземные покрои плащей, особенно позднеримских и поздневизантийских воинских плащей. Русская и чешская луда образовалась из скандинавского lodha, русск. мятьль из греческ. μαντήλιον, славянск. куколъ, кукла из лат. cacullus, славянск. гуна из латинско-греческ. gunna, γούννα, а сербско-болгарск. сай, сая, саиче, как указал Н. Кондаков, является не чем иным, как древним римским sagum — σάγιον[846]. Эти плащи закреплялись на плече пряжкой, фибулой или пуговицей.
Неясно происхождение и форма древнеславянской ризы, которая уже в X веке засвидетельствована как род какой-то свободной накидки различных цветов, опоясанной поясом. Риза перешла в церковные одежды православной церкви, и здесь греческое название ее φαιλώνης (от первоначального φαινώλης) соответствует латинскому paenula. Позднее, однако, термин «риза» в отдельных славянских языках перешел на различные части одежды[847].
Женская одежда, как и мужская, первоначально состояла из рубашки, представляющей собой длинную грубую нижнюю сорочку (льняную или конопляную), которой, по всей вероятности, в большинстве случаев и ограничивался женский костюм. И поныне славянки на Балканах летом ходят в одной только длинной рубахе. Покрой ее нам неизвестен, однако несомненно, что делали ее из куска ткани, который обертывали вокруг тела и сшивали на боку. Рукавов она не имела и поддерживалась на плечах одной или двумя лямками. Была она примерно такой же, как и рубахи, которые и сейчас женщины носят в Карпатах[848]. Верхняя одежда, если в ней была необходимость, надевалась уже на рубаху, причем нижнюю часть тела закрывали фартуками (спереди и сзади), а верхнюю — различными видами платья[849] или кабатом, не отличавшимся от мужского. По всей вероятности, первоначально покрой и отделка этого вида одежды для обоих полов были одинаковы. Древнее общеславянское выражение оплечье означает повсюду у славян какую-то надевавшуюся на плечи часть женского костюма. Весьма вероятно поэтому, что нечто похожее (какой-нибудь жилет или воротник у горла) имели уже древнеславянские женщины, но прямо это не засвидетельствовано.
Впрочем, у женщины, целый день занятой на работе, и не могла развиться какая-то типичная верхняя одежда, которая мешала бы свободным движениям. Поэтому я думаю, что верхнее платье носилось довольно редко. Зимой женщина, разумеется, тоже защищала себя от холода шубой или каким-нибудь другим видом накидки, название которой понява (понева) засвидетельствовано уже в XI веке, а в отдельных областях России оно и до сих пор означает широкий передник, прикрывающий нижнюю часть тела сзади и с боков[850].
Обувь. О характере обуви, которую носили славяне, сохранилось больше известий, больше имеется и археологических находок остатков обуви. Первым видом обуви были, несомненно, башмаки, изготавливавшиеся из куска кожи, края которой были отлого изогнуты и стянуты вверху лыком, бечевкой или ремешком, и, таким образом, их можно сравнить с обувью, которую славяне местами и поныне носят в Карпатских горах и на Балканах. У древних славян так же, как и теперь, был известен крпце (krpce), церковнославянск. кръпа[851], или опанкы, церковнославянск. опьнъкы, в то время как башмак, изготовленный из лыка, издавна назывался лапъть (множ. лапъты). Лапти засвидетельствованы летописью уже в XI веке, а древнее чешское предание, записанное у Козьмы Пражского, приписывает лапти из лыка уже Пржемыслу[852]. Башмак в современном понятии этого слова также засвидетельствован еще в X веке императором Константином Багрянородным в греческой транскрипции σέρβουλα, что соответствует славянскому červьjь (черевяки, черевья), сербск. цревльа, болг. цървули[853]. Это, вероятно, и есть низкие сапоги, достигающие щиколоток, которые упоминают у славян Персидский географ и Гардизи. Св. Вацлав и Войтех, согласно старым легендам, также ходили в башмаках, а Козьма Пражский под 1087 годом упоминает башмаки у полабских сербов и под 1090 годом — в Чехии. Латинские термины для них — coturni, calcei, calciamenta[854].
Хорошие сапоги простому народу известны не были, но люди имущих классов с чужеземными изделиями, в частности с расшитыми башмаками и низкими сапогами с раструбами, какие мы видим на миниатюрах X века, познакомились рано. Вышитые башмаки сохранились в сокровищнице св. Вацлава в храме в Старой Болеславе, и такие же башмаки раздавал поморским вельможам епископ Оттон Бамберский[855]. Сапоги с раструбами спереди и с отверстиями для шнуровки были найдены в могилах в Шаргородском городище у Василькова (Киевская губерния).
Наряду с этими башмаками и низкими сапогами уже в X веке славяне носили высокие сапоги без раструбов, полностью прикрывавшие голени. Нам известны два древних наименования этого рода обуви: сапогъ, засвидетельствованное уже в X веке в римском патерике, в древнейших переводах священного писания, и у Иоанна, экзарха болгарского[856], затем — скоры. О древности этих наименований говорит их распространенность среди всего славянства. Высокие сапоги мы также видим на древнейших, относящихся к XI и XII векам изображениях русских князей, они засвидетельствованы и археологическими находками, относящимися к этому же времени[857]. Однако я полагаю, что этот род обуви заимствован у восточных кочевников, в частности у них заимствованы сапоги из зеленой или красной кожи.
Голени славяне защищали не только обувью, но и матерчатой перевязью или ремнями. Подобным образом обернуты голени у св. Вацлава на миниатюре Вольфенбюттельского кодекса, где он изображен в виде сидящего на лошади воина со шпорами[858]. Шерстяные чулки засвидетельствованы находками в могилах XII века, однако и «копытца» (копытьце) русских источников XI века, очевидно, являлись короткими, доходившими до колен чулками[859].
Прическа, головные уборы. Что касается прически и бороды, то у славян для неженатых, несомненно, существовал древний обычай носить длинные, нестриженые волосы, зачесанные на висках, какие мы видим, например, на изображениях Вольфенбюттельского кодекса или на фресках часовни в Зноймо. Если же в источниках конца языческого периода мы читаем о славянах на Руяне и о мораванах нечто иное, то это лишь результат чужеземного влияния. Руяне в XII веке брили бороду, а волосы стригли, мораване же, как об этом ясно говорят источники[860], по примеру мадьяр бороду и усы брили, а голову коротко остригали. Вообще же у славян коротко остриженные волосы были признаком рабства, и тот, кто свободному человеку остригал волосы или бороду, подвергался наказанию[861]. Исключение составляет лишь русский князь Святослав, который, судя по описанию Льва Диакона (IX, II), брил бороду и голову, оставляя только прядь волос, свешивавшуюся у него с головы, и густые усы. Заплетенные косы у мужчин, какие носили мужчины урало-алтайских народов (например, авары, монголы, мадьяры), у древних славян не засвидетельствованы, и нынешние следы этого обычая следует бесспорно отнести за счет чужеземного влияния[862]. Вместе с тем косы, как я дальше еще покажу, являлись типичной прической славянских девушек.
Борода, насколько мы можем проследить, причесывалась по-различному. Так, мы читаем о русских славянах, что они бороду брили либо заплетали в косички, Святослав же носил усы. Такие же усы изображены и у князей на древнейших монетах, в то время как князья на русских миниатюрах изображены с большими бородами. Чехи, согласно древнейшим легендам, также носили бороды, но на миниатюрах Вольфенбюттельского кодекса наряду с окладистыми бородами и усами мы видим и бритые лица. То же самое можно увидеть и на фресках часовни в Зноймо, изображающих сцены с Пржемыслом. Балтийские славяне на Руяне бороду брили, и только главный жрец Святовита носил длинные волосы и длинную бороду[863]. Таким образом, единообразия в манере носить усы и бороду не было, тем не менее большая борода («брада») и длинные усы накануне XI века были наиболее обычны.
На голове мужчины носили различного рода шапки, аналогии которым мы можем проследить у западных славян только с XIII века. У восточных же и южных славян (главным образом у князей) уже с X и XI веков мы видим высокие и низкие шапки [см. изображение на титульном листе (рис. 15) «Изборника» князя Святослава] с меховым околышем и наушниками, иногда и с наконечником впереди для прикрепления пера[864]. О том, что некоторые виды этих головных уборов были специфически славянскими, мы судим по сообщению Эббона о немце Геримане, который, желая проникнуть в храм бога Триглава в Щетине, надел на себя славянский плащ и шапку (pilliolum barbaricum)[865]. Вместе с тем славяне, разумеется, перенимали и носили также головные уборы чужеземного происхождения и покроя. На это во всяком случае указывает головной убор, известный под общеславянским названием клобукъ (от тюркск. калпак), которое засвидетельствовано у славян с XI века, а также общеславянское наименование чапка, шапка, перенятое от средневекового латинского термина cappa, обозначавшего головной убор западного происхождения[866]. Археологических данных очень мало, если не считать прекрасную, но относящуюся к более позднему периоду (конец XII века) шапку князя Владимира Мономаха[867]. В раскопках головные уборы встречаются редко. Антонович в житомирских могильниках нашел возле черепов куски березовой коры, обтянутые тканью и украшенные бусами.
Девушки носили волосы, заплетенные в косы[868], и ходили с непокрытой головой, которую, как об этом свидетельствуют многочисленные находки, украшали только повязкой (диадемой) и височными кольцами (большей частью из серебра). Женщины в отличие от девушек всегда ходили с головой, покрытой либо платком (наметъка, завой, повой, убрусъ), концы которого спадали на грудь, либо чепцом (чепьсь, чепець), полностью покрывавшим остриженную голову замужней женщины; у восточных славян такой чепец подвергся сильному византийскому и восточному влиянию (русская кика, кокошник и т. д.). Срывание с головы женщины платка или чепца наказывалось очень строго. Несложные одежды славянки шили дома сами, используя для этого железные или костяные иглы, большое количество которых найдено в могилах. Эту простую одежду славяне разукрашивали цветной вышивкой. В том, что они это делали, у меня нет никаких сомнений, ибо для того, чтобы нынешняя славянская вышивка, выработавшаяся в течение последних столетий, достигла такого совершенства и утонченности, нужны были многовековой опыт и долгий путь развития. Впрочем, мы располагаем и древними известиями, подтверждающими это. Так, Козьма Пражский в записанной им легенде о Либуше сообщает о вышитых подушках, а Герборд сообщает о вышитых рубашках у поморян. Нет недостатка и в археологических свидетельствах, представленных находками в славянских курганных могильниках[869] на территории России.
Разумеется, одежды действительно дорогие, изготовленные из дорогих тканей, вышитые золотом и серебром и украшенные золотыми кружевами[870], были всецело чужеземного происхождения, и вполне естественно, что такие одежды приобретались лишь князьями, особенно для тех случаев, когда они во время больших торжеств должны были появляться перед народом. Правда, такие одежды нам известны только у восточных и южных славян и лишь в первое время после принятия христианства, но несомненно, что и те славянские князья, которые находились в тесных связях с Востоком и Царьградом, нечто подобное носили и до принятия христианства.
Первые известные парадные одежды балканских и русских князей, как это показал Н. Кондаков в своем исследовании древнейших изображений русских князей[871], являются почти полным воспроизведением церемониального убора византийского двора. Князья возлагали на голову корону (или так называемую стемму, представлявшую собой металлический обруч с двумя перекрещивающимися металлическими дугами наверху, на которых укреплялся крест, или роскошную, отороченную мехом шапку с крестиком наверху), надевали натягивавшуюся через голову длинную, с широкой каймой (διβητήσιον) по подолу тунику, стянутую в талии поясом, затем пурпуровый плащ (χλαμύς, σάγιον, σαγομαντίον), застегивавшийся на правом плече или на груди. Княгини также носили корону на голове[872], византийский патрицианский костюм, украшенный убранной камнями роскошной и широкой золотой полосой, перекинутой через левую руку вокруг тела. Подобное воспроизведение византийского церемониального костюма на Западе мы не встречаем. Здесь, судя по миниатюрам, особенно по Вольфенбюттельскому кодексу, князья по своей одежде всегда были более близки к народу. Хотя одежда их и шилась из дорогих тканей, но она была легче и короче византийской.
В заключение настоящего исследования о характере славянской одежды можно еще добавить, что ни одну из современных славянских одежд, какой бы примитивной она ни была, мы не можем без оговорок отнести к древнему времени и назвать ее древней славянской одеждой. Правда, в отдаленных горных областях Карпат и Балканского полуострова сохранились многие особенности древнего одеяния: опанки, гати и ноговицы, рубашки, у женщин фартуки, платки на головах, но тем не менее наряду с этими особенностями в их одежде имеются многие новые составные части, которые появились уже значительно позднее. И все же общий характер этих одежд, например в Западных Карпатах, древний, и, по всей вероятности, простой народ выглядит там в своей грубой конопляной одежде примерно так же, как выглядели славяне тысячу лет назад.
Украшения. О славянских украшениях IX–XII веков можно было бы написать весьма обширное исследование, так как от того времени до нас дошло очень много материала, свидетельствующего, что, подобно другим народам, древние славяне, особенно женщины, насколько это позволяли им их достатки, стремились к тому, чтобы принарядить себя различного рода украшениями. В истории материальной культуры древних славян нет ни одной такой другой страницы, которую можно было бы осветить так подробно, как украшение тела и платья, а также связанное с этим производство украшений, которые были тогда у славян в моде.
Однако объем и характер этой книги совершенно исключают подробное освещение этого вопроса; описание же различного рода славянских диадем, височных колец, серег, ожерелий, браслетов, перстней и многих других украшений без достаточно подробных иллюстраций является вообще невозможным. Поэтому мне не остается ничего другого, как отослать читателя к соответствующему разделу моей книги «Жизнь древних славян» (I, 529–682), где он сможет найти подробное описание украшений и соответствующие иллюстрации. Впрочем, к некоторым деталям мы возвратимся еще в ходе последующего изложения, например в разделе о ювелирном деле и изготовлении изделий с эмалью.
Здесь же я освещу лишь некоторые наиболее общие вопросы.
Во-первых, нам не известно, изготовляли ли славяне в древнейший период их существования украшения и существовало ли у них ювелирное производство. Почти все то, что является характерным для украшений славян языческого периода, появилось только в конце этого же периода, с VIII по XI век, когда славяне подверглись сильному византийскому, восточному и скандинавскому влиянию, а на Западе — влиянию франков. До этого украшениями славяне были весьма бедны. В могильниках V–VI веков мало встречается ремесленных изделий и украшений, что свидетельствует о большом упадке культуры, наступившем, очевидно, в связи с переселениями народов и потрясениями как данного, так и предшествовавшего ему периода. Более часто украшения, привозные или местные, начинают появляться в славянских могилах только с VIII и главным образом с IX века. С этого времени и начинается новый подъем материальной культуры.
Во-вторых, следует сразу же указать, что начиная с IX века славянские украшения обнаруживают значительное разнообразие. Нет вещи (за небольшими исключениями), форма и техника изготовления которых являлась бы общей для всех славян. Отдельные славянские страны уже значительно отличаются друг от друга, особенно Запад от Востока[873], причем Восток в значительной степени усвоил византийский и восточный стиль и перенял также и их технику. В X и XI веках преобладает восточный стиль, с конца же XI века — византийский. Вместе с тем, хотя украшения и изготовляются из бронзы, меди и золота, только серебро, привозимое арабами, становится у славян важнейшим металлом. Украшения преимущественно делались из серебра, они были мелкие, легкие, по технике изготовления большей частью филигранные, и любовь к ним, несмотря на их восточное происхождение, характерна для славян X и XI веков и, в частности, отличает их от соседей. Славянские женщины в России своими изящными серебряными украшениями значительно отличались от своих финских или литовско-латышских соседок.
Что касается отдельных видов туалетных украшений, то нашего внимания заслуживают прежде всего перстни, браслеты и массивные ожерелья, а также серьги, встречающиеся в больших количествах и имеющие самые разнообразные формы. Столь важные когда-то застежка и пряжка теперь более редки и однообразны[874].
Фибулы в большом количестве появились в славянских землях только в результате торговли с Римом, и происхождение их — всегда римское, провинциальное. В I–IV веках н. э. фибулы с Эльбы и Дуная проникают в глубь земель, занятых в тот период славянами, а начиная с IV века — с Черноморского побережья в среднюю Русь стали проникать так называемые готские застежки (хотя это название я охотно заменил бы другим), видоизменения которых удерживались там в отдельных случаях вплоть до VII и VIII веков. Одновременно из Прибалтики приходили отдельные фибулы особой формы и отделки (эмаль), а в конце IX и X веков из Борнхольма, главным образом с русско-варяжскими дружинами, приходили и скандинавские застежки. В общем же фибула в конце языческого периода у славян весьма редка. Они не создали ни одного собственного образца, отдавая, очевидно, предпочтение застегиванию при помощи пуговиц или петлиц. Только в Восточных Альпах более часто обнаруживается типичная для славян округлая, оригинально декорированная застежка (так называемый кётлашский тип), но и она, как я полагаю, происходит из соседних франкских мастерских.
Пряжки и запоны встречаются уже чаще. Пряжка также появилась под римским влиянием и служила для застегивания поясов и вообще ремней. Но в то время как среди западных славян она не удержалась (во всяком случае, в западнославянских, а также в южнославянских могилах пряжка встречается редко), на востоке она известна в большом количестве как в формах, присущих собственно славянам, так и в ряде образцов балтийского, скандинавского, финского и тюрко-татарского происхождения, которые в отдельных случаях также приходили к славянам от их соседей. Однако проанализировать их я здесь не имею возможности и потому снова вынужден сослаться на соответствующее описание в «Жизни древних славян» (I, 557 и след.).
Из украшений, служивших исключительно этой цели, для славян прежде всего были характерны диадемы. Выше мы уже видели, какое значение в жизни славянских девушек имели (и до сих пор имеют) венец и диадема как отличительный признак незамужней женщины. В России (в других странах очень мало) археология предоставила нам ряд интересных доказательств этого. В частности, в славянских могилах в Полтавской губернии были найдены весьма интересные диадемы, представлявшие собой повязку вокруг головы, увешанную мелкими бусинками, кружками и ракушками. Еще более красивые золотые, покрытые эмалью диадемы были найдены в нескольких кладах, обнаруженных в Киеве и в Сахновке, близ Канева, но все они византийского происхождения и относятся к более позднему периоду — XII–XIII векам.
В славянских могилах найдено также большое количество самых разнообразных серег. В X и XI веках выделяются главным образом филигранные серьги, изготовленные из тонких серебряных или золотых плетеных проволочек или шариков, ажурных или покрытых зернью. Они являлись как предметом арабского импорта, так и предметом импорта византийских мастерских. Особенно богаты ими Киевщина, а на Балканах — Далмация. Однако довольно часто, хотя и в единичных экземплярах, они встречаются и в других славянских странах, например в Чехии и Польше.
Ожерелья из славянских могил встречаются двух видов: ожерелья из стеклянных бус, нанизанные вперемешку с бусинами из самоцветов, металлов и янтаря, и массивные металлические обручи различнейших форм, так называемые гривны. [Слово это (гривны) появляется в источниках с X века]. К ним можно отнести изготовленные в том же стиле браслеты и мелкие перстни самых различных форм, которые, несмотря на то, что среди них и имеются очень любопытные вещи, я не имею возможности здесь рассмотреть[875].
Однако из всех видов украшений наиболее важными и наиболее характерными для славян являются кольца, вплетавшиеся женщинами в волосы. Они представляли собою оригинальные украшения, свешивавшиеся с обеих сторон головы, впереди и позади ушей (отсюда и археологический термин заушницы), закрывая виски или свисая до самых плеч. Подвешивались они на повязке или диадеме, обхватывавшей голову, или же попросту свободно вплетались в волосы. Наиболее близкой аналогией являются византийские короны и диадемы с подвесками. Несмотря на глубокую древность подобного рода украшений, мы находим их и у славян, главным образом с IX века. В XI и XII веках возник ряд кольцевых форм этих украшений, которые стали характерны либо для всех славян, либо для определенных славянских земель. В частности, у восточных славян известны археологически различаемые области подвесных колец («височные кольца» по терминологии русских археологов). Основным, общим для всех славян типом, являвшимся в то же время одним из тех общеславянских культурных признаков, по которым можно определять места обитания славян с VIII по XII век, было так называемое S-образное кольцо, то есть маленькое или среднего размера кольцо, обычно бронзовое, но часто покрытое серебром, один конец которого тупой, другой же расплющен и загнут петлей в форме буквы S. Этот тип распространен от Савы, Альп и Заале вплоть до внутренней России, но статистика находок показывает, что больше всего он был распространен на Западе, где чаще всего и изготовлялся. Там он, судя по всему, и появился, хотя этот вопрос является еще спорным. Лично я полагаю, что примитивные кольца славяне вплетали в волосы издавна, но кольца с S-образным концом они видели где-либо в северных римских областях, где первые аналогии таких колец появляются уже до нашей эры, а чаще после начала нашей эры (в Боснии, Истрии, Тироле). Кольцо с S-образным концом получило у славян столь большое распространение, что с течением веков эта безделушка стала чисто славянским украшением[876]. Это не единственная вещь, которая прошла у славян подобные превращения, аналогичное превращение произошло частично и с римской керамикой, которую славяне заимствовали, а позднее изменили, превратив в свою собственную типичную славянскую керамику.
Основное простое S-образное кольцо получило дальнейшее развитие в результате того, что местами менялся и усложнялся его завиток, S-образный конец, что на него надевали стеклянные или металлические бусины, менялся его размер или изменялась техника изготовления. Славянские женщины носили их по одному или по несколько (8–10), подвешенными на подвязке по обе стороны головы. На Западе их носили вплоть до XIII века. С Запада они проникли и в Россию, где мы довольно часто встречаемся с ними в Поднепровье; однако здесь в России, особенно дальше на восток и север, мы сталкиваемся с дальнейшим их локальным развитием. Русские височные кольца XI–XII веков являются не только описанными здесь примитивными кольцами, но изменяются, превращаясь в круги, нижняя часть которых переходит в звездообразно или лопатообразно расчлененную плоскость ажурной и выгравированной пластинки. Такие височные кольца, как правило, серебряные, особенно характерны для области древних радимичей и вятичей[877]. Но и в других русских областях височные кольца обнаруживают различные и отличающиеся друг от друга формы, хотя и не столь богатые, как в бассейне реки Оки.
Если рассматривать славянскую одежду и украшения в целом, то следует признать, что особо роскошными они не были. Славянская одежда еще в конце языческого периода и в начале христианской эры, если сравнить ее с одеждой соседей славян, была еще бедна украшениями. Она отличалась своей простотой даже в тот период, когда у славян уже развилось производство золотых и серебряных украшений, в силу того что оно было ограничено лишь несколькими отдаленными друг от друга торговыми центрами — Прагой, Пржеславом, Киевом, Суздалем, Новгородом. В этих центрах славяне жили богаче и одевались роскошнее, в то время как простой народ как в Чехии, так и в Польше и в чистославянской Западной Руси золотом и серебром богат не был. Все исследователи справедливо отмечают, что могилы конца языческого периода в этих землях бедны, особенно если сравнить их с современными им германскими или тюрко-татарскими погребениями. Роскошные одежды и украшения развились лишь там, где славяне непосредственно соприкасались с соседними им финскими, тюрко-татарскими, пруссо-литовскими и скандинавскими народами. Здесь мы находим в славянских могилах большое количество и большое разнообразие украшений, в частности, дальнейшее развитие получили здесь височные кольца, диадемы, пряжки, перстни и даже фибулы, гривны и браслеты, которые в других местах весьма редки. В X и XI веках излюбленным материалом становится уральское серебро, а наиболее распространенной техникой украшения — зернь. Так, например, в могиле, раскопанной у Таганчи возле Киева, какого-то князя или боярина XI века мы находим почти одни только серебряные или покрытые серебром вещи[878]. Об этом говорится и в I Софийской летописи под 1209 г., где мы читаем о жителях Киева, что они не давали женам своим золотых обручей и что ходили их жены в серебре[879].
Совершенно иную картину мы видим в тот же период у соседей славян — летто-литовцев, финнов и болгар на Оке, Каме и Волге. Хотя в их могилах и встречается больше украшений, но все они менее изящны и отличаются массивностью и безвкусицей. Мы видим грубые головные уборы, тяжелые шумящие привески, распространенную в ювелирном деле технику подражания плетеной веревочке, тяжелые и массивные бронзовые ожерелья (часто надеваемые по несколько штук сразу), огромные застежки и запоны причудливых форм, тяжелые браслеты — иногда по девяти штук на руке. Одним словом — это совершенно иной мир, с более роскошным в сравнении со славянской простотой нарядом, но зато с меньшим художественным вкусом. Славянские девушки и женщины в своих изящных и легких серебряных украшениях бесспорно выглядели более красиво, чем их соседки.
Сама природа славянской прародины непрестанно вынуждала славян заботиться о строительстве жилищ и крытых хозяйственных построек для защиты от холода, дождя и ветров. Славянские постройки прошли путь, аналогичный доисторическому развитию дома в остальной, лучше изученной части Европы — центральной и северной. Славянские постройки первоначально также представляли собою котлован, вырытый в земле на глубину до метра и более и непосредственно прикрытый крышей из прутьев, листьев, камыша, дерна и глины. Такие же ямы делались и для хранения запасов зерна. Конструкция жилища, точнее кровли его, могла быть легче или тяжелее в зависимости от длительности пребывания семьи на избранном ею месте. Образ жизни славян, как мы еще увидим в главе VIII, долгое время, вплоть до исторического периода, оставался динамичным, поэтому срок пребывания на избранном месте мог быть коротким и ограничиваться, например, одним лишь летом или быть более длительным — до 1–2 лет.
Такие же жилища, аналогичные жилым ямам в остальной части Европы, мы с древнейших времен наблюдаем и на территории, заселенной праславянами. Мы даже видим, что славяне еще в конце языческого периода и в первое время после принятия христианства строили их, пожалуй, даже более основательно. Более того, с такого рода постройками мы встречаемся и в XIX веке[880] в некоторых местах Балканского полуострова, Польши и России, где они называются ziemianka, землянка, земуница, то есть жилище, вырытое в земле, — название, наряду с иранским kata, из которого образовалось общеславянское хата. Бесспорно, этот термин древний и общеславянский. В некоторых местностях над вырытым котлованом возводились низкие стены из стволов деревьев, обмазывавшихся глиной, и в этих случаях над стенами поднималась кровля. Внутри наиболее примитивных жилищ посередине находился очаг, дым от которого выходил через обыкновенное отверстие в крыше, а вокруг очага у стен землянки возводились низкие глиняные лавки, служившие как для сиденья, так и для сна.
Таких жилых ям размером 1,5–4 метра, относящихся к VIII–X векам, в славянских землях было найдено много[881]. Подобную же хижину, очевидно, имел в виду и восточный источник IX века, из которого заимствовали свои сведения Ибн-Русте и анонимный Персидский географ, говоря о подземных славянских жилищах. Ибн-Русте описывает такую землянку как подземную баню с остроконечной кровлей, но нет сомнения, что такое описание может относиться и к жилому дому. Персидский географ говорит лишь следующее: «Зиму славяне проводят в ямах и подземных хижинах»[882]. Другими, более подробными известиями, относящимися к древнему периоду, мы не располагаем. Прокопий и легенда о св. Димитрии упоминают лишь убогие хижины (καλύβαν, οἰκτραί, κάραν, σκηναί) славян, и если Маврикий говорит, что славянские жилища имеют много выходов, то это явная ошибка, так как это могло относиться только к входам всей огромной усадьбы, а не самого жилища[883]. В отношении западных славян мы располагаем известиями лишь с конца языческого периода, но уже Гельмольд подтверждает убогость славянских хижин, построенных из жердей, а Герборд подтверждает то же и в отношении славянских жилищ на Руяне, хотя, с другой стороны, в поморских областях, по-видимому, из-за недостатка места на городище, окруженном валом[884], уже получили развитие деревянные этажные дома. Наряду с этими подземными жилищами, дополненными деревянными наземными конструкциями, славяне, разумеется, строили и легкие, без котлована в земле, хижины, со стенами, сплетенными из прутьев. Такая хижина выглядела примерно так же, как и пастушеская колиба или куча[885] в горах Балканского полуострова или на Карпатах.
Однако, несмотря на то, что описанные выше примитивные формы славянских построек сохранились и по нынешнее время, было бы ошибкой полагать, что жилище славянина в своем развитии не пошло к концу первого тысячелетия далее примитивных землянок и шалашей. Во-первых, раскопки, которые произвел в последние годы своей жизни хранитель киевского музея В. В. Хвойко в Киеве и Белгородке, раскопки Н. Макаренко в Монастырище у Ромен, а в меньшей мере и западнославянские находки у Гасенфельда[886], относящиеся отчасти уже к X веку, показывают, что как конструкции славянского жилища (сени, верхний этаж), так и его внутреннее устройство (печь вместо открытого очага) получили дальнейшее развитие. Во-вторых, исторические известия и ряд древних общеславянских терминов, сопоставляемых с основными формами современного и древнего славянского жилища, также подтверждают, что славянское жилище в IX–X веках, если хозяин его располагал достатком (не говоря пока о князьях), действительно достигло значительного развития. Жилище бедных славян, разумеется, еще долго оставалось примитивным и простым, а местами оно даже и теперь сохранилось в том же виде[887], в то время как развитие обычного дома пошло по совершенно иному пути[888].
Первым этапом в развитии славянского жилища явилось новое небольшое помещение у входа, служившее одновременно и для защиты жилой комнаты от непосредственного воздействия дождя, снега и мороза. Это небольшое помещение, называемое ныне сенями, возникло либо как результат того, что жилище было разделено внутри стеной, отделявшей жилое помещение с очагом от сеней, либо в результате того, что у входа в землянку и колибу делалась крытая, в местностях с суровым климатом глухая, пристройка, в результате чего и возникли сени снаружи жилища. Для древних славянских жилищ X и более ранних веков (Гасенфельд) характерны крытые сени обоих типов, и оба эти типа мы можем проследить и в современном славянском доме. Мы можем всюду предполагать, что эти два вида сеней появились в славянских постройках самостоятельно и скорее всего уже в течение первого тысячелетия н. э. Двумя древними славянскими названиями для них были сени (от слова сень) и притворъ (от слова притворити). Оба термина засвидетельствованы в письменных источниках уже с X века[889].
Таким образом, оба типа сеней имелись уже в землянке. Как только славянское жилище поднялось над землей, изменились и сени обоих типов и их прежнее назначение, когда они были лишь несущественной, имевшей подчиненное значение частью жилища, служившей для защиты внутреннего помещения жилища от непогоды. Сени превратились в большое, имеющее самостоятельное значение помещение для хранения вещей, содержания скота и даже для пребывания в нем человека в летнее время.
В древней Руси уже в X–XI веках сень (обычно во множественном числе сени) являлась большим помещением, так как в сенях ели, принимали в них гостей, и они были соединены с каким-то помещением вроде галереи на втором этаже, куда можно было взобраться по лестнице[890]. Упомянутые уже раскопки В. В. Хвойко, в результате которых были вскрыты лишь небольшие жилища, все же показывают, что сени являлись большим помещением внутри дома. При этом письменные источники определенно отличают холодные сени от другого помещения — истбы (см. о ней дальше), в которой имелся очаг и печь. Таким образом, отличительной чертой сеней является отсутствие очага, и этот признак славянских жилых построек остался для них характерным и по нынешний день. Такие сени имеются в славянских жилищах на западе и на севере, включая земли словаков и словинцев. Древний термин сень, как правило, сохранился. В отдельных местностях он, однако, заменен новыми названиями, как заимствованными главным образом из немецкого, так и местными, из которых наиболее интересным является загадочная вежа[891]. Только древние жилища хорватов, сербов и болгар не знают сеней, а перешедшие к ним новейшие формы их заимствованы, а вместе с ними перешли чужеземные, главным образом тюркские, названия. Я объясняю это тем, что южные славяне ушли со своей северной прародины еще до того, как сени и горница развились там в значительную и необходимую часть жилища. А до тех пор, пока славяне находились в постоянном движении, пока они не начали строить больших прочных и постоянных жилищ, эти части жилой постройки надлежащего развития получить не могли. Небольшое древнее крыльцо могло развиться в сени лишь позднее (а переход к прочной оседлости падает главным образом на VI–IX века), однако к этому времени, а в ряде случаев и задолго до него южные славяне отошли к Дунаю и за Дунай. Только этим можно объяснить, почему древний тип южнославянских землянок не развился в дом с большими сенями, а остался лишь «кучей» с небольшими перегородками или чердаком.
Так выглядело славянское жилище, когда из врытой в грунт землянки оно развились в наземную постройку, и первой ступенью в этом его развитии и было помещение с очагом посередине, а впереди — отделенные от него большие просторные сени. А. А. Харузин предполагает, что первоначальное название жилища такого типа было у славян куча, коча (от праславянск. kǫtja, древнеболг. кǫшта). Доказать предположение А. А. Харузина нельзя, но возможно, оно и правильно.
Наряду с сенями в доме вскоре появляется также и навес, который пристраивался к дому снаружи у входа и, следовательно, означал лишь закрытый вход в жилище, а не помещение, отделенное изнутри. Этот тип постройки мы также можем проследить в южнорусских землянках, вскрытых В. В. Хвойкой. Когда сени славянского жилища развились во внутреннее обитаемое помещение, то снова и в еще большей степени появилось стремление защитить вход в сени крытым навесом и дополнить жилище новыми сенями (передней) или крыльцом. Однако такая пристройка — результат уже позднейшего развития, и хотя не следует полагать, что она возникла под чужеземным влиянием, поскольку причины возникновения ее были вполне естественны, все же примечательно, что древний славянский термин притворъ, как правило, исчезает, а эта пристройка у северных славян часто получает немецкие, а на Балканах — турецкие названия. Время возникновения этих названий, за некоторым исключением, пока не известно[892], но нет сомнений, что, по крайней мере, русское крыльцо у сеней существовало уже в XI веке, и поэтому весьма вероятно, что удлиненный скат крыши и поддерживавшие ее столбы — довольно древний мотив славянского дома. Сюда же, вероятно, относится и балканский trem.
Следующее значительное превращение славянского жилища произошло уже накануне X века, и на этот раз под чужеземным влиянием. Это было образование внутри жилого дома избы с печью, а вскоре затем и кухни.
Первоначально в праславянском жилище огонь разводился только в открытом очаге, находившемся в жилом помещении, а присоединенные к этому помещению сени, как мы видели, были холодными, без очага. Однако наряду с этим необходимо отметить, что в русских жилищах, вскрытых Н. Макаренко (рис. 39) и В. В. Хвойко, над когда-то открытым очагом уже имелся глиняный свод, под которым и разводился огонь. «Печь», построенная таким образом, могла служить не только для равномерного обогревания жилища, но и для выпечки хлеба[893]. Одновременно мы читаем в источниках, что русские славяне помещение с печью в X–XI веках называли истъба, изба или уменьшительным истобъка. То же относится и к западным славянам. Правда, археологически она у них пока не засвидетельствована, но зато дошедшие до нас письменные источники X века свидетельствуют, что подобная истба (чешск. jizba) была уже известна. То же можно сказав и о современных им болгарах[894].
Эта истъба — изба древнеславянского жилища, по общему мнению лингвистов[895], — является не чем иным, как верхненемецкой stube, скандинавской stofa, которая, как мы знаем из источников, была известна в Германии еще до X века в качестве помещения для бани, где находилась крытая печь, разогревавшаяся и поливавшаяся водой для получения горячего пара. Если потом и у славян появляется также название stube > истъба в смысле печи для бани и вообще теплого помещения, то есть появляется не только новое название, но и новая вещь, то можно не сомневаться, что оба они — вещь и название — были заимствованы славянами и на этот раз, пожалуй, у своих соседей, немцев и скандинавских германцев, причем заимствованы еще до X века, так как в X веке они засвидетельствованы уже у трех славянских народов: у чехов, русских и болгар. Германская stube была известна славянам, по-видимому, еще до X века; сначала они знали ее как баню, а затем и как теплое жилое помещение, которое и получило распространение во всех славянских землях. Подтвержденная источниками, относящимися к X веку, значительная распространенность избы — от Чехии на западе вплоть до Киева на востоке и Болгарии на юге — показывает, что славяне знали ее задолго до X века, и я полагаю, что изба появилась в славянском жилище не позднее чем в V веке, когда славяне уже засвидетельствованы на границах франкской державы. У западных славян наряду с появлением избы с печью мы наблюдаем еще одно новшество: печь в новой избе затапливается не из самой избы, а из сеней, через специальное отверстие. У этого печного отверстия, через которое закладывались дрова и выбиралась зола, естественно, возник на специально возведенном основании новый очаг. Одним словом, рядом с печью в избе возникает новый очаг также и в сенях, и тем самым сени превращаются в кухню. Вместо первоначального славянского жилища с холодными сенями и теплым жилым помещением возникает дом с двумя очагами.
Немецкие этнографы объясняют все эти изменения германским влиянием: на Руси — скандинавским (Рамм, Лютш), а у западных славян — франкским (Геннинг, Мейтцен и чех Мурко). Отсюда возникли и обычно употребляемые термины для определения характера жилища: «франкское», «верхненемецкое», затем «zweifeuriges Haus» или «Küchenstubenhaus»[896]. Только балканские славяне в Далмации, Герцеговине, Черногории и в части Македонии, то есть в западной части Балканского полуострова, переняли романский тип дома с одним очагом у стены и дымоходом, подымающимся над крышей.
Немецкие исследователи полагают, что изба и кухня образовались в результате того, что в славянском жилище к сеням в качестве новшества присоединена была готовая франкская stuba. Таким образом, основным помещением, где находится очаг, они считают сени. В принципе можно согласиться с тем, что возникновение избы и кухни связано с франкским влиянием, на что указывает территориальное размещение видоизмененных жилищ, затем немецкие названия stube > истъба, chukhîna (из средневековой латыни coquina) > кухня, kammer (лат. camera) > комора, а также ряд названий для архитектонических деталей внутри жилища и новых кухонных принадлежностей[897]. Однако в отличие от немецких исследователей происшедшие изменения я объясняю совершенно по-иному. Я полагаю, что немецкое влияние на развитие жилища следует разбить на две стадии. На первой стадии славяне познакомились с немецкой избой, с печью, служившей баней[898], но они не присоединили ее к сеням с очагом — сени первоначально были без очага, — а лишь перестроили и изменили по ее образцу свое жилое помещение с очагом, свою «кучу». Эти изменения по указанным уже выше соображениям должны были произойти задолго до X века, как я думаю, не позднее чем в V веке. Кухня у западных славян стала появляться лишь на второй стадии, а имении с X века, в результате того, что в холодных сенях под влиянием франкских образцов славяне начали строить новый очаг, а печь в избе они начали строить из кафеля и затапливать ее из сеней с нового очага, что и придало ей франкский характер. Но это превращение сеней в кухню произошло не ранее XI века, причем оно имело место уже не у всех славян; в частности, оно не произошло у русских и у части поляков и словаков, у которых сени остались холодными[899].
Скандинавское влияние на великорусское жилище сказалось не только в том, что с ним пришла stofa, но и в другом важном изменении: жилая постройка поднялась над нижним этажом (так называемым подпольем) до второго этажа. Насколько сильным было при этом скандинавское влияние на древнерусские жилище, указывает ряд новых деталей и названий, о которых дальше еще будет речь. Заслугой Карла Рамма является то, что он установил это влияние[900].
Последним большим изменением в плане славянского дома, также начавшимся в конце языческого периода, является присоединение еще одного, то есть третьего, помещения к жилому дому, уже имевшему сени + избу, а именно помещения, которое не имело очага и служило как в качестве хлева и места для хранения необходимых в хозяйстве вещей, так и места для сна, особенно для молодежи и новобрачных. Проблема создания такого помещения древними славянами была разрешена таким путем, что рядом с собственно жилищем строили меньшее помещение, без очага; древнеславянским названием этого помещения была клеть[901]. С течением времени эту клеть стали пристраивать к жилищу, но не со стороны избы, а со стороны сеней таким образом, что позднее возникла новая, ставшая основой, трехчленная схема славянского дома, включившего в себя три смежных помещения: клеть (позднее называлась коморой) + сени + изба.
Первоначально двери в клети делались на любой стороне, но позднее, когда клеть была пристроена к жилищу, в клеть вели двери из сеней. Вскоре клеть была разделена и в горизонтальной плоскости — на два этажа; на верхний этаж можно было взобраться по приставной лестнице. Описанное здесь развитие клети подтверждается большим распространением среди славян аналогичных построек на различных стадиях их развития[902], а также и древними известиями. В частности, на Руси клеть засвидетельствована в Киевской летописи под 946 годом, где она упоминается впервые, затем в «Житии св. Феодосия», пандектах Антиоха, ряде других источников XI века и, наконец, в «Русской правде», в которой перечисляются наказания за воровство из клети и т. п.[903] Эти свидетельства показывают, что клеть возле дома служила кладовой, хлевом и жилым помещением и что в ней появился затем верхний этаж для складывания сена и зерна, в то время как другие вещи и скот находились на первом этаже. Верхнее помещение в клети, куда взбирались по приставной лестнице, уже тогда называлось горницей[904].
На западе древняя клеть под немецким влиянием потеряла свое славянское название, заменившееся чужеземным, главным образом латино-немецким kamara > kammer > славянск. комора. Только в Чехии и Силезии сохранился местный и древний термин сруб.
Полное развитие клеть получила на Руси и на Балканах у сербов, которые, несомненно, строили ее уже в VI и VII веках, когда они пришли на Балканы[905]. Здесь, на Балканском полуострове, и в России она и поныне существует рядом с жилым домом, сохранившись в качестве отдельной постройки (хотя и находящейся с ним под одной крышей). Мы видим, что повсюду клеть является как кладовой, так и холодной избой без очага, специально предназначенной для молодоженов. В Сербии в хозяйствах задруг вокруг родной кучи стоит столько клетей[906], называющихся здесь клет, клит, клиjет или также ваjат, зграда, колиба, смаjа, сколько имеется женатых членов задруги.
Поэтому не подлежит сомнению, что на Руси и на Балканах уже в X и XI веках у славян имелась специальная постройка без очага и без печи, которая служила кладовой, хлевом и помещением для сна, и что позднее, соединив ее с жилищем (со стороны сеней), славяне превратили клеть в составную его часть. В отношении западных славян мы не располагаем такими древними свидетельствами, но и у них развитие клети, очевидно, было таким же, с той лишь разницей, что как здесь, так и потом на юге, на Балканах, древний термин клеть стал исчезать и заменяться другими названиями, а превращение клети в небольшую жилую горницу происходило быстрее. Эта горница в коморе, поскольку в ней не было ни очага, ни печи, всегда была более чистой и светлой, откуда и возникли термины «белая», «светлая» или «небольшая», а также понятие «летней избы», отличавшейся от старой зимней избы — «большой» и «черной». Помимо этих терминов и наиболее часто используемого термина комора, историческое развитие славянского жилища вообще приводит к заимствованию и ряда других терминов: на западе — немецких, на юге — греческих и тюркских, однако проследить их здесь не представляется возможным[907]. На севере Руси опять-таки сказалось скандинавское влияние: на сени и клеть, согласно Рамму, перешли названия чуланъ и шолнушъ[908].
Так я представляю себе возникновение и развитие славянского жилища. Однако типичное древнеславянское жилище было еще не трехчленным (комора — сени — изба), а лишь двухчленным (сени — изба), а клеть, как правило, находилась рядом и была отдельным помещением. О том, что начал появляться и второй этаж, я уже упоминал выше. Так, по крайней мере, было на севере России и в портовых городах балтийских славян[909], где и без чужеземного влияния для постройки этажных домов имелись достаточные основания, так как дома теснились на территории сравнительно небольшого, огороженного валом городища. Однако на Руси, на север от линии Валдай — Вязьма — Калуга — Рязань, мы отмечаем не только горницу в клети, но и появление в доме, без необходимых на то оснований, второго этажа. А поскольку он носит на себе и другие следы скандинавского влияния, например упомянутый уже шолнушъ, чуланъ, затем ярус — этаж, голбец — ход в полу, ведущий на первый этаж, шелом — конек на крыше, полати и пол — лавки для сна, К. Рамм полагал, и, как я думаю, вполне обоснованно, что здесь имело место сильное скандинавское влияние, пришедшее, очевидно, со скандинавскими русами в IX и X веках, и что под этим влиянием северорусский дом уже тогда поднялся до второго этажа над низким или более высоким подпольем, в котором помещались хлев и кладовая[910].
Здесь же следовало бы указать, что наряду с частными жилищами уже в конце языческого периода появились и дома общественного назначения, в которых могли расположиться приезжие купцы (гости) и где местные жители могли выпить квасу или медовины. Уже в IX–X веках мы встречаемся с терминами гостиница, господа, кърчьма, соответствующими греческ. ξενοδοχεῖον, πανδοχεῖον, κοπηλεῖον, а с XI века существование заведений, где продавались опьяняющие напитки, засвидетельствовано и прямыми известиями. Поскольку при общеизвестном гостеприимстве древних славян всякий приезжий гость мог остановиться и получить угощение в любом доме, возникновение этих домов общественного назначения следует объяснять римским и византийским влиянием, распространявшимся самими купцами. Так, например, русские купцы уже в X веке имели свой гостиный двор в Константинополе, и такие же дома они, по сообщению Ибн-Фадлана, строили себе в Булгаре на Волге[911]. Не подлежит сомнению, что в корчмах, как только гости напивались, становилось весьма шумно. Поэтому уже в 1039 году под страхом суровых наказаний чешский князь Бржетислав запретил их, а летописец Козьма Пражский (II, 4), одобряя это, отмечает, что «taberna est radix omnium malorum». Один из источников XI века упоминает и о волокитстве за корчмарками[912].
Другим видом домов общественного назначения, в которых собиралась поморянская шляхта для бесед, игр и выпивок, были в Щетине контины (contina), которые описал Герборд (II, 32).
Княжеский дом. Описанное нами выше древнее славянское жилище было обычным жилищем простого крестьянина. Само собой разумеется, что, например, богачи, шляхта, русские бояре и прежде всего, конечно, князья строили дома значительно большего размера с большим количеством помещений, даже если для строительства таких домов они и не приглашали иноземных мастеров, хотя имеются свидетельства и этого.
Такой княжеский дом был, во-первых, значительно больше — у князей было много челяди, дружина и гаремы жен, — кроме этого, в нем было большое число помещений: наряду с основными жилыми помещениями и сенями имелся и ряд других, в которых обычно сельское жилище не нуждалось. Так, в русских дворцах имелись большие хранилища для денег и мехов, большие подвалы, в которых стояли бочки с медом и пивом, ряд клетей для хранения запасов продовольствия, бани, уборные и, наконец, тюрьмы. Сени представляли собой просторное помещение на втором этаже, и входом к ним служила лестница[913]. Особенно большими сенями, предназначенными для пиршества князя и его дружины, была первоначально гридница, упоминаемая в Киевской летописи уже под 996 годом, которая, как показывает само название[914], по-видимому, являлась имитацией северогерманских парадных сеней, то есть просторного зала, потолок в котором поддерживался столбами. Подобные специальные сени для пиршеств (stupa, pirale) упоминаются у балтийских славян, например в княжеском дворце в Волине[915]. На западе аналогичным помещением для княжеской челяди, очевидно, была дворьница, так как немцы переняли этот термин уже в средние века, образовав из него древненемецкое turni, средневерхненемецк. — durnitze, dörnitze, в Вендланде — dwarneiz[916]. Ряд специальных терминов возник и для спальни (одрина, повалуша, ложница, а у восточных и южных славян чертогъ, от персидского cârtâk). Для гаремов же строились башни в несколько этажей, так называемые теремы, тремы. Хотя Г. А. Ильинский и считал этот термин славянским, однако его можно скорее связать с византийским τέρεμνον[917]. Во дворце киевского князя теремной двор упоминается уже под 945 и 980 годами[918]. О банях мы уже говорили выше.
В результате археологических раскопок в некоторых местах были вскрыты древние княжеские дворцы: например, в Чехии — в городах Болеслав, Левы Градец, Либушин, Будчи, Врацлав, в России — в Чернигове, Суздале, Владимире, Новгороде, Киеве и Белгороде. Однако результаты раскопок в Чехии оказались незначительны, а сообщения о раскопках, произведенных русскими археологами, — недоступны[919]. Раскопанный лучше других и хорошо описанный княжеский дворец в Абобе у Шумна (Болгария) является памятником болгарско-византийского зодчества IX–X веков и образцом славянских дворцов[920] служить не может.
Свое жилище славяне называли древним индоевропейским и общеславянским словом домъ, однако наряду с этим они заимствовали у германцев слово хызъ, хыжа < hus, buda < buode, котъ < cot, у иранцев слово хата < kata, а у греков, причем уже в древний период, слова колиба и халупа < καλύβη, которые всегда обозначали небольшие домики легкой постройки[921]. Славянским термином, который первоначально также означал дом, является старослав. храмъ, русск. хором, засвидетельствованный уже с конца IX века, а также праславянск. kǫtja, древнеболг. кǫшта[922]. Не исключено, что последний термин первоначально означал однокамерный славянский дом. В ходе исторического развития первоначальное значение некоторых этих терминов изменилось, сузившись до обозначения одной лишь избы, в то время как понятие «изба» расширилось и в отдельных местностях стало употребляться в значении всего дома. В чешском, а также и в русском языках слово «храм» означает теперь церковь, костел.
Двор. Постройки, предназначенные для чисто хозяйственных целей, образовывали вместе с жилым домом двор (старославянск. дворъ), огороженный либо естественной зеленой изгородью, либо забором, сделанным из жердей или досок (ограда, заграда, плотъ, оплотъ), входом в который служили ворота (врата).
Уже с древнейших времен обязательной принадлежностью двора были, наряду с жилищем, ямы для хранения зерна, ямы для кухонных отбросов и специальный загон для скота. Остатки таких сооружений доисторического периода можно проследить по всей Центральной Европе. Однако задолго до конца язычества у славян они уже исчезли, и хотя такие ямы в X и XI веках еще и употреблялись для хранении зерна и для отбросов[923] и строились они примерно так же, как и в доисторические времена, однако взамен их в употребление уже вошли наземные кладовые, а также крытые хлевы для скота. Появляются даже крытое гумно и овин для сушки зерна и плодов, и все это уже в качестве самостоятельных построек.
Кладовые строились либо в виде плетенного из прутьев шалаша (кошъ), подобно тем, какие еще и теперь встречаются на Балканском полуострове и в русской части Галиции, либо в виде глиняных мазанок, встречались также деревянные из крепко сбитых бревен. В таких кладовых всегда имелись двери, запиравшиеся даже на ключ, свидетельства чего имеются уже в XI веке. Для обозначения этих кладовых в нынешних славянских языках имеется ряд названий, как чисто славянских и локальных, так и заимствованных[924]. С древних времен засвидетельствован термин житница (с X века), а для различных отделении внутри строения или для отдельных поставленных там ящиков для зерна — общеславянский термин сусек от праславянского сосекъ. Последующее развитие житницы было связано как с клетью и западнославянским срубом (см. выше, стр. 256), так и с самостоятельным хозяйственным строением, в котором молотили зерно в снопах. Место, в котором обмолачивали зерно, так называемое гумьно, первоначально находилось на дворе под открытым небом, однако поскольку необмолоченный хлеб также нуждался в укрытии от дождя, наряду с гумном очень скоро появился и навес, под которым, естественно, начали хранить и обмолоченное зерно. Так житница образовала с гумном одно целое, в результате чего возникло строение, на которое перешло, с одной стороны, старое название гумно, а с другой — немецкое название stadal (из которого образовалось чешское stodola) или scheune (словинское и хорватское skednj, škadanj). Такие строения наряду с током (horreum) упоминают латинские источники XII века[925].
Хлев для содержания крупного рогатого скота первоначально представлял собой повсюду простой загон без крыши. Однако суровая зима в славянских землях заставляла прибегать к более серьезным мерам для защиты скота от холода и непогоды, что и привело к строительству специального деревянного здания с наглухо заделанными стенами и кровлей над ними. Общеславянский термин для такого строения — хлев — перенят от готского hlija (σκήνη) или от hlaiw (τάφος), и весьма вероятно, что обычай строить рядом с жилищем и специальный навес для скота возник под германским влиянием. Однако первоначально славянское хлевина означало жилье для людей вообще и помещение для скота[926].
Важным и интересным по своей конструкции сооружением была сушильня для зерна и, очевидно, также и для плодов, называвшаяся в древней Руси, да и в других местах овин. Влажный хлеб, а по-видимому, и плоды складывали внутри овина на щиты из плетеных прутьев, под которыми разжигался огонь, которому еще в XII веке простой народ возносил языческие молитвы[927]. Я уверен, что конструкция овина в общем была такой же, как и устройство примитивных приспособлений для сушки снопов, какие еще встречаются в России. Они представляют собою яму для разведения огня, над которой возводится примитивное деревянное строение, в котором крестьяне и теперь охотно сидят и спят у огня.
Последней известной нам самостоятельной деталью славянской усадьбы является одрина, засвидетельствованная в древней Руси с X века. Скорее всего это было наземное строение, какой-то навес, под которым складывали сено, а то и спали, вследствие чего термин одрина и одр позднее перешел в России на спальню и ложе. Первоначальное его значение таким не могло быть, так как нельзя предполагать, что в конце языческого периода у славян уже были отдельные спальни, если только одрину не отождествлять с клетью. Этимологически слово одр, по всей вероятности, скандинавского происхождения и указывает на какое-то наземное деревянное сооружение[928].
Внутри двора в удобных местах выкапывались колодцы, обкладывавшиеся бревнами. Такие четырехгранные колодцы глубиной до 15 м, относящиеся ко времени княжения великого князя Владимира, были найдены в Старой Ладоге и Белгородке. Наряду со славянским термином студенець уже в древнейших источниках появляется и термин готского происхождения кладезь, кладеньць (от kaldinga).
Строительное искусство и внутреннее устройство дома. О строительном искусстве славян и отдельных деталях описанных здесь построек, датируемых периодом, предшествовавшим XI веку, мы знаем очень мало. Природные условия, в которых приходилось жить тем или иным славянским племенам, определили и характер строительного материала, использовавшегося в строительстве. Таким могли быть только глина, из которой возводились стены, и прутья и тонкие жерди, оштукатуренные глиной[929], или деревянные бревна, которые, как показывают остатки деревянных сооружений, раскопанных В. Хвойко в Киеве и Белгородке, путем особой рубки крепко соединялись друг с другом. Способы соединения бревен между собой были различны, и я полагаю, что сейчас еще преждевременно решать, какой из них по своему происхождению был славянским, а какой германским, перенесенным к славянам[930]. В общем бесспорно, что конструкция сруба, то есть строения из ровных бревен, скрепленных между собой по углам по способу, называемому «в угол», является у славян весьма древним. Окна при этом были, разумеется, небольшими и представляли собой лишь несколько расширенные между бревнами щели. Интересно, что этимологически древнеславянское слово окно связано со словом око. Только в княжеских дворцах, о чем свидетельствуют дворец в Абобе и древнейший княжеский дворец в Киеве, уже в X веке окна были не только большими, но даже застекленными зеленоватым стеклом, импортировавшимся из Византии или Италии[931]. Двери уже в конце языческого периода запирались либо на засов, либо даже на замок, снабженный ключом[932]. Таких ключей и замков (ключь, замъкъ) найдено много, и они обычно являются имитацией римских образцов.
Крыша (древнеславянск. стреха) всегда была достаточно отвесной, что объясняется климатическими условиями и стремлением не дать удержаться на ней обильно выпадающему снегу и дождям. Такие отвесные крыши упоминает уже Ибн-Русте в X веке. Детали конструкции крыши имеют древнюю общеславянскую номенклатуру[933]; покрывались крыши дерном или соломой.
Следует полагать, что для древних славянских селищ, городищ и городов типичными были деревянные постройки[934]. Каменные постройки славянам вплоть до X века вообще не были известны, если не считать те южные племена, которые в VI веке проникли на Балканы и к границам Италии и видели перед собой образцы римских и византийских построек. Отсюда же уже позднее, в IX веке, каменные постройки начали проникать дальше на север, где поэтому они назывались opus romanum. Естественно, что этот новый способ строительства был использован прежде всего для возведения выдающихся и дорогих построек, для строительства христианских храмов и княжеских замков, свидетельства чего мы имеем в Киеве времени княжения Владимира и в Болгарии в начале X века в замке у Абобы, поблизости Шумны. Так же было и в Чехии. И хотя во второй половине X века Ибрагим Ибн-Якуб был поражен видом Праги, построенной из камня[935], строительство стены из камня, скреплявшегося известью, являлось незадолго до этого чем-то совершенно новым, что видно из сообщения Козьмы Пражского, указывающего, что в 932 году народ отказывался возводить каменную стену opere romano вокруг замка Болеслава и кричал на князя: «Мы не умеем и не хотим, так как отцы наши ничего подобного не делали»[936]. Знакомство с постройками из камня, по-видимому, пришло вместе с христианством, когда св. Вацлав призвал из других стран для строительства пражского храма «artifices lapidum»[937]. По-видимому, у западных и восточных славян так было повсюду; всюду приходили чужеземные строители и рабочие и учили новому зодчеству[938] из камня. И не удивительно, что с ними пришли и некоторые новые специфичные для каменного зодчества термины, в частности стена (ср. скандинавское sten, готск. steins) и cihla (кирпич) от лат. tegula[939]. До этого древние славяне строили из камня в лучшем случае лишь фундаменты, складывая камни насухо или скрепляя их глиной, но не известью.
Во внутреннем устройстве дома наибольшее значение имел очаг, точнее печь. Печь отличается от предшествовавшего ей открытого очага тем, что в ней огонь горит на приподнятом выступе под построенным над ним глиняным сводом, который, нагреваясь, не только сохраняет тепло внутри печи, благодаря чему она может служить для выпечки хлеба и других изделий, но и отдает тепло наружу, обогревая все помещение равномернее и дольше, чем открытый очаг. Такая печь появляется в древней славянской избе русского и западнославянского дома начиная с IX века, а поскольку вместе с ней одновременно выступает и само название изба, перенятое от германск. stube (см. выше, стр. 254), то вполне естественно, что славяне как избу, так и характерное устройство для ее обогревания, то есть печь, переняли на западе у германцев, к которым она пришла из Рима. Однако вопрос этот не так ясен, как кажется на первый взгляд. В частности, бросается в глаза то обстоятельство, что наряду с германской «избой» у славян для обозначения печи был и свой древний термин пець, пешть от слова пешти[940]. И весьма возможно, что будущими находками, например в России или Польше, будет доказано, что печь была и в славянских жилищах задолго до X века, из чего мы должны будем сделать вывод, что она перешла к славянам непосредственно от римлян и греков еще до того, как славянам стала известна германская stube с печью, и до того, как они переняли последнюю. Первая печь, с которой познакомились славяне, служила, вероятно, не для обогревания избы, а для выпечки хлеба[941] (отсюда и ее славянское название!). Однако все это вопросы, на которые нельзя дать ответ до тех пор, пока в нашем распоряжении не будет более точно датированного археологического материала.
Каркас печи часто был деревянным, но для того, чтобы дерево не загорелось от огня (хотя это все же случалось), его обмазывали глиной. Верхняя часть печи[942], как это видно по археологическим находкам в России, где засвидетельствован и общеславянский термин печного отверстия — устье, имела шарообразную или конусообразную форму или же делалась в форме четырехгранного ящика. Первоначально огонь разводился в избе перед печью, и лишь позднее под франкским влиянием очаг для приготовления пищи был перенесен в сени, а оттуда через печное отверстие огонь разводился и в печи, помещавшейся в избе. Древний тип очага и печи в избе удержался и до сих пор в примитивных хижинах карпатских горцев, а также в Польше и в России[943]. Одна лишь древняя южно-славянская куча не имеет печи, и внутри нее находится только очаг, что дает основание предполагать, что южные славяне ушли с севера на юг еще до того, как там появилась печь. Уходя в I–V веках на юг, они на своей родине еще не знали печи, и поэтому я думаю, что печь у славян Прикарпатья получила широкое распространение лишь после IV века н. э., когда большая часть южной ветви славян уже была на Дунае. В отдельных случаях печь появляется и раньше за Вартой и за Карпатами, однако широкое распространение она едва ли получила ранее V века. Поэтому я пока не вижу оснований, как это делает К. Рамм, считать славянскую печь более древней, чем это указывалось выше.
Появление печи вело, вероятно, и к тому, что для славян типичным стало приготовление пищи в горшках, ставившихся у огня, а типичный для северных германцев способ приготовления пищи в котлах, подвешенных над огнем, исчез (хотя, разумеется, и не полностью). Отсюда также и древнее готское название котел (славянское котьлъ), которое, по всей вероятности, перешло к славянам (готск. katils). Огонь разжигался при помощи кремня и огнива. Форма славянского огнива в конце языческого периода хорошо известна благодаря многочисленным находкам в могилах, относящихся к этому времени, но читателей, интересующихся этим вопросом, я вынужден отослать к моей работе «Жизнь древних славян»[944], где указано также, чем первоначально отличались от них огнива восточных кочевников, найденные в большом количестве в Южной Руси и Венгрии и имеющие, как правило, форму металлического, иногда граненого «О». Однако позднее и эта форма перешла к славянам. Первоначальное его славянское название было кресило, кресало от слова кресати.
Освещение избы, помимо огня от печи, обеспечивалось также горящим тростником и деревянными щепками, называвшимися лучь. Древним предметом является и восковая свеча (светя), засвидетельствованная в X веке[945]. У богатых людей были, разумеется, и масляные лампы, заимствованные у Византии или Италии.
В остальном внутреннее устройство избы нам известно очень мало. Если в ней и был стол, то первоначально он представлял собой низко положенную доску, вокруг которой усаживались обедавшие. Стол на высоких ножках является уже более поздним изобретением[946]. Распространены были и скамейки (славянск. лава), использовавшиеся для сиденья и сна, затем сундуки для вещей, а местами и специальное, сколоченное из брусьев ложе[947], для обозначения которого сохранились интересные древние русские названия, пришедшие к славянам из других стран и свидетельствующие, что специальные деревянные ложа для сна славяне видели как у германцев, так и в греческих домах. Название одръ истолковывается как заимствование скандинавск. etar[948]. По мнению Рамма, и украинский полъ является не чем иным, как скандинавским pallr, означавшим нечто для лежания в stube, в отличие от которого великорусские полати, имевшие то же значение, являются явным изменением греческ. παλάτιον, которое в различных значениях проникло к южным и восточным славянам. Также и русская кровать еще в древности была перенята от греческ. κραββάτιον. Термин одръ появляется уже в древнейших литературных памятниках[949] раньше, чем пол и полати, однако в древнем происхождении этих терминов сомневаться не приходится; можно скорее усомниться в том, является ли скандинавским по своему происхождению термин «пол».
Полы в домах делались из утрамбованной глины. Только в богатых домах пол покрывался деревянными досками (dolga) или даже плитками. Плитки, покрытые глянцевитым сплавом, В. В. Хвойко нашел в Белгородке не только в храме св. Апостолов, но и в одном частном доме, а также и на городище у Шаргорода. Образцы таких плиток были занесены с юга или Востока, однако уже в XI веке они имитировались в Киеве. Наконец, и стены дома как внутри, так и снаружи разрисовывались узорами и красками, следы которых были найдены, например, в России.
Нельзя отрицать, что славяне в конце языческого периода, подобно другим индоевропейским народам, поднялись с низшей ступени демонологии, связанной с магией, к высшим формам религии. Однако нам об этом известно очень мало. То, что мы знаем, — это главным образом богатейший мир низших духов, который окружал славянина, и весьма распространенная магия как единственная форма общения человека с духами. Этот мир духов и магия лежали в основе религиозного мировоззрения славян с древнейших времен и до конца языческого периода. Наряду с верой в мир демонов появляются и представления о существах высшего порядка в более широком значении, наделенных атрибутами высшей власти, вплоть до первичных представлений об одном возвышающемся над другими боге. Однако наличие подобных представлений с полной достоверностью не подтверждается источниками; можно говорить лишь в отношении некоторых славянских народов, причем и в этих случаях знания наши настолько скудны, что в действительный смысл их представлений мы глубоко проникнуть не можем. Что же касается остальных славянских народов, то здесь нам вообще ничего не известно. Более того, даже то немногое, что нам известно, подверглось в последнее время критике некоторых современных мифологов[950], отрицающих достоверность этих знаний и поставивших под сомнение существование других, до сих пор признававшихся членов славянского Олимпа, так что из всей системы славянских богов остается, собственно, лишь несколько божественных фигур, к тому же отчасти заимствованных и по своему происхождению неславянских.
В целом, сравнивая славянскую культуру в период, непосредственно предшествовавший принятию христианства, с культурой соседних и родственных славянам народов, я в самом принципе не могу допустить, что славяне — единственный из индоевропейских народов — до такой степени отстали в развитии своего религиозного мировоззрения, что вообще не поднялись до высших понятий и представлений о какой-либо системе богов и не имели соответствующих им храмов и обрядов. Оглядывая мысленным взором вершины славянской культуры, я полностью исключаю возможность такого положения.
Но, с другой стороны, мы должны признать, что источники вообще умалчивают о верованиях некоторых славянских народов, о других же дают нам[951] такие незначительные и искаженные сведения, что картина славянского Олимпа — если отбросить недостоверные и спорные известия — является все же весьма бедной. Эту бедность нельзя отнести лишь за счет того, что источники случайно умолчали об этом, и следует признать, что славяне как в некоторых других областях культуры, так и главным образом в развитии религиозного мировоззрения сравнительно отстали и не дошли до столь развитой системы богов, какая была у родственных им народов, находившихся под большим влиянием религиозных центров Востока вследствие большой близости к ним. Таким образом, языческая религия славян, несомненно, более бедна, чем греческая, иранская, римская, кельтская или даже германская. Она представляет собой примитивную, но богатую демонологию, причем уже в период общеславянского единства из нее стали выделяться и возвышаться над другими отдельные существа, наделенные функциями индивидуальных богов, которые к концу языческого периода, по крайней мере в землях, подвергавшихся чужеземным влияниям, создали в совокупности уже настоящие локальные системы богов с соответствующей иерархией, храмами и культом.
Наши сведения о древней языческой демонологии славян, помимо некоторых свидетельств из древних хроник, мы черпаем главным образом из двух источников: 1) из древней апологетической литературы, выступавшей против остатков язычества, и 2) из весьма многочисленных пережитков, которые в течение последнего столетия были обнаружены у всех славянских народов.
Приняв христианство в основном в IX и X веках, а кое-где еще позднее[952], славяне, естественно, сразу же добрыми христианами не стали. Древнеязыческие верования удерживались еще долго и упорно, так что церковь повсюду вынуждена была бороться как с ними, так и вообще с тем, что на Руси называлось «двоеверием». Мы располагаем несколькими ценными свидетельствами этого и на западе, и на юге, но больше всего они имеются в древней Руси XI–XIII веков — это различные «Слова», «Заповеди», «Поучения», «Жития» (не говоря уже о более поздних). Из этих источников мы можем узнать лучше всего, каким было язычество, его обряды и культы[953]. Это исключительно ценные источники, собранные главным образом Е. В. Аничковым и В. Мансиккой, которым принадлежит и главная заслуга в определении их достоверности и древности[954].
Исключительное значение для восстановления картины древней языческой религии имеет также славянский фольклор, но, к сожалению, до сих пор нет работы, в которой содержался бы необходимый анализ фольклорного материала и выводы, что в этих материалах является древним, языческим, а что, например в культах, возникло позднее или пришло позднее со стороны. Тем не менее фольклорный материал дополняется упомянутыми выше источниками настолько весомо, что значительную часть современной славянской демонологии мы можем отнести к языческому периоду и дополнить ее древними источниками. Мы знаем, что и теперь народные верования остаются такими же, какими они были тысячу лет назад, а признав их общий древний характер, мы вправе и отдельные явления, случайно не нашедшие подтверждения в древнейших источниках, считать древними, языческими.
Оба упомянутых выше вида источников дают нам неограниченное количество свидетельств того, что славяне одухотворяли силы окружавшей их природы. Первым и наиболее древним является свидетельство Прокопия, источника столь важного для изучения славянской мифологии, что я в примечании привожу его in extenso[955]. Свидетельство Прокопия показывает, что славяне, вторгшиеся в VI веке на Балканы, а это были славяне южные и восточные (анты), наряду с главным богом, о котором речь еще будет впереди, поклонялись лесным, водяным и другим демонам, приносили им жертвы и при этих жертвоприношениях гадали. Сообщение Прокопия, относящееся к VI веку, спустя несколько столетий подтвердил целый ряд источников, возникших на Руси, в Болгарии, Польше, Чехии и у балтийских славян, постоянно упоминающих, что славяне поклоняются камням и горам, источникам, озерам, кустам и деревьям, целым рощам, а также четвероногим зверям и птицам и, наконец, огню, звездам, месяцу и солнцу[956]. Все это, будь то деревья, источники или горы, они чтили не потому, что это были предметы мертвой природы, а потому, что одухотворяли их. Славяне вкладывали в них представления о живых существах — духах[957], которых почитали и которых поэтому в случаях необходимости просили о помощи; их же они и благодарили и в то же время боялись, стараясь отвратить от себя их влияние.
Большинство этих демонов, как мне кажется, бесспорно относится к категории душ умерших предков[958], но наряду с ними имеется и ряд других демонов, которых к этой категории отнести нельзя, — их происхождение мы можем объяснить лишь непосредственно либо косвенно привнесенным анимизмом. К ним, в частности, относятся существа, олицетворяющие небесные тела и явления природы, например гром и молния, ветер, дождь и огонь. Я убежден, что солнце или молния своим действием вызывали в душе примитивного праславянина непосредственное представление о духе, выступающем в этих явлениях в качестве агента, соответственно духу в человеческом или животном теле, и что для создания такого представления не было необходимости первоначально связывать эти явления с верой в умершие души предков; во всяком случае, в славянской религии свидетельств этого не имеется.
Главная и наиболее многочисленная группа славянских демонов по своему происхождению это, несомненно, души предков, которые с течением времени из ближайшего окружения человека были перенесены в другие предназначенные им места и наделены определенными функциями. О том, что славяне верили в загробную жизнь души, мы знаем не только per analogiam с другими народами, но и непосредственно по ряду свидетельств древних источников и множеству сохранившихся до настоящего времени пережитков, связанных с древними верованиями. В пользу этого говорит весь сложный похоронный обряд, с основными чертами которого мы выше уже познакомились, затем сохранившиеся пережитки, проанализированные уже в новейшее время А. Фишером[959] у славян, и в частности у поляков. Это принесение в жертву женщин, юношей, кошек и собак, обычай класть еду в могилу, тризна, а также ряд древних, сохранившихся по настоящее время поверий об уходе души из дому и возвращении ее обратно (вампиризм), об участии души в пиршествах и попойках в честь умерших предков, о приготовлении бани для предков и т. п. Помимо этого, под 1092 годом у чешского хрониста Козьмы Пражского (III, I) имеется ряд прямых указаний, относящихся к древнему периоду и касающихся веры в бессмертие души. О вере в загробную жизнь свидетельствуют также и древние славянские представления о нави и рае. Навь означает покойника и местопребывание умерших[960], а также и рай (соответствует греческ. παράδεισος), представление о котором как о месте обитания души умерших, по всей вероятности, существовало уже в языческий период[961].
Таким образом, хотя Титмар в XI веке и писал: «Sclavi, qui cum morte temporali omnia putant finiri» (I, 7), его суждение настолько противоречит самой сущности религиозного мировоззрения славян, что мы не можем считать его правильным и верно освещающим эту сторону язычества славян. Титмар, очевидно, хотел с точки зрения христианина сказать, что славяне не имели представления о христианском воскрешении и расплате за добрые и дурные поступки повседневной жизни, о чем, впрочем, говорит и начало его главы: «Ut nullus Christo fidelium de futura mortuorum resurrectione diffidat», которое и объясняет его последующее «Sclavi putant omnia finiri».
Из этой веры в загробную жизнь возникла у славян и вера в загробное существование предков и связанное с этим их почитание (manismus). Этот культ также засвидетельствован, особенно у балтийских славян[962], большим количеством древних источников. В отношении чехов о нем свидетельствует записанная в начале XII века древняя легенда, в которой упоминается о пенатах, принесенных на своих плечах в предназначенную ему землю праотцом Чехом. Масуди вообще говорит о славянах (в основном, разумеется, о восточных), что они сжигают своих покойников и поклоняются им, а на Руси в XI–XII веках засвидетельствованы представления о духах предков, обитающих в жилищах (хороможитель), где им приготовлялась даже баня и разводился огонь, чтобы они могли обогреться. На Руси засвидетельствованы также переплуты, берегини, вурдалаки (волкулаки) и упыри; в Чехии XIII–XIV веков zmeky (драконы), skřitky (домовые), dibliky (чертенята), mury (муры) и т. д. Все это дополняется большим количеством более поздних данных славянского фольклора начиная с XIV века и кончая XX веком о множестве мелких домашних и распространенных в природе духов-демонов, многочисленные имена и существование которых с древних времен хотя и не всегда засвидетельствовано, но которых мы все же можем смело допустить, так как они всегда являются лишь выражением дохристианского, языческого культа душ умерших предков. Мы, разумеется, не можем считать языческими все отдельные имена, под которыми известны в настоящее время домовые, лесные и водяные духи и которые меняются у различных славянских народов, так как изменение их наименования могло возникнуть лишь позднее. Однако основные связанные с ними представления, как бы эти демоны ни назывались, являются древними, языческими.
Среди этих мелких духов-демонов, которые обитали то в доме у очага или под порогом, то в лесу, в воде или в зерне[963], в древнее время, несомненно, существовали дедъ и баба, а кроме них, непосредственно засвидетельствованы также дивъ, хороможитель, домовой, леший, мора, вурдалак, упырь, злыден, дракон, полудница, чертенок, krzak, dehna, а также домовая змея, называвшаяся в России и Польше убоже[964]. Чудовский список древнего слова Иоанна Хрисостома упоминает и о некоторых других представлениях русских, это Вела-богиня, ядрей, попутник, кутны бог, обилуха. Но более подробно мы о них ничего не знаем. К тому же список этот и дополнения к нему относятся уже к XVI веку[965].
Чаще же всего, уже с XI века, появляются берегини с переплутом, а затем русалки и вилы. Что представляли собой берегини, мы хорошо не знаем, скорее всего, это были родственные русалкам существа, обитавшие в воде. О переплуте же, за исключением того, что древние русские поучения часто запрещают приносить жертвы берегиням и переплуту и пить в их честь, мы вообще ничего не знаем[966]. О русалках мы знаем больше. Русалки современного славянского фольклора, так же как и аналогичные мавки и навки[967], — это души умерших девушек. Обитают они в водах и на берегах, предаваясь веселью и танцам. К человеку они относятся недоброжелательно, и поэтому люди стремятся умилостивить их различными мелкими жертвоприношениями. Название русалка, несомненно, связано с названием античных празднеств роз, именовавшихся rosalia, pascha rosarum. Празднества эти проводились летом и были пронизаны вакхическими мотивами, сопровождались драматическими сценами. Несмотря на решительное сопротивление церкви, эти празднества перешли в христианскую эру и долго сохранялись среди народа под названием русалий. Известия о них имеются в России уже с XI века, и в более позднее время они засвидетельствованы и у других славян. Женские фигуры, выступающие на этих празднествах, очевидно, получили наименование русалок (русалка, множ. русалки), а отсюда это имя распространилось вообще на женские существа, являвшиеся персонификацией душ предков, и русалками, как это показал А. Н. Веселовский[968], стали называть души преждевременно умерших детей, девушек и незамужних женщин. Таким образом, славяне переняли русалии лишь в конце языческого периода. Когда возникли из них представления о русалках, мы не знаем, но, несомненно, это относится к более позднему периоду. Здесь, разумеется, как и в других подобных случаях, чужое наименование перешло на нечто уже до этого имевшееся у славян. Сошлюсь на приведенную выше, на стр. 270 цитату из Прокопия, в которой говорится о том, что славяне в VI веке поклонялись водяным нимфам. На этих нимф, славянского наименования которых мы не знаем (водяная девушка? вила? берегиня?), позднее перешло название русалка.
Более древними, чем русалки, являются по своему происхождению другие существа славянского фольклора, называемые вилы. Что вилы по своему происхождению представляют собой персонификацию душ умерших предков, уже не так очевидно. Имеются также различные категории вил: наряду с водяными вилами, подобными русалкам, имеются, в частности, вилы облаковые и вилы гор. Обычно принято считать, что представление о вилах возникло на Балканах, причем довольно поздно, и отсюда литературные источники распространили его среди восточных и западных славян; другими словами, славяне-язычники вил не знали. Более того, В. Мансикка, считая происхождение их тюрко-татарским[969], полагал, что и Балканы не являются их родиной. В общем верно, что теперь вилы принадлежат главным образом южнославянской народной традиции, что русскому народу они вообще не известны, а в западнославянской традиции известны плохо. Тем не менее остается фактом то, что вилы уже в древнейших славянских текстах как балканского, так и русского происхождения, а также в позднейших русских исповедальных книгах[970] упоминаются наряду с переплутом, берегинями и упырем, причем среди существ, в которые верил народ, они названы с такой определенностью, что я никак не могу согласиться с мнением, что вилы в России существовали лишь в литературных источниках. Вилы засвидетельствованы также и на западе, у чехов, еще в XV веке[971], и трудно предполагать, что представления о них пришли с Балкан, особенно потому, что и до сих пор в Словакии удержалась традиция о том, что вилы являются олицетворением душ предков. Поэтому не исключено, что славяне-язычники уже знали вилы, и это тем более вероятно, что и название их на основании свойственного им характера существ, любящих страстные танцы, можно легко вывести из славянского языка. Слово «вила», очевидно, связано со славянским viliti — метаться, носиться в бурном и страстном танце, и с древнечешским vila — сумасшедший, безумный. Если же русский народ в настоящее время не знает вил, то, очевидно, представление о них было вытеснено другим, скорее всего, представлением о русалках, а древние вилы исчезли из фольклора так же, как исчезли переплут и берегини, вместе с которыми они упоминались. Поэтому я склонен полагать, что представление о вилах в славянской мифологии является скорее явлением древним. Возможно, они и являются теми нимфами (νύμφαι), о которых упоминает Прокопий.
Наряду с вилами в природе имеется еще ряд подобных существ: всевозможные «дикие мужчины» и «дикие женщины» (различных наименовании которых очень много), обитающие в лесах, у дорог, в зерне, в воде, ветре, пламени, появляющиеся в определенное время дня (например, в полдень или вечером)[972]и в соответствии с этим носящие различные названия. Трудно сказать, насколько все они являются непосредственной персонификацией душ умерших предков или же персонификацией сил природы. Существа, олицетворявшие у древних славян атмосферные явления: солнце, месяц, звезды, а также ветер, молнию и гром, я склонен считать скорее непосредственной персонификацией сил, в них заключавшихся и воздействовавших на человека[973]. См. о них далее, в разделе о славянских богах. Таким весьма активным и непосредственно действующим на человека существом является также огонь, для персонификации которого не было надобности оживлять душу предка. Славяне почитали его как сына Сварога, молились ему, особенно русские, в овинах[974] и разжигали священный «живой огонь» доисторическим способом — трением двух кусков дерева, как и теперь они это делают в особых случаях. Все же нельзя сказать, что славяне почитали огонь в такой же степени, как его почитали древние иранцы. И если некоторые арабские источники (Гардизи, Ибн-Русте, Персидский географ, Шукр-Аллах, Бакуфи, Абульфеда) говорят о славянах как о типичных огнепоклонниках[975], то это или ошибка, или же результат укоренившегося влияния иранской религии, но и в этом случае — только на востоке у русов.
В отличие от этого домашние гении, управлявшие судьбой человека, уже определенно являлись олицетворением душ предков. Разумеется, к славянам отчасти перешли и религиозные представления античного мира. Таковы сравнительно новые традиции о судичках и роденицах или сосницах, перекликающиеся с мифом о Парках, и традиции о персонифицированной судьбе, заменившей традицию античного фатума, τύχη[976], Но наряду с ними у древних славян были и свои собственные демоны, возникшие из категории духов умерших предков, так называемые рожаницы или рожденицы, которые помогали при родах и оказывали влияние на дальнейшую судьбу новорожденного и которым, как об этом свидетельствует целый ряд русских поучений и толкований XI–XIII веков[977], приносились жертвы (в том числе и первые волосы ребенка) для того, чтобы они предрекли ребенку благоприятную судьбу. Неясно по своему происхождению и значению представление о роде, которого наряду с рожаницами часто упоминают указанные русские источники. Возможно, он облегчал роды.
Распространено было также и почитание зверей, но известий об этом очень мало[978]. Мы знаем лишь, что много поверий было связано с петухом и курицей (причем эти поверья свои магические функции во многом сохранили по сегодняшний день) и что у балтийских славян главным богам Святовиту в Арконе и Сварожичу в Ретре были посвящены кони, которые сопровождали оракула. О почитании быка как символа плодородной силы можно лишь догадываться. О тотемизме у славян, то есть о почитании славянами в качестве тотема определенных зверей, достоверных известий не имеется. Интересно, однако, что несколько древних славянских племен имели наименования, производимые от названий животных (Vlci, Vraňané, Suzlové, Reregové), и что во многих местностях почитался предок рода в образе змеи, жившей под порогом жилища или под очагом[979].
В отличие от богатого и разнообразного мира демонов, обитавших в жилище славянина и окружавшей его природе, категория существ, которых славяне обозначали термином богъ, была сравнительно небольшой, и к тому же представления о некоторых из этих существ возникли не у славян, не свойственны их народным верованиям и были искусственно созданы или заимствованы из других религий. Наконец, и сам термин богъ, по мнению некоторых лингвистов, заимствован из персидского языка, но я лично считаю это маловероятным и полагаю, что, как и древнеинд. bhágas, древнеперсидск. baga, фриг. Ζεὺς, βαγαῖος и арм. baqin, он является со времен индоевропейской древности общим наследством группы языков сатем[980].
Демоны, для которых название «богъ» засвидетельствовано либо непосредственно славянскими источниками, либо косвенно греческим и латинским θέος — deus, возникли как в период славянского единства — и, следовательно, являются общими для всех славян, — так и позднее в отдельных областях, в которых власть начальника, или развитая иерархия, или, наконец, влияние чужой религии соседей способствовали их возникновению.
Правда, высказывалось мнение, что славянство не создало высших богов, что общеславянские боги не существовали, поскольку они не засвидетельствованы во всех славянских землях. Я, однако, не считаю такую точку зрения правильной, и хотя мы не располагаем достаточным количеством известий, подтверждающих существование одних и тех же богов у всех славянских племен, я не сомневаюсь, что в конце языческого периода таких общих для всех славян богов было несколько. При этом я исхожу именно из тех соображений, что, во-первых, это были боги значительных небесных явлений или важных хозяйственных функций и, во-вторых, потому что источники говорят о них в местностях, отдаленных друг от друга, так что значительное распространение их является очевидным. Фактом, однако, остается то, что таких богов у славян было очень мало и что эти боги в конце языческого периода были отчасти вытеснены, отчасти заменены новыми местными или племенными богами, а кое-где, вероятно, и искусственно созданными.
Что касается локальных божеств, то, по крайней мере в отношении двух кругов богов, мне бы хотелось заранее сказать несколько общих слов.
Только один круг, а именно балтийский, создал ряд действительно славянских богов, создал и храмы, и касту жрецов. Все это, очевидно, произошло под влиянием заморской германской культуры, которая в скандинавских землях и в вопросах религии была на более высокой ступени развития и уже задолго до XII века оказывала сильное влияние на славян, занимавших побережье Балтийского моря. Поэтому этот круг славянских богов является иным, и никто его не отрицает и отрицать не может.
Второй локальный район богов — русский — является уже более спорным. Правда, и о нем мы также располагаем рядом вполне достоверных известий. Это в первую очередь известия Киевской летописи о князе Владимире, который в 980 году пытался в противовес распространяющемуся христианству обновить язычество, поставив возле княжеского дворца, там, где позднее был построен храм св. Василия, ряд языческих идолов (Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога, Семаргла, Мокошь). Они, очевидно, должны были почитаться как символы официальных русских богов, и, как добавляет летопись, им действительно «приносили жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей, а жертвы эти шли бесам и оскверняли землю жертвоприношениями своими. О, осквернилась кровью земля Русская и холм этот»[981]. Однако в последнее время было высказано мнение, что все эти локальные русские боги либо часть их были богами чужеземными, прежде всего германскими, а затем греческими и восточными, и князья установили культ этих богов еще до того, как сам народ признал их и стал им поклоняться. Ряд исследователей допускал даже, что некоторые боги являлись лишь чисто литературной фикцией, что славяне об их существовании вообще ничего не знали и в летопись и другие литературные памятники они попали лишь случайно[982].
В ходе дальнейшего изложения я остановлюсь на этом подробнее, но сейчас считал бы необходимым указать следующее. Наблюдаемый в последние годы критический подход к вопросу о происхождении и характере русских богов, несомненно, принес много пользы, заставив нас рассматривать русских богов более критически, чем мы это делали раньше, даже в 1915 году, когда я писал главу о славянской мифологии для моей книги «Жизнь древних славян». Как я дальше покажу, мы, например, вполне обоснованно можем исключить из круга русских богов Хорса и Семаргла, спорным остается Мокошь; и несомненно также, что княжеская варяжская дружина принесла в Киев культ своих старых скандинавских богов и прежде всего культ скандинавского Тора (Thor), бога грома и молнии. Однако в отличие от тех, кто видит в русском Перуне всего лишь импортированного Тора, а Дажьбога, Стрибога и Велеса считает заменой Одина, Мокошь — заменой германской Фреи, в отличие от тех, кто отрицает, что славяне этих богов имели и почитали, я полагаю, что уже самый факт появления новых имен — Перун, Велес, Стрибог, Мокошь — указывает на то, что на Руси должны были быть свои собственные представления о божествах, на которые чужеземные культы оказали лишь известное влияние. Поэтому я, например, считаю Перуна не германским Тором, а местным славянским богом, которого застали варяги, придя в славянские земли. И как при Владимире, когда славяне уже в иных условиях смогли приспособиться, так же, очевидно, произошло и в языческой религии: они соединили Тора с Перуном и, очевидно, другие свои божества со славянскими Дажьбогом, Стрибогом, а возможно, и Велесом. Как же иначе можно было объяснить эти новые имена, отсутствующие в скандинавской мифологии, и как иначе удалось бы объяснить распространение культа Перуна и Велеса во всем остальном славянском мире?
Таким образом, я считаю, что когда варяги пришли со своими богами, русский круг богов уже существовал. Разумеется, этот круг богов нельзя было сравнить с полабским: в нем не было развитой иерархии и культовых центров. Народ почитал ряд богов, однако идолов и святилище начали ставить для них лишь под варяжским влиянием.
А теперь мы перейдем к рассмотрению отдельных богов, сначала богов, общих всем славянам, а затем уже богов локальных.
Перун. Главным богом, общим для всех славян, был Перун, являвшийся персонификацией грозного неба с громом и молнией. Хотя доказать существование культа Перуна у всех славян мы не можем, однако Перун, во всяком случае, не являлся локальным богом. Уже Прокопий, называя в VI веке в качестве главного бога славян бога — творца молний[983], очевидно, имел в виду то же существо, которое мы знаем у других славян под именем Перуна.
В конце языческого периода имя Перуна упоминается чаще. Однако среди языческих богов Перун непосредственно назывался только в России, где он часто упоминается как в различных проповедях начиная с XI века[984], так и в Киевской летописи. В летописи под 907, 945 и 971 годами мы читаем, что русы, заключая договоры, клялись Перуном и Волосом и что статуя Перуна стояла в 945 году на одном из киевских холмов. Когда же в 980 году великий князь Владимир поставил возле княжеского дворца ряд языческих идолов, среди них был и деревянный идол Перуна с серебряной головой и золотыми усами. Однако этот идол стоял там недолго. В 988 году князь Владимир принял христианство и уничтожил всех идолов, а Перуна приказал сбросить в Днепр, по которому тот и поплыл, пока не застрял где-то на мели, еще долгое время спустя называвшейся Перуновой. Подобный же идол Перуна стоял в Новгороде над Волховом. В 989 году епископом Иакимом он также был ниспровергнут и сброшен в реку[985].
Нет сомнений, что на культ Перуна оказали влияние традиции скандинавских русов, у которых существовала аналогичная фигура Тора. Тем не менее Перун все же не был чисто германским богом, привезенным русами в Киев и Новгород, что видно по тому, как распространился и как упорно удерживался культ его в верованиях славян. Это видно также из Слова св. Григория, в котором Перун прямо называется старшим славянским богом, которому в отдаленных областях славяне молились еще в XII веке[986], и, наконец, это видно и по тому, что явные следы культа Перуна мы можем проследить далеко за пределами древней Руси. О его существовании у южных славян свидетельствует ряд топонимических наименований на Балканском полуострове, название цветка «Перуника» (Iris germanika L.), сообщение VII века «Об оракуле Пырине», а также термин перун в переводе Иоанна Малалы (III, 13) X века[987], где он соответствует термину dia. Сюда относится и упомянутое уже сообщение Прокопия о почитании славянами, появившимися в то время на Балканском полуострове, бога — творца молний. На западе имя Перуна удержалось в местных польских именах (ср. также Перунов дуб на границе Перемышльской епархии, упоминающийся в грамоте 1302 года), а также в словацких поговорках. С культом Перуна можно связать и два древних известия у полабских славян. В Коренице, городе поморских славян, поклонялись богу Porenutius[988], очевидно Перуновицу (ср. Сварожича в Ретре), а славяне на нижней Эльбе называли четверг perundan, то есть Перунов день. Это название, очевидно, образовалось аналогично германскому Donnerstag, но Donner здесь заменен славянским Перуном[989]. Все это, по-моему, является убедительным свидетельством того, что почитание Перуна было распространено далеко за пределами Руси и что Перун был богом, общим для всех славян[990].
Функции Перуна, несмотря на то, что истолкование его имени из славянского языка (Перун — тот, кто сильно бьет) встречает возражения лингвистов[991], ясны. Перун — это персонификация грозового неба, бог грома и молнии, аналогичный германскому Тору, греческому Ζεὺς κεραυνός и римскому Juppiter Fulgur, и культ его, очевидно, пришел к славянам еще в индоевропейской древности.
В конце языческого периода развитие локальных культов привело к тому, что древняя фигура бога, творца молний, была вытеснена другими. Только на Руси, как мы видим, Перун остался главным богом и народа, и варяжской дружины во главе с князем, поместившим его среди официальных русских богов, идолы которых стояли перед княжеским дворцом. Позднее, после введения христианства, народная традиция перенесла функции Перуна на пророка Илью (Илья-громовержец), который уже, согласно Библии, был владыкой стихий и культ которого установился в греческих землях в 13-й день календ. Оказала ли церковь непосредственное влияние на восстановление культа творца молний, доказать трудно.
Сварог и Дажьбог. Вторым по значению богом был Сварог. Значение его было более широким, так как он засвидетельствован и у восточных, и у западных славян, а то обстоятельство, что он был олицетворением лучезарного солнца, то есть явления постоянного и более значительного, чем другие, свидетельствует à priori, что он был богом, имевшим всеобщее значение. Расхождения могут быть лишь в следующем: все ли славяне называли бога солнца Сварогом или же так называли его только на Руси и у полабских славян, и не называли ли Сварога у других славян как-нибудь по-иному.
Русские источники XI–XII веков знают Сварога как пережиток древнего язычества. В списке (XII век) славянского перевода хроники Иоанна Малалы (переведенной в X веке) имя Сварог соответствует греческому Гефесту, а сын Сварога — солнце — назван Дажьбогом. И если бы, как это некоторые полагают, этих слов[992] в болгарском переводе действительно не было и они являлись бы только припиской к русскому переводу, то и это явно свидетельствует, что на Руси существовал в традиции славянский Сварог и его дериват Дажьбог, что подтверждается и некоторыми церковными поучениями XI и XII веков[993], в которых упоминается, что русский народ молился и поклонялся огню, называя его Сварожичем, то есть сыном Сварога[994]. Дажьбога летопись упоминает также среди богов, которым Владимир в 980 году поставил идолы на Киевском холме[995].
Сварожич, а тем самым и Сварог засвидетельствованы с древних времен и у балтийских славян. По свидетельству Титмара[996], он почитался в Радогосте — Ретре наряду с другими богами (dii quorum primus Zuarasici dicitur), затем как о языческом боге славян (Zuarasiz diabolus) о нем упоминает в 1008 году[997] епископ Бруно в своем послании Генриху II.
Таким образом, свидетельств почти достоверных имеется столько, что существование Сварожича, а тем самым Сварога у западных и восточных славян не подлежит сомнению, и я решительно не согласен с В. Ягичем и Е. Аничковым[998], полагающими, что русские свидетельства были выдуманы или искусно привнесены церковными авторами. Славяне, бесспорно, почитали персонификацию солнца и различные его дериваты, например огонь, пылающий на алтаре или в домашнем очаге, и эту персонификацию называли богъ Сварогъ, а дериват его — Сварожичь, то есть сын Сварога, причем чужого влияния на эту генеалогию, разумеется, исключать нельзя.
Происхождение имени Сварога неясно, скорее всего оно являлось эпитетом лучезарного солнца и связано с индоевропейским и славянским корнем свар, означающим нечто жгучее, сияющее[999]. Наименование Дажьбога означает бога дающего (deus dator) — имя, которое очень подходит к солнцу или огню. Оно, очевидно, является русским локальным обозначением Сварога, который прежде всего давал урожай на полях, имевший в жизни древних славян решающее значение.
Среди южных славян Сварог не засвидетельствован, разве что удалось бы доказать, что упомянутая выше глосса имелась уже в первоначальном болгарском переводе Малалы, а не только в русском списке XII века. На славянском юге также Дажьбог непосредственно не засвидетельствован, но с ним можно связать, по крайней мере, Дабога — имя, означающее в сербской народной традиции господина земли в отличие от бога — господина на небе. Не исключено, что в Дабоге (Дай-бог) мы имеем отзвук древнего Дажьбога.
Велес, Волос. Третьим распространенным богом славян был Велес, или в другой русской транскрипции Волос.
В 907 и 971 годах княжеская дружина присягала Перуном и Волосом — богом скота[1000]. Об идолах Велеса в Киеве и Ростове упоминают и два других русских источника: «Житие св. Владимира» и «Житие св. Авраама Ростовского». Наконец, «Слово о полку Игореве» называет певца Бояна Велесовым внуком. Наряду с этим ряд топографических наименований на Руси также свидетельствует о распространении культа Велеса, который, согласно приведенным выше летописным свидетельствам, был богом, охраняющим стада (скотий бог) и пастухов[1001]. Велес упоминается и в чешской традиции XV и XVI веков, но лишь как какой-то демон с неопределенными функциями, представление о котором являлось, очевидно, отзвуком культа языческого бога[1002]. В отличие от этого у южных славян Велес не засвидетельствован. Все же уже одни только русские и чешские свидетельства достаточно убедительно показывают, что Велес принадлежал к числу распространенных, вероятно, общеславянских богов, и единственное затруднение заключается в истолковании его имени и взаимосвязи между обеими формами имени Велес и Волос. Я лично основной формой склонен считать имя Велес, на что указывает и его чешская форма и литовское vēle — imago mortui (ср. и vélnas, vélnias — дьявол). В основе же представления о Велесе, полагаю, лежал демон из категории домашних богов, специальной функцией которого была охрана хозяйства и стад[1003]. С течением времени в связи со значением функций, которыми он был наделен, Велес, очевидно, возвысился среди демонов и стал выше других почитаемых и, следовательно, необходимых богов. Как возникла вторая русская форма — Волос, сказать трудно. Здесь либо сказалось влияние северной скандинавской религии, которая знает демона Vǫlsí (А. Погодин), либо, что более правдоподобно, сказалось шедшее из Малой Азии влияние греческого святого — Власия (Βλάσιος). Под этим влиянием из греческого Βλας, согласно законам, свойственным древнерусскому языку, образовалась русская форма Волосъ, а на Велеса и Власия были перенесены функции хранителя стад. Отсюда греческий эпитет βουκόλος в русском переводе дается как скотий бог.
Во всяким случае, я считаю, что бог Велес возник не из греческого Власия (Ἅγνός Βλάσιος), а существовал и раньше[1004].
Наряду с упоминаемыми уже богами, культ которых был распространен среди всего славянства или большей его части, у отдельных славянских народов были и другие боги, имевшие местное значение и у прочих славян вообще не засвидетельствованные. Такие местные боги имелись, в частности, в системе языческих верований русских и полабско-балтийских славян. У южных славян, а также у поляков и чехов такие местные боги тоже были, но об этих богах нам известны лишь беглые и спорные упоминания, в то время как о русских и балтийских до нас дошел ряд интересных сообщений.
К русскому кругу богов относятся еще Стрибог, Хорс, Мокошь, Семаргл и в известной мере также и Троян.
Выше мы уже говорили, что князь Владимир в 980 году на одном из Киевских холмов, где позднее был построен храм св. Василия, поставил ряд языческих идолов: Перуна, Волоса, а рядом с ними, согласно летописному известию, были поставлены также Дажьбог, Хорс, Стрибог, Семаргл и Мокошь, которым киевляне, называя их богами, приносили в жертву своих сыновей и дочерей. Из этих богов, помимо уже известных нам Перуна, Волоса и Дажьбога, еще два бога являются местными и славянскими, а именно Стрибог и, по всей вероятности, Мокошь. Стрибог наряду с Дажьбогом упоминается еще в «Слове Иоанна Златоуста», а в XII веке в «Слове о полку Игореве» автор обращается к ветрам, веющим по русским равнинам, со словами: «Ветры, Стрибожьи внуки»[1005]. Из этого текста видно также, что Стрибог являлся не чем иным, как персонификацией сильно дующего ветра, на что, впрочем, указывает и корень стри[1006].
Хуже обстоит дело с истолкованием имени богини Мокошь. Наряду с упомянутым летописным известием об идоле в Киеве, Мокошь упоминается также в русских проповедях против язычества[1007], и больше нигде. Функции этой богини загадочны. Однако древние русские тексты выводят имя Мокошь из греческого μαλακία, означающего слабость, особенно половую, а также онанизм, с чем, наконец, можно связать и лингвистическое объяснение имени от корня мок, мочити. Все это указывает, что Мокошь представляла собой какое-то божество, подобное Афродите или Астарте, почитание которой в Киеве находится в прямой связи с влиянием какого-нибудь восточного культа. Свидетельством того, что эта киевская богиня Мокошь не была одной лишь литературной фикцией, является также то, что в северорусском фольклоре она удержалась и по сей день, хотя представление о ней, разумеется, значительно изменилось. Мокуша — это какое-то волшебное существо, которое появляется в традициях пасхальных посиделок.
Славянское происхождение двух следующих богов весьма сомнительно. Имя Хорс, или Хръсъ, не славянское и образовалось скорее всего из иранского и древнееврейского khoreš, khereś (пехлев. khoršed) — солнце. Имя Семарьгла так искажено, что мы даже не знаем, должны ли мы читать Семарьглъ или Семъ и Ръглъ, как оно пишется в некоторых рукописях, и считать, что здесь имеются в виду два бога. В чем заключалось значение и какова была сущность этих последних богов, принятых Владимиром в число официальных киевских богов и, по-видимому, иноземных, сказать нельзя. Лишь в отношении Хорса, судя по тому, что в XII веке автор «Слова о полку Игореве» явно идентифицирует его с солнцем, мы видим, что он является олицетворением солнца. Желая сказать, что князь Всеслав достиг Тмутаракани раньше, чем взошло солнце, он употребляет эпическое выражение «Великому Хорсу волком путь перерыскивал». О значении же Семарьгла мы вообще ничего не знаем[1008].
Троян в смысле какого-то божества в Киевской летописи не упоминается. Однако он появляется в двух апокрифах XII века наряду с Перуном, Хорсом и Велесом, а одновременно и в эпосе о полку Игореве, где упоминается «Земля Трояни», «Веци Трояня», «Тропа Трояня», из чего видно, что в русской традиции существовало представление о каком-то Трояне. Я, однако, полагаю, что этот Троян не был настоящим богом, входившим в систему религиозных верований русских славян, а представлял собой обоготворенное представление императора Траяна, о котором на Руси спустя ряд столетий продолжало сохраняться предание как о существе сильнее других и обладающем сверхчеловеческой силой. Основанием для такого представления послужили крупные победы Траяна; в 101–102 и 105–106 годах он завоевал древнюю Дакию и тогда как великий завоеватель, очевидно, впервые стал известен славянам[1009].
Исходя из изложенного выше, я считаю, что ко времени прихода варягов с их богами на Русь уже существовал круг действительно русских богов, но без касты жрецов, без крупных культовых центров; он не мог, разумеется, сравниться с кругом скандинавских или полабских богов. Лишь пришедшие варяги дополнили этот круг, приспособили славянских богов к своим, а затем начали ставить идолов и святилища. Летописная традиция об идолах, поставленных князем Владимиром, не означает ничего другого, как официальную кодификацию своих и иноземных богов.
Балтийский круг славянских богов является не только более обширным, но и более определенным. Отдельные высшие божества не только выполняют специальные функции и непосредственно являются богами отдельных племен и городов, но и имеют посвященные им храмы, а в качестве посредников между ними и народом — специальную касту жрецов, которая в конце языческого периода уже выработала распространенный культ, местами связанный с оракулами, и вообще смогла создать такие культовые центры, что их посещали представители, очевидно, всего западного славянства. Я полагаю, что отдельные боги, почитавшиеся в различных городах и городищах балтийских славян и имевшие каждый свое имя, являются не чем иным, как древними общеславянскими божествами атмосферных явлений. В частности, это были Сварог и Перун, которые только жреческой кастой были преобразованы в местных богов, с новым именем и специальным культом, и, следовательно, являвшиеся лишь новыми локальными формами древних богов. Совершенно очевидно, что и здесь сказались чужеземные влияния. Это было прежде всего влияние скандинавской религии и культа, которое могло проявиться здесь, поскольку балтийские славяне постоянно поддерживали тесные отношения с Данией и Скандинавией. Вместе с тем нельзя исключать и другие влияния, так как у балтийских славян были такие портовые города, как Щетин или Аркона, куда прибывали купцы из самых отдаленных стран. С этими купцами всегда приходило и влияние их культов.
Пантеон балтийских славян должен был быть весьма разнообразным, так как в начале XI века Титмар (VI, 25) говорит: «Quot regiones sunt in his partibus, tot templa habentur et simulacra demonum singula ab infidelibus coluntur…»[1010]. Гельмольд (I, 52) также упоминает «multiforma Sclavorum nomina». Тем не менее до нас дошли известия только о нескольких наиболее значительных богах XI и XII веков, о которых немецкие и датские историки записали ряд подробнейших сведений.
Сварожич — Радгост. Таким главным богом большого племени лютичей был в XI веке бог, которого немецкие историки Адам Бременский и Гельмольд называли Радгост (Редигост). По свидетельству Титмара (VI, 23), около 1000 года этот бог, святилище которого находилось в земле лютичского племени ратарей, или ретарей, назывался еще Сварожичем (Zuarasici), а городище, в котором находился его храм, называлось Радгост (Риедигост). В отличие от Сварогов, почитавшихся у других племен, к имени Сварожича, главного бога лютичей, вероятно, придавалось как притяжательное местоимение название городища Радгост, что и объясняет, почему после Титмара у Адама Бременского (II, 18) и Гельмольда (I, 2, 21, 23) Радгост появляется как имя бога, в то время как город, где находился храм этого бога, называется Ретра. Описание храма также отличается от описания, сделанного Титмаром, и это расхождение и явилось причиной того, что, несмотря на все попытки немецких археологов, до сих пор нельзя было обнаружить место, где находилась известная Ретра. Адам называет ее «vulgatissima civitas» и «metropolis Slavorum». Более позднюю попытку Карла Шухардта идентифицировать Ретру, которая находилась где-то в южном Мекленбурге, с Шлоссбергом у Фельдберга также нельзя считать достаточно убедительной[1011].
Первоначальное значение этого бога очевидно из его первоначального имени Сварожич, то есть сын Сварога. Позднее под влиянием жреческой касты, которая служила этому богу в Ретре, он приобрел специальные функции бога войны и патрона племени лютичей, связанные с знаменитым оракулом, посредником которого, по свидетельству Титмара, выступает конь, посвященный этому храму. Храм и его оракул были уничтожены еще в 1068 году епископом Бурхардом из Гальберштадта и вторично около 1127 года — Лотарем[1012].
Святовит. Вторым богом, хотя и местным, но почитавшимся далеко за пределами своей родины, был Святовит на острове Руяне. Он также имел примат над остальными богами («deus deorum» — называет его Гельмольд). Его оракул был наиболее действительным, а сам храм почитался настолько, что им даже запрещалось клясться.
Храм Святовита стоял высоко над морем, в замке Аркона на северо-восточной оконечности острова Руяна. Храм изобиловал богатствами, так как сюда свозилась десятина со всех славянских земель. Посреди храма стоял большой четырехглавый деревянный идол Святовита с металлическим рогом в руке и рядом положенным оружием. Святовиту также принадлежал посвященный ему конь, который при помощи жреца, служившего при храме, выполнял роль оракула[1013]. Как храм, так и сама Аркона были уничтожены датчанами в 1168 году, а в 1922 году директор берлинского музея Карл Шухардт нашел лишь незначительные остатки храма и основания когда-то столь известной статуи Святовита[1014].
Объясняя этот исторически засвидетельствованный примат Святовита среди богов балтийских славян, нельзя, однако, исходить из того, что Святовит якобы был высшим богом в пантеоне балтийских славян, как, например, Зевс или Юпитер в пантеоне греков и римлян. Примат Святовита основывался на политическом значении Руяна в XI и XII веках, а также на ловкости, с которой умели его жрецы использовать своего оракула. По всей вероятности, Святовит первоначально был, подобно Сварожичу в Ретре или Триглаву в Щетине, лишь местной формой общеславянского Сварога, то есть он был солярным божеством, и лишь позднее жреческая каста превратила его в бога войны, в качестве которого мы его и знаем.
Имя Святовита (Свантовита), бесспорно, славянского происхождения, хотя концовку '-vit', весьма распространенную и в других личных именах, до сих пор объяснить не удалось[1015]. В XII веке возникла легенда, которую записал Гельмольд (I, 6, II, 12): Святовит якобы происходит от святого Вита, христианского мученика времен Диоклетиана, которого монахи из монастыря в Корвее перенесли в IX веке на Руяну. Эту легенду о происхождении Святовита переняли и некоторые современные мифологи во главе с Миклошичем[1016], однако с таким объяснением я согласиться не могу. Как уже было сказано, я полагаю, что Святовит является древней заменой Сварога, к тому же древние источники не подтверждают легенды Гельмольда.
О предполагаемой статуе Святовита в Музее Краковской академии (рис. 52A и 52B) см. дальше, на стр. 287–288.
Триглав. Триглав был третьим известным богом балтийских славян и, очевидно, представлял также локальную форму древнего общеславянского божества (Сварога?). Это был главный бог племени поморян (Summus deus, согласно Эббону), а храм его с идолом, имевшим три серебряные главы, стоял в Щетине у устья Одера. В 1127 году он был уничтожен епископом Оттоном Бамберским. Так же, как в Ретре и Арконе, Триглаву был посвящен конь, выполнявший функции оракула, а сам Триглав выступал главным образом как бог войны[1017]. Триглаву поклонялись также и в соседнем Волине (Юлин) и в замке Бранибор[1018].
Наряду с названными широко известными богами, как отмечал уже Титмар (см. выше, стр. 278), большое количество их было и в других городах и городищах. Из них нам известны еще Ругевит (Rugievit) в Коренице на Руяне, идол которого был семиликий[1019], Геровит (Яровит) в Вольгасте у Гавельберга[1020], бог Припегало (Pripegalo), которому приносили в жертву головы христиан[1021], богиня Сива у полабских славян, бог Пров, почитавшийся в дубовой роще возле Стар-Гарда в земле вагров, и бог Подага в Плуне у тех же вагров[1022].
Кроме них, как о том свидетельствуют источники, имелось еще много богов и богинь, имена которых остались нам неизвестны[1023]. Однако еще два бога заслуживают специального упоминания. Это Чернобог и Белбог. Чернобог непосредственно засвидетельствован Гельмольдом, указывающим (I, 52), что славяне на пиршествах, обходя с кубком вокруг стола, призывали доброго или злого бога и называли последнего Чернобогом «i. е. nigrum deum». В отличие от него Белбог как антитеза черного бога прямо нигде не засвидетельствован, но существует ряд производных от слова Белбог наименований местностей[1024], так что принадлежность имени Белбог славянам не подлежит сомнению. В этой антитезе бога черного и белого, то есть бога злого и доброго, мы видим явный дуализм, который в других случаях в языческой религии славян не проявляется. Поэтому я полагаю, что деление на существа добрые и злые пришло к славянам из других религий. Это мог быть отзвук иранского дуализма или шаманизма, но скорее всего, как мне кажется, это было влияние христианской идеи бога — основы всего доброго — и дьявола — основы всего злого, — идеи, которую уже с IX века миссионеры начали распространять среди западных славян, в результате чего в XII веке при Гельмольде она уже была им известна.
Совсем по-иному стоит вопрос о наличии у славян представления о существовании высшего божества, властителя на небесах и владыки всех других богов, которого также упоминает у славян Гельмольд (I, 83). То, что говорит Гельмольд, можно были бы истолковать как влияние христианского учения о едином боге на небесах. Но об этом мы знаем не только от Гельмольда, но также и от Прокопия, который сообщает, что славяне уже в VI веке признавали, что только «один бог, творец молний, является владыкой над всем»[1025]. Это показание Прокопия не позволяет расценивать свидетельство Гельмольда всего лишь как влияние христианства, и хотя у нас нет ясного представления об этом высшем боге славян, все же очевидно, что им не был ни один из второстепенных местных богов полабских славян, будь то Святовит в Арконе или Радгост в Ретре. Это мог быть лишь один из древних общеславянских богов, который прежде всего был владыкой небесных явлений (Сварог или Перун). Обращает на себя внимание также и общность ряда мифологических индоевропейских наименований, обозначающих такое высшее божество (древнеинд. dyaus pita, греч. Ζεὺς πατήρ, лат. Juppiter, древнегерм. Tiuz, древневерхненем. Ziu) (ср. лат. divus, греч. δῖος, литовск. dẽvas, славянск. дивъ), что указывает на подобную веру в общее всем индоевропейцам небесное существо, власть которого распространялась на некоторые значительные небесные явления.
Отсюда славяне, по вероятности, и вынесли свое первое представление о высшем боге, которое могло слиться с представлением о Перуне или Свароге. Когда же пришло христианство, древнее скрытое представление о высшем божестве снова выступило на первый план, и славянское слово богъ, являвшееся раньше простым нарицательным именем различных демонов или богов, приобрело уже в X веке значение христианского бога. В русском договоре 945 года говорится, что если кто-либо из русов или христиан нарушит его, то бог его накажет. Здесь уже слово богъ означает единого, христианского бога.
То, что нам известно о богах южных славян, мы рассказали выше, в разделе о богах восточнославянских племен. За исключением общего известия Прокопия, мы знаем о них очень мало, и так же мало мы знаем и о богах двух других больших западных славянских народов — чехов и поляков, мы вообще не знаем ни одного бога, имя которого дошло бы до нас со времени чешского язычества, и всегда находились ученые, утверждавшие, что у чехов и поляков вообще не было какого-либо высшего божества. Однако я полагаю, что такая точка зрения ошибочна, так как только ощутимое отсутствие известий о языческом периоде у чехов является причиной того, что мы ничего не знаем. Своих богов чехи, несомненно, имели. Этого требовала степень культурного развития, на которой они вместе с другими славянскими народами находились, на это указывают и уже упоминавшиеся нами более поздние отзвуки культа Перуна и Велеса. С другой стороны, все древние боги и богини чехов, упоминающиеся некоторыми хронистами (например, Гаеком из Либочан в XVI веке), либо вымышлены, либо не засвидетельствованы (богини Кросина, Климба) источниками. Богиня смерти Морана является современной подделкой в чешских глоссах энциклопедии «Mater verborum» (XIII век), а существование богини Зелы, засвидетельствованной в XIV веке хронистом Неплахой, по меньшей мере, весьма сомнительно[1026].
Несколько больше мы знаем о древней Польше. Краковский каноник Ян Длугош (ум. в 1480 году) в первой книге своей хроники оставил описание языческого периода в Польше, которое хотя и не опирается на более древние исторические источники, но зато в нем содержатся некоторые народные легенды и ряд имен древних богов, идентифицируемых Длугошем с античными богами: Иеша (Iesza) — Юпитер, Ляда (Lyada) — Марс, Дзыдзилеля (Dzydzilelya) — Венера, Ныа (Nya) — Плутон, Погода (Pogoda) — Темперий, Зывые (Zywye — deus vitae), Дзевана (Dzewana) — Диана, Маржыана (Marzyana) — Церера.
В 1892 году Брюкнер критически проанализировал сообщение Длугоша[1027], в результате чего ему удалось установить, что большинство этих богов Длугошем вымышлены. В польском пантеоне их не было, а если они и существовали, то принадлежали лишь к кругу низших демонов, о которых говорят и различные древние обрядовые весенние и летние песни. Таким образом, Длугош не выдумал их имена — они были как в польской народной вере XV века, так и до этого, но он возвел этих духов в ранг богов, которыми они не были, и ошибочно сравнил их с некоторыми античными богами. Следовательно, Длугош сохранил нам все же ряд подробностей культовых празднеств и древней польской демонологии. То же относится и к некоторым современным польским источникам XV и XVI веков, которые отчасти перечисляют тех же «богов», отчасти же дополняют их еще Лелем и Полелем, которые, так же как и Лада и Йеша, появляются уже в XV веке в непонятных рефренах и интеръекциях (припевах) обрядовых песен[1028]. Как эти припевы попали в песни и что первоначально означали, остается вопросом, на который до сих пор нельзя дать ответ. Однако я не исключаю вероятности того, что они, по крайней мере, в какой-то степени отражают действительно существовавшую мифологию.
Таким образом, несмотря на то, что все эти сообщения о Польше не дают нам ни одного действительного имени бога, нет сомнений, что и у поляков в X веке были свои боги и свои культовые центры в Крушвице, Познани и Гнездно.
В заключение я хотел бы еще раз кратко повторить то, что ранее мною уже было отмечено. Языческие верования славян представляли собой мир многочисленных духов различного происхождения, которые оживляли жилища славян, окружавшую их природу и небесный мир. Некоторые из этих духов уже в протославянский период приобрели большее значение и почитались больше других, превратившись тем самым в богов и возвысившись над остальными духами. С этим пантеоном славяне распространились из своей прародины на новые, отдаленные друг от друга исторические места поселения, подвергавшиеся различным новым влияниям, где индивидуализация богов продолжалась. Однако подробных сведений об этом ни южные славяне, ни чехи, ни поляки нам не оставили. Более детально нам известен только круг богов восточнославянских и балтийских славян, на которых, несомненно, сказались чужеземные влияния, в частности скандинавское, а на Руси к тому же влияние восточное и греческое.
Наконец, начало сказываться влияние и самого христианства, но оно застало язычество уже в стадии отмирания, и поэтому древняя языческая религия была затронута им в незначительной степени. Значительное влияние христианства на народную веру относится к более позднему периоду, который, однако, не является уже предметом нашего изложения.
Различия в развитии религии приводили и к разнообразию культов богов, которые также не были одинаковыми повсюду. Там, где сказывалось влияние других чужеземных культов, находившихся на более высокой ступени развития, как это было, например, на Руси или в землях балтийских славян, там, где религия приобретала официальный и государственный характер, где была под рукой специальная каста жрецов, которая ставила своей целью не только служение богу, но и поддержание и возвеличивание его славы и мощи, там и культы, разумеется, приобрели иные формы, чем у народов, знавших только домашних и скромных богов. Молитвы и жертвоприношения были более пышными и сопровождались иногда кровавыми сценами; алтари, на которых приносились жертвы, были более великолепными; в честь богов воздвигались больших размеров идолы, покрытые серебром и золотом. Черты и атрибуты этих идолов должны были производить на собиравшихся верующих возможно большее впечатление. Помимо этого, воздвигались они не под открытым небом, а под кровлей специального здания, которое хотя и было деревянным, но зато было богато украшено резьбой, рисунками и металлическими украшениями.
Такие здания нам известны во всех значительных культовых центрах балтийских славян[1029]. Они, несомненно, были и на Руси, о чем свидетельствуют упоминания в некоторых литературных источниках и находка, по-видимому, какого-то святилища, открытого в Киеве под Десятинной церковью[1030]. О языческих храмах у других славян древние источники не упоминают. Однако существование таких храмов более чем вероятно, хотя ни чешские, ни польские святилища никогда не имели такого значения, какое имел храм бога Сварожича в Ретре или храм Святовита в Арконе, подробное описание которого оставил Саксон Грамматик и фундамент которого с четырьмя колоннами внутри и пьедесталом для статуи раскопал Карл Шухардт[1031] в 1922 году.
Идолы богов обычно делались из дерева, реже из камня, покрывались золотом или серебром и в соответствии с функциями этих богов снабжались различными атрибутами, среди которых неизменно находился кубок или рог для питья. В церковной славянской литературе X и XI веков такая статуя бога называлась идолъ (от греч. εἴδωλον), болван, истуканъ, кумиръ, стодъ. Все эти названия чужеземного, большей частью тюрко-татарского происхождения. Славянскими названиями были модла, капъ и соха, однако не все эти названия засвидетельствованы в древнейшее время[1032].
Идолов было много, особенно у западных славян, и епископ Герберт Бранденбургский еще в начале XII века уничтожил у полабских славян «multa atque innumerabilia idola»[1033]. Об этом же свидетельствует и Гельмольд (I, 52, 83), указывая на то, что славянские селища и городища изобиловали идолами. Помимо статуй богов, в домашнем обиходе имелись также и небольшие идолы демонов низшего разряда, особенно пенаты, ставившиеся на очаг или в углу против печи, и если на Украине и Польше такой угол и полку, на которую ставят святые иконы, называют божник, а сами иконы — боги, то это явная реминисценция древнего языческого периода[1034].
Особенностью идолов балтийских и полабских славян была поликефалия неизвестного происхождения, отличавшая славянских идолов от так называемых каменных баб — могильных памятников тюрко-татарских народов, большое количество которых было найдено в южной России, на Северном Кавказе и далее, вплоть до Алтайских гор[1035]. Вообще же из того, что мы могли бы считать языческими памятниками славян, сохранилось очень немного. Наиболее известным памятником этого рода является так называемый Святовит, найденный в 1848 году в реке Збруч в восточной Галиции и хранящийся сейчас в коллекции Краковской академии. Достоверность и значение Святовита вызвали много споров[1036]. Идол Святовита представляет собой четырехгранную колонну из известняка высотой 2,7 м, которую вверху венчает голова с четырьмя лицами. Памятник этот я считаю настоящим, и хотя на нем и видны бесспорные следы восточного и античного влияния, все же в целом он, несомненно, представляет собой идола какого-то божества из западных славянских земель. Разумеется, это не Святовит; имя бога, которого изображал этот идол, мы не знаем. Помимо этого Святовита, сохранилось еще несколько каменных памятников, которые, основываясь на месте находки, стиле и атрибутах, а возможно, и поликефалии, мы с полным доверием можем считать славянскими. Такими являются, например, статуи, найденные в реке Регнице у Бамберга, статуя из Гольцгерлингена, статуя из Янкова у Могильна и другие[1037]. Вместе с тем в этих изображениях имеется и много сомнительного и недостоверного, более того, обнаружены даже и умышленные подделки, к которым, в частности, относятся так называемые приллвитцкие статуэтки, найденные в конце XVII века пастором С. Ф. Спонгольцем[1038] в деревне Приллвитц в Мекленбурге.
Жертвы, приносившиеся богам или демонам, были как кровавыми, и среди них в России и на Западе не было недостатка и в человеческих жертвах[1039], так и фругальными[1040]. Особенно часто такие жертвоприношения упоминаются в связи с почитанием домашних демонов, которым славяне-язычники подавали хлеб, сыр, мед, калачи, кур, яйца, чеснок и т. д. и т. п. Для обозначения жертвоприношений у славян было много терминов как собственных (треба, жртва), так и заимствованных[1041]. При жертвоприношениях жрец или хозяин — отец семьи, подняв руки кверху, обращался к богам и произносил при этом соответствующую просьбу (древнерусское моление, чешское modlitba). Сохранилось содержание двух таких просьб. Одну из них приводит Ибн-Русте. Славянин, держа в руках просяное зерно, просит послать обильный урожай. О другой рассказывает Саксон Грамматик, описывая, как главный жрец Святовита в Арконе молится за благополучие родины, рост богатства и новые победы соотечественников[1042].
Жрецы. Специальная каста жрецов засвидетельствована только у балтийских славян, религия которых, как мы видели, была наиболее развита и у которых имелось и наибольшее количество известных богов и крупных культовых центров с известными храмами. В связи с этим, а точнее говоря, причиной этого локального развития была именно каста жрецов[1043]. У остальных славян подобного рода жрецы не засвидетельствованы. Здесь, очевидно, отец семьи или хозяин, а в случае необходимости и князь племени исполняли и религиозные обряды, хотя я не могу отрицать и того, что в культовых центрах были также лица, выполнявшие в какой-то степени функции жрецов. Ими являлись постоянные помощники при жертвоприношениях и хранители святилищ.
В отличие от этого, как мы знаем, в отдельных землях балтийских славян существовали такие известные боги, как, например, Сварожич в Ретре или Святовит на Руяне, а также целые группы жрецов с главным жрецом во главе (sacerdos major, pontifex), которые заботились о поддержании культа и занимались тем, что было самым главным, что приносило больше всего десятины и что более всего оказывало влияние на народ, — различными магическими действиями и предсказаниями. Даже у таких богов, которым не был посвящен специальный храм, каким, например, являлся Пров, в дубовой роще в Старгарде был, как упоминают источники, собственный великий жрец[1044].
Описание оракула в Ретре оставил Титмар. Саксон Грамматик оставил описание арконского оракула, а Герборд рассказал нам о Триглаве в Щетине[1045]. Повсюду главную роль играл посвященный богу конь, которого жрецы проводили через ряд скрещивающихся копий. Наряду с этим предсказания делались по напиткам, которыми наполнялись чаши, находившиеся в руках идолов, затем по черным и белым древкам, по полету птиц и т. д.[1046] Не было недостатка и в искусственном экстазе, вызывавшемся при этом.
Колдуны. Наряду с настоящими жрецами у всех славян был распространен еще один вид посредников между народом и богами или демонами, посредников, действовавших без помпы, без храмов и жертвоприношений, но которые тем не менее оказывали значительное влияние на верования народа и на жизненно важные решения как отдельных верующих, так и целых семей и даже больших поселений. Это были колдуны (маги), обычно называвшиеся у древних славян волхвами (ед. число волхвъ)[1047]. Помимо этого, имелся и ряд других специальных названий, обозначавших колдунов, в соответствии с тем видом магии, которым они занимались: чародей, коренитьць, ведунъ, вещий, гадачь, баяльникъ, обавникъ, ворожецъ, врачь, кудесникъ, наузникъ, кобникъ, кузедлик и т. д. и т. п. (те же названия имелись, разумеется, и в женском роде). Эти термины в древнейших славянских источниках соответствуют греческим и латинским терминам μάνος, μάντευς, φαρμακός, ἐπαοιδός, augur, sortilegus, phiton, carius, incantator, divinator, ariolus, veneficus и другим.
Вера в магию, то есть в силу, которая может заставить духа выполнять волю человека, появляется уже на самой низкой ступени культуры, когда едва ли можно говорить о какой-либо системе религиозных воззрений, например на доанимистической ступени, и удерживается она рядом с развитыми культами и тогда, когда появляется уже собственно религия. Для того чтобы удержаться, магия использует самые различные сверхъестественные магические средства, многие из которых засвидетельствованы у славян в языческий период. Основной свой удар христианская церковь направляла против этой языческой магии, так как языческих богов она уничтожила сразу: разбила идолов и разрушила языческие святилища. Маги же и магия остались, и церковь вела с ними упорную борьбу, которая в конце концов все же оказалась безрезультатной. Даже и теперь в глухих славянских областях, куда не проникла еще современная культура, сохранилось много обычаев и поверий, связанных с колдовством и магией, носящих иногда чисто языческий, примитивный характер. Еще до недавних пор в горах на Моравско-словацкой границе, то есть в стране, в других отношениях стоящей на высокой ступени культуры, девушка, желавшая уничтожить свою соперницу, делала из глины фигурку и затем колола ее, сушила в горячем дыму, жгла в печи, будучи убежденной в том, что все эти муки терпит и ее соперница. Это, несомненно, свидетельство того, как спустя много столетий удерживаются самые примитивные представления.
Различные колдуны древних времен упоминаются в древнейших польских и чешских хрониках, а также у древних болгар. Однако наибольшее количество интереснейших сообщений мы имеем по древней Руси[1048]. В первых русских летописях, относящихся к X–XII векам, колдуны — волхвы — упоминаются очень часто, и мы имеем возможность более глубоко познакомиться с их значением и деятельностью. На Руси волхвы играли видную роль в общественной жизни и, в частности, являлись главными представителями лагеря, боровшегося против христианства. Видя влияние волхвов на народ, церковь со всей силой обрушилась на них, но встретила, особенно в первый период, бурное и радикальное сопротивление волхвов и шедшего за ними народа. Несколько интересных свидетельств этого имеется в Киевской летописи. Большое значение волхвов, обладавших кое-где большей властью, чем князья, подтверждают также и современные восточные источники. Какова была практическая деятельность и какие магические средства использовали эти волхвы, а в значительной мере, вероятно, и вещуньи, пользовавшиеся властью над своими соплеменниками со дня их рождения и до самой смерти, объяснить здесь не представляется возможным, и поэтому я отсылаю читателя к собранному мной материалу, опубликованному в другом месте[1049]. Я хотел бы лишь еще раз подчеркнуть, что в северной славянской Руси сильно сказывалось и влияние соседних финских шаманов и что к их влиянию следует отнести также и часть инвентаря славянских могил этих областей. В этих могилах обнаружены небольшие фигурки, изображающие людей и животных, принадлежавшие, по всей вероятности, этим шаманам[1050]. В других же славянских областях, за исключением северных, подобных свидетельств не имеется, и поэтому говорить о влиянии и силе финских шаманов на всю славянскую Русь нет никаких оснований.
Праздники времен года. К языческому культу относится и ряд празднеств и обрядов, исполнявшихся в различные времена года. Отчасти эти празднества были связаны с культом умерших предков, и в основе их лежало почитание предков, но большей частью это были празднества космологические, посвященные окончанию зимы и приходу весны, зимнему и летнему солнцестоянию, окончанию полевых работ, и возникали они, как правило, в связи с обстоятельствами хозяйственного порядка. Шла ли речь о наступлении весны, о солнцестоянии или о начале зимы — всюду за этим скрывались причины хозяйственного порядка, побуждавшие народ к тому, чтобы определенными обрядами и молитвами обращаться к тем духам и богам, которых именно в этот момент приходилось принимать во внимание.
Прежде всего это было солнце, оказывавшее решающее влияние на жизнь и хозяйство древних славян. Отсюда и возникло ведущее значение солнечных богов и годовых празднеств, связанных с определенными временами года, особенно началом весны, когда солнце оживляет природу, затем периодом летней и осенней уборки урожая, которым солнце, по представлению славян-язычников, завершало свои хозяйственные функции. А обряды, сопровождавшие эти празднества, являлись не чем иным, как актами колдовства или магии, цель которых заключалась в том, чтобы оказать влияние на космические силы и получить богатый урожай. Вместе с тем необходимо отметить, что древние источники об этих культах говорят очень мало, и мы можем судить о них главным образом по тому, как они отложились в историческом и современном славянском фольклоре. Однако этот вопрос не разработан еще настолько, чтобы мы могли сказать, что в современные обряды и празднества перешло из языческих верований славянства, что уже в древнее время перешло из чужеземных культов и что, наконец, привнесено в эти празднества уже позднее в историческое время.
К группе зимних празднеств относится прежде всего коляда (koleda), то есть хождение от дома к дому с наряженной фигурой. Хождение сопровождается соответствующими песнями и поговорками. Коляда упоминается у славян уже в языческий период[1051], но по своему происхождению этот обряд не славянский, а является заимствованным из Рима новогодним празднеством colendae, из названия которого и образовалось славянское коляда. Празднества эти проникли к славянам еще до принятия христианства, но пережитки их сохранились и по сегодняшний день, причем определенные римские календы, о чем свидетельствуют различные обряды, в частности в России, например обряд, называемый усень, овсень, слились с остатками каких-то славянских празднеств в честь зимнего солнцестояния. Другой древний обычай и праздник, известный под названием крачун и широко распространенный среди славян, засвидетельствован на Руси уже в XII веке. Но и он, по всей вероятности, такого же происхождения, как и коляда, а название его образовалось, по-видимому, от латинского creatio — рождение Пана[1052]. Бога Крачуна, Коляды или Усена в славянской мифологии не было; все это лишь наименования празднеств.
К весенним празднествам относится главным образом «вынесение смерти», которое у западных и восточных славян называлось Марена (чешск. Маржена, наряду с Морена, польск. Саржана, укр. Марена). До сих пор у всех славян, но главным образом у западных и восточных, в первые дни весны делают фигуру из соломы (местами используют небольшое деревце), которую с песнями проносят по селению и бросают в воду[1053]. Этот обряд, хотя непосредственно он нигде не засвидетельствован, несомненно, был известен уже в языческий период и распространен почти у всех славян, а чешские и польские источники XIV и XV веков упоминают о нем как об очень древнем языческом обряде[1054]. Обряд вынесения Марены — смерти, — бесспорно, связан с уходом зимы и приходом весны и скорее всего является пережитком жертвоприношений, приносившихся весенней воде, освободившейся от льда. Жертва, приносившаяся воде и называвшаяся Марена[1055], первоначально была настоящей и лишь позднее заменена чучелом. Никакой богини Марены в том смысле, в каком это истолковывает Длугош (см. выше, стр. 285), не было.
Более богатой является группа летних празднеств, так как на летний период падало наибольшее количество сельскохозяйственных работ и летнее солнцестояние в условиях теплой погоды давало больший простор для различных игр и развлечений на лоне природы, чем холодное зимнее солнцестояние. Празднества, связанные с солнцестоянием, действительно заметно выделяются среди других. Они полны шумного веселья и танцев, и главным действием в них являются прыжки через огонь (очевидно, с целью очищения), а затем различные гадания, а кое-где и какие-то драматические сцены, аналогичные утоплению Марены, то есть вторичное умерщвление или захоронение символической фигуры, носившей различные названия. Подобные известные под различными названиями празднества в период солнцестояния, чаще всего накануне праздника Иоанна Крестителя (23–24 июня), издавна отмечаются у всех славян; на Руси мы знаем праздник купало (либо во множ. числе купалы), в Польше — соботка, в Чехии — купадло, в Словакии — купадло, вайануо (vajanuo), у словинцев — крес, у сербов — Ивандан или крес, у болгар — Иван-ден и т. д. Празднества, которые сопровождались не только плясками и весельем, но и драматическими представлениями захоронения чучела, имели место в России в день Купалы. В отдельных местностях вместо Купалы фигурируют Ярила, Кострома, Кострубонка, у болгар — Калоян, Скалоян (и Герман)[1056]. Однако подобное драматическое действие, по всей вероятности, не относилось к собственно купальскому празднеству, которое поэтому значительно различается как хронологически, так и по своей форме. В нем также явственно различимы влияния греческих и восточных культов.
В остальном же эти празднества носят древний характер и косвенно засвидетельствованы уже в XI–XII веках, о чем можно судить по тому, что летописец Козьма Пражский и биограф епископа Оттона Бамберского упоминают о больших языческих празднествах у чехов и поморян, происходивших в июне (Троицын день)[1057]. Названия купало и соботка впервые появляются только в XIII веке, но уже с этого времени мы можем проследить их вплоть до сегодняшнего дня[1058].
Значение этих празднеств не вполне ясно, однако в основе их, видимо, лежало чествование природы в момент ее наибольшего расцвета, накануне сбора урожая, а с этим, по всей вероятности, были связаны и сильные эротические эмоции, которыми эти празднества сопровождались и которые накладывали на них отпечаток древнего гетеризма[1059]. К купальским празднествам как по времени их празднования, так и по характеру относятся и празднества русальные (празднества роз).
Как под влиянием римских росалий (rosalia, pasha rosarum) возникли у славян эти празднества, в основе которых лежало олицетворение предков, я уже упоминал выше (с. 272). У южных славян из росалий возник праздник, называвшийся ружичало (дружичало). Подобно этому и русская радуница возникла от греческого ῥοδώνια; затем возникли представления о русалках и, наконец, и летние праздники, распространенные среди всех славян и называвшиеся русалие, рисале, русадла, которые, несомненно, являются не чем иным, как римскими росалиями. Римско-эллинистическое влияние здесь в принципе бесспорно. Нельзя лишь сказать пока, что́ в нынешних формах русалий является по своему происхождению заимствованным, а что́ — частью какой-то собственной обрядности, с которой праздник росалий слился.
Основным мотивом празднества повсюду является вождение наряженной девушки (живой или чучела) и маскарад со звериными масками, сопровождающийся разговорами, песнями, плясками и символическим сражением. Такие русальные игрища известны на Руси уже в XI–XII веках. Они представляли собою эксцентричные народные игры, против которых ожесточенно, но, разумеется, безуспешно выступала церковь[1060]. Известны они и на Балканском полуострове, где большое исследование о русальных игрищах опубликовал в 1920 г. М. Арнаудов[1061], а также в Чехии, Моравии и Словакии, где они упоминаются еще в конце XVI века.
Последней большой группой летних и осенних обрядов были в языческий период все обряды и празднества, связанные с уборкой урожая и вообще с окончанием всех сельскохозяйственных работ. Таких обрядов у славян и по нынешний день много, а что они существовали уже и в языческий период, мы видим по празднику Святовита в Арконе, описанному Саксоном Грамматиком. Праздновался он один раз в год, по окончании жатвы, и жрец Святовита после многих жертвоприношений предсказывал по количеству вина в чаше, находившейся в руках бога Святовита, урожай на будущий год[1062]. Этими праздниками, очевидно, заканчивался сельскохозяйственный сезон и серия просительных и магических актов, с которыми древний славянин обращался к богам, дарившим хороший урожай. Частично эти акты удержались и по нынешний день[1063].
Язычество у славян исчезло не сразу. Выше, на стр. 269–270, мы уже видели, что новая христианская вера была официально принята в различные периоды с VII по XII вв. Однако это не означало, что весь народ отказался от древней языческой веры и полностью принял новую. Повсюду среди народа, хотя внешне он и стал христианским, еще долгое время удерживалась древняя вера — древние русские источники называют это положение двоеверием, — и мы повсюду наблюдаем и кровавую реакцию и восстания приверженцев язычества, которое удерживалось в народе главным образом усилиями жрецов и волхвов[1064]. Кое-где двоеверие полностью удержалось до XI–XII веков, а на Руси, так же как и в соседней Литве, еще и позднее. Относительно быстро были забыты языческие боги там, где они были созданы лишь усилиями жрецов, поддерживавших их культ. Но языческий мир духов, заполнявший всю природу, и культ их в полной мере сохранялись в течение длительного времени, и борьба церкви с ними была безуспешной. В этой борьбе церкви с язычеством интересен тот факт, что православная церковь вела себя по отношению к язычеству совершенно по-иному, чем католическая. Последняя боролась с язычеством более упорно и заставила народ забыть многие древние обычаи и обряды. Православная церковь была более терпимой, часто пыталась приспособить древние верования к церковным обрядам, в результате чего они сохранились в большей степени. На Балканском полуострове мы до сих пор встречаем попов, которые официально отмечают на кладбищах праздники мертвых и по древнему обычаю оделяют души мертвых вином и едой. Более того, мы встречаем даже таких попов, которые заклинают злых духов и вампиров таким же обрядом, каким их заклинал многие столетия назад какой-нибудь славянский колдун[1065].
Основой всей политической, экономической, правовой и религиозной жизни древних славян был род, затем племя и родоплеменное объединение. Каждая из этих общностей, представлявшая собою ступень в развитии славянских народов и государств, имела свои кровнородственные экономические и религиозные интересы, работала для себя, управлялась сама и сама представляла собой правовую единицу. Правда, многие правовые идеи и обычаи были общими для всех славянских племен и родоплеменных объединений, но их непременная сила распространялась только на упомянутые общности. Член каждого рода или племени был в нем полноправным субъектом, и всякий пришелец, будь то неславянин или славянин другого племени, считался чужеземцем, который не мог пользоваться правами, принадлежавшими членам племени или племенного объединения, в которое он пришел.
Полноправными членами племени могли быть только свободные люди. Как и у других соседних народов, так и у славян племя в конце языческого периода делилось на три класса: 1) рабов, 2) свободных и 3) немногочисленного слоя, состоявшего из людей, выделявшихся своей родовитостью, богатством или положением на княжеской службе. Из этого класса образовалось историческое дворянство.
Класс людей несвободных, или рабов, образовался в течение предшествующих столетий различными путями. Рабами были либо остатки праобитателей — людей чуждой расы, которых славяне застали, заняв страну (так было, например, на Балканском полуострове, в Альпах, а также и в Чехии), или же ими были пленники, захваченные в ходе непрерывных войн с неприятельскими племенами (плѣнъникъ), или же люди, потерявшие свободу в результате наказания за преступление или неуплату долга[1067], или, наконец, о чем более подробно я буду говорить в главе X, это были рабы, купленные хозяином на торжищах. К этому классу рабов принадлежало, разумеется, и все потомство, родившееся от несвободных родителей.
Каковы были отношения между господином и рабом, нам точно не известно. Но одним славянское право явно отличалось от римского, а именно тем, что господин считал своего раба не только вещью, но и членом семьи, хотя и обладающим меньшими правами. Характерно и несомненно то, что древние славянские термины для обозначения подневольных людей: рабъ (робъ) и отрокъ — являлись одновременно и терминами для обозначения детей[1068]. Наряду с этим мы располагаем и непосредственными историческими свидетельствами о том, что с рабами славяне обращались мягко, разрешали им через определенный срок освобождаться путем выкупа из рабства, а если они не были выкуплены после этого срока, оставаться в общине в известной мере свободными, причем отношение к ним было довольно дружественное[1069]. Однако имеются сообщения, свидетельствующие и об обратном, правда, относятся они уже к более позднему времени. В более древние времена, в период постоянных перемещений, отношение к коренному населению и к военнопленным, видимо, действительно было менее суровым, чем позднее. Не было еще той ненависти, которую вызвали особенно немцы, стремившиеся поработить, уничтожить и денационализировать полабских славян[1070].
В отличие от бесправных рабов класс свободных был полноправным. Свободные принимали участие в вече, в случае войны несли военную службу и обладали, разумеется, и всеми личными правами. Они были полноправными субъектами права, могущими, в частности, приобретать для себя имущество и нести обязательства. У части западных славян (чехов и поляков) эти свободные назывались дедичами, у полабских и восточных славян смердами (смердъ, zmurdones, smardones)[1071]. Некоторые историки права считали рабами и смердов, но, судя по некоторым известиям, правильней будет считать их классом сельского свободного населения[1072]. О том, что все члены Антского союза племен были одинаково свободными, свидетельствовал Прокопий уже в VI веке[1073].
Основа третьего, еще более привилегированного класса и его отличие от остального свободного населения были предопределена уже самой организацией рода и жупы, в которых начальник, естественно, всегда был наиболее уважаемым и влиятельным лицом, и поэтому неудивительно, что эти начальники и их потомки начали с течением времени чувствовать себя стоящими над остальными членами рода, племени или жупы. Позднее, когда родовые связи стали разрушаться, это разделение проявилось и в имущественных отношениях, так как и здесь старейшина (староста) и жупан стремились сохранить за собой больше имущества, чем остальные.
Из этих наиболее влиятельных и богатых людей, которые были у славян уже в VI веке, так как с этого времени в отношении их появляются в источниках термины: primates, primi, priores, primores, proceres, praestantiores, meliores, seniores[1074], — образуется та часть славянского дворянства, которая, когда возникли монархии с князьями во главе, составила княжескую дружину и получила в свои руки командование войском, административные должности по управлению государством и вообще приобрела влияние в княжеском окружении. Другая часть дворянства образовалась в славянских землях из тех княжеских дружинников, которые по своему происхождению являлись чужеземцами и были приглашены князем в славянские земли. Нам известно, что, по крайней мере, так было в России после прихода русо-варягов. Так же было и в Болгарии (βοιλάδες, βολιάδες, славянск. болярин с почетным эпитетом βαγατούρ), и не исключено, что и в других славянских землях княжеская дружина по своему составу не была славянской и состояла из иноплеменных элементов. Были, однако, и дружины, состоявшие из дружинников — славян; во всяком случае, у нас нет оснований видеть в них чужестранцев. Из этих дружин как иноплеменных, так и собственно славянских, размещенных по городищам, и образовывалось дворянство либо непосредственно в окружении князя, либо по всей земле. Класс так называемых витязей (полабск. vićaz, церковнославянск. витязь, vitęzь, латинск. vithasii, vethenici, немецк. witsezen или knechte), засвидетельствованный у полабских сербов в XI и XII веках, был не чем иным, как мелким военным дворянством, служившим в княжеской коннице и представлявшим собою остатки старых княжеских дружин[1075]. К этому классу древнего славянского дворянства принадлежали также жупаны, которых мы знаем в тот период у южных и северных сербов и у других славян (см. далее, стр. 307).
Что касается имущественного права, то необходимо заранее указать, что в тех случаях, когда речь шла о недвижимом имуществе, оно основывалось на принципе коллективной собственности. Право отдельного человека было действительным только как право члена кровнородственного и родового союза. Такие союзы, основанные на кровном родстве, были первыми субъектами права, и первоначально только они являлись владельцами недвижимого имущества. Землю обрабатывала вся семья: уничтожала лес, запахивала пустоши, засеивала их, убирала урожай, весь доход от которого также являлся собственностью всей семьи, — отдельные члены семьи, как женатые, так и неженатые, пользовались им сообща. Это так называемая славянская форма задруги (у южных славян zadruga), которая у чехов и поляков называлась когда-то rodinny nedil. Хотя мы и не располагаем прямыми и очевидными свидетельствами существования ее у славян, но множество пережитков, сохранившихся у них вплоть до новейшего времени, а также аналогичное развитие правовых институтов у других народов показывают, что и у славян первоначальное развитие было таким же[1076] и началось оно в древнее время, а не в позднейшую историческую эпоху, как в последнее время пытался уверить в этом Я. Пейскер[1077]. И когда Гельмольд говорит о сыне Готшалка князе Генрихе, покорившем в конце XI века полабских славян, что он учил их, чтобы «каждый крестьянин пахал свое поле и работал с большей пользой и целесообразностью»[1078], то здесь, очевидно, имеется в виду уничтожение старого задружного устройства.
С другой стороны, уже издавна существовали, разумеется, и зачатки имущества личного, индивидуального, а именно собственность на имущество движимое. Не подлежит сомнению, что, например, одежда, орудия труда, оружие и другие подобные виды движимого имущества были первыми вещами, без которых древний славянин не мог существовать. Член рода, изготовивший их и пользовавшийся ими, был связан с ними в большей степени, чем с такими же вещами, сделанными другим членом рода. Первоначально это было личное имущество, на что указывает и сам термин имѣние (mienie, majetek), — то есть то, что имею в руках[1079]. Однако переход имущества в индивидуальное владение, и в частности имущества земельного, недвижимого, наступил лишь в конце языческого периода. В этот период древняя задруга начала распадаться. Начиная с X века мы видим, как возникают села и усадьбы, носящие название их владельцев и имеющие суффиксы '-ov', '-ova', '-ovo', '-in', '-ina', '-ino'. Это означает, что отдельные члены рода начали выделяться из него и основывать новые собственные хозяйства; большие задружные роды распадались на обычные семьи. Первоначально собственностью этих отдельных семей становилась только земля, на которой стояло жилище, хозяйственные постройки и гумно. Остальная часть земли: поле, пастбища, леса — продолжала оставаться коллективной собственностью, но впоследствии, главным образом под чужеземным влиянием (см. цитированное выше известие Гельмольда от сына Готшалка князя Генриха), обрабатываемая земля была разделена между отдельными семьями и членами всего поселения, и только пастбища и леса вплоть до нового времени[1080] в большинстве случаев оставались в коллективном (общинном) владении. В России еще и теперь производится передел земли таким образом, что крестьянин является лишь временным хозяином принадлежащего ему поля.
Таким образом, в XII–XIII веках старый задружный характер славянских поселений совершенно изменился, а тем самым изменились и правовые имущественные отношения. Лишь некоторые пережитки древних правовых отношений, как, например, коллективная ответственность общины или целого союза общин (opole в Польше, верви в России, околина на Балканах и т. д.), затем упомянутые уже чешские obciny, коллективное право села на пастбища и леса, право вмешательства в продажу наследства, и другие уже более незначительные пережитки говорят о первоначальном коллективном характере собственности и общих обязанностях[1081].
Здесь необходимо, однако, отметить, что объединение поселений в более крупные общности происходило не только по принципу кровного родства, но и по причинам чисто экономическим. Сравните, например, городские области в России; польское ополе также было территориальной, а не родовой единицей.
Большое значение в славянской семье имело разделение полов. Какого-либо равноправия обоих полов ни в семье, ни вне ее славянское право не знало. Только мужчина был полноправным членом семьи, женщина таковым уже не являлась. Отношение мужа к жене было отношением господина и хозяина к лицу подвластному. Женщина обязана была, например, быть верной своему мужу, однако сам мужчина такую верность сохранять обязан не был и мог иметь сколько ему было угодно наложниц, а жену мог вообще прогнать. После смерти мужа жену вместе с рабами и предметами, принадлежавшими господину, сжигали вместе с ним[1082].
Тем не менее было бы ошибкой рассматривать женщину в древнем славянском обществе и семье как настоящую рабыню. Мы располагаем и иными свидетельствами, показывающими, что де-факто женщина была в доме не только хозяйкой и госпожой, пользовавшейся полной свободой, но что она принимала участие и в общественной жизни. Славянская княгиня — это не только былинно-сказочная традиция. Так, например, Титмар сохранил сообщение о некой славянской княгине в северной Венгрии (в X веке), которая провела свою жизнь на коне с кубком в руке и умела пить не хуже мужчин[1083]. Такие случаи были, конечно, исключением, но вообще-то было вполне естественным, что жена князя или вельможи занимала иное положение, чем женщина в рядовой славянской семье. Вместе с тем я не хочу излишне принижать и положение последней. При жизни мужа она, разумеется, не могла владеть имуществом и своей собственностью могла считать лишь такие предметы, как одежда, белье, украшения[1084]. Однако после смерти мужа, если у него была личная собственность, жена его, точнее вдова, о чем у нас имеется несколько свидетельств, занимала его место. Она становилась покровительницей несовершеннолетних детей и владела оставшимся имуществом. См. записанные Гербордом свидетельства о славянском Поморье, а в отношении России — известие в Киевском патерике от XI века[1085]. Вдова вообще пользовалась уважением, и Поучение князя Владимира Мономаха также предлагает заботиться о сиротах и вдовах.
О различных формах супружества, полигамии и моногамии, о брачных обычаях, уносе и выкупе, а также о свадебных обрядах более подробно я рассказывал в главе I[1086]. Здесь же я лишь упомяну, что унос являлся первичной, а выкуп, то есть продажа дочери за вено, более поздней формой брака. В конце языческого периода эти две формы брака дополнились третьей формой брака, при которой невеста приносит приданое — vêno[1087]. Отношения между детьми и отцом также немногим отличались от отношений между рабом и господином. Термины, обозначающие детей и рабов, как мы уже выше видели, в славянских языках часто взаимозаменяемы, а слово челядь (чадь), как и римское слово familia, означало всех лиц, находившихся в доме под властью отца, — как детей, так и рабов[1088]. Отец (староста, господь, господарь) пользовался не только правом наказывать, но и правом распоряжаться жизнью своих детей, и нам известно, что в древней Руси в случае голода родители продавали своих детей в рабство[1089]. Вместе с тем мы видим, что взрослые дети мужского пола очень скоро становились совладельцами семейного имущества и совместно с отцом решали вопросы, связанные с его использованием.
Пока существовала задруга, вопрос, кто и как должен заботиться о несовершеннолетних детях, оставшихся без родителей, не возникал. Вся семья, в частности ее старейшина, выполняла эту обязанность. Лишь когда задруга начала распадаться, возникла необходимость установлений, которые предусматривали бы, кто должен заботиться о детях после смерти их отца. Такая обязанность падала либо на вдову умершего, то есть на мать детей, либо на кого-нибудь из ближайших родственников[1090].
С древним существованием задружных семейств связано также и отсутствие в тот период права наследственности. Семья как юридическое лицо не умирала, и семейной собственностью пользовалось одно поколение за другим. Лишь когда появилось личное имущество, сначала движимое, а затем и недвижимое, мог возникнуть вопрос о наследниках. Вполне естественно, что движимое имущество переходило к ближайшим родственникам, особенно в тех случаях, когда такое пожелание выразил перед смертью сам умирающий. Позднее после смерти отца семейное имущество делилось и между братьями, которые еще при жизни умершего были совладельцами этого имущества[1091]. Это часто можно было наблюдать в княжеских семьях (удельная система).
Первоначально уголовное право осуществляли кровнородственные организации (род, задруга). Обычно кровная родовая месть носила общественный характер, но позднее, когда возникла политическая организация, кровная месть стала на защиту общества от несправедливостей, чинимых народу юстицией.
История застает славян в тот период, когда кровная родовая месть была еще в полной силе. Существование ее подтверждает Маврикий в случаях, когда гостю наносилась обида. Наглядные доказательства кровной мести, относящиеся к первому периоду христианства, дает нам история чешских Вршовиц и их борьбы с княжеской властью в Праге[1092]. Первоначально и здесь, как повсюду, был в силе принцип — око за око, зуб за зуб, — однако позднее одновременно с этой формой уголовного наказания установилась и более мягкая, когда виновный должен был выплатить материальное возмещение, обычно в гривнах, и наряду с ним требовалась еще и моральная фикция возмездия, сопровождавшаяся специальной церемонией[1093]. Эту систему компенсаций славяне знали, как об этом свидетельствуют постановления договора Олега (по закону русскому) от 911 года[1094], уже в X веке; но, по мнению Кадлеца, в тот период это еще было исключение и система компенсаций на основе новых государственно-правовых норм только еще возникала. Позднее она, разумеется, распространилась повсюду, но прошло еще много времени, пока княжеской власти удалось полностью искоренить древний обычай кровной мести[1095]. О какой-либо определенной таксе штрафов-выкупов до X века, разумеется, не могло быть и речи.
Славянскому праву широко была известна взаимопомощь при поимке преступника на месте преступления, например вора при краже или прелюбодея в объятиях чужой жены[1096]. Наказание следовало немедленно и не влекло за собой кровной мести, так как рассматривалось как само собой разумеющееся. Но княжеская власть позднее стремилась и здесь эту взаимопомощь ликвидировать и заменить ее обычным княжеским судом.
Значительным явлением в славянском уголовном праве была коллективная ответственность (круговая порука) кровнородственных союзов в случае совершения преступления членами этих союзов, причем такая ответственность сохранилась и после того, как кровная родовая месть начала исчезать. За уголовное действие отвечал весь род, община и даже еще более широкие союзы, например целые группы поселений (русск. вервь, сербск. околина, польск. opole, чешск., вероятно, honitva), и целый такой союз обязан был преследовать преступника, а в случае, если он его не задерживал, но следы его вели в какую-то из общин, вся община обязана была либо выдать преступника, либо платить возмещение. В Чехии такая обязательная коллективная ответственность существовала до конца XII века, в Польше она засвидетельствована в XIII веке в книге законов земли крестоносцев, в России — в «Русской Правде», а на Балканском полуострове — в «Законнике Душана» от XIV века[1097].
В основе судебной организации первоначально также был родовой союз, и уже в тот период, в ходе постепенного развития традиций, сложилось определенное судоустройство, следы которого мы находим и в позднейших судоустройствах. Первоначально судьями были старейшины родов и семей. Для разрешения споров между различными родами суда и судей первоначально не было, поскольку, как мы видели выше, используя институт кровной мести, роды добивались непосредственного возмездия за нарушенное право. Но уже и тогда для прекращения споров избирались и высылались посредники, являвшиеся чем-то вроде первых судей в спорных делах. Помимо этого, все участники спора, все члены родового союза, чувствуя коллективную ответственность, принимали участие в споре о том, как поступить в случае несправедливости, нанесенной кому-либо из членов их союза или, наоборот, кем-либо из них совершенной. Таким образом, это был суд коллективный, но и в нем, поскольку речь шла о приговоре, главное слово, естественно, принадлежало нескольким самым старшим и самым мудрым членам союза.
Так постепенно возник постоянный корпус судей и знатоков правовых традиций в родовых распрях, и таким же образом возник и суд жупный, или племенной, когда род уступил место этой более высокой ступени объединения[1098]. Постоянный судебный аппарат, разумеется, возник лишь после образования монархических государств, в которых помощниками князя были знатоки права, являвшиеся советниками князя при вынесении приговора.
О том, что у славян еще до X века существовали органы судебной власти, свидетельствуют такие общеславянские и древние термины, как sǫdь — indicium, sǫdij — index, sǫnditi — indicare[1099]. Древние источники знают также «хороших» или «наилучших» людей (boni homines), являвшихся не чем иным, как судьями, избранными из народа[1100].
Более подробно о развитии судоустройства и связанного с этим обращения к суду (citatio), о самом судопроизводстве, о формах жалобы, о присягах и о позднейших ордалиях или судах божьих[1101], о судебных поединках и судебных приговорах см. подробнее в статье Кадлеца в польской энциклопедии на стр. 133–148 и в его работе «Introduction à l’histoire du droit slave»[1102].
Основу политического строя древних славян составляли отдельные роды и племена. Род жил возле рода, возможно, и племя возле племени, и каждый род и племя жили по своим обычаям, сложившимся на основании вековых традиций. «Имяху бо обычаи свои, и законъ отецъ своих и преданья, кождо свой нравъ», — так характеризовал это положение древнейший русский летописец[1103]. Другие древние известия также характеризуют политическое устройство славян как конгломерат мелких племенных единиц, не имевших единого правителя, единой власти и твердой связи между собой. Об этом свидетельствует Прокопий, говоря, что „ἐν δημοκρατίᾳ ἐκ παλαιοῦ βιοτεύουσι καὶ διὰ τοῦτο αὐτοῖς τῶν πραγμάτῶν τὰ τε ξύμφορα καὶ τὰ δύσκολα ἐς κοινὸν ἄγεται“[1104]; об этом же, очевидно, свидетельствуют и упоминания Маврикия: „ἔθνη τῶν Σκλάβων καὶ Ἀντῶν εἰσι καὶ ἐλεύθερα μηδαμῶς δουλοῦσθαι ἤ ἄρχεσθαι πειθόμενα“ и далее еще: „ἄναρχα δὲ καὶ μισάλληλα ὄντα…πολλῶν δὲ ὄντων ῥηγῶν καὶ ἀσυμφώνως ἐχόντῶν πρὸς ἀλληλους“[1105].
Все эти сообщения означают одно: в древнейшие времена, пока славяне обитали к северу за Дунаем, они не образовывали больших монархий, а племя возле племени, род возле рода жили самостоятельно. Экономическими, правовыми, религиозными и политическими единицами были кланы и племена, а кое-где, вероятно, и еще меньшие объединения. Это следует понимать под „ἐν δημοκρατίᾳ βιοτεύουσι“ Прокопия и „ἔθνη ἄναρχαὄντα“ Маврикия. И еще в XI веке на такое же положение у восточных славян указывает нам автор древнейшей части Киевской летописи[1106], а в отношении Балкан о нем говорит Константин Багрянородный, указывающий, что еще в IX веке хорваты и сербы не имели никакого другого правителя, кроме своих старейшин, называвшихся жупанами[1107]. С этим племенным строем связано также постепенное и медленное распространение славян, не носившее характера больших завоеваний и внезапной оккупации, которые лишь отчасти имели место на Балканском полуострове.
Правда, попытки образовать более крупные объединения под властью одного начальника делались задолго до IX века. Таким объединением был возникший еще до VI века Антский союз племен, таким был и союз, образовавшийся в VII веке в Чехии и соседней Сербии[1108]. Однако эти объединения не были долговечны, и древнее славянское несогласие, на которое указывает Маврикий и Киевская летопись[1109], долго препятствовало объединению славян в более крупные общности и племенные союзы.
Объединение славянских племен и образование новых более крупных политических союзов, настоящих славянских государств, наступает, как мы видим, лишь в течение IX и X веков. Мы видим, как в IX и X веках в результате объединения мелких племен Полабья, Поморавья и Повисленья возникают моравское, затем чешское и польское государства, как в то же время на юге образуются хорватское, болгарское, а на востоке — русское государства. Своими корнями позднейшие государства балтийских славян также уходят в этот период, и хотя эти государства образовывались по чужеземному, германскому или тюрко-татарскому, образцу, а создателями их отчасти были германцы или тюрко-татары, главное, однако, заключалось в том, что, во-первых, произошло образование славянских государств, поглотивших вскоре неславянские элементы, и, во-вторых, эти государства (исключая северо-запад) удержались в руках славянских князей. Таким образом, только в IX и X веках, в основном под влиянием внешних факторов, наступил поворот от старого племенного устройства к устройству государственному[1110]. В основе его лежал упадок задружной системы и сосредоточение власти в руках отдельных лиц.
Как при родовой организации общества, так и в период княжеской власти у славян существовали какие-то собрания, осуществлявшие руководство делами племени и, в частности, решавшие вопросы о важнейших предприятиях, прежде всего военных. Эти собрания, называвшиеся вече, wiece, съньмъ[1111], сохранились и там, где над целым племенем или союзом племен устанавливалась власть одного правителя, уже в IX веке называвшегося князем, то есть термином, образованным от готского kuniggs, верхненемецк. chuning, праславянск. kъnęgъ, kъnędzь[1112]. В неславянских источниках начиная с VI века он называется ἄρχων, ἡγεμών, princeps, dux, regulus, subregulus, великий князь, затем rex, rex superbus[1113]. Хотя характер таких собраний, носивших иногда более аристократический, иногда более демократический характер и составлявшихся из начальников родов и племен и, несомненно, из членов княжеских дружин, нам не вполне ясен, все же мы видим, что кое-где они первоначально довольно существенно ограничивали княжескую власть[1114]. Лучше всего они известны нам по свидетельствам о балтийских славянах, у которых вече довольно часто активно выступало при принятии решений о войне, при запросах немецкого короля, довольны ли они князем, и даже при низложении и выборах нового князя[1115].
В остальном основные черты политического строя славян в конце X века, когда мы повсюду видим установившуюся уже в большей или меньшей степени власть князя, выглядели, вероятно, следующим образом[1116]: основной наименьшей административной единицей оставалась территория рода. Она складывалась из одного или нескольких селищ и городища, являвшегося центром всей общественной жизни. Во главе каждого рода стоял начальник, который совместно со старейшими членами рода управлял имуществом и вообще всеми делами рода, а в случае войны был естественным предводителем выделявшейся родом группы воинов. Как он назывался, мы не знаем, но обычно мы его называем староста, старейшина (перевод с лат. senior), синонимом которых иногда выступает термин жупан[1117].
Эти наименьшие единицы из соображений кровного родства, а также по экономическим и политическим соображениям объединялись в большие союзы, название которых нам неизвестно. Нам известно лишь, что у балтийских и подунайских славян в X веке они назывались жупами[1118], однако более чем вероятно, что подобные жупы были и у чехов, и у северных сербов, где термин жупан, как указывает упомянутая выше грамота маркграфа Мейссенского Оттона, удержался до XII века. Начальники, жупаны, очевидно, были представителями наиболее выдающихся родов в жупе.
Естественно, что и жупы объединялись в более крупные племенные единицы, образовывавшие высшую ступень государственной организации. Объединения нескольких племен, вызывавшиеся необходимостью организации защиты (от нападения сильного врага) или сильными монархическими стремлениями, мы часто встречаем уже в X и XI веках. Однако с подобным союзом племен мы встречались уже в VI веке — им была антская держава.
В различных как больших, так и самых маленьких объединениях мы всюду встречаем три слоя населения, о которых мы уже говорили выше, на стр. 298. Это рабы, свободные члены общины и знатные люди, из которых позднее сложился класс славянского дворянства. Первоначально в политической жизни участвовали, разумеется, только второй и третий классы; однако позднее власть — и чем дальше, тем больше — переходила в руки третьего класса, в то время как класс свободных, первоначально представлявший собою ядро племенной организации, приходил в упадок, сливаясь, видимо, в силу экономических причин, с классом рабов. Уже в X веке наряду с десятиной этот класс нес и ряд других повинностей по отношению к княжеской власти, какими являлись, в частности, строительство дорог, мостов, укреплений, прорубка лесных просек, несение сторожевой службы и пр.
Долгое время, по крайней мере до конца праславянского единства, славяне занимались кочевым земледелием. А именно, они не оставались постоянно на одном участке земли, подвергая его рациональной обработке, а кочевали родами и кланами, всегда выискивая новые участки либо для пахоты, либо для новых пастбищ в зависимости от условий местности, на которую они попадали. Это было обусловлено тем, что в праславянскую эпоху значительная часть славян жила в области, вообще не пригодной для земледелия, на землях, изобилующих озерами и болотами, или среди дремучих лесов (Полесье, Центральная Россия). Здесь, естественно, они были вынуждены добывать средства к существованию иными способами: охотой и рыболовством, бортничеством и скотоводством; роль земледелия в этих областях еще в X веке была незначительной. Но там, где позволяли почвенные условия, славяне издавна занимались земледелием; однако и при этом виде хозяйства они вначале не оставались постоянно на одном месте, но перекочевывали с места на место, правда, в пределах небольших районов и в определенном направлении. Это отнюдь не было кочевничеством в прямом смысле этого слова — на конях и на повозках среди стад, — известным нам, например, из истории жизни скифов и сарматов; у славян это был подвижный образ жизни земледельцев и охотников. Уже Тацит справедливо отделил славян и германцев, которые вели подобный образ жизни, от подлинных кочевников, сарматов «in plaustro equoque viventibus»[1119].
С этой переменой места жительства было связано все развитие славян; расселение их с прародины шло, по крайней мере частично, таким же простым и медленным путем. На новых исторических местах жительства этот подвижный образ жизни сохранялся еще некоторое время, вплоть до VI века[1120], когда ему был положен конец, с одной стороны, завершением переселения, новыми условиями и общением с более культурными соседями, у которых славяне наблюдали рациональное ведение хозяйства, с другой же стороны — нашествием и господством аваров, борьба с которыми потребовала большего единства славян и, в особенности, строительства укрепленных центров. Во второй половине первого тысячелетия нашей эры на славянских землях появилось огромное количество городищ, окруженных валами и укрепленных деревянными тынами, которые являлись родовыми и племенными оборонительными центрами. Это привело к тому, что славяне перешли от подвижного образа жизни к прочной оседлости и постоянно оставались в поселениях, расположенных вокруг городищ, в виде отдельных дворов или целых деревень. Их обитатели начали возделывать одни и те же участки земли вблизи поселений или чередовать их между собой лишь в пределах своего района, пока, наконец, и этот способ, пережитки которого сохранились до настоящего времени[1121], исчез и появились постоянные места жительства, на которых каждый хозяин имел постоянный участок земли, выделенный ему общиной, владение которым оправдывалось его трудом. У каждой семьи был свой двор и дом, своя пашня на каждом участке и право на выпас, охоту и рыболовство на всех землях общины. Весь этот переход от старого кочевого образа жизни к новому, оседлому, относится в основном к VI–VIII векам. Лишь с этого времени славянин стал оседлым земледельцем, таким, каким его изображает литература начала XIX века, но, разумеется, это произошло лишь там, где этому благоприятствовали почвенные условия. В средней России или на Балтийском побережье еще в X веке[1122] земледелие не было развито.
Способы обработки приобретенных участков были различны. Там, где пригодной для обработки земли было достаточно, например в южнорусской черноземной полосе, земледельческое хозяйство было легким, так как возделывание земли вплоть до уборки урожая не требовало больших усилий; но там, где нужно было подготовить к пашне каменистые или покрытые деревьями участки, это было нелегким трудом. Превращение лесистых мест в пахотную землю происходило, как правило, путем вырубки и выжигания леса, о чем свидетельствует множество относящихся к этому топографических названий[1123], причем пепел служил одновременно для удобрения почвы.
Первоначально обработка поля производилась при помощи ручных орудий — мотыги и заступа, оставшихся до последнего времени основными орудиями при обработке огородов, а также полей после корчевки леса. Формы их, поскольку речь идет о железных орудиях, почти не отличались от современных, но наряду с ними употреблялось и большое количество орудий целиком деревянных[1124].
Однако с течением времени наряду с ними появились особые орудия, специально приспособленные для более тщательного разрыхления почвы, действие которых не только в славянскую, но и в индоевропейскую древность обозначалось словом, образованным от индоевропейского корня ara (ср. греч. ἄροτρον, лат. aratrum, ирландск. arathar, древнеис-ландск. arthr, литовск. árklas из artlas и старославянск. рало из ortlo и глагол orati с его производными).
Первым пахотным орудием был, безусловно, лишь кусок нижней части ствола с отходящим от него загнутым и заостренным корнем, но в конце языческого периода из него уже развилось более совершенное орудие, сохранившееся до сих пор в употреблении у славян в основной своей форме и обозначаемое у восточных и южных славян специальным термином рало, у западных славян radlo. Этот термин засвидетельствован в древнейших славянских источниках наряду с переводным латинским термином uncus (или герм. hacke) в качестве обозначения орудия более примитивного, чем плуг (aratrum); для того чтобы его тянуть, достаточно было одной лошади или пары волов[1125]. Это орудие делалось из простого деревянного крюка путем прибавления к нему определенных деталей, так что уже в X веке мы находим на остром конце орудия железный заостренный наконечник (наральник, или лемех), а на заднем его конце стоячие рукоятки, при помощи которых управляли ралом. Все остальные детали рала появились позднее[1126]. О том, как выглядели в древности рала, можно судить по материалам археологических раскопок и по древним изображениям. Кроме германских образцов рала из Дострупа в Ютландии и богусленских скульптур в Швеции, рала найдены в славянских областях: одно — в торфянике у Папова близ Торуни (время его изготовления неизвестно), а другое — в Доброгоще (Dabergotz) в Бранденбурге, относящееся, очевидно, к славянской эпохе; наконец, Пшемысл на росписях зноемской часовни начала XIII века стоит около рала этого типа. Затем железные наральники чаще всего встречаются в Чехии и в других местах в культурных слоях X и XI веков[1127].
Современный и древний плуг (слав. плуг) отличается от рала тем, что имеет, во-первых, спереди небольшие колеса, во-вторых, перед лемехом — резак (čereslo, čertadlo), который подрезает землю и облегчает труд земледельцу, и в-третьих, его лемех (называемый здесь radlica) прикрепляется так, что он не только взрывает землю, но и отваливает подрезанные снизу куски почвы посредством присоединенной пластины, называемой по-русски отвалом[1128]. Эволюция рала и превращение его в плуг были весьма прогрессивным явлением, и хотя ход этой эволюции в Центральной Европе еще недостаточно ясен, все же несомненно, если учесть сообщения письменных источников, археологические находки и древние миниатюры, что плуг, снабженный небольшими колесами и резаком (culter), употреблялся уже в римскую эпоху и что от римлян он перешел в начале средневековья к германцам на Дунае и Рейне, а уже оттуда приблизительно в Каролингскую эпоху стал распространяться среди западных, а затем и восточных славян.
Вопрос возникновения славянского плуга весьма спорен, некоторые ученые (Гримм, Крек, Ягич, Богуславский, одно время и Пейскер) считали плуг изобретением самих славян, заимствованным у них немцами (pflug от слав. плугъ), другие же (Шрадер, Уленбек, Рамм, Янко, Брюкнер, а также Пейскер), наоборот, полагали, что плуг явился порождением германской культуры[1129]. Лингвистическое соотношение слов pflug и плугъ, играющее основную роль в этом споре, поскольку именно на нем основываются обе стороны, весьма спорно. Но все остальное: изображение древнейших плугов, находки в провинциях Римский империи резаков (плужных ножей) рядом с лемехами, сообщения древних авторов — Плиния, Вергилия, Варрона, Палладия — бесспорно доказывают, что готовый плуг был известен в северных римских провинциях уже в эпоху империи[1130]. Само собой разумеется, что наиболее совершенным плуг стал лишь тогда, когда симметричные лемехи были заменены асимметричным лемехом, причем, что важнее всего, заменены были таким образом, что лемех сам без отвала вспахивал и переворачивал землю. Когда это произошло, точно сказать нельзя; у славян известные мне первые находки таких плугов относятся лишь к концу XIII или началу XIV веков (находка в крепости Семоницах в Чехии), более древних находок я не знаю и у германцев[1131]. Однако в музее в Сараеве хранится несколько асимметричных лемехов, относящихся, как утверждают, ко времени Римской империи[1132]. Римское происхождение этих лемехов следовало бы еще проверить, но тем не менее несомненным остается то, что асимметричный плуг появился прежде всего на Балканском полуострове в римской провинции. Поэтому до тех пор, пока другие находки не опровергнут этого, следует считать, что и это последнее усовершенствование, превратившее соху в плуг, принадлежало римской культуре и только оттуда это новое орудие попало к германцам на Рейне, а от них приблизительно в Каролингскую эпоху к славянам, о чем свидетельствует вышеупомянутое различие между aratrum magnum немецких колонистов и aratrum slavicum quod radlo dicitur. На этом основании следует также предположить, что славянское слово плугъ произошло от древненемецкого plog, pluog, pflug, а не наоборот. Только южные славяне, придя на Балканский полуостров в VI и VII веках, могли познакомиться с этим орудием раньше и непосредственно. Из сообщений письменных источников известно, например, что около 900 года св. Климент, епископ Охридский, учил местных славян более совершенному ведению хозяйства[1133]. Однако существование здесь плуга прямо не засвидетельствовано.
Упряжка. Для работы ралом или плугом необходима была сила, которая тянула бы эти орудия и тогда, когда лемех погружен в землю. Этой силой были в конце языческого периода тягловые животные — волы или лошади, причем одну лошадь или двух волов впрягали в рало, а пару лошадей или две пары волов — в более тяжелый плуг. Лошадей припрягали к дышлу при помощи подпруги, надетой на грудь лошади, либо при помощи специального кожаного приспособления, надеваемого на шею и называемого, как видно из чешских источников XI века, хомутом, словом, ставшим в настоящее время общеславянским, происхождение которого, однако, неясно[1134]. Волам на загривок надевали деревянное ярмо, одно на двух животных, по-старославянски оно назывались иго (это общее слово индоевропейского происхождения) или же ярьмь[1135]. Смысловое различие этих двух названий, появившихся в X и XI веках, нам неизвестно. Во время работы животных погоняли прутом, слав, остьпь, или узкой железной лопаткой, которой землепашец соскребал землю с сошника, так называемым соскребом[1136].
Сама вспашка земли производилась у древних славян бороздами, которые, естественно, были различными при вспашке плугом и сохой, так как последняя бороздила землю ровно, тогда как плуг переворачивал (вспаханную) землю в одну сторону[1137]. Все поле делилось на несколько полос (леха, загонъ). При этом важно еще то, что вспашка ралом производилась как по долине поля, так и поперек него, что обусловило появление широких квадратных участков. Плуг же, наоборот, образуя глубокие борозды в одном направлении, способствовал появлению участков более удлиненной формы. Например, в средневековой Германии эти участки совершенно подобны длинным полосам, которые позже вместе с плугом славяне заимствовали у немцев.
С развитием пашенного земледелия у славян возникла также необходимость создать измерения поверхности и появились разные названия мер. Сначала, несомненно, величина поля измерялась шагами, затем, при вспашке, — гонами (гон — это то расстояние, которое прошло животное, впряженное в рало, в одну сторону), а из этого в дальнейшем развились древние славянские единицы меры поверхности: radlo, poradé, плугъ, popluží, то есть то, что вспахано ралом или плугом за день или до полудня (jutro соответствует немецкому Morgen, лат. dies, diurnale). С начала XII века, когда началась широкая немецкая колонизация славянских земель, а вместе с ней и установление там немецких порядков, старые славянские единицы меры были вытеснены немецким ланом (lan, ср. лат. laneus наряду с mansus и нем. hôba, hube), который, однако, был в разных областях различным[1138].
С прекращением полукочевого земледелия уже в X веке у западных и альпийских славян на пахотных участках имела место трехпольная система земледелия, практиковавшаяся у римлян и немцев еще раньше. При такой системе земледелия на одном и том же поле сеются в первый год озимые злаки (пшеница, рожь), на второй год — яровые (овес, ячмень), после чего на третий год земля отдыхает. Была ли известна эта система также балканским и восточным славянам — не установлено, но весьма вероятно, что была, так как название озимъ и яръ, ярина — общеславянские и древние, а в России они упоминаются уже в текстах XII века[1139].
Из хлебных злаков в то время сеяли: пшеницу и ее разновидности — пайа, рожь, овес, ячмень[1140] и главным образом просо (panicum miliaceum, panicum italicum L.), которое засвидетельствовано в качестве основной еды славян в VI веке, а ритор Приск говорит о просе у славян в V веке даже на территории Венгрии[1141]. Одна славянская молитва, которую Ибн-Русте дословно сохранил со времен языческого периода, содержит просьбу именно об урожае проса[1142]. Вообще же в Полесье, где зерновые хлеба вообще не произрастали, древние славяне питались главным образом плодами растения Glyceria fluitans (манник обыкновенный), которое произрастало там в изобилии и еще в XIX веке экспортировалось оттуда. Из остальных культурных растений славяне сеяли еще горох, чечевицу, лен, коноплю и другие растения, о которых мы упоминали выше, на стр. 199–200.
Уборка урожая злаков производилась серпами, о чем свидетельствуют многочисленные находки их в женских и мужских могилах, или косой. Оба эти орудия были очень похожи на современные[1143], причем серпом хлеба жали так, что стебли перерезались в середине или у корня. Скошенные колосья связывались в небольшие снопы, которые складывали в стога (стог) либо отправляли на гумно. Здесь, на току (гумно, ток), хлеба молотили цепами (цепъ) или копытами погоняемых животных и очищали от сорняков провеиванием путем перебрасывания, причем измеряли хлеб деревянной посудой, называемой обычно в источниках XI и XII веков мерой (měrica) или коръць по образцу лат. mensura, modius[1144].
Очищенное зерно мололи при помощи домашних животных или толкли в ступах из полых стволов дерева. Сначала у праславян, как и в других местах в доисторические времена, жерновом была всего лишь каменная плита, на которой зерна размельчали другим камнем, держа его в руке. Но уже задолго до нашей эры в Центральную Европу распространились из Галлии и из Италии жернова, состоявшие из двух камней, причем верхний из них вращался на неподвижном нижнем вокруг стержня, проходившего через центр жернова, и таким образом размельчал зерно[1145]. У славян подобные жернова засвидетельствованы лишь в конце языческого периода, а именно с X–XII века, как в литературе (назывались жръны, один камень жръенъ, жръновъ[1146]), так и в археологии, причем вся их конструкция мало чем отличалась от конструкции тех жерновов, которыми до настоящего времени пользуются славянские народы в наиболее отдаленных областях, в частности в Карпатских горах[1147]. Но наряду с этими жерновами, которые были в каждом домашнем хозяйстве, в деревнях появились специальные мельницы (в лат. источниках molendinum, molinum), на которых специалисты мельники (molinarii) мололи хлеба для всего села. Это засвидетельствовано грамотами VIII и IX веков у альпийских славян и X века у западных славян. Водяные мельницы упоминаются в Чехии и у балтийских славян в XII веке[1148].
Хлебопашество было главным занятием славян. Вся их жизнь была сосредоточена в первую очередь вокруг пахоты, посева, уборки урожая, и большинство их религиозных обрядов, как уже замечено выше, также было связано с хлебопашеством. Культивирование же овощей и фруктов стояло на заднем плане. О том, что еще выращивали славяне, я уже сказал в главе о пище (стр. 200). Здесь я бы добавил, что искусству культивировать фрукты славяне научились опять-таки у римлян, на западе — у германцев в Каролингскую эпоху[1149], на востоке — у византийцев; из Византии на Русь ввозились редкие фрукты[1150]. Естественно, что под тем же влиянием славяне начали специально разводить виноград для нужд христианской церкви, сначала это были альпийские и балканские славяне (свидетельства VIII и IX веков), затем западные славяне (документы X–XI веков из Чехии и центральной Германии, XII века — из Польши и Поморья). К тому же времени относятся русские свидетельства, хоти весьма вероятно, что здесь начали разводить виноград намного раньше, так как славянские названия вино и виноградъ славяне заимствовали у готов в III–IV веках. К этому же времени относятся упоминания о виноградных прессах, по-видимому, итальянского происхождения, и о специальных виноделах, а в русском Поучении «О казнях божиих» XI века упоминается также пресс для выжимания масла из льняного или макового семени («точило масльное»)[1151].
Разведение домашних животных имело место в Европе уже в неолитическую эпоху, в период индоевропейской первобытности, и поэтому нет ничего удивительного в том, что и праславянам издавна был известен домашний скот. Об этом свидетельствует и богатейший древнеславянский словарь скотоводческих терминов. Позднее, в конце языческого периода, разведение скота засвидетельствовано многими историческими источниками; кроме того, археологическими раскопками обнаружено на поселениях и в могилах того времени большое количество костей домашних животных[1152], так что существование развитого скотоводства не вызывает никакого сомнения. Я. Пейскер глубоко заблуждается, когда отрицает наличие скотоводства у славян до X века и предполагает, что славяне до этого времени только видели его у своих германских и тюрко-татарских соседей. Однако бесспорно также, что скотоводство в то время не было единственным или основным занятием славян, поскольку славяне были прежде всего земледельцами и, кроме того, виды домашнего скота не были одинаковыми во всех областях, заселенных славянами; в одном месте преобладали одни виды, в другом — другие.
Древние славяне занимались разведением следующих видов домашнего скота[1153]: свиней (вепрь, prasę, свинья), овец (овъ, овьса, баранъ, ярка, jagnę), крупного рогатого скота (туръ, быкъ, волъ, корова, теленок, унъ, яловица) и лошадей (конь, оrjь, комонь, кобыла, žrěbę).
Поскольку речь идет об отдельных видах, необходимо упомянуть, что лошадь засвидетельствована у всех славян, а в некоторых областях табуны лошадей были весьма многочисленны. Так, например, в Силезии и в Поморье было много диких лошадей. Центральная Россия также изобиловала ими еще в XI веке, когда князь Владимир Всеволодович (Мономах) охотился и вылавливал целые стада лошадей в окрестностях Чернигова[1154]. Лошадь использовалась и для полевых работ, но главным образом как средство передвижения. Конница повсюду являлась важной частью славянского войска (см. ниже, гл. XI), конные отряды славян служили также в византийском войске[1155]. У Ибрагима Ибн-Якуба есть сообщение о Праге, что там в X веке изготовлялась превосходная конская сбруя[1156].
Крупного рогатого скота было, естественно, больше, чем лошадей. Уже Аристотель упоминает о нем на земле невров; позднее, в VI веке[1157], наличие большого количества рогатого скота у славян подтверждает Маврикий, а в X и XI веках наличие рогатого скота у всех славян засвидетельствовано многочисленными данными истории и археологии. Крупный рогатый скот был необходим прежде всего в качестве тягловой силы в хозяйстве. Однако в еще большем количестве славяне разводили овец и свиней, особенно в области между Вислой и Десной, где в больших дубовых лесах ежегодно собиралось такое множество желудей, что не нужно было прикладывать больших усилий, чтобы у свиней на зиму было достаточно корма. Поэтому арабские свидетельства X века также специально указывают, что славяне (русские) занимались разведением овец и свиней[1158]. Что же касается козы, то хотя славянам она и была известна в то время, но встречалась она, очевидно, редко, так же как и осел. Другие животные, такие, как лошак и верблюд, ввозились в Россию в XI веке лишь из чужеземных стран[1159].
Скот держали во дворах в специальных загонах, а иногда и в крытых хлевах. Отсюда его выгоняли на пастбища, где за всем стадом смотрели специальные пастухи (слав. пастыръ, пастухъ), которые с их торбами за плечами, длинной палкой и дудкой или трубой, сделанной из коры, уже в X веке были любопытным и характерным явлением в славянских поселениях[1160]. Постоянным проводником пастуха и стада была, конечно, собака (слав. пьсъ).
Ян Пейскер, отрицавший разведение домашнего скота древними славянами до X века, основывал свою точку зрения на доводе, что среди названий скота есть, по его мнению, слова германского происхождения: скотъ (герм. skattaz), нута (герм. nauta), млеко (герм. melka) — и, кроме того, тюрко-татарского: быкъ (тюрко-тат. buga), волъ (черемисск. volik, вогульск. volova, vulu, тюрк. ulag), коза (тюрк. käzä, käči), тварогъ (джагат. turak, тюрк. torak)[1161]; на основании якобы имевшего место заимствования этих терминов славянами Пейскер путем искусственного построения пришел к заключению о том, что у славян вообще не было скота, что славяне только видели скот у германцев и тюрок, когда эти господствовали над ними (бастарны, готы, скифы, гунны, авары, болгары и т. д.). Подробный анализ этого вопроса и опровержение теории Пейскера произведены мною в другом месте[1162]. Здесь достаточно лишь указать, что множество исторических и археологических свидетельств, а также обширная и развитая номенклатура скота безусловно свидетельствуют о том, что славянам издавна был известен домашний скот и его разведение; у славян был даже свой специальный бог Велес — защитник стада. Впрочем, и сами предпосылки теории Пейскера не всегда надежны. Слово млеко не германского происхождения; столь же сомнительно германское происхождение слова тварогъ, так как его можно вывести из славянского языка; вызывает также сомнение и тюркское происхождение остальных названий[1163]. Но если даже отдельные германские или тюркские названия и попали в богатую славянскую номенклатуру, то, учитывая интенсивные связи славян с упомянутыми народами, связи как военные, так и мирные (на торжищах), учитывая также аналогичные заимствования целого ряда других слов, это явление можно считать совершенно естественным и не дающим никаких оснований для столь далеких выводов, к каким пришел Пейскер.
Естественно, что со скотоводством было связано и обширное молочное хозяйство. Об употреблении молока нет древних сообщений, но сыр (сыръ) засвидетельствован уже источниками X и XI веков в качестве одного из основных блюд, и, очевидно, таковым он был издавна[1164].
Из домашней птицы в славянских хозяйствах разводили в то время кур, гусей, уток, а также голубей в специальных голубятнях[1165]. После того как киевская княгиня Ольга в 946 году осадила древлянский город Искоростень, она с помощью посланных ею голубей подожгла голубятни, и отсюда пожар распространился на все дворы поселения[1166].
Важным дополнением к разведению скота и занятию земледелием были еще бортничество, рыболовство и охота на различных диких зверей.
Бортничество было вообще одним из основных занятий в прикарпатских областях, которые с доисторических времен славились пчелами и медом. Уже у Геродота мы встречаем упоминание об этом, а Павсаний свидетельствует, что в Грецию ввозился самый лучший мед из земли алазонов на Днестре[1167]. Так было и во времена древних славян и позже, а во многом сохранилось и до наших дней. Население Прикарпатья разводило пчел либо в лесах в дуплах деревьев, отмеченных владельцем специальным знаком, либо вблизи самого двора в полых колодах, которые назывались ульями, или бърть. Об изобилии меда у южно-русских славян свидетельствует Гардизи, рассказывая, что один славянский хозяин получал 50–60, даже 100 менов меда с одного улья[1168]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мед и, разумеется, также воск стали одной из основных статей славянского экспорта (см. гл. X), одной из обычных составных частей дани, которую славяне платили in natura немецким хозяевам[1169]. Излюбленный напиток древних славян также делался из перебродившего меда, о чем я уже имел случай сообщить выше, на стр. 202. Начиная с XI века в источниках упоминаются рядом с поселениями специальные коллективные, отгороженные плетнями пасеки (horti apum, mellificia), а вскоре появляются и специальные пасечники, обученные пчеловодству (бортникъ).
Что касается рыболовства, то оно в некоторых богатых водами славянских краях занимало первое место среди всех других отраслей хозяйства. Рыбы было огромное множество, и славяне ловили ее либо удочкой (сл. ǫda, ǫdica), совершенно такой же, как и современная, либо по ночам при помощи света, либо острыми гарпунами (сл. ость) с одним или несколькими зубьями, либо, наконец, различными плетенными из веревки сетями и корзинами, которые также немногим отличались от сетей или корзин, употребляемых в настоящее время. Среди находок этого времени сетей, конечно, нет, но в исторических источниках X–XII веков засвидетельствованы различные виды сетей (неводъ, влакъ, мрежа, сеть); древними являются также корзины, сплетенные из ивовых прутьев, термин же врша (верша) уже летто-славянский[1170]. Кроме того, славяне умели заманивать и ловить рыбу специальными деревянными конструкциями, поставленными на реке (слупъ, одра), которые латинские источники XII века из Чехии и Бранибора (Бранденбурга) называют терминами: pali, tractus, tractiones, gurgusta seu piscaturae, также piscatoria, saepes, crates, piscina, clausura piscina[1171].
Затем выловленную рыбу продавали либо в свежем виде, либо заготовленную впрок; так, у Галла (1107) сообщается, что рыбу солили, у Эббона — что ее сушили на зиму; и, по-видимому, уже тогда практиковалось копчение дымом. Другие способы хранения рыбы нам неизвестны, но несомненно, что они не отличались от тех, которые используются там же и поныне[1172].
Об охоте на зверя много говорить не приходится. Охотились за всяким зверем, который съедобен или давал хороший мех, который был опять-таки одним из главных предметов экспорта славянских областей (см. об этом подробнее в главе X). Зверя убивали либо оружием (стрелами или копьями), либо, что было чаще, ловили при помощи разных ловушек, большими сетями, различного вида капканами или устраивали облавы, западни, для которых уже в древних источниках XI века приводятся названия — сеть, перевесъ, тенето, пругло, пругъ, osilo, silo[1173]. С востока славяне заимствовали прием охоты с помощью прирученных соколов, ястребов и ястребов-перепелятников. Уже в IX веке мы читаем о болгарском князе Борисе, что он послал сыновьям сербского князя Мунтимира пару соколов; об охоте с соколами и ястребами упоминает также русский князь Мономах в своем Поучении[1174].
Пока славяне сохраняли полукочевой, подвижный образ жизни, планировка и размеры их поселений изменялись в зависимости от условий и характера почвы. Но впоследствии, когда число славян значительно возросло и они перешли к прочной оседлости, система их полей и планировка поселений начали принимать более определенную форму, поскольку устраивались они уже надолго и на это устройство оказывала влияние сложившаяся веками традиция. Таким образом начал развиваться постоянный тип поселения, подобно тому как установился и постоянный тип дома. Но для формирования единой общеславянской планировки жилищ и поселений было уже поздно. Славяне за это время оказались в самых различных географических и экономических условиях, и поэтому все постройки, а следовательно, и планировка поселений не могли быть повсюду едиными. Хотя нам и неизвестно, был ли у славян, пока они жили на своей прародине — на севере Карпат, единый общий уклад жизни и единая планировка построек, но все же можно допустить, что начиная уже со времени расселения славян такого единства больше не существовало.
О формах славянских поселений в конце языческого периода исторические источники почти ничего не сообщают, археология также дала пока мало сведений, и все они носят слишком частный характер. Нам остается обратиться лишь к данным сравнительной этнографии и аграрной истории, научное обобщение которых произвел для славян Авг. Мейтцен, в дальнейшем развитое К. Инама-Штернеггом, В. Левецом, Я. Пейскером, а из современных ученых — главным образом О. Бальцером[1175]. Полученные до настоящего времени результаты этих работ позволяют наметить у славян, как современных, так и древних, три основных типа поселений:
1) тип круговых поселений (так наз. okolica, okrouhlice), дома которых расположены вокруг деревенской площади наподобие круга или подковы;
2) тип уличных поселений, в них дома располагаются по обе стороны дороги;
3) тип разбросанных поселений, где дома отдалены друг от друга на значительное расстояние и при каждом дворе располагается его поле.
На основании того, что первый тип обычно встречался в центральной Германии на Лабе, там, где когда-то обитали славяне, возникла теория[1176], что тип круговых поселений (нем. Runddorf) является специфически славянским типом, тогда как немцам принадлежал наряду с типом разбросанных дворов (Haufendorf) и более поздний тип уличных поселений (Straßendorf). Однако теперь нам известно, что дела обстояли не вполне так. Хотя круговые поселения действительно встречаются в Полабье в славянских областях и там этот тип можно считать свойственным местным славянам, но ту же планировку мы находим и в немецких областях, причем у поселений со старыми немецкими названиями. Иногда такой тип поселений встречается еще в Чехии, Моравии, Силезии, но дальше на восток, в Польше, в России, а также у южных славян его нет, по крайней мере не было известно до настоящего времени. Здесь повсюду встречается прежде всего второй тип поселений, причем с таких давних времен, что и эту «уличную» планировку следует считать древней славянской формой; только те поселения второго типа, рядом с которыми расположены за домами длинные поля настолько правильной формы, что они могли появиться сразу только путем точного обмера и раздела всей пахотной земли по приказу светской или духовной власти, — только эти поселения уличной планировки следует считать более поздними, возникавшими начиная с XII века под влиянием аграрного немецкого права. Так же точно, стихийно, возникал у славян третий тип разбросанных поселений всегда там, где этого требовали условия местности, в особенности на Балканском полуострове.
Из всего сказанного видно, что специфически общеславянского типа поселения не существует. Славянам были известны все указанные виды планировки поселений, они избирали их в зависимости от условий местности и в зависимости от того, что послужило причиной возникновения поселения, которое могло появиться либо в результате разрастания одной первоначальной семьи, либо в результате единовременного основания всего поселения. Также нельзя утверждать, что какой-то определенный тип поселения был безусловно и во всех случаях наиболее древней ступенью, из которой впоследствии развились другие типы. Однако естественно предположить, что система отдельных дворов, то есть мест жительства отдельных семей, была наиболее древней[1177] и что из этих дворов вследствие их разрастания возникали на удобных местах большие поселения круговой или уличной планировки, которые, разумеется, могли также возникнуть и сразу при переселении. Что касается хронологического соотношения круговых и уличных поселений, то тут интересно отметить, что археологические исследования в центральной Германии, направленные в последние годы на изучение остатков и планировки славянских поселений VII–XI веков, установили пока наличие здесь круговых поселений[1178], но считать на этом основании, что эта планировка везде предшествовала уличной, было бы при недостатке материала из других земель слишком преждевременно[1179].
Итак, общая форма древнеславянских поселений была различной. Жилища были либо разбросаны, отдалены друг от друга, причем хозяйственные постройки и все поля были сгруппированы около дома, либо дома располагались по кругу или рядами вдоль дороги, а хозяйственные постройки позади них, причем опять-таки пахотная земля, расположенная вокруг поселения, была разделена на ряд больших участков в зависимости от их качества, и на каждом из этих участков (campus в лат. источниках) житель поселения имел свою долю, свое поле (ager). Эти campi и agri сначала были неправильно расположены, их величина и форма были различны, чаще всего квадратные, так что вся разделенная земля была похожа на шахматную доску, что также было связано с первоначальной вспашкой поля ралом вдоль и поперек[1180]. Поля в виде длинных полос одинаковой ширины и длины у менее древних рядовых поселений были результатом нового межевания поля на ланы по образцу немецких полей, о чем уже сказано выше, и появляются в XII и в особенности в XIII веках. Кроме поля, в каждом поселении были, как видно из многочисленных документов X и последующих веков, общие пастбища (pascua), дороги (via), охотничьи угодья в лесу (venatio cum saepibus, clausurae), рыболовецкие участки на водоемах (piscatio, piscatura), свои пасеки (hortus apum, mellificium) и мельницы (molendinum, mola). Все это в документах того времени обозначалось терминами: villa cum appendiciis, pertinentiis suis, cum omnibus ad eam pertinentibus, cum omnibus utilitatibus и т. п.[1181]
Княжеская резиденция отличалась от поселения тем, что здесь все было сосредоточено при одном большом дворе или при нескольких дворах, а также тем, что вся работа по хозяйству была разделена между принадлежавшими княжескому двору подневольными людьми, вследствие чего на княжеском дворе были свои пахари, жнецы, виноградари, пастухи для разных видов домашних животных, пчеловоды, рыболовы, охотники, пекари, мельники, пивовары, к этому прибавлялся также ряд ремесленников, работавших на княжеский двор.
Долго считалось, что из названий древних славянских поселений наиболее древними являются патронимические, обозначающие потомков одного и того же предка суффиксом '-iči', '-ici', '-ice', например Stadice (древнее Stadici) — потомки Стада, Drslavice — потомки Дреслава. Имена же посессивные, образованные от имени хозяина поселения путем прибавления суффикса '-ov', '-ova', '-ovo', а в женск. роде '-in', '-ina', '-ino' либо путем смягчения окончания имени собственного (Holeš-ov, Radot-in, Budeč), названия, характеризующие природные условия местности, а также многие другие считались более поздними[1182].
Однако достоверным является то, что хотя большинство патронимических наименований действительно древние, но такими же древними наряду с ними являются и наименования, относящиеся к физиографическому характеру местности. Более новыми могут считаться лишь большинство посессивных названий (хотя также не все); следует признать, что и патронимия появлялась в большом количестве лишь в XII и XIII веках.
До сих пор мы говорили об одном виде хозяйственных работ, имевших своей целью добычу пищи. Другой вид, столь же древний, относился к добыванию сырья и производству предметов домашнего обихода, необходимых в хозяйстве. Несомненно, первоначально хозяин-славянин все необходимое — и посуду, и материал для одежды — производил сам, сам плел корзины, сам добывал из руды металл и делал из него орудия и оружие. Но с течением времени во всех этих видах производства выделяются искусные мастера, посвятившие себя определенной работе, которые обслуживали членов общины и передавали свои знания по наследству лишь членам семьи. Когда началась эта специализация по отдельным ремеслам, неизвестно, но уже источники XI и XII веков полны упоминаний о ремесленниках такого рода, называемых в латинских документах sutores, pellifices (albi et nigri), pistores, coqui, molendinarii, carpentarii, murarii, pictores, lignarii, fabri, scutarii, scutellarum et cyphorum artifices, figulli, armarii, tornarii, rotarii, artifices, tornatores picariorum, picarii, sagittarii, lagenarii, caliciarii, plaustrifices ferrarii и т. п.[1183], причем иногда встречаются и славянские термины: rudnici, pkelnici, вырабатывавшие смолу, csassnici, делавшие чаши, zeleznici, becsuari.
О некоторых из этих ремесел я имел возможность упомянуть уже раньше, например о кожевниках, сапожниках, каменщиках и плотниках, а ниже, в главе XI, я подробно буду говорить о производстве оружия. Здесь же, в этой главе, я хочу рассмотреть керамическое, ткацкое, плотницкое, бондарное ремесла и главным образом добычу металла и производство металлических предметов — ремесла, оставившие нам после себя больше всего материала в археологических раскопках. С кузнечными и ювелирными изделиями мы уже частично познакомились выше, в различных местах нашего труда (см., в частности, Украшения, на стр. 239), но вместе с тем история и археология дают еще значительное число сведений, касающихся главным образом производства металлов из руд, а также кузнечной и ювелирной техники.
Не подлежит никакому сомнению, что славянам были известны основные металлы, а именно золото, медь, серебро, олово и железо, уже в эпоху их единства. Золото, медь и олово были известны в Центральной и Северной Европе с конца третьего тысячелетия до н. э., а железо — с конца второго тысячелетия, хотя собственно железный век начинается несколькими столетиями позже. При таком условии невозможно, чтобы эти металлы остались неизвестными и славянам Прикарпатья. Это подтверждается также данными индоевропейского сравнительного языкознания. Хотя только два слова — «медь» и «серебро» (славянская форма которых утрачена) — имеют общую форму (санскрит. áyas, авест. ayah, лат. aes, готск. aiz, древнеинд. rajátam, авест. erezatam, армянск. arcath, лат. argentum, древнеиранск. argat), но о наличии у славян издавна таких слов, как «золото», «серебро», «олово» и «железо», свидетельствуют термины, общие с терминами германцев или балтов:
слав. железо; прусск. gelso; лит. gelžis; латв. dzelzs;
слав. злато; латв. zelts; гот. gulp;
слав. сьребро; лит. sidãbras; гот. silubr;
слав. олово; прусск. alvis; латв. alva; лит. alvas.
На этом основании общеславянские названия для золота, серебра, олова и железа можно считать древними, праславянскими, и, следовательно, эти металлы были давно уже известны славянам. Только вместо праарийского ajos у славян установилось другое название — медь, впрочем, также древнее, так как это термин общеславянский, засвидетельствованный в древнейших текстах. Славянское слово руда столь же древнее, так как уже в эпоху индоевропейской первобытности оно перешло из шумерского urudu к финнам и соседним индоевропейцам[1184]. Зато славянские названия олова (cin) и латуни (mosaz) заимствованы из немецкого языка.
Прямые доказательства добычи и обработки металлов славянами можно привести, разумеется, только со времен исторической эпохи. Также и археологические свидетельства весьма многочисленны и бесспорны лишь со второй половины первого тысячелетия н. э. Металлические вещи, встречающиеся на поселениях и в погребениях той эпохи, славяне частично получали из чужеземных стран путем торговли, частично выделывали сами, сами же добывая металл, в особенности со времени расселения славян по их историческим землям, где они заняли старые покинутые рудники или же открыли новые[1185]. В частности, золота было достаточно в некоторых реках, а также в глинистых пластах Чехии, Моравии, Силезии, Полыни и Померании, а главным образом в старых римских рудниках Венгрии, Семиградья и Балканского полуострова, где в VI и VII веках повсюду появились славяне. Однако большая часть золота доставлялась все же с чужбины; так, на Русь оно привозилось с Урала и Алтая, с территории Акмолинской и Семипалатинской областей, так же как и серебро, которым изобилуют русские находки X и XI веков. Серебра много также в соседней Малой Азии, Армении и Персии. Но у южных и западных славян было в то время достаточно и своего серебра, особенно в чешских и польских землях, где известно много древних рудников, в которых добывалось серебро. При производстве серебра (из галенита) вырабатывался и свинец, который часто служил приплавом для тогдашней бронзы, а также наряду с оловом — металлом, имитирующим серебро. Наличие олова в Чехии в X веке (очевидно, из рудников в Крушных горах) подтверждает Ибрагим Ибн-Якуб[1186]. Но наряду с этим сплав олова с медью — бронза — был одним из предметов ввоза в славянские земли. Появление бронзы в конце языческого периода нам мало известно, и ее относительно немного, так как в то время у славян преобладает серебро. В Россию медь поступала главным образом из рудников Урала и Хорасана, а вместе с ней, по всей вероятности, и готовая бронза[1187]. Производство меди у славян было незначительным. Больше всего славяне занимались выплавкой железа. Железо добывали из рудных месторождений лимонита, магнетита и гематита, которые имелись в достаточном количестве во всех славянских землях, и плавили в плавильнях — небольших печах, сделанных из глины, применявшихся в Чехии и Польше уже в доримскую[1188] эпоху; в этих печах получали либо ковкое железо, либо сталь, конечно, не совсем чистую, так что ее нужно было затем обрабатывать ковкой.
Обработка металлов производилась двумя основными способами: ковкой холодного или раскаленного металла и литьем расплавленного металла в формы. Оба этих технических приема мы встречаем у древних славян.
Хотя о литье металла и нет исторических сообщений, но об этом процессе свидетельствуют многочисленные находки литых изделий, прежде всего украшений. Литейных форм найдено мало, и они не представляют большого интереса[1189]. Зато кузнечное дело засвидетельствовано не только множеством орудий и оружия, но и упоминанием исторических источников о кузнецах (fabri, fabri armorum), кроме того, древностью слова ковать и производимых от него слов (ковъ, ковачъ, коваль и т. д.), так же как и находками кузнечных инструментов в славянских городищах. На городище Власлав у Тшебенец в Чехии найдена наковальня с большими клещами.
Предметами, изготовлявшимися способом ковки, были, во-первых, разные хозяйственные орудия и предметы: косы, серпы, пилы, топоры, молотки, клещи, гвозди, цепи, замки, ключи, колокольчики и т. п., затем разнообразное оружие, о котором мы будем подробно говорить в главе XI. Сюда относится также ряд сосудов: большие котлы из железа и меди для подвешивания над огнем (несколько таких котлов различной формы было найдено в русских могилах)[1190] и более тонко сделанные металлические кувшины и кубки, которые, однако, почти все без исключения являются изделиями чужого производства, попавшие в славянские земли путем торговли, а золотые и серебряные сосуды — просто в качестве даров. Варварские князья получали подобные дары от византийских императоров. Местных славянских имитаций этих вещей очень мало, и они относятся к более позднему времени. Наиболее древней из них является глиняная имитация, найденная близ Костриц и хранящаяся в музее в Гере[1191].
Если в изготовлении металлической посуды славяне X и XI веках отставали, то этого нельзя сказать о тонком ювелирном деле в целом. В этом отношении славяне достигли уже известных высот мастерства.
До X века нельзя говорить о развитии ювелирного производства у славян. Их прародина была страной торговых дорог и художественных влияний. Только когда они проникли на Дунай, Балканский полуостров и к Черному морю и оказались в непосредственной близости к римским и греческим городам, когда у них постоянно перед глазами было множество украшений, изготовленных в тамошних мастерских, только с этого времени мы имеем основание полагать, что и у славян появилось стремление иметь подобные драгоценности и имитировать их. Но еще долго мы не находим подтверждения результатам этого стремления ни в письменных источниках, ни в археологии. Возможно, что, например, некоторые типы грубых фибул так называемого готского типа, найденные в центре России, были изготовлены в славянских мастерских на Днепре или на Оке, но доказать этого нельзя. Лишь начиная с X века можно проследить существование у славян мастеров золотых и серебряных дел и говорить о развитии славянского золотообрабатывающего производства.
Начало этого развития связано на западе с расцветом этой отрасли производства в Германии и Франции в эпоху Карла Великого и его преемников, а на Востоке — с тесным общением славян с Азией и Византийской империей во времена князя Владимира. Так, например, мы читаем в легендах, что еще чешский князь Вацлав вызывал aurifices et argentarios из чужеземных стран, желая украсить пражский костел, но уже в XI веке в чешских документах упоминаются чешские мастера золотых дел со славянскими именами: «qui toreumata facit, Nema» — «aurifex Coiata» (1046 год), «Prowod aurifex et filius eius» (1185 год); кроме того, «artifices auri et argenti» упомянуты польскими документами XII и XIII веков[1192]. Неизвестно, славянскими или чужеземными мастерами были сделаны замечательные украшения и оружие идолов поморских и руянских богов, но несомненно, что покрытые золотом и серебром головы этих, а также и русских идолов, которых Владимир поставил на Киевском холме, не могли быть изготовлены христианскими золотых дел мастерами греческого или римского происхождения. О балканском округе нам известно, что архиепископ Лаврентий из Спалато в 1060 году послал своего человека в Антиохию для обучения там ювелирному делу, а в другой грамоте, относящейся к 1080 году, упоминается Grubiz aurifex, имя которого славянское[1193]. Наличие на Руси в X и XI веках знаменитых ювелирных мастерских подтверждается раскопками. Великий князь Владимир привез в 988 году из Корсуни (Херсона) первые предметы церковного обихода для киевского храма, а также вызвал мастеров из Греции[1194]; эти мастера создали в Киеве постоянные мастерские, положив тем самым начало славянской ювелирной школе. Подобные мастерские появились снова и в Великом Новгороде, Рязани, Суздале (здесь, в частности, ювелирное мастерство достигло огромного расцвета в XII и XIII веках, сюда приходили мастера из различных земель), Владимире и Чернигове. Уже в 996 году мы читаем в летописи, что Владимир приказал отлить серебряные ложки для всей своей дружины[1195]. С этим связано то, что среди многочисленных драгоценностей, встречающихся в русских могилах и городищах X–XII веков, часть вещей носит несомненно славянский характер, например, некоторые типы ожерелий, браслетов, перстней, главным же образом серег и височных колец, которые мы уже рассматривали выше, в IV главе (с. 239). В этом материале есть явные славянские подделки под чужие образцы, например, под византийскую эмаль. Наконец, киевский археолог В. Хвойко нашел на месте древнего киевского града близ Десятинной церкви остатки ювелирной мастерской с тигельками, в которых осталась расплавленная эмаль[1196].
Техника ювелирного дела состояла в том, что основная форма украшения заготовлялась либо на небольшой наковальне при помощи тонких инструментов, либо отливалась в форме с грубым, резко выступающим рисунком[1197]. Последующая более тонкая обработка поверхности производилась при помощи специальных приемов, носивших иноземное происхождение, но быстро распространившихся среди славян с началом развития у них ювелирного ремесла.
Наиболее излюбленным ювелирным приемом славян стала филигрань двух видов. При первой из них поверхность украшалась узорами, выполненными при помощи припаянной скрученной проволочки или цепочки, второй вид составляли декоративные линии и фигуры, чаще всего треугольники, сделанные из мелкой припаянной зерни (filigrane granulē — гранулированная филигрань). Оба вида были известны как в южной Европе, так и на Востоке. В Центральной Европе они появились в латенскую эпоху, и оттуда в римскую эпоху (на востоке от Черного моря еще раньше) филигранные предметы стали проникать и к славянам. Но наибольшее распространение филигрань приобрела лишь в IX–XII веках, когда в славянские земли ввозилось из Византии и с Востока множество украшений и других дорогих вещей, на которых филигрань, в особенности зернь, была очень частым декоративным приемом орнаментации по серебру или золоту. Украшения, которые встречаются в многочисленных кладах серебра, сопровождаемых куфическими монетами IX и X веков, все без исключения отделаны зернью или тонким проволочным узором. Эти последние настолько понравились славянам, что они не только покупали и носили подобного рода украшения, но и имитировали их, вернее сказать, делали заново такие же украшения. По большей части это разные височные кольца и серьги (см. о них выше, на стр. 241) — частью славянского происхождения, частью — иноземного. Эти иноземные украшения, отличающиеся необычайно тонким мастерством, были изготовлены где-то в западной Азии, в пункте, до сих пор не установленном, вероятно, в Самарканде[1198].
Наряду с филигранью, припаянной к поверхности, на славянских предметах того времени часто встречается техника чеканного орнамента, когда поверхность украшалась точками, кружками, крестиками, треугольниками, звездочками, нанесенными на металл при помощи пуансонов. Этот прием также иноземного, вероятнее всего, галло-германского происхождения получил начиная с римской эпохи широкое распространение в германских землях, а отсюда проник вместе с изделиями скандинавского ремесла и к восточным славянам на север Руси. В других местах он встречается реже.
Большую популярность получили у славян и приемы, придававшие украшению многоцветность; к ним относятся, кроме широко распространенного обычного приема покрытия поверхности предмета другим металлом, главным образом золотом[1199], техника инкрустации драгоценными камнями и стеклом, так наз. verroterie cloisonnée, затем покрытие эмалями и еще один вид инкрустации, так наз. tausia (золотые и серебряные узоры на стальных изделиях) и niello — все эти приемы опять-таки иноземного происхождения, но они получили большее или меньшее распространение в славянской индустрии в X–XII веках.
Наименьшее распространение получила у славян verroterie cloisonnée, так как время ее расцвета уже миновало к тому периоду, когда славяне начали заниматься ювелирным делом. Эти древние орнаментации, первые образцы которых мы встречали уже в древнем Египте и Халдее, а позднее в Персии и Туркестане, где повсюду в изобилии встречались цветные драгоценные камни, проникли в греческое искусство, которое в последние века нашей эры создало вещи, инкрустированные драгоценными камнями (гранатами, бирюзой) или янтарем и стеклом для варваров южной России. Здесь, главным образом в мастерских Пантикапея, в III–IV веках н. э. было положено начало новому виду ювелирной индустрии, создавшей с помощью этой инкрустации особый стиль, который распространился в IV и V веках по всей Европе и сохранялся вплоть до VIII века, — это так называемый готский, или меровингский, стиль[1200]. Отдельные драгоценности, украшенные в этом стиле, попадали в ту эпоху и в области, заселенные славянами, что вполне естественно и подтверждается находками[1201]. Вообще же этот стиль у славян распространения не получил. О нем нет сообщений, а в могилах славянских земель очень мало инкрустированных таким способом вещей, хотя славяне любили стекло и ожерелья из стеклянных бус у них всегда многочисленны.
Гораздо более распространенной и вызвавшей у славян многочисленные подражания была другая орнаментация, также привлекавшая славян своей многоцветностью, но выполнявшаяся в иной технике, а именно в технике эмалей. Что касается эпохи древности, то тут мы различаем два способа покрытия эмалью: перегородчатая эмаль, когда расплавленная стеклянная масса наливалась между перегородками из проволоки, припаянной на поверхности металла, и выемчатая эмаль, наливавшаяся в сделанные на поверхности ямки. Эмаль также была изобретена на Востоке. В Египте эмаль употреблялась по меньшей мере уже в птолемеевскую эпоху (более древние вещи украшались лишь стеклянными пластинами, вставленными в холодном состоянии), а возможно, еще и раньше. Очевидно, отсюда техника эмали проникла в Европу, скорее всего в Массилию (Марсель), Галлию и затем в Италию, где такие вещи в большом количестве изготовлялись в I–IV веках н. э. для варварских народов[1202]. Позднее и Византия заимствовала у Востока (Персии) технику эмали и достигла в этой области в X и XI веках замечательных результатов, тогда как в остальной Европе лишь в отдельных местах сохранились незначительные остатки римских эмалей. Эмаль проникла и к славянам, где приобрела значительную популярность. Из немецких мастерских на Рейне и в верхнем течении Дуная происходят, по всей вероятности, так называемые кетлахские эмали, очень популярные в VIII и IX веках среди славян альпийских земель; из прусско-литовских мастерских, в свою очередь, поступала в Россию в V–VII веках варварская эмаль мошчинского типа[1203]; кроме того, из византийских мастерских образцы эмалей поступали в главные русские города и на Кавказ, где повсюду в XI и XII веках вызывали более или менее удачные подражания при производстве золотых украшений (крестиков, энколпионов, диадем, серег, нагрудных блях с изображением святых, так называемых барм и т. п.). В Киеве, как я уже говорил, В. В. Хвойко нашел и мастерскую того времени, изготовлявшую эмаль. Примером русского мастерства служит покрытый эмалью шлем князя Ярослава приблизительно 1200 года[1204] и крест из Белой Церкви на Киевщине (рис. 89).
По сравнению с техникой эмали далеко позади остаются два последних приема: позолота и чернь, техника которых состоит в том, что на гладкой золотой или обычной серебряной поверхности наносят черненый рисунок (niello) либо по железной поверхности наносят серебряный или золотой рисунок (tausia)[1205]. Оба эти приема мы встречаем в избытке в римском производстве императорской эпохи, в особенности в III и IV веках н. э. Техника позолоты, достигшая в VI и VIII веках столь значительного развития у германцев, у славян вообще не получила распространения, за исключением Балканского полуострова, где сохранилась до исторических времен. Черни подражали больше, но не римской, а византийской и восточной X и XI веков. В России чернь употреблялась и позднее.
Праславянская керамика пока еще неизвестна, так как до сих пор не удалось определить, что является собственно славянским в доисторических культурах Центральной и Восточной Европы.
Ясной и определенной представляется нам славянская керамика лишь в находках IX–XI веков, к которым новейшие исследования присоединили и более древний период VI–VIII веков. Все, что относится к более раннему периоду, совершенно неопределенно, и нет смысла рассматривать здесь теории, приписывающие славянам различные древние культуры, а вместе с ними и различные виды керамики.
Славянская керамика X и XI веков весьма интересна, хотя и несложна. Как правило, это хорошо обожженная посуда, сделанная на кругу в форме горшков (иные формы, например форма кувшина с суженным горлом, встречаются редко) без ручек, с отогнутым венчиком, под которым наносился характерный орнамент в виде ряда повторяющихся горизонтальных прямых или волнистых полос или ряда врезанных косых линий, точек и кружков. Чем моложе посуда, тем отогнутый венчик более развит и сильнее профилирован. На дне, как правило, имелись гончарные клейма[1206]. Когда в археологии говорят о славянской керамике, то имеют в виду тип, называемый городищенским; название дано ему немецкими археологами, так как он, как правило, встречается в культурных слоях древних славянских городищ. Действительно, такой тип керамики всегда встречается там, где в X и XI веках обитали и строили свои городища славяне, на всем пространстве от Майна и Заале и от Савы и Дуная до Оки и Ладожского озера на севере России.
Однако чрезвычайно интересно, что этот славянский тип был в сущности не чем иным, как украшенной волнистым орнаментом римской посудой, широко распространенной в северных римских провинциях от нижнего Дуная до Рейна. Очевидно, славянам приходилось общаться с римлянами на пограничных территориях у Дуная, когда там в I–IV веках употреблялся этот тип керамики, который и был заимствован славянами. Общеславянское распространение он получил позднее в результате процесса замены и вытеснения местной родственной по форме керамики новым излюбленным типом. Древняя славянская керамика, которую мы встречаем в находках VI–VIII веков, также имеет форму высокого горшка, но без отогнутого венчика; волнистый орнамент встречается на ней еще редко, зато обычен горизонтально-линейный орнамент и часты пояса различных скошенных и перекрещенных отрезков линий, расположенные под горлом. С этой керамикой мы познакомились в последнее время по хорошо исследованным находкам в Германии и также в России[1207].
Из посуды, изготовленной из другого материала, следует в первую очередь упомянуть рога для питья, сделанные из турьего рога и часто окованные серебром[1208], затем металлическую посуду, которая встречается редко и о которой мы уже говорили выше, и, наконец, стеклянную посуду, встречающуюся в отдельных случаях и ввозившуюся с чужбины, так как до X века славяне не изготовляли стеклянных вещей[1209]. Единичным явлением были также упомянутые источниками чаши из человеческих черепов, иногда окованные серебром или золотом[1210]. Для этой небольшой по размеру посуды было много славянских терминов (гърнъ — горшок; sъsądъ — сосуд; чьбанъ — жбан; латы — широкий сосуд; чрепъ — черпак; кубъ — кубок; гротъ — заостренная книзу посуда) и иноземных (лагъвь — из лат. lagena — бутылка; чьбъръ — из нем. zwibar; zubar — ушат (чан); кръчагь — из тур. korčag — кувшин; блюдо — из готск. biups — широкая посуда, блюдо, чаша; миса — из готск. mes и лат. mensa — миска; чаша — из иранск. čise; kony — из нем. kanne — кувшин; krina — из греч. κρήνα — миска).
Все большие сосуды изготовлялись обычно из дерева; они либо выдалбливались из цельного чурбака, либо делались из отдельных клепок, стянутых обручами, или из древесной коры, при этом посуду изнутри всегда хорошо смолили, чтобы она не пропускала воду. Бондарные и смолярные ремесла были широко распространены[1211]. Формы и названия этих больших сосудов были различными. Славянскими названиями являлись: дежа (бочка), ведро, оковъ (бадья), коръ (корец, четверть), лукно (лукошко), кадьлбъ (kadlub — чан); иноземными названиями были: бъчьвь, бъчька (bečva, bečka — бочка) из нем boteche или греч. βοῦττις (отсюда ремесленник называется бечваръ); кадь (káď) из греч. κάδος; къбълъ (kbel) нем. kübel; нъштвы (necky) из нем. nuosk и др.[1212] Из этих сосудов более всего употреблялись деревянные, окованные железом ведра с железной ручкой. Эти вещи постоянно сопутствовали славянским погребениям X–XII веков[1213].
Изготовление ткани было постоянным занятием славянских женщин и девушек. Необходимые для этого нити делались частично из овечьей шерсти или же из волокон льна (Linum angustifolium) и конопли (Cannabis sativa). Это подтверждается многочисленными свидетельствами как письменных источников, так и данными археологии. Пряслица, надеваемые при прядении на веретено, очень часто встречаются в славянских находках IX и X веков, а в Киеве известно одно пряслице со славянской надписью[1214].
Что же касается ткачества, то его техника тысячу лет тому назад была, конечно, проще той, которую мы встречаем в славянских деревнях в настоящее время. Однако то, что основы этой техники были выработаны уже в то время, видно из того, что вся ткацкая терминология, касающаяся деталей станка и ткани, а также термины, относящиеся к процессу работы, являются общими для всех славян и чрезвычайно древними[1215]. Венгры заимствовали ее[1216] уже после прихода в Венгрию; да и вообще немыслимо, чтобы вся эта общая терминология развилась позднее. Она возникла еще на прародине славян, и несомненно, что в конце языческого периода славянские женщины пряли и ткали так же, как и позднее, в историческую эпоху. Веретено (вретено) в руке женщины — древний символ, засвидетельствованный на рисунках и в исторических источниках. Ткацкий станок был, судя по всему, стоячий, что подтверждается самим названием станъ, ставъ (от глагола стоять).
Хотя и существуют доказательства того, что торговля в областях славянской прародины имела место уже в конце неолита[1217], однако она спустя еще многие столетия не была развита настолько, чтобы можно было говорить о ее влиянии на славянскую культуру. Как в неолитическую эпоху, так и в эпоху бронзы торговля в Прикарпатских областях была слабо развита и бесплодна, а когда в VI веке началась интенсивная греческая торговля северных понтийских колоний с центральной частью южной России, она коснулась лишь окраин славянской территории и не оставила здесь глубокого следа. Эта торговля совершенно не оказала благотворного влияния на бедную и отдаленную славянскую культуру.
Лишь римская торговля, достигнув небывалого расцвета, впервые принесла много нового в славянские области.
Как только римляне достигли Дуная и войска их начали переходить реку, чтобы устрашить живущих там варваров, предостеречь их тем самым от нападений на империю и вынудить к спокойствию, тотчас же появились и купцы, стремившиеся использовать эту ситуацию, и торговля начала развиваться. Но больше всего она окрепла после того, как император Траян в результате двух походов в 105–106 годах победил Дакию и продвинул границу империи далеко вглубь по обе стороны восточных Карпат[1218].
Вследствие этого завоевания римская торговля во II и III веках достигла небывалых размеров и проникла глубоко в прикарпатские области. В это время мы повсеместно встречаем здесь множество изделий художественного ремесла, изготовленных в римских провинциальных мастерских, а в некоторых местах и итальянские товары, как, например, этрусскую и кампанскую посуду, и повсюду эта эпоха отмечена многочисленными находками римских монет, единичных и составляющих целые клады, содержащие большей частью монеты императоров от Траяна до Септимия Севера[1219]. В России монетные клады встречаются так часто, что они привели русского историка и археолога Д. Я. Самоквасова к теории, конечно неправильной, согласно которой эти клады являются следами не римской торговли, а движения славян, отступавших из дакийской прародины на север и несших с собой запасы римских монет[1220].
Несмотря на то что римская торговля была очевидным фактом, доказанным археологически, влияние ее на славянскую культуру не было столь сильным, как можно было бы ожидать. Славяне и другие варвары приобретали римские вещи, но освоить производство и имитировать их они не научились, за исключением римской провинциальной керамики, которая начиная с этой эпохи была освоена и неуклонно распространялась среди всех славян с такой интенсивностью, что вытеснила более древние местные формы, а в конце языческой эпохи господствовала во всех славянских землях[1221]. Основной причиной этой сравнительной пассивности славянской культуры по отношению к изделиям римского производства было, как мне кажется, то, что славяне находились тогда уже в состоянии своего расселения, которое, как я уже говорил в I томе «Славянских древностей», разбросало их по огромному пространству на запад вплоть до Лабы, Салы, верхнего Майна к Альпам, на юг к Адриатическому, Эгейскому и Черному морям. Это движение, продолжавшееся вплоть до VII века, не благоприятствовало развитию славянской культуры. Славяне не имели спокойных условий, необходимых дли восприятия, освоения и имитации предметов, доставлявшихся им римской торговлей в течение трех веков.
Итак, вслед за эпохой расцвета римской торговли, которая относится главным образом ко II и III векам, опять наступил застой. Византийская торговля была в последующие столетия лишь незначительной, очевидно, по тем же причинам; скандинавская и восточная торговля лишь начинала развиваться.
Только IX век был ознаменован новым огромным размахом торговли и значительным воздействием ее на местную славянскую культуру. Условия в это время были уже иными, чем в римскую эпоху. Славяне, прочно утвердившиеся на своих новых местах жительства, образовали ряд государств с сильными династиями, ряд крупных экономических центров, где сидели князья и знать, представители которой все без исключения испытывали потребность в дорогих художественных изделиях развитых культур; кроме того, славяне были окружены государствами, которые придавали особое значение развитию торговли по фискальным причинам. Мы видим, как на западе, во Франкской империи, Карл Великий капитулом, выданным в 805 году в Тионвилле, регулирует торговлю со славянами по всей линии торговых городов от нижней Эльбы к Дунаю[1222]; на юге и на востоке усиленно занялся торговлей Царьград, в 911 и 945 годах он заключает с киевскими князьями Олегом и Игорем торговые договоры, представляющие необычайный интерес[1223]. На севере походы скандинавских русов начиная с VIII века[1224] проходили через русские земли по Волге, Днепру и Дону прежде всего с торговыми целями, а на востоке новое могущественное арабское государство с центром в Дамаске, а позднее и персидское государство, возглавленное династией Саманидов, захватили в свои руки всю торговлю Востока с северными землями. Эта арабско-персидская торговля в славянских землях имела такой сильный размах и оставила после себя такие глубокие следы, что время наибольшего расцвета ее, то есть IX–X века, прямо называется эпохой арабской торговли.
И опять, как это было в римскую эпоху, мы видим, что эта торговля подтверждается не только историческими документами, но и бесконечным рядом археологических находок восточных монет (диргемов) и серебряных украшений, покрытых зернью и ажурной филигранью. Эти находки встречаются во всех северных славянских областях, где и производилась восточная торговля, в то время как рынками Подунавья и Балканского полуострова завладели византийские купцы.
Множество кладов, иногда очень больших размеров[1225], с арабским серебром найдено на востоке от Одера, у полабских славян, в Польше и в России, в основном в ее северной части[1226], так как по средней и верхней Волге через Ладогу и Финский залив проходил торговый путь в Скандинавию. По Двине купцы ездили в Ливонию и Литву и, наконец, по Днепру к славянам. На юге России подобных находок нет, потому что по нижнему Днепру и Дону арабская торговля не производилась. В те времена там всегда существовала опасность нападений со стороны печенегов и половцев.
Так было вплоть до начала XI века, когда арабско-персидская торговля стала угасать. С этого времени восточные монеты в находках больше не встречаются, а в культурных слоях поселений и в курганных могильниках обнаруживаются западноевропейские монеты, в частности немецкие, англосаксонские и, само собой разумеется, местные. Что же касается кладов, которыми гордится Россия, то они уже не восточного, а византийского происхождения[1227].
Хотя в греческую и римскую эпоху купцы приходили с юга с деньгами в руках, все же торговля со славянами носила тогда большей частью обменный характер — товар за товар[1228]. Сырья славяне ввозили мало — незначительное количество драгоценных металлов и камней, некоторые пряности и фрукты, — но зато охотно ввозили изделия иноземного художественного ремесла: украшения из золота, серебра, а также изделия из стекла и дорогих тканей. Сами же давали в обмен лишь то, что приносила им земля, так как собственного ремесленного производства у них не было; вывозили также много рабов во все концы мира. На основании исторических сообщений и археологических находок можно составить следующий перечень предметов импорта и экспорта.
Из предметов вооружения из Франкской империи ввозили прежде всего мечи и панцири, что подтверждают арабские авторы[1229] и капитулярий 805 года Карла Великого, в котором запрещается продавать славянам arma et brunias (оружие и броню)[1230]. Кроме того, по археологическим данным видно, что восточным славянам доставлялось много мечей из скандинавских земель; на юге России встречаются предметы восточного вооружения, либо захваченные в бою, либо доставленные путем торговли. Это главным образом изогнутые сабли и остроконечные шлемы, о которых более подробно говорится в следующей главе. Из Азербайджана ввозились через русские земли также гарпуны.
Поставщиками дорогих тканей или готовой одежды были опять-таки византийские и восточные мастерские. Остатки этих тканей найдены в большом количестве в России[1231], кроме того, эта торговля засвидетельствована Ибрагимом Ибн-Якубом, Ибн-Фадланом, а также Киевской летописью под 969 годом[1232]. Согласно Истахри, международным рынком был главным образом Трапезунд, но были, разумеется, и другие. Хорваты и сербы покупали текстиль, в свою очередь, в мастерских северной Италии. Прямые данные об импорте пряностей, духов и масел имеются у Ибн Хордадбе и в грамоте Всеволода 1137 года, а косвенные — у Феофана и Приска[1233]. Они экспортировались главным образом из Индии. О греческом импорте масел свидетельствует то, что общеславянск. олей, старославянск. елей были заимствованы из греческого ἔλαιον.
Основную часть славянского импорта составляли металлические и стеклянные украшения. Много украшений — золотых и серебряных — поставляли византийские мастерские, однако наибольшее число серебряных, украшенных зернью серег, височных колец, подвесок экспортировал в IX и X веках Восток, главным образом, вероятно, Самарканд, Бухара и Персия, что подтверждают бесчисленные клады, содержащие арабские и персидские диргемы, о чем я уже говорил выше[1234]. На реках Каме и Вятке в результате торговли было сосредоточено множество серебряной посуды иранского происхождения, откуда она расходилась дальше по Восточной Европе[1235]. Из украшений с Востока привозили еще морские раковины каури (Сургеа), стеклянные бусы, главным образом из Сирии, старославянск. бисеръ от араб. busra, браслеты и различные подвески; из последних наиболее характерны лунницы[1236]. Однако в конце XI века подобные вещи стали производить и в Киеве, что подтверждает мастерская, открытая В. В. Хвойко под старым городом.
Ввоз фруктов и вина засвидетельствован уже во времена Демосфена и Страбона, а впоследствии снова и Киевской летописью под 969 годом[1237]. С Востока ввозили иногда также ослов и верблюдов, домашний рогатый скот от печенегов на Донце и Дону[1238], а из Туркестана[1239] охотничьих соколов и ястребов.
Из предметов экспорта первое место занимали меха и мед. Вывозили мех бобра, горностая, белки, куницы, соболя, лисицы, выдры и медведя; славянские названия куницы и белки проникли еще до нашей эры в латинский и греческий языки (viverra, καυνάκη). Эта торговля засвидетельствована целым рядом восточных сообщений X и XI веков. Самым дорогим мехом Масуди считал мех чернобурой лисицы из лесов Заволжья, однако горностаевые и бобровые меха ценились также очень высоко[1240].
Я уже имел возможность сообщить выше, что славянские земли издавна изобиловали пчелами (Геродот, V, 10), а следовательно, и пчелиным медом, который был для славян одним из главных яств и напитков и основным предметом при выплате дани своим и чужеземным князьям[1241] и, кроме того, наряду с воском, — одним из главных предметов экспорта. Уже в древности в Грецию ввозили наилучший мед из земли алазонов на верхнем Днестре; эту торговлю подтверждают также ряд арабских авторов, Киевская летопись и византийский источник «Επαρχικὸν βιβλίον»[1242]. Кроме того, экспорт воска на Дунае засвидетельствован также грамотой Людовика IV от 903–906 годов[1243].
Славянский хлеб и сушеная, копченая и соленая рыба также были на юге желанным товаром. В случае неурожая у восточных славян хлеб ввозили из земли болгар на средней Волге[1244]. Торговля рыбой из русских рек была вообще древней[1245], но и из Прибалтики сельдь вывозилась еще в языческий период[1246].
Вывоз металлов был, по-видимому, незначительным, поскольку до XI века интенсивной разработки рудников у славян не было[1247]. Зато балтийский янтарь оставался предметом экспорта; хотя в славянскую эпоху его старая слава уже миновала[1248], все же иногда он встречается в славянских могилах среди подвесок для ожерелий; таким образом, ясно, что янтарь, отправляемый для торговли на Восток, всегда провозился через славянские земли[1249]. Однако следует упомянуть, что янтарь встречается и в некоторых местах славянской области, а именно на реках Нареве и Днепре, около Киева и Борислава. Тождественны ли эти местонахождения тем, которые были известны Плинию в Скифии, мы не знаем[1250].
Одним из важнейших предметов торговли как импортной, так и экспортной — в зависимости от наличия ее в той или иной славянской области — была соль. Существовали области, заселенные славянами, где соли не было, однако были области, богатые этим минералом, где, естественно, и развивалась соляная торговля. Соль была известна еще индоевропейцам, у которых для нее было общее название[1251], а отсюда вытекает, что и славяне знали и употребляли соль уже в доисторическую эпоху. Каким путем добывали ее в те времена, нам неизвестно, так как об этом нет никаких сообщений; возможно, ее получали, как и у других северных народов, путем заливания соленой водой горящих дров, с которых собирали затем пепел, перемешанный с солью[1252]. Первые сообщения об употреблении славянами соли в пище и в качестве предмета торговли появляются лишь в IX веке н. э.; в то время славяне, как нам известно, применяли уже несколько способов добывания соли в зависимости от условий ее местонахождения. На побережье Адриатического, Эгейского и Черного морей преобладали древние солеварни, где вода выпаривалась на солнце, в других же местах славяне выпаривали воду из соляных источников или из соляных пластов на больших железных сковородках, называемых в латинских источниках sartago, в славянских — чрен, черенъ. До настоящего времени так вырабатывается соль, например, в Боснии или в Галиции, где соленосное сырье выкапывается из ям, называемых bańa, ранее также — župa[1253]. Со сковородок снимали куски соли наподобие караваев хлеба, затем делили эти куски на части, для которых сохранилось несколько древних терминов, например голважня, krusz, груда.
Этот способ засвидетельствован у славян Казвини, а кроме того, рядом документов XI–XIII веков[1254]. Областями, где больше всего добывалось соли, были Балтийское побережье (в частности, Кольберг — Kołobrzeg), потом Галиция и северная Венгрия, снабжавшие солью не только Польшу, но также Чехию, Моравию[1255] и даже всю Киевскую Русь, куда перестала доходить столь развитая прежде черноморская торговля, вероятно, вследствие опасности, связанной с доставкой товара через степи, захваченные в IX веке мадьярами, а в X и последующие века печенегами, половцами и татарами[1256].
Торговля невольниками занимала особое положение среди статей славянского экспорта. Отдельные славянские племена торговали между собой рабами местного и иноземного происхождения, иноземные купцы, в свою очередь, продавали и покупали на славянских и других рынках славянских рабов. При общинном строе у славян вначале не было несвободных членов общества. Затем, хотя и появились элементы имущественного неравенства, выделились группы зажиточных и неимущих членов общины, но все они имели одинаковые права и все были свободны. И лишь позднее, с разложением общинного строя, у славян появились невольники-славяне.
Тем не менее мы видим у славян уже с самого начала их истории слой несвободных людей — рабов, — которые, как и повсюду, первоначально были людьми иноземного происхождения. Эти рабы рекрутировались, во-первых, из остатков автохтонного населения, которое славяне застали при своем расселении и себе подчинили, во-вторых, из захваченных в войнах пленников — римлян, германцев, печенегов, — а также пленников-славян, захваченных во время постоянных войн, которые вели друг с другом разные славянские народы[1257]; рабы попадали в хозяйство и дом славянина путем простой покупки их на рынке у чужеземных купцов, главным образом евреев. Имеется достаточное количество данных, преимущественно в восточных источниках, о покупке и продаже на рынках Праги, Карху (Керчи?), Херсона, Киева[1258], свидетельствующих о том, что торговля славянскими рабами шла прежде всего с Востоком и с югом Европы. Славянские рабы упоминаются всюду — от Испании, где читаем о sclavi cubicularii в «Житии аббата Иоанна»[1259], вплоть до Египта и Багдада, где их было много и где они использовались в качестве переводчиков, а также до Итиля и Булгара, где их было не меньше. При продаже магометанам невольников часто кастрировали и использовали их как евнухов.
Вообще вся торговля славянскими рабами и связанная с нею кастрация находились в руках евреев, о чем свидетельствует целый ряд упоминаний в указанных сообщениях. Judeus mercator легенды о св. Войтехе был типичным явлением на славянских рынках.
Это широкое распространение славянских рабов на мировом рынке привело к тому, что название «славянин» перешло в apelativum — раба: нем. sklave, англ. slave, голл. slaef, фр. esclave, исп. esclavo, порт. escravo, итальянск. schiavo. Итак, не народное наименование «славянин» возникло из названия раба, как считали раньше некоторые ученые, а наоборот. Так же точно возникли в древней Аттике apelativ Δάος и Γέτης в значении раба вообще из первоначальных этнических названий.
Местным славянским названием для обозначения несвободного человека были обычно термины рабъ или робъ, женск. род. — раба от слова робити, рабити, либо также отрокъ, отроковица: первоначально так называли и тех, кто не умел говорить, то есть и детей и чужеземных работников[1260]. Термины эти древние и засвидетельствованы уже в древнейших источниках X и XI веков[1261]. Славянским названием для евнухов было, вероятнее всего, название холстъ[1262].
Торговые пути были сначала совершенно свободными. Купцы шли там, где путь был легче, где дорога была проторенной; по мере надобности они сами прорубали путь сквозь заросли, находили броды, перебрасывали мосты через стремнины. Во избежание нападений купцы ездили группами и были хорошо вооружены.
Так постепенно были проложены и определены торговые пути, обычно проходившие вдоль больших рек; неприязненные и враждебные отношения между иноземными торговыми караванами и местным населением с течением времени изменились. Чтобы обеспечить себе свободный проход через славянские земли, торговцы договаривались с местным населением, выделяя за это населению или их вождям часть своего товара. Так, наконец, развились новые правовые отношения, заключавшиеся в том, что торговцы, помимо добровольных даров, платили обязательную и установленную заранее пошлину, и за это им была гарантирована безопасность, разумеется, лишь на том отрезке пути, который был предусмотрен соглашением. В грамоте Людовика IV 903–906 годов эти пути названы strata legittima[1263]. На этих путях были как рынки, так и склады для товаров, при которых взимались пошлины, называемые мыто[1264], здесь же были корчмы или дома, в которых мог отдохнуть купец, называемый славянами гость[1265]. Эти торговые центры, помимо торговли, имели большое значение в жизни славян. Там была сосредоточена не только торговля, но и вся остальная жизнь племени. Там жил князь, там собирался народ для совершения языческих обрядов и празднеств, там происходили сходки и туда же приходили впоследствии христианские миссионеры провозглашать новую веру и крестить язычников[1266].
Такое объяснение возникновения торговых путей дает понять одновременно, почему многие пути сохранились от первобытных времен и до начала исторической эпохи. Ходили всегда проторенными дорогами, и естественно, что пути, известные нам в древние времена, оставались главными путями и позже, в IX и X века. Это были традиционные пути, ведшие купцов с юга прежде всего к Дунаю, где завершался первый этап пути, а затем — от Дуная к руслам главных рек, впадающих в Балтийское море, а что касается славянских земель, то к Одеру и Висле, а также от Черного моря по Бугу, Днестру и Днепру к Припяти, Березине и Неману. Этот вопрос хорошо для своего времени был изложен Садовским, хотя работа его и основана на крайне недостаточном материале[1267]; впрочем, еще и по сегодняшний день здесь нельзя идти дальше предположений.
Когда область, занятая славянами, распространилась на запад вплоть до Эльбы, Заале и Майна, то тут уже существовало несколько торговых путей, которые вели из западной Германии в славянские земли. Это видно по торговым центрам, основанным в 805 году на германо-славянской границе Карлом Великим в качестве рынков для обоих народов[1268].
Главные из этих путей шли через Магдебург, к сербам и лютичам, затем через Эрфурт туда же и в Чехию (в Прагу); третий важный путь шел от Ржезна по Дунаю в Венгрию до устья Савы. Все они разветвлялись по славянским землям в разных направлениях, которые я здесь не могу проследить[1269], и всегда вели к большим торговым центрам, каковыми являлись на севере крупные прибрежные города славянских племен ободритов, лютичей и поморян; в некоторых из этих городов жило множество чужеземных купцов, как, например, в Любице (Любеке) или в Волине, а в южной западнославянской полосе — в Праге и Кракове, где большие рынки засвидетельствованы арабскими сообщениями X века[1270]. Затем у Дуная, который, очевидно, был самым главным торговым путем, древние римские пути ответвлялись на юг до Альп, к Саве и на север через некоторые карпатские перевалы, в частности Дукельский, Ужоцкий, Верецкий и Яблонецкий[1271], в Польшу и русскую Галицию. Здесь они, с одной стороны, присоединялись у Сана и Вислы к северным путям и к путям, идущим с запада, и, с другой стороны, к днестровскому пути, идущему от Черного моря. По этим путям шла главным образом соляная торговля, что обусловило постоянное их использование, так как солью из Перемышля снабжалась (в XI веке) вся Киевская Русь (см. выше, стр. 351). Связь поморских и польских славян с Русью осуществлялась по нескольким направлениям, хотя главным был путь из Мазовии на Люблин, Холм и Владимир-Волынский и затем на верхнюю Припять к Бресту, где был волок у истоков Пины. Этим же путем шли и войска на ладьях[1272]. Но эта связь была все же слабой, что засвидетельствовано в XI веке словами польского хрониста Галла: «regio Polanorum ab itineribus peregrinorum est remota et nisi transeuntibus in Russiam pro mercimonio paucis nota»[1273].
Значительно лучше нам известны основные древние торговые пути Восточной Европы, которые, разумеется, также использовались в IX и X веках славянами. Здесь мы должны различать прежде всего два больших торговых пути, значение которых далеко превышало все другие: Волжский и Днепровский. Оба они имели европейское значение. Первый путь соединял весь Восток со скандинавскими эмпориями, Биркой и Готландом, и дальше со всем севером и западом Европы, второй — север Европы с Царьградом, Малой Азией и Персией. Первый путь был более древним. Находки показывают, что на Волге торговля восточными товарами шла уже со II века н. э., и, несомненно, этот путь существовал еще раньше. Второй путь также был немного известен уже с середины первого тысячелетия, но полное его использование и расцвет торговли на нем были достигнуты лишь в IX веке.
Оба пути имели выход в Финский залив у устья Невы или, что еще удобнее, на южном берегу Ладожского озера (древнее Нево), где уже в VIII веке у скандинавов были торговые фактории в укрепленной колонии, называемой в настоящее время Старой Ладогой (Aldagen древних скандинавских саг)[1274]. Отсюда купцы отправлялись по реке Ловати до Новгорода (сканд. Holmgard) и дальше волоком до притоков верхней Волги, по которой плыли затем до Хвалынского моря. «Путь в Болгары и Хвалисы» — так называет этот путь Киевская летопись[1275]. Главные рынки на этом пути были в Булгаре около современной Казани, затем в хазарском Итиле[1276] близ Астрахани и в Абескуне на Каспийском море. Рынки Булгара, где собирались не только русские и славянские купцы, но и купцы из всей Средней Азии, имели еще и то значение, что они служили одновременно главными рынками так называемой Биармии (Biarmaland сканд. саг), земли, известной своей торговлей мехами и дорогими металлами (главным образом серебром) и расположенной на территории, покрытой большой водной сетью, образуемой реками Вычегдой, Печорой, Камой и Вяткой с центром на Каме и ее притоках. Здесь уже начиная с эпохи бронзы находился крупный центр, связанный в культурном отношении как с центральной частью Восточной Европы, так и с Уралом и центральной Сибирью[1277]. Из Итиля купцы плыли дальше Каспийским морем либо шли по побережью Дербентским проходом на армянские, персидские и туркестанские рынки, а также в Трапезунд.
Другой большой путь, соединявший Финский залив с Царьградом («путь из Варяг в Греки»[1278]), шел из Старой Ладоги и Новгорода по рекам Ловати, Усвяти, Двине и Каспле, а затем волоком до Днепра, по которому купцы плыли вплоть до его впадения в Черное море; пороги между Александровском и Екатеринославом либо проплывали, либо обходили, в зависимости от уровня воды[1279]. Главными торговыми пунктами на этом пути, помимо вышеуказанных Старой Ладоги и Новгорода, были Смоленск (Гнёздово), Любеч, Киев, Вышгород, Витичев и остров Хортица около Александровска[1280]. В Киеве находился, конечно, самый большой рынок, а сам Киев славился широко своим богатством уже в конце X века[1281]. По словам Титмара, в нем было 400 церквей и восемь рыночных площадей. Отсюда от предыдущего большого пути ответвлялся ряд других путей — с одной стороны, на запад, к Балтийскому морю (к Двине и Неману), с другой стороны — на восток, к верхней Волге, Оке, Донцу и Дону. Повсюду большую роль играли волоки[1282], которыми связывались бассейны разных рек, а тем самым и разные отдаленные друг от друга моря. Одна группа этих второстепенных путей шла от среднего Днепра в Крым, где важнейшим эмпорием был в то время Херсонес (русск. Корсунь), затем к Азовскому морю, в Керчь, Тмутаракань-Таматарху[1283] и к устью Дона. Здесь проходил так называемый греческий путь, соляной[1284] и так называемый залозный путь (название неясно), упоминаемый в Ипатьевской летописи под 1170 годом[1285]. Ибн Хордадбе также упоминает пути через Дон к Итилю и Тмутаракани[1286].
Что же касается славян на Балканском полуострове, то можно утверждать, что здесь торговля проходила и в дальнейшем по древним, хорошо известным римским дорогам, а именно по трем главным направлениям: 1) по пути, шедшему от Дуная у Виминация (Костолац) через Ниш, Среденц, Филиппополь и Адрианополь до Константинополя, 2) по пути, ведущему от Ниша на юг через Скотче и дальше через долину Вардара до Солуни, и 3) по пути, называемому via Egnatia и шедшему из Солуни через Эдессу (Воден), Лихнидус (Охрид), Скампу (Эльбассан) до Эпидамна (Драч, Дуррес). Между ними разветвлялась сеть второстепенных путей. Повсюду здесь имела место византийская торговля товарами собственного и восточного происхождения. Только на побережье Адриатического моря Италия владела обоими главными торговыми центрами — Венецией и Рагузией. От Рагузы (Дубровника) до Драча была сосредоточена торговая связь славян с Италией. Отсюда шли важнейшие пути через Черногорию и северную Албанию по направлению на Печ (Ипек), Призрен и дальше на Липлян, Ниш и Средец[1287].
Из болгарских рынков в Киевской летописи под 969 годом прославляется Переяславец на Дунае. В ней киевский князь Святослав говорит: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае — там середина земли моей, туда стекаются все блага»[1288]. Разумеется, большое значение имела и Солунь. Туда во времена Симеона греки попытались перенести главный болгарский рынок[1289], который когда-то был в Константинополе. Интересные подробности об этом рынке (здесь торговали медом, льном, полотном и одеждой) нам дает греческий источник X века, называемый Ἐπαρχικὸν βιβλίον[1290].
Пути. Первоначальное устройство дорог было примитивным. Большей частью купцы должны были сами привести дорогу в порядок, обозначить направление на перекрестках, выровнять овраги и перебросить через обрывы обрубленные стволы деревьев. Однако с течением времени, чем чаще проходили по той или другой дороге, тем больше она становилась относительно благоустроенной и постоянно поддерживаемой, то есть тем, что славяне называли путь или дорога. Нужное направление указывалось различными знаками (arbores signatae), а в непроходимых местах стали строить прочные мосты и насыпи. Там, где нужно было преодолеть водную преграду, помогал брод, лодки или паромы (старослав. прамъ, или лучше плътъ, церковнославянск. плоть[1291]), на которых местные жители перевозили купцов. Но там, где не было брода и где нельзя было использовать паром, строили мосты (старославянск. мостъ), причем через небольшие горные потоки перебрасывали мосты висячей конструкции, без подпорок, подобные тем, какие мы видим и в настоящее время в Карпатах, а через большие реки и водоемы — мосты на столбах, вбитых в дно.
Целый ряд подобных конструкций мостов засвидетельствован в славянских землях уже в IX и X веках, в частности у балтийских, западных и, конечно, восточных славян[1292]; имеются даже сообщения VI века о славянах, которые помогали аварам строить огромные деревянные мосты через Саву и Дунай[1293]; нам неизвестны в те времена у славян лишь понтонные мосты, раздвижные же мосты упоминаются только начиная с XII века[1294]. Наряду с мостами проводили дороги через болота с помощью насыпей и особой деревянной субструкции, выложенной вязанками прутьев и называвшейся у славян гатью[1295]. Насколько сами условия славянского края вынуждали к таким постройкам, в особенности внутри бывшей славянской прародины, видно, например, из того, что на железной дороге от Петрикова до станции Лышчи на реке Припяти на расстоянии протяженностью 218 верст нужно было построить 47 мостов и 83 гати. Позднее устройство и поддержание дорог, постоялых дворов и мостов стало обязанностью населения, которое исполняло эту повинность для своего властителя. Главное воздействие на организацию этого дела оказали уставы Карла Великого. На местах сближения двух рек дорогу между ними прокладывали так, чтобы можно было без больших трудностей переправить лодочную поклажу с одной реки на другую или даже целиком перетащить волоком лодки с грузом. Проложенная так дорога называлась на славянском западе prěvlaka (впоследствии převlaka, przewłoka), на востоке, где таких дорог было больше всего, волок[1296]. Я уже имел случай говорить об этих русских волоках и их значении, так как с их помощью в России была создана та большая и важная для торговли водная сеть, по которой суда могли попадать из одного моря в другое[1297].
Сначала человек носил все необходимое на спине в кожаном мешке или в корзине. Однако вскоре он понял, что если поклажа тяжелая, то ее можно перевезти по земле с помощью гладких стволов, на которые клали поклажу и которые могли тянуть или сам человек, или тягловое животное. Таким образом появились сани. На своей прародине славяне пользовались только санями. Это был первый вид их транспорта, древность которого подтверждается тем, что сани являются у славян обязательным составным элементом некоторых старинных обрядов (например, похорон и свадеб), даже в летнее время, когда сани вообще не употребляются[1298]. О конструкции древних славянских саней сведений нет, и единственная находка саней в кургане около Костромы ничего нам не дает[1299]. Древнейший тип саней представлял собой примитивное сооружение из двух брусьев, соединенных на конце накрест (ср. русск. волокуша или чешск. vláky), но в конце языческого периода этот тип был уже усовершенствован, приблизившись в общих чертах к тем саням, которые употребляются в глухих славянских деревнях, жители которых сами их делают.
Термин «сани» (мн. ч.) является древним славянским названием, и интересно то, что сходное слово встречается в древнем греческом языке у Гесиода в форме σηνίκη (σανίκη); я полагаю, что это слово было заимствовано купцами, приходившими в славянские области, теми самыми купцами, которые принесли в греческий и латинский языки славянские слова вевера — лат. viverra и куна — греч. καυνάκη[1300]. Древним славянским термином для небольших полозьев, прикреплявшихся к ногам, было слово лыжи.
Повозки. Относительно наличия повозки у древних индоевропейцев мнения расходятся. Славяне же, по крайней мере на своей прародине, едва ли употребляли их, но во всяком случае они познакомились с повозкой еще в дохристианскую эпоху как на западе, у германцев и галлов, так и на востоке, у скифов и сарматов, которые приходили со своими повозками на границы славянской территории. В первые века нашей эры повозка римского купца была частым гостем в славянской земле. Поэтому весьма вероятно, что первые повозки появились у славян еще до нашей эры, но письменные сообщения о них могут быть приведены лишь начиная с V века н. э. В древних славянских погребениях повозка совсем не встречалась[1301]. Первое упоминание о повозке встречается в описании ритора Приска своего путешествия в Венгрию в 448 году[1302]. Затем такие упоминания появляются все чаще, и уже в сообщениях X века, а также в хрониках и документах последующих веков упоминание о повозке встречается достаточно часто[1303]. Обычным славянским термином для нее были в то время кола или колесъница, а наряду с ними и возъ[1304]. Было ли какое-нибудь существенное различие между этими терминами, неизвестно, но конструкции повозок были и тогда разнообразны. Во-первых, уже в то время существовали двух- и четырехколесные повозки, но в обоих случаях это были лишь тяжелые хозяйственные телеги. Легких боевых двуколок славяне не знали. Используемые ими в войсках четырехколесные грузовые повозки были настолько тяжелыми, что из них можно было устроить укрепленный лагерь[1305]. Только те повозки, на которых в X веке ездили на востоке славянские князья, были более легкими и имели кузов, свободно подвешенный на четырех подставках, чтобы предохранить сидящего в нем князя (или раненого) от чрезмерной тряски[1306]. О том, как впрягали в повозку лошадей или другой тягловый скот, мы говорили выше, когда речь шла о плуге. Волы и здесь тянули повозку под ярмом, а лошади с помощью ремня или хомута[1307]; погонялись животные заостренным шестом (остепъ) или бичом (батогъ, бичь). Все эти термины древние и общеславянские.
Ладьи. Славяне не имеют таких находок ладей, какие известны у северных германцев, где ладьи из Нидама в Шлезвиге (приблизительно 300 год н. э.), а также из Туна, Гокстада и Озеберга в Норвегии (приблизительно 800–900 годы н. э.) поражают своей сохранностью и конструкцией. У славян не имеется стольких древних изображений судов, какие имеют германцы на скалах у Богуслена, на вотивных камнях острова Готланда или на ковре из Байе; нет у них и стольких письменных сообщений и лингвистического материала. Вследствие этого невозможно получить о древнем славянском судоходстве такое же ясное представление, какое, например, дал о скандинавском Яльмар Фальк в 1912 году[1308].
И все же относительно славян имеется вещественный письменный лингвистический материал, убеждающий нас в том, что северные и южные славяне в значительной своей части к концу языческого периода научились строить и управлять ладьями настолько искусно, что могли отправляться на них далеко в открытое море и вступать в большие морские сражения со своими германскими и греческими соседями. На своей прародине славяне имели совсем несложные плавательные приспособления, такие, как плоты, о которых я уже упоминал выше (см. стр. 357), а затем лодки, выдолбленные из цельного ствола, которые греки называли μονόξυλον и для которых у славян издревле было название, соответствующее русскому историческому термину однодеревка[1309]. Уже на этих ладьях, целый ряд которых найден, кстати, в славянских землях[1310], славяне плавали не только внутри своей территории, по спокойным рекам, соединенным волоками, но выходили в открытое море, в частности в Черное. По крайней мере из сообщения императора Константина известно, что русы, а с ними, конечно, и славяне отправлялись в плавание из Северного моря в Черное на моноксилах-однодеревках, которые покупали у славян, живущих на среднем Днепре. Днепровские пороги они частью переплывали, если уровень воды был высоким, частью обходили, неся лодки на спинах, обычно по шести человек на лодку. По морю они доплывали на этих лодках до Царьграда и берегов Малой Азии[1311]. Тот же источник свидетельствует, однако, что у славян были в тот период также суда большего размера, построенные по образцу торговых византийских или итальянских кораблей. Так, например, в хорватском флоте было в начале X века до 80 sagen (σαγήνα) и 100 kontur (κοντούρα), из них первый вид вмещал экипаж в 40 человек, а другой — в 10–20 человек[1312]. На таких судах хорватские и далматские славяне отправлялись в поход по всему Адриатическому морю, даже до Сицилии и Африки. В частности, племя нарентанов было известно своим смелым пиратством[1313]. Русы также имели большие морские суда, что видно из описания похода Романа Лакапена, в котором приняли участие 415 человек на семи русских ладьях[1314]. Другими древними видами русских судов были струг, судно, насад и скедий (скедь от греч. σχεδία) и др. Больше всего известно о судоходстве балтийских славян[1315]. История славянских племен, живших на побережье Балтийского моря, начиная с X–XII веков полна сообщений о морских плаваниях и боях этих племен с датскими, скандинавскими и шведскими соседями. На Балтийском побережье — что ни поселение, то пристань, что ни житель, то торговец, а позднее и морской пират. Здесь не место для подробного описания истории этих морских боев и пиратства славян — обо всем этом больше всего сообщений оставили нам Гельмольд и Саксон Грамматик[1316]. Однако бесспорно, что славянские корабли в конце языческого периода не уступали развитым торговым и военным судам скандинавских германцев. Вне всякого сомнения, славяне научились у них строить большие суда и управлять ими на море. Поэтому то, что нам известно о скандинавском флоте, мы спокойно можем отнести и к славянским судам; вероятно, тут не было различия ни в конструкции, ни в размерах этих судов, и несомненно также, что суда, найденные на славянско-балтийских землях, имели славянское происхождение, хотя по своей конструкции они напоминают корабли викингов, и некоторые археологи считают их германскими. Таковы, например, ладьи, найденные в Баумгарте (Огродники) в Западной Пруссии, у Харброва в Померании или у Бржезна (Brösen) недалеко от Гданьска. Все это были большие торговые суда, снабженные мачтой и парусом[1317].
Причиной пиратства славян, как и соседних германцев, была, конечно, прежде всего страстная жажда добычи, но была и другая причина, которую следует отметить и которую изложил в 1156 году сам Прибыслав, князь ободритов, епископу Герольду. Славяне, говорил Прибыслав, столько претерпели от немцев и настолько страдали оттого, что были лишены родной земли и всех жизненных средств, что для них не оставалось ничего другого, как только обратиться к морскому грабежу, чтобы иметь возможность существовать[1318]. Германцы, разумеется, жестоко мстили славянам за эти морские грабежи, и достаточно лишь прочитать у Саксона Грамматика, как датский Ярмерик расправился с экипажем славянского флота, чтобы получить представление о том, как германцы относились в те времена к славянам[1319].
Что касается деталей судов, то большие славянские суда имели приподнятую переднюю часть (носъ) и заднюю (корму), с которой рулевой (кормчий) при помощи большого весла (весло, кормило, гребло) управлял судном. Посередине судна была прочно установлена мачта (стожаръ, стежеръ, упругъ?) с большим квадратным парусом, славянским названием которого было ядро или ветрило. Большие суда покрывались палубой, то есть полом из поперечных досок, под которым сидели гребцы и на котором стояли воины[1320]. Славянам был известен в те времена и якорь (котва, русск. укоть[1321]). Все судно известно было в то время под несколькими названиями; последние, очевидно, обозначали разные типы судов; из этих обозначений ладья (или олъдья) и челн (čьlnъ) являются славянскими названиями, корабль же — название чужеземного, греческого происхождения, перешедшее, однако, довольно рано от черноморских греков к славянам, а именно до перехода β в новогреческое произношение ν[1322]. Названия ладья и καράβιον, κάραβος перешли также, согласно Я. Фальку, к скандинавским германцам (elliđi, leđja, karfi). Другие названия носят по большей части местный характер.
Я имел уже возможность показать выше (стр. 348), что первоначальная славянская торговля носила натуральный характер, товар за товар, и такая торговля сохранилась еще до X–XII веков, когда в употребление вошла металлическая монета. Еще в X веке в Праге, согласно сообщению Ибрагима Ибн-Якуба, и в Руяне, согласно сообщению Гельмольда, расплачивались небольшими кусками ткани[1323]. Названия этой ткани платъ впоследствии перешло в значение «платить»[1324]. Таким же путем названия обычных звериных шкурок: куница и белка, векша — перешли на востоке на названия монет, что и удержалось до XIV века.
С первыми металлическими деньгами славяне познакомились еще до начала нашей эры благодаря греческой черноморской торговле, а позднее, в первых веках н. э., в еще большей степени благодаря римской торговле, оставившей в славянских землях столько кладов императорских монет II и III веков (см. выше, стр. 346). Однако только в период расцвета немецкой и арабской торговли, в период, когда появился ряд славянских государств, славяне начали подражать своим более развитым соседям и чеканить по их образцу и свою собственную монету. Первые славянские монеты чеканил чешский князь Болеслав (929–967) в Праге[1325], затем польский Мешко I (960–992) в Познани и Владимир (980–1015) в Киеве. Все эти монеты являются подражанием либо западным немецким монетам, либо византийским[1326]. Правда, в России еще раньше грубо имитировались чужеземные монеты, в частности восточные[1327], но местной монетной чеканки не было, и прежде всего не было монет со славянскими надписями. Все языческие славянские монеты, сведения о которых появлялись в литературе, оказались либо фальшивкой, либо иностранными монетами, ошибочно принимаемыми за славянские. Так, например, галльские монеты Фр. Бочек считал великоморавскими, а К. Стрончинский и В. Виттиг датские монеты ошибочно принимали за польские. Фальшивкой оказались золотые монеты с надписью ΠΕΓΝΑΖΕ, которые в 1840–1841 годах заказал и выставил в Пражском музее секретарь музея известный фальсификатор В. Ганка[1328].
Исходя из того, что первое обстоятельное ознакомление славян с металлическими деньгами произошло в римскую эпоху, главным образом во II и III веках, совершенно непонятно, почему к славянам не перешли римские названия монет, так как даже наиболее старые и самые распространенные действительно общеславянские названия имели германское происхождение, отчасти готское со времен II–IV веков, отчасти более позднего времени (VII–IX веков). Готского происхождения — слова ceta, церковнославянск. цата (из готск. kinta), затем скотъ из готск. skatts[1329], skъlędzь, sklęzь из готск. skillings, более позднее германское происхождение имеет сохранившееся поныне общеславянское слово pěnęgъ, pěnędz, pěnęzь из pfenning[1330]. Заимствования же из латинского или греческого или из тюрко-татарских языков носят, напротив, второстепенный и локальный характер (динаръ, кодранъ, русск. ногата). Конечно, у славян были и собственные названия для различных иностранных монет: сребрникъ, сребреница, златникъ, златница, златьица. Рубль стал обычным названием монеты, а одновременно и весовой единицей только начиная с XIV века, хотя он упоминается и в более древних текстах; татарское слово деньга вошло в употребление в XV веке[1331].
Весовой денежной единицей у славян была гривна серебра, первоначально шейный обруч определенного веса (см. выше, стр. 241). Впрочем, определить ее вес нельзя. Вес гривны постоянно подвергался большим изменениям, и в XIII веке, когда славянское монетное дело представляется нам более ясно, в Польше, например, мы встречали уже целый ряд разных гривен. Древнейшие динары значительно различаются между собой по весу. Кроме того, известно, что чешские и польские князья начали чеканить монеты в соответствии с каролингскими фунтами (367 граммов); на Руси же чеканили в соответствии с куфическим фунтом (livre d’Irak), но самый вес их менялся[1332]. Впрочем, рассмотрение этих фактов выходит за рамки нашего исследования. В южнорусских находках встречается обычно так называемая киевская гривна в форме шестиугольника наряду с так называемыми новгородскими гривнами в форме продолговатых брусков[1333]. Но и их вес менялся.
Подобно тому как нам мало известно об основных монетных весах, так же мало мы знаем и о торговых весах. В древности лишь один источник, а именно Гельмольд в 1125 году, упоминает, что славяне на острове Руяне были вынуждены взвешивать свое золото и серебро на весах, в правильности которых Гельмольд сомневается[1334]. Вообще же о весах нигде не упоминается. Зато имеется ряд небольших торговых весов и относящихся к ним гирь в находках, прежде всего в русских[1335]. Это маленькие весы с двумя чашами, которые известны нам в римскую эпоху (libra) и которые были заимствованы славянами отчасти у германцев, отчасти на востоке, у арабских купцов[1336]. О посредничестве германцев свидетельствует прежде всего общеславянское название вага из древнегерм. wāga, древнесканд. wāg[1337], с другой стороны, на связи с арабскими купцами указывает основная весовая система, которую Арне, основываясь на найденных гирях, несмотря на ряд неясных моментов, считает восточной, созданной на основе древней греческой системы во времена Селевкидов[1338]. Так было на востоке в России. На западе, вероятнее всего, славянами была принята каролингская весовая система.
Пока славяне жили на своей прародине, где общий культурный уровень их был сравнительно низок, они не развили ни своего военного дела, ни своего вооружения, которое долгое время оставалось весьма примитивным. Но как только славяне вышли за пределы своей прародины и расселились на своих исторических землях, где встретились с более развитыми народами, с римским, греческим и германским миром и с Востоком, они сумели быстро приспособиться к новым культурам и наряду с другими сторонами жизни быстро подняли на высокую ступень свое военное дело и все, что с ним связано. Вспомним хотя бы упоминание Иоанна Эфесского от 584 года о том, что славяне, лишь незадолго до того пришедшие на Балканы, научились воевать лучше римлян[1339].
Поэтому военное дело у славян в X и XI веках н. э. стояло на совершенно ином уровне, чем это было первоначально на их прародине. Мы видим, что славяне не отставали от своих соседей как в отношении личной храбрости, так и в отношении технических знаний. То, о чем я пишу ниже, относится к концу языческого периода.
Организация набора войска вначале просто основывалась на родовых порядках. Каждый род, каждое племя или жупа обязывали в нужное время всех годных мужчин вооружаться и воевать[1340]. Группа воинов определенного рода составляла тем самым естественную и первичную наименьшую войсковую единицу, а глава рода был военным вождем этой группы. В государствах Балтийского побережья, обладавших военным флотом, опять-таки род обязан был выставить судно с надлежащим экипажем.
Такова была основа организации славянского войска. Однако детали этой организации, как, например, возраст, в котором мужчина должен был нести службу, и способ созыва войска, нам неизвестны, так как древних сообщений об этом нет. Имеющиеся у нас сообщения относятся лишь к концу языческого периода и началу христианской эпохи, когда древняя родовая организация претерпела уже многие изменения. Здесь мы иногда уже видим постоянное войско, частично наемное, а славянские воины начинают нести службу и вооружаться в зависимости от имущественного состояния. Так появляются категории всадников и пеших, а у пеших, в свою очередь, разные специальные подразделения.
Постоянным подразделением княжеского войска была прежде всего так называемая княжеская дружина (от общеславянского слова другъ — приятель, член дружины).
Несомненно, что зачатки такой дружины развились во владениях славянских князей издавна и самостоятельно. Было естественно, что вождь рода, а потом и целого племени окружал себя группой избранных мужчин, которые составляли его свиту во время публичного выступления на сходке (вече), при отправлении языческих обрядов, при выступлении на войну. Однако большие дружины, которые мы встречаем у славянских князей X и XI веков, развились не самостоятельно, а, по всей видимости, под влиянием известных германских дружин (Gefolge; у Тацита, Germ., 13–14, — comitatus). Хотя для этого и нет точных доказательств, но если принять во внимание тесные связи, которые были у западных славян с германцами, и учесть, сколь многое было заимствовано славянами в военной области в особенности у готов III и IV веков[1341], станет весьма вероятным, что постоянные дружины, которые мы встречаем у некоторых славянских князей той эпохи, называемые обычно в источниках primates, viri meliores, сформировались под германским влиянием. К восточным славянам русские князья из рода Рюрика привели дружину скандинавского происхождения[1342]; жизнь ее в Киеве достаточно подробно отражена в ряде мест летописи. Жила она весело, предаваясь еде, питью и всевозможным увеселениям в больших хоромах княжеского дворца; она верно служила своему князю и являлась ядром каждого военного похода; после того как дружина в XI веке славянизировалась, князья, конечно, постоянно пополняли ее новыми варяжскими наемниками.
Большая постоянная дружина из 3000 защищенных доспехами мужей (loricati) была у польского князя Мешко, но характер ее неясен[1343]. Частично ее составляли, по всей вероятности, наемники, подобные упоминаемым Галлом 3900 лорикатов в городах Болеслава Храброго[1344]. Из них развилось будущее польское рыцарство. Меньшие дружины упоминаются у балтийских славян; в Померании и у более мелких правителей имелись свои дружины в 30 всадников[1345]. На юге дружина также засвидетельствована в IX веке в описании боев князя Людевита с Борной[1346].
Эта дружина большей частью была конной. Но и помимо нее мы должны допустить у славян существование конных отрядов в войске, и в некоторых местах эти отряды были довольно многочисленны. Зависело это, по-видимому, от того, насколько край был богат лошадьми. В северной России диких лошадей не было, чем и объясняется отсутствие конницы у русов[1347], но в южной России, где славянам достались степи с бесчисленными дикими табунами лошадей, в войсках киевских князей всегда имелись значительные конные отряды[1348]. Были они также и у южных славян, а у хорватов в X веке, как сообщает Константин, было даже 60 000 всадников наряду с 100 000 пеших воинов[1349]. У западных славян конных отрядов было опять-таки меньше, но в польской Силезии лошадей было достаточно, и еще больше их было в Померании, где имущественное состояние оценивалось вообще по количеству лошадей и где, как я уже говорил выше, даже мелкие правители имели свои конные дружины[1350]. Здесь, на севере, славянская конница принимала участие даже в морских операциях. На больших славянских судах наряду с пешей командой были и всадники, которые на лошадях нападали на неприятеля, едва судно приставало к вражескому берегу[1351].
Приведенная выше, в главе VII, грамота Лаутенбергского монастыря от 1181 года упоминает о наличии у сербского племени далеминцев нескольких социальных слоев[1352], и среди них слой, называемый withasii, что является латинской транскрипцией полабского vićaz, чешск. vitěz, польск. zwycięzca, русского витязь, церковнославянск. витезъ, то есть все формы произошли от праславянского витęгь. Это был слой конных воинов, ибо в грамоте говорится определенно: «in equis servientes, id est withasii». Толкование слова витязь встретилось со многими трудностями, и еще в настоящее время нельзя определенно сказать, является ли оно преобразованием германского племенного названия vitung или скандинавского viking[1353] или же оно имеет другое происхождение, и неясно, как это название попало к сербам в качестве наименования общественного слоя[1354]. Не исключено, что viting служило наименованием тех воинов, которые приходили на войну вооруженными и призывались условным знаком — поджиганием вороха прутьев, называемых viti[1355].
Так как служба в коннице была дорогостоящей и требовала хорошего вооружения, то естественно, что в коннице стали служить только более богатые люди, и вообще развитие этого рода войска связано с историческим развитием рыцарства у славян.
Пешего войска было по сравнению с конницей гораздо больше, вооружение пеших воинов, как мы увидим ниже, было всегда более легким. Только один раз славяне напали на Царьград в 623 году двумя колоннами (лат. agmen), из них первая была вооружена легко, а вторая — в броне, но это было не обычное славянское войско, а войско, сформированное и предводительствуемое аварами[1356].
Как созывалось пешее войско, мы не знаем. Лишь начиная с XI века (а у поляков с XIII века) имеются сообщения, что созыв войска происходил с помощью венка, сделанного из лыка, который князь рассылал по селениям. Это, очевидно, древний обычай. Венок этот назывался вить, польск. wić, а профессор А. Брюкнер связывает с этим словом также происхождение загадочного названия vićaz, о котором мы говорили выше[1357]. Однако это объяснение так же недостоверно, как и другие, в особенности если мы примем во внимание, что в соседней Дании viti было также символом призыва народа на войну, хотя и другого характера.
Простого воина древние славяне называли ратникъ (от рать — бой) или вой, воинъ, войникъ. Тот, кто вел войско, назывался воевода; это славянское название перешло и к византийским грекам (βοεβόδος) Константина Багрянородного (De adm. imp., 38), и к румынам (vojevod), и к венграм (vajvoda, vajda). Только в войсках, находившихся под римским или византийским влиянием, уже в X и XI веках появились наименования меньших чинов, предводителей небольших отрядов, такие, как десятникъ (от десетъ) и сетник, сотник (от сьто), а позднее и другие[1358].
С того времени, как славяне появились на исторической арене, древние сообщения говорят о способе ведения боя, присущем только славянам, а именно: славяне не вступали в открытый бой, а старались в труднодоступных местах неожиданно напасть на неприятеля и уничтожить его или хотя бы нанести ему ущерб, а затем быстро скрыться в лесу и скалах[1359]. Эту тактику внезапных набегов они сохранили кое-где и позднее[1360], но в сообщениях X–XI веков упоминаются чаще всего уже регулярные бои. Славяне со временем приспособились, видимо, к римской (византийской) или германской тактике. Больше того, это восприятие простиралось так далеко, что уже в VI–IX веках славянам известны были все приемы римской военной тактики (см. ниже).
Хотя ни один источник, изображая славянские бои той эпохи, не описывает нам подробно приемы и тактику какого-либо похода и боя, мы можем все-таки восстановить их — хотя бы в общих чертах — по отдельным, разрозненным сведениям и военным терминам.
В военном походе войско шло отдельными группами, которые в древнейших славянских источниках обычно именуются плъкъ, пълкъ[1361]. Древний полк не обозначал еще, однако, большой группы воинов определенной численности; это был обычно небольшой отряд, посылавшийся в бой родом и насчитывавший всего лишь около ста человек[1362], и только с XI века можно говорить, что численность полка стала большей (1000?), по крайней мере на западе. Когда наступала ночь, командир отыскивал пригодное для лагеря место, а если нужно было разбить лагерь на более длительное время, то место это окружалось окопами, по-видимому, по римско-византийскому образцу[1363]. Наиболее интересным видом лагеря у славян был лагерь, окруженный тяжелыми повозками, которые сопровождали войска, будучи нагруженными продовольствием и другими необходимыми вещами, — то есть это был тот лагерь, которым прославились в XV веке чешские гуситы; он был известен в древности германцам, галлам и тюрко-татарам. У славян он засвидетельствован в VI веке[1364].
Каждый войсковой отряд, сначала родовой и жупный, имел свою эмблему, или знамя (signum, effigies, vexillum), так же как это было у галльских, германских или тюрко-татарских соседей[1365]. На этих эмблемах имелось изображение либо фигуры животного (на востоке также хвосты лошадей), либо фигуры богов. По крайней мере о лютичах мы имеем несколько сообщений, свидетельствующих о том, что на своих знаменах они помещали изображения богинь[1366]. Первые славянские князья также изображаются со знаменем в руках, например св. Вацлав в Вольфенбюттельском или Вышеградском кодексе (рис. 1 и 14).
Когда нужно было идти в бой, командир прежде всего выстраивал свои полки в боевом порядке — по древней летописной терминологии нарядити, иставити полки, исполчитися[1367] (у Титмара под 1018 годом мы читаем: acies turmatim ordinata[1368]); затем он обращался к воинам, призывая их к храбрости, после чего по его приказу поднимались знамена и войско с громкими криками и под звуки труб бросалось на врага. «Zevāte signa» — восклицал языческий князь Власлав перед боем с чехами[1369].
Со времени венгерских набегов старая тактика изменилась настолько, что, следуя венгерскому примеру (а на Руси также тюрко-татарскому), бой открывали большие отряды лучников (sagittarii, русск. стрельцы), действовавшие рассыпным строем с целью противостоять туче венгерских стрел[1370]. Только после этого построенная в ряды часть войска вступала в бой (борнь, брань, сечь).
Но иногда большой битвы не было, так как предводители вызывали друг друга на поединок либо выставляли для этого вместо себя выбранных из своих войск мужей. Исход поединка решал победу. Этот обычай мы встречаем в обеих частях славянского мира — на западе в боях с германцами, а на востоке в боях с печенегами и касогами[1371], и трудно установить, заимствован ли он славянами у кого-нибудь из вышеуказанных соседей или же являлся древним местным обычаем.
О том, насколько славяне сумели воспринять военные приемы своих врагов, лучше всего видно по тому, как они научились начиная с VI века совместно с аварами, болгарами или самостоятельно захватывать древние римские города и крепости. При этом они использовали и военную технику византийцев, более того, они употребляли и неизвестные византийцам виды военной техники — всевозможные пращи, черепахи, башни, лестницы и, конечно, устраивали различные валы и подкопы. Об этом имеется ряд сообщений, описывающих бои за Солунь, Топерос, Царьград, а также сообщения из северных областей. Неизвестный автор легенды о св. Димитрии удивляется ухищрениям славян во время нападений на солунские городские стены[1372].
Славяне не сумели использовать только греческий огонь, и хотя Константин жалуется однажды на то, что греческие предатели продали это изобретение варварам[1373], последние поджигали города самым примитивным способом. Когда в 946 году княгиня Ольга хотела поджечь главный город древлян Искоростень, она хитростью вытребовала из этого города голубей и воробьев и затем выпустила их обратно в город с горящей серой на хвостах[1374]. Лишь в XII веке в русских источниках появляются два упоминания о метании живого огня: одно в Ипатьевской летописи, где указывается, что в 1184 году половецкий хан Кончак метал огонь из самострелов на русских, и другое — в «Слове о полку Игореве»[1375].
Об успехах, которых славяне достигли в морских битвах, я уже упоминал выше, на стр. 361.
На первый взгляд кажется, что в отношении вооружения древние славяне до самого конца языческого периода были крайне бедны. В славянских погребениях IX и XI веков оружие встречается очень редко[1376], к тому же в ряде древних сообщений о славянах говорится так, как будто у них вообще не было оружия. Иордан характеризует славян IV века как armis despecti[1377], Константин Багрянородный говорит о них даже „ἔθνη σκλαβινικὰ ἄοπλα ὄντα“[1378], таков же смысл еще нескольких приведенных ниже сообщений.
Однако, вопреки этому, мы знаем, что вся история расселения славян часто свидетельствует о больших боях, а также и история первых веков после поселения славян в новых исторических местах жительства полна больших и часто победоносных боев с тюрко-татарами, греками и германцами. Кроме того, имеется ряд других исторических сообщений, которые говорят о многообразном военном снаряжении славян, да и уже известное нам высказывание Иоанна Эфесского от 584 года, что славяне научились вести войну лучше римлян, при всей своей преувеличенности противоречит все же „ἔθνη ἄοπλα“ Константина.
Противоречие между вышеприведенными сообщениями и данными археологии, с одной стороны, и всем историческим развитием, с другой, только кажущееся и легко объяснимо.
В древности славяне действительно были мало и плохо вооружены. Когда они вышли со своей прародины, у них почти не было оружия, по крайней мере металлического; все оно ограничивалось небольшими луками со стрелами, остроконечными копьями из твердого дерева и щитами, деревянными, сделанными из прутьев или кожаными. Такими их изображают еще древнейшие авторы. Поэтому для готов III и IV веков они были armis despecti; точно так же характеризуют их оружие историки VI–VIII веков, часть которых встречалась со славянами лично: Прокопий, Маврикий, Лев VI, Иоанн Эфесский, Михаил Сириец, Павел Диакон, — а также древний источник, использованный Ибн-Русте и Гардизи[1379], и, наконец, только это мог иметь в виду император Константин, когда, сравнивая на основании этих древних источников вооружение славянских воинов с вооружением своих римских тяжело вооруженных воинов, назвал их „ἔθνη ἄοπλα“.
Но если это вооружение было недостаточным в III–IV веках нашей эры, то уже в последующие столетия славяне сумели его развить и усовершенствовать по германскому, римско-византийскому и восточному образцам, что ясно видно из дальнейшего описания. Нельзя представить себе, чтобы у них оставалось прежнее несовершенное вооружение, если Иоанн Эфесский при описании нападений славян на Грецию говорит, что они научились вести войну лучше римлян, и если мы вспомним, какая военная техника уже тогда использовалась славянами, о чем я только что говорил.
Итак, очевидно, что если сначала славяне действительно были плохо вооружены и оружие их было несовершенным, то к концу языческого периода — к X–XI векам — это относиться уже не могло. К тому времени славяне уже многое заимствовали у германцев, римлян и народов Востока. Копье, лук и щит оставались еще, правда, характерным славянским оружием[1380], но наряду с ними появились меч, кинжал, сабля и защитное вооружение (панцирь и шлем), что будет детально освещено в дальнейшем изложении. Поворот произошел в X и XI веках (на Балканском полуострове еще раньше), и сообщения того периода рисуют уже другую картину, чем вышеприведенные древние сообщения[1381].
И если все же в славянских погребениях X и XI веков редко встречаются предметы вооружения, то это объясняется другим обстоятельством. В те времена повсюду, а главным образом там, где христианство было введено римской церковью, в могилы перестали класть погребальный инвентарь, а следовательно, и оружие. Карл Великий в 785 году запретил языческие погребения во Франкской империи, впоследствии его примеру последовал весь славянский запад, а также и на востоке вскоре отказались от древнего обычая могильных приношений. Погребения христианских воинов в полном вооружении встречаются только как исключение, например погребения из Таганчи у Канева или у Колина в Чехии[1382]. Хотя мы встречаем иногда целые большие германские кладбища Меровингской эпохи лишенными оружия, никто не сомневается в том, что германские воины V–VII веков были хорошо вооружены.
Перейдем к описанию отдельных видов вооружения[1383].
Меч, сабля. С длинным обоюдоострым мечом (spatha) германцы и римляне познакомились у галлов и переняли его у них. В Меровингскую эпоху «спата» у германцев развилась в характерную тяжелую форму с коротким перекрестием и конусообразным навершием, и эту форму славяне заимствовали в свою очередь у германцев в Каролингскую эпоху. Однако заимствование германского названия, происходящего от готск. mēki, и переход его в общеслав. мечь относятся к более поздней эпохе[1384].
Меч, который мы встречаем в славянских погребениях VIII–XI веков, является аналогичным германским мечам времен Карла Великого (рис. 113) и представляет собой чаще всего предмет импорта из франкских или скандинавских мастерских и снабжен характерными германскими украшениями, хотя мы встречаемся и со славянскими имитациями[1385]. Другие виды мечей византийских или восточных форм, среди которых особенно интересен ровный однолезвийный меч, палаш, или kord, редко встречаются в славянских землях того времени[1386].
Тюрко-татарская изогнутая и односторонняя сабля, старосл. сабля[1387], также встречается уже в эту эпоху у славян, но сравнительно очень редко. Киевская летопись еще в конце X века отличает русское вооружение, для которого характерными были броня и меч, от тюрко-татарского с луком и саблей[1388], и вплоть до XI века летопись нигде не упоминает о саблях в руках русских воинов. Начиная с XI века сабля проникает, однако, к славянским русам (см. могилу у Таганчи, рис. 111, 1) и дальше. К славянам в Венгрию сабля попала еще раньше. Здесь можно также хорошо различить древнюю форму аварской сабли, снабженной зубом на перекрестии, от позднейшей мадьярской с надломленным перекрестием и без зуба[1389].
Следует также подчеркнуть, что при недостатке мечей, которые являлись еще редкостью, славяне сражались также большими ножами, что засвидетельствовано для западных славян житием епископа Альтмана конца XI века или легендой Христиана, а для восточных славян — «Словом о полку Игореве» конца XII века[1390]. Однако в находках большие ножи встречаются очень редко.
Секира. Хотя секира (старославянск. секира или тесла) очень древний вид орудия и оружия, у славян она засвидетельствована относительно поздно. Первые сообщения о том, что славяне воевали секирами, относится лишь к VIII веку[1391]. Несмотря на это, я не сомневаюсь, что секира была древним славянским орудием. Впоследствии она становится очень распространенным видом вооружения и начиная с VIII века часто встречается в археологических находках. Имеются древние формы секир, известные нам уже из римских находок, с лезвиями различной формы, иногда узкими, иногда широкими. Меровингская франциска уже не встречается. Но зато с востока к славянам проникла легкая секира с удлиненной обушной частью и с отверстием для рукоятки, находящейся в средней части оружия (рис. 115, 18). Она встречается иногда в русских находках и нередко в Венгрии. Наилучшим образцом служит инкрустированная золотом и серебром легкая секира из Билярска близ Чистополя (рис. 116), относящаяся приблизительно к началу XII века[1392]. В этой восточной форме секиры попали к славянам, а новые восточные термины чаканъ (из турецкого языка) и топоръ пришли из иранского или персидского языков. От немцев еще раньше было заимствовано название barta, старослав. борды, древнеболгарск. брады[1393].
Наряду с остролезвийными секирами в славянских землях встречаются порой палицы с тупым молотком без лезвия или с набалдашником, снабженным пазами или шипами. Их форма и назначение были различными, а поэтому для них имеется целый ряд названий как славянских (палица, млатъ, жезлъ, булава, пернатъ, обухъ), так и иностранных, восточных: buzdyganъ, šestopiorъ (шестоперъ) из персидск. šešper. Однако трудно установить, какой форме принадлежало какое название. Также нельзя точно установить, к какому времени они относились. Само собой разумеется, что простой народ наряду с этими часто роскошными палицами применял и простые крепкие дубины (сл. kyjь), какие, впрочем, мы видели и у воинов, изображенных на ковре из Байе.
Копье, лук. Два следующих вида оружия — копье и лук со стрелами — являются, как мы уже знаем (см. стр. 372), древним и типичным славянским вооружением.
Наряду с простыми деревянными кольями, заостренными на концах (русск. оскѣпъ), у славян было два вида оружия, снабженного железными наконечниками: у одного наконечник был на одном конце (старослав. копье), у другого — на обоих концах (старослав. судлица). Форма наконечника так же разнообразна, как и у оружия того времени на западе Европы и в Германии. Наконечник имеет втулку для насадки на древко (см. рис. 118). Иногда встречаются также копья с крыльями, причем на втулке копья имеются боковые отростки, подобно образцам, известным на западе, а также часто встречающимся на миниатюрах того времени.
Большую роль играл у славян лук (старослав. lǫkъ) со стрелами (старослав. стрела, шипъ[1394]) — на востоке издавна, на западе же особенно с того времени, когда западные славяне встретились с аварскими и мадьярскими лучниками и были вынуждены приспособить к ним свою тактику, усилив роль лука.
В славянских погребениях целый лук не встречался[1395], но, несомненно, он был подобен южногерманскому луку из погребения у Оберфлахта или скандинавскому луку из болота близ Нидама; несомненно также, что луки изготовлялись из ровной и относительно длинной ясеневой ветви[1396]. Впрочем, к восточным славянам проник также и среднеазиатский лук, составленный из двух изогнутых частей наподобие широкого М, известный нам из скифских и сарматских погребений, а также по парфянским и персидским изображениям сасанидской эпохи[1397]. Но эта форма не была первоначальной славянской формой.
Форма наконечников стрел очень разнообразна: наряду с формами, обычными для всей Европы (рис. 119, 14–16), мы встречались также с восточными формами — с тупым или зубчатым концом. При стрельбе из лука славяне, так же как и ближайшие их соседи, употребляли стрелы, пропитанные ядом, который они называли nalepъ. Вероятнее всего, яд этот изготовлялся из аконита (Aconitum napellus) и, согласно Маврикию и Льву, действие его было настолько быстрым, что если раненый немедленно не применял противоядия (theriaka) или не иссекал места поражения, то наступала смерть[1398].
Стрелы носили в специальном футляре (старосл. тулъ), который был подвешен на ремне у левого бока. Восточные славяне, кроме того, переняли у азиатских кочевников еще особый футляр для лука, который носили у правого бока и называли налучьем[1399].
Праща. Метание камней с помощью ручных пращей является древним способом боя, который и славяне, несомненно, применяли издавна. Первые документы об этом относятся к битве у Солуни в VII веке[1400], и способ метания не отличался тогда от способа, представленного на одной из сцен ковра из Байе[1401]. Общеславянским названием необходимого для метания приспособления было пракъ (порок) из первоначального порк[1402]. Однако первоначально, в XII веке, это слово появляется как обозначение приспособления, при помощи которого метались большие камни при штурмах укрепленных городов.
Панцирь. С несовершенством вооружения, которым воевали славяне еще в VI и VII веках, было связано и то, что у них в эту эпоху не было как металлических панцирей, так и металлических шлемов, помимо упомянутых выше исключений. Однако в конце языческого периода, в X и XI веках, панцири были уже широко известны и назывались бръня, броня. Это слово германского происхождения, производное от древневерхненемецкого brunja, нем. Brünne[1403], что свидетельствует о заимствовании славянами этого вида вооружения у германцев, и именно в Каролингскую эпоху, тем более, что имеются прямые свидетельства эпохи Карла Великого, прямые запрещения Карла от 805 года, чтобы немцы не продавали славянам панцири: ut arma et brunias non ducant ad venundandum (см. выше, стр. 348–349).
Тут речь идет о панцирях, сплетенных из небольших железных кружков, наподобие длинной рубахи с рукавами и воротником, какие найдены в Германии (целый, например, в Гаммертингене), а также в славянских погребениях ряда районов России[1404] и представление о которых наилучшим образом дает нам панцирь св. Вацлава, хранимый в Праге в сокровищнице собора св. Витта[1405]. Вацлав был убит братом Болеславом в 929 году.
Однако на основании всего этого еще нельзя утверждать, что этот вид брони германского происхождения. Подобного рода кольчатые лорики имели и римляне (lorica hamata) и галлы в эпоху Римской республики[1406]; с начала христианской эры кольчуги известны и на Востоке, и эти восточные панцири, согласно исследованию В. Розе[1407], более сходны с германскими и славянскими, нежели с римской лорикой. Хотя доводы Розе требуют более точного обоснования, чем это сделано автором, и оставляют еще некоторые сомнения, но в целом Розе, по всей вероятности, прав, утверждая, что на создание германских и славянских панцирей наряду с римскими образцами оказал влияние в первую очередь Восток.
Наряду с кольчатыми панцирями к славянам попадали начиная с XII века панцири и другого вида — пластинчатые. В русской археологии наряду с состоящей из колец кольчугой (кольчуга от кольцо) различаются несколько видов других панцирей (бахтерец, юшман, зерцало, байдана, куяк). Но к рассмотрению данного вопроса это не относится.
Шлем. Одновременно с панцирем у славян появился и металлический головной убор, для обозначения которого уже с X века славяне употребляли чужеземное название шлем, из древнегерманск. helm, готск. hilms[1408]. Это конический шлем с наносником, возникший у германцев, вероятнее всего у готов, как подражание остроконечной восточной форме, которую мы можем проследить на Востоке начиная с древнейших времен и вплоть до сарматского и сасанидского вооружения. Образцы славянских шлемов подобного рода известны по ряду археологических находок, сделанных в Чехии, Польше и России[1409]; наилучшим из них является шлем из того же клада св. Вацлава в Праге. Судя по орнаменту наносника, этот шлем относится приблизительно к IX–X векам и вышел из скандинавской мастерской[1410]. Однако наряду с этими шлемами на Руси уже в XI веке появились шлемы непосредственно восточной формы — продолговатые, заканчивающиеся вверху острым шпилем, украшенным иногда пером или флажком (еловец); с XII века эта форма стала на Руси господствующей. (См. шлем из могилы русского воина в Таганче, рис. 111.) Находки железных масок, которыми снабжались иногда шлемы кочевников (рис. 123), в славянских погребениях не обнаружены.
Щит. Сначала щит изготовлялся только из крепкой кожи, из прутьев или из досок — к этому виду, вероятно, и применялось вначале славянское название щитъ. Под влиянием римских умбонов, большое количество которых встречено по всей Германии в могилах с трупосожжениями II–IV веков, германцы, а после них и славяне стали оковывать край щита металлом, а посередине его помещать умбон. У славян такие щиты появились, вероятнее всего, также в Каролингскую эпоху.
Щиты имели у славян широкое распространение. Они упоминаются уже в древнейшие времена[1411], а в X веке известно, например, что у польского князя было наряду с тяжело вооруженной дружиной 13 000 щитоносцев (clipeati)[1412]. Изготовление щитов было местным, и уже в XI веке известны деревни, названия которых, например Щитари, говорят, что здесь делались щиты[1413]. Щиты XI и XII веков, изображенные на иконах, имеют, как правило, миндалевидную форму[1414] и разукрашены разноцветными полосами, что было обычаем германцев. Король Индржих II угрожал в 1040 году чешским славянам: «Я покажу вам, сколько у меня разукрашенных щитов»[1415].
Находки умбонов редки[1416], и, очевидно, так же редки были и щиты, снабженные ими.
К снаряжению конницы относится также конское убранство, и поэтому мы остановимся сейчас на нем. Поскольку в некоторых славянских областях коневодство получило значительное развитие, а славянская конница упоминается в описаниях войн с VI века (см. стр. 367), то естественно, что у славян получило развитие конское снаряжение и что они сумели быстро воспринять в этой области все то полезное, что видели у соседних кочевнических племен, которые издавна как бы срослись с конем.
Седло. Что касается древних седел, то о них ничего не известно, в могилах также ничего не было найдено (за исключением незначительных остатков)[1417]. Но уже в первых памятниках древнеславянского языка начиная с X века имеется собственный термин для обозначения этой части снаряжения: седло от слова седети[1418], а с IX века говорится о седле славянских воинов[1419], с XII века в русских летописях и былинах встречаются упоминания о золотых седлах, то есть седлах, обитых золотыми пластинками и вышитых золотом, что свидетельствует о стремлении подражать византийским и восточным образцам[1420].
Стремя, подвешенное к седлу, является также достижением более позднего времени; до IX века оно не встречается среди находок, нет упоминаний о нем и в письменных сообщениях. Однако в соседней Германии стремя было известно уже в Меровингскую эпоху и еще шире в Каролингскую, когда его дуга приобретает характерную коническую форму, а подножка располагается под острым углом к дуге (на рис. 128, C, Н).
Гораздо более распространенными были стремена иной формы, заимствованной у кочевых народов (от аваров до половцев), соседних славянам на юге и на востоке. Их стремена имеют круглую или грушевидную форму и снабжены вверху либо специальной петлей, либо отверстием в верхней части дуги (на рис. 128, А, С, E, J).
Легко предположить, что форма стремени у славян сложилась под влиянием обоих соседей. И в самом деле, начиная с X века в западных славянских областях мы видим стремена каролингского типа, а в восточных областях и в Венгрии — стремена кочевнического типа, так что они потеряли здесь значение специфического признака народности[1421]. Стремена также богато украшались, а в «Слове о полку Игореве» упоминаются даже золотые стремена[1422]. Древним общеславянским названием было стрьмень[1423].
Шпоры. Гораздо более распространены среди славянских находок шпоры. Пути развития их различны начиная с конца латенской эпохи, когда они впервые встречаются в Центральной Европе[1424]. Славянские шпоры берут свое начало от полудужных римских шпор, в славянских погребениях шпоры появляются начиная с VIII века, например в погребении у Гогенберга в Штирии; наиболее интересные экземпляры найдены в хорватских погребениях, открытых недалеко от Бискупина, Врлики и Скрадина в Далмации. Они имеют большую параболическую дугу с крупным шипом. По своей форме они полностью совпадают с одновременными им каролингскими шпорами, от которых, я полагаю, и произошли славянские, хотя для их обозначения у славян существовал опять-таки свой специальный термин — острога[1425]. Славяне не могли заимствовать шпоры у соседних кочевников, потому что ни у мадьяр, ни у аваров шпор не было; в древних кочевнических погребениях нет также и русских шпор. Интересные экземпляры славянских шпор известны как из вышеуказанных далматских погребений, так и из погребений близ Колина в Чехии. Они украшены зернью и позолочены.
Носили ли славяне шпоры на одной или обеих ногах, определить пока еще нельзя. Если и были случаи находок обеих шпор, то условия этих находок не ясны. В хорватских погребениях, правда, обычно шпор бывало две.
Узда и удила. И первые, и вторые представляют собой очень древнее приспособление для управления лошадью, известное в Центральной Европе уже с неолитической эпохи[1426]. О древнейшей узде праславян мы ничего не знаем. Первые достоверные доказательства мы встречаем опять-таки только в погребениях конца языческого периода, а в первых письменных памятниках уже известен термин узда, наряду с которым Асбот предполагает специально для удил еще и термин zobalo[1427]. В этот период мы различаем два вида удил, оба они существовали еще в эпоху римской цивилизации, а также встречаются в погребениях восточных кочевников: 1) простой вид, состоящий из двух сочлененных друг с другом частей, с кольцами на концах для продевания ремня; 2) вид, снабженный двумя неподвижными или подвижными псалиями, которые предотвращали выскальзывание удил изо рта лошади; 3) вид с неподвижным мундштуком очень редок.
В славянских погребениях встречается, как правило, первый вид; соседние погребения венгерских всадников также обычно сопровождаются этой формой, в то время как другая является более редкой, хотя у древних кочевнических народов, например скифов и сарматов, именно она была обычной и очень нарядной[1428]. К славянам проникла и эта форма, но в находках она встречается реже. Следовали ли славяне в формах своей узды римско-германским или восточным образцам, я сказать пока не могу. Соответствующие термины, однако, славянского происхождения; кроме того, в X веке славяне изготовляли узду сами, о чем свидетельствует Ибрагим[1429]. Простой крестьянин управлял, конечно, лошадью и просто с помощью вожжей, вложенных в рот лошади[1430].
Подкова. Что касается подковы, то тут я скажу кратко, что к славянам проникли ее римские образцы через посредничество германцев, у которых существование подковы твердо доказано ныне, например, раскопками в Заальбурге на германском лимесе[1431]. В славянских погребениях подковы встречаются очень редко, а в культурных слоях древних славянских городищ X и XI веков чаще. Подкова[1432] — древнее славянское название.
Среди укреплений наиболее известными у славян являются древние постоянные укрепления, так называемые городища. Употреблялись и другие виды фортификации, например временно вырытые рвы, чтобы остановить войско противника[1433], или засеки на путях, ведущих через пограничные леса, где население, живущее в окрестности, было обязано первым задерживать неприятеля. Упоминаются также валы, засеки и частоколы на границах государства[1434] или системы длинных валов, которые защищали южные русские земли от набегов печенегов и половцев[1435]. Но ни одно из этих упоминаний не указывает значения городищ, которых очень много и из которых несколько исследовано настолько полно, что мы можем создать довольно ясное представление об их назначении, конструкции и времени сооружения, а также о жизни населения этих городищ.
Укрепленные места, называемые в славянской археологии и истории городищами, древнеславянск. градиште от градъ, праславянск. гордъ[1436], рассеяны по всем славянским землям в таком множестве, что они исчисляются тысячами; они являются, таким образом, одним из важнейших памятников славянских древностей. Число их точно не установлено даже в небольших, в целом хорошо исследованных областях, и поучительно, что в одной только Чехии в 1895 году их было насчитано 463, в Познаньском крае в последнее время — 225. Они, конечно, возникли в разное время. Некоторые городища по своему происхождению относятся даже к неолитической эпохе, другие — к исторической эпохе, и хотя время их возникновения установлено лишь для части, все же несомненно, что бо́льшая их часть относится к началу славянской истории, главным образом к VII и XI векам. Что же касается меня, то я не сомневаюсь в том, что поводом к их сооружению послужили:
1) окончательный переход славян от полукочевого образа жизни к прочной оседлости, что относится к тому же периоду[1437];
2) вражеские нашествия, которым подвергались славяне после их прихода на свои исторические места поселения, прежде всего нашествия аваров в VII и VIII веках и германцев в последующие столетия.
О назначении этих сооружений некогда много спорили, что было вызвано теорией поляка З. Д. Ходаковского, который считал, что они все являются культовыми центрами[1438], расположенными на определенном расстоянии друг от друга во всех славянских землях. В России также было много споров о первоначальном значении городищ и их отношении к началам административного и политического деления русского государства; споры эти были вызваны сочинением Дм. Самоквасова[1439], который рассматривал их как первые русские города. В настоящее время известно, что этот вопрос нельзя решать односторонне. Каждое городище имело свою цель и значение. В основе были повсюду интересы обороны, но в одном случае укреплялось большое постоянное поселение, в котором был княжеский дворец, храмы и торги[1440], в другом — это был поселок второстепенного значения. В одном месте городище являлось местом жительства охраны у пограничных путей, в другом — временным убежищем в лесах, где во время опасности собиралось население всей окрестности[1441]. Все такие городища служили прежде всего для военных целей, но могли быть одновременно также местом сходок и больших культовых празднеств; более того, не исключено, что и сами святилища были окружены оборонительными сооружениями (например, Ретра в земле ратаров).
Специальное назначение городища выясняется только после надлежащего археологического исследования, а время его существования определяется анализом инвентаря культурных слоев валов и внутренней площади городища, в особенности если там имеются остатки жилищ. Такие работы были выполнены, однако, лишь на немногих пунктах[1442], так как исследование городищ является очень трудоемким и дорогостоящим делом; тем не менее имеется достаточное количество исследований, дающих определенное представление об общем плане, конструкции и прочих деталях городища.
План городища определялся, как правило, местностью. Городище основывалось в разных местах в зависимости от местности: в лесах, на возвышенностях и на мысах, которые в зависимости от своей формы либо со всех сторон окружались простым или двойным валом, либо только там, где доступ был легким, тогда как на крутых склонах валы не были нужны. В результате создания двух или трех линий валов впоследствии возникали под самым высоким собственно градом подграды и предграды[1443]. Там, где возвышенности не было, городища строили в низменностях, где была наилучшая возможность создавать правильные планы (круговые, эллипсоидные, квадратные и т. д.). В этом случае излюбленными были места у воды, где городище могло быть заложено так, чтобы во́ды реки или озера омывали его кругом, и где связь с материком осуществлялась посредством узкой насыпи или моста. Ибрагим Ибн-Якуб в X веке описывает их как тип славянских городищ, характерный для северной Германии[1444], но подобные же городища известны и в других местах, например в Чехии и Моравии.
Конструкция валов вокруг небольших городков или у простых лесных убежищ была несложной. Вал (славянск. насъпъ, или насъпа, присъпа[1445]) насыпался из глины и камней, выбранных из земли перед ним так, что одновременно перед валом образовывался ров; в гребень вала густо вбивали остроконечные колья, которые образовывали оборонительный тын (острогъ). Более важные города, в частности столичные, княжеские города, имели, однако, более совершенную конструкцию укреплений. О них в последние годы мы много узнали благодаря раскопанному К. Шухардтом городищу, называемому «Römerschanze», около Потсдама и раскопкам В. В. Хвойко в Белгородке близ Киева[1446]. Часто встречается каменный фундамент валов, но, конечно, камни положены друг на друга без известки. Подлинная каменная стена из обтесанных камней или из камней, скрепленных известкой, славянам первоначально не была известна; они познакомились с ней только по римским образцам и называли ее просто opus romanus. На юге это произошло, естественно, раньше. Уже в 820 году хорватский князь Людевит выписывал из Аквилеи каменщиков для строительства своего города[1447], в Чехии же первую каменную стену opere romane вокруг княжеского града в Болеславе отметил хронист Козьма Пражский приблизительно в 932 году[1448], а большие северные города XI и XII веков, такие, как Аркона, Ретра, Щетин, имели, согласно сообщениям того времени, деревянные стены и башни, хотя уже там были также каменные постройки, по всей видимости, опять-таки без известки — paganico more muratae, как говорит Эббон[1449]. На Руси первая каменная стена засвидетельствована в 1044 году вокруг детинца Великого Новгорода[1450].
Наряду с каменным фундаментом важную роль играла деревянная внутренняя конструкция валов. Вал в Потсдаме, исследованный Шухардтом, показал, что первоначально была сооружена стена из бревен в виде сруба, которая была заполнена глиной, и ее передняя сторона выступала до высоты 6 метров; с западной стороны была площадка для обороняющихся. После сожжения все это было завалено, естественно, глиной. Как показали раскопки Хвойко, вал в Белгородке имел подобную же конструкцию (рис. 135), но еще несколько более сложную и мощную, выполненную частично из кирпичей. Первоначально полная высота вала вместе с палисадами достигала там более 12 метров[1451].
Валы усиливались еще деревянными башнями, которые возвышались главным образом над воротами и о которых имеется ряд письменных данных[1452]. Когда город захватывался неприятелем, то вся эта деревянная конструкция палисадов и башен, естественно, подвергалась сожжению, и валы часто хранят и поныне следы большого связанного с этим пожара. Никаких специально обожженных валов, каковыми являются западноевропейские «camps vitrifies», «verglaste Burgen», у славян нет. У них всегда речь идет лишь о следах пожарищ.
Какой была конструкция деревянных укреплений такого города, можно судить по примерам русских городов еще XVII века[1453], а также сибирский город Якутск до настоящего времени сохранил образец этих древних укреплений (рис. 136). Ворота, через которые входили в городище, имели иногда перед собой также специальные оборонительные бастионы и были различны по размеру и конструкции; небольшие простые воротца и большая бревенчатая башня были сконструированы так, чтобы противник, подошедший к ним, мог быть атакован с трех сторон. Такие ворота шириной в 3,5 метра были открыты Шухардтом близ Потсдама; на городище близ Фельдберга, которое предположительно связывается с древней Ретрой, главные ворота образовали даже нечто вроде больших пропилей с лестницей, подобных пропилеям Афинского акрополя[1454]. Тяжелые створы ворот запирались засовом[1455]. Число ворот было различным, обычно 1–3, но о Ретре Адам сообщает (II, 18), что она имела даже девять ворот, что следует понимать как общее число всех ворот крепости и предградья.
На самой высокой площадке городища ставился крепкий деревянный сруб или, если оно было княжеской резиденцией, княжеский дворец. Но о конструкции и плане этих срубов и дворцов нам известно очень мало. То, что вообще можно сообщить о них на основании археологических раскопок, я сказал уже выше, в главе V на стр. 258. Обычно внутри валов находят лишь остатки простых хижин или остатки строений неизвестного назначения.
Хотя то, что нам известно о славянах языческого периода, ни в коей мере не свидетельствует о высокой ступени развития их художественного творчества, мы не можем все же полностью отрицать наличия у славян художественных устремлений и творчества в такой мере, как это охотно делают немецкие археологи.
Еще до того, как к славянам вместе с христианством проникли новые веяния и элементы позднеклассического, византийского и германского искусства, у них были области, где в результате связей с чужеземными странами древний примитивизм поднимался до художественного уровня. Русские славяне в X веке и поморско-полабские в XI и XII веках еще при полном господстве язычества создавали произведения, которые свидетельствуют о стремлении к художественной форме и красочности. Мы видим развитую церковную и дворцовую архитектуру, видим обильное применение резьбы и живописи для украшения здания снаружи и внутри, видим многочисленные произведения скульптуры, видим начало художественной металлургической индустрии. Несомненно также то, что и в домашнем производстве художественные устремления были определенно выражены в украшениях мебели, тканей и одежды. Древность и непосредственность моравско-словацких вышивок свидетельствуют о многовековой традиции, и их можно было бы возводить вплоть до языческих эпох, даже если бы о них не было прямых данных того времени[1456].
Однако верно и то, что пока нет доказательств существования своеобразного местного славянского искусства до появления чужеземных влияний. Нет доказательства существования и мелкой промышленности. Но нам неизвестны, во-первых, славянские находки до V века н. э., или, вернее сказать, мы не знаем точно, что следует относить к славянам, не знаем, например, имеем ли мы право считать славянскими погребения с трупосожжением, сопровождаемые изделиями римской индустрии I–IV веков, или волынские погребения со скифо-сарматскими вещами дохристианской эпохи, мы не знаем также, не являются ли все же отдельные варварские художественные изделия, найденные в этих погребениях, произведениями славянских мастеров. Во-вторых, как только началось художественное воздействие на славян Византии, Востока и Германии, мы видим столь быстрое восприятие его сначала в имитациях, а позднее в самостоятельном творчестве, что народу, способному на это, нельзя отказать в художественных качествах и стремлениях и в более древнюю эпоху.
Рамки настоящей книги не позволяют, конечно, проследить это быстрое художественное развитие славянства на западе и востоке, так как в этом труде рассматриваются события чисто исторического периода. Я хочу коснуться здесь лишь корней и начального этапа этого развития, поскольку они относятся именно ко времени перехода древней языческой культуры в новую, христианскую культуру и в новое, христианское искусство.
О древней славянский архитектуре нам известно очень мало. Я описывал подробно в главе V этой книги, как выглядел дом славянина, что известно о княжеских дворцах X и XI веков, затем в главе VI — как выглядели в тот же период языческие святилища, а также русские и поморские храмы. Если мы сейчас снова рассмотрим приведенный там материал с художественной точки зрения, то, бесспорно, увидим, что славяне строили в те времена архитектурные сооружения, отличавшиеся от простого типа сельского дома, который мог построить для себя каждый хозяин сам вместе со своей семьей и челядью. При сооружении храма или княжеского дворца в Щетине, Киеве, Ретре или Арконе проявились, несомненно, специальные навыки и выучка плотников и каменщиков, а также художников и резчиков по дереву, проявились там, несомненно, и более высокие познания в области архитектоники, например в сооружении многоэтажной башни (терема) киевского дворца X века[1457], нижняя часть которой была каменной, а верхние этажи — из дерева и кирпича, или в сооружении огромных центральных дворцовых сеней, называемых гридьница[1458], где князь пировал со своей дружиною и которые были красиво отделаны, с потолками на столбах, или в сооружении всевозможных переходов и галерей, которыми, по всей видимости, уже тогда были соединены отдельные части княжеского двора. Также щетинские дворцы с большими пиршественными и парадными комнатами, называемыми в источниках stupa, pirale[1459], являлись, вероятно, сложнейшими архитектурными творениями, и еще в большей степени таковыми были полабские и поморские храмы, в которых мы встречаем в XI и XII веках ряд художественных элементов[1460]. Эти храмы, даже построенные из бревен, имели вокруг себя галереи (например, в Арконе) и переднюю. Собственно святыня внутри дома, который был, по-видимому, простой конструкции, находилась на столбах с подвешенными портьерами (Аркона, Кореница), а все большие поверхности — как снаружи, так и внутри — были покрыты, насколько хватало места, пестрыми рисунками и резьбой, в некоторых местах более грубой работы, в других же — более тонкой. Саксон Грамматик называет украшения арконского храма[1461] «Opus elegantissimum». К этим плоскостным украшениям присоединялись местами и скульптурные, на что, несомненно, рассчитывал строитель при отделке храма снаружи и внутри. Так, например, храм в Ретре был украшен внутри рядом статуй, как и храм Триглава в Щетине[1462]. Об украшении стен дорогими тканями и пестрыми знаменами много говорить не приходится[1463]. Они усиливали повсюду впечатление богатства и красоты, с помощью которых внутренний и внешний вид храма должен был воздействовать на тех, кто с ужасом и покорностью приходил поклониться богу и испросить у него совета или помощи.
Храмы в Гоцкове были также «fana magni decoris et miri artificii», а в Коренице «fanorum aedificia ingenuae artis nitore visenda»[1464]. Красиво построена была одна контина (см. стр. 258) в Щетине и украшена так же, как храм Триглава[1465]. Наконец, даже небольшие дома имели в тот период архитектурное членение. Древним архитектурным приемом были крыша на столбах и сени в виде возвышенной галереи, о которых упоминается в Киевской летописи уже начиная с X века[1466]. Все это приемы, с помощью которых можно было и простой дом сделать более красивым.
Сообщений о славянских художественных постройках в других местах нет. Правда, в болгарской Абобе недалеко от Шумны был найден царский дворец превосходной архитектуры IX и X веков, но это не славянская работа, а византийская и восточная. Проф. Б. Филов усматривает в нем даже прямые отзвуки сасанидской архитектуры[1467].
Приведенные выше сообщения, как бы они ни были малы, свидетельствуют все же о том, что славянские строители имели высокие стремления к членению, импозантности и эффектной отделке. Нужно, однако, добавить, что в отдельных строительных деталях они подражали чужеземным образцам, и весьма возможно, что внутренние и внешние украшения создавались по иноземным образцам. У нас есть, по крайней мере, сообщения о том, что славянские князья в IX и X веках приглашали сначала строителей и художников из других стран как для строительства княжеских дворцов и храмов, так и для их украшения[1468], и несомненно, что создаваемое этими чужеземными мастерами стало образцом для местных ремесленников. Впрочем, славянские мастера видели такие образцы на своей земле до IX века, так как еще в VII веке византийские строители построили в южной Венгрии дворец для аварского хакана[1469].
Тем не менее я не хотел бы выводить все художественные достижения славян этого периода лишь из чужеземных образцов. Этому нет доказательств, но нет также доказательств и существования местного славянского стиля в живописи и архитектуре. Миниатюры первых веков христианства, которые лучше всего могли бы показать, отражена ли в них какая-либо древняя традиция славянского искусства, до сих пор не проанализированы с этой стороны.
Что же касается живописи, то я обратил бы внимание на то, что в древнеславянском языке были свои термины для всех основных цветов: синъ, модръ, чръвленъ, белъ, бронъ, чрънъ, жлътъ, зеленъ[1470]. Вообще же мне кажется, что у славян уже с древних времен было собственное представление о многокрасочности и гармонии красок с основной краской — белой и дополняющей ее в зеленой природе — красной. Оно сохраняется на протяжении всей исторической эпохи.
Больше чем об архитектуре и живописи, мы знаем о скульптуре, так как нам известны несколько памятников, хотя и немногочисленных, которые с большей долей вероятия можно отнести к славянской скульптуре языческого периода. Кроме того, имеются исторические известия о значительном развитии скульптуры у славян. Наряду со множеством мелких фигурок пенатов, сделанных из дерева и глины, которыми, по словам Гельмольда, изобиловали города полабских и балтийских славян[1471], большинство крупных языческих храмов, как например в Ретре, Арконе и Щетине, Гоцкове, Коренице, Волине, Бранденбурге[1472], имели свои статуи богов, вытесанные из дерева с металлической аппликацией, которые производили на верующих сильное впечатление. Каменные статуи упоминаются редко, и то лишь на Руси[1473].
Однако помимо этих сообщений, дополненных еще некоторыми, менее достоверными, мы располагаем также серией сохранившихся статуй. Конечно, ценность их и достоверность различны. Даже относительно наиболее значительных из них были высказаны сомнения, и еще недавно профессоры В. Деметрикевич и А. Брюкнер[1474] объявили все предполагаемые славянские статуи памятниками тюрко-татарских кочевников, которые глубоко проникли в славянские земли вплоть до Балтийского моря. Известно, что некоторые из южнорусских кочевников оставили после себя в южной России, Туркестане и в центральной Сибири большое число каменных надгробных памятников, называвшихся когда-то в Сибири «балбал», из чего, наверное, возникло русское народное название «каменная баба»[1475]. К этим каменным бабам и причисляют Деметрикевич и Брюкнер все «славянские» статуи.
Признавая авторитет Деметрикевича, я все же не могу согласиться с его предположениями. Памятниками, о которых тут прежде всего идет речь, являются: идол, найденный в реке Збруч, называвшийся ранее Святовитом (в настоящее время хранится в коллекциях Краковской академии), идол из Гольцгерлингена, стелы из Бамберга, стела из Альтенкирхена на Руяне и несколько низких, грубо высеченных каменных фигур из Западной Пруссии из окрестностей Гданьска[1476]. Нижняя часть креста из Лопушны около Рогатина представляет собой, по-видимому, остаток языческого идола, разбитого и превращенного в крест, так как первоначальная статуя имела четыре ноги и, следовательно, была двойной[1477]. О других подобных статуях нам известно только, что они существовали; кроме этих указанных памятников, имеется еще целый ряд менее достоверных, которых я здесь не касаюсь[1478].
Указанные памятники мы можем разделить на две группы: многоликие и прочие. Многоликие уже по причине самой этой особенности я считаю образами славянских богов независимо от того, высекал ли их славянский мастер или какой-либо иной. В целом они значительно отличаются от известных каменных баб как по стилю изображения, так и по его содержанию. Сходство же между этими двумя группами лишь незначительно и легко объяснимо (сосуд в руке связан с актом адорации — мотивом, очень распространенным и в других местах, а сабли были известны славянам уже в X веке).
Сложнее обстоит дело со славянской принадлежностью остальных памятников, некоторые из которых, как например прусское каменное изваяние, представляют в целом довольно много сходства с примитивными типами каменных баб. Тем не менее и тут вопрос решается в пользу славянской их принадлежности. Что касается бамберских стел и руянской стелы, то за это говорит само их местонахождение; прусские памятники также довольно трудно связывать с прямым пребыванием здесь кочевников. Единственно, что здесь можно предположить, это определенную роль тюрко-татарских памятников в качестве образцов для славянских.
Что касается художественного стиля памятников, то збручский идол (рис. 52), как и идол из Гольцгерлингена, представляет собой явное подражание статуе, вырезанной из деревянного ствола. Интересен античный мотив Атласа, коленопреклоненного и держащего над головой идола. Изображенные над ним фигуры означают, вероятно, хоровод во время празднеств, совершаемых в честь бога. Боевой конь со снаряжением — местный мотив. При этом у збручского идола нас поражает удачное решение проблемы многоликости, — в нем мы также видим влияние античных аналогий (Янус, Геката, Борей); затем должны быть отмечены хорошие пропорции и членение, благодаря чему весь идол не лишен изящества. Делал его, должно быть, мастер, познакомившийся в Причерноморье с образцами и мотивами античных памятников.
Археологические находки в землях, заселенных славянами, изобилуют начиная с IX века, а в некоторых местах на западе (так, например, в альпийских землях, в Венгрии, в Хорватии) уже с VII века большим числом ремесленных изделий, главным образом украшений, которые мы можем причислить к категории ювелирного искусства, так как они свидетельствуют об определенном стремлении создать художественную форму и декорировать поверхность.
Перед нами стоит теперь большой вопрос, можно ли считать эти вещи изделиями славянского производства или хотя бы в какой мере в этом ремесле, поскольку именно его можно назвать художественным, участвовали местные славянские мастера.
Хотя на этот вопрос нельзя дать окончательного ответа, так как именно славянские погребения древних времен до сих пор неизвестны, все же я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что об их местном славянском происхождении до IX века (за некоторым исключением, о чем я говорю ниже, на стр. 403–404) не может быть и речи и что значительное большинство изделий этой художественной промышленности, которые мы встречаем в славянских погребениях и кладах вплоть до начала XI века, чужеземного происхождения. Только предметы ввоза, которыми славянские земли были наводнены начиная с IX и до XI веков, способствовали перевороту в местной индустрии и побуждали славянских ремесленников к самостоятельному творчеству, определявшемуся влиянием извне. В то время славянская индустрия начала развиваться и достигла первого расцвета. Только с этого времени, а именно с самого конца языческого периода, можно говорить о местной славянской художественной индустрии, созданной местными ремесленниками и прежде всего золотых и серебряных дел мастерами[1479], хотя и гончары стремились отличиться своими изделиями; в это же время появляются первые мастера по стеклу и эмали.
Как я только что говорил, бо́льшая часть изделий ювелирного искусства, будь то украшения, или металлическая и стеклянная посуда, или драгоценное оружие, была до XI века чужеземного происхождения и прежде всего византийского и восточного, затем также германского и финского, не говоря о других более мелких предметах ввоза.
Рамки этой книги не позволяют мне заняться более глубоким анализом того, каковы были и чем отличались друг от друга эти предметы восточного, византийского, германского и финского (уральского) импорта и вообще какие предметы попадали к славянам путем торговли. Я сделал это в другом месте[1480]. Здесь я могу ограничиться лишь небольшим общим обзором.
Прежде всего я констатирую, что в период I–V веков н. э. римское и готское влияние не оказало плодотворного воздействия на славянскую индустрию, хотя это влияние и было относительно сильным. Хотя к славянам и поступали в большом количестве римские изделия с Дуная и готские с Черного моря, но они не пробудили к жизни местную индустрию. Во всяком случае, до сего времени мы об этом ничего не знаем. Это также относится к последующим VI и даже VIII векам на Балканах и Подунавье, где мы хотя и находим достаточное число вещей византийского стиля и происхождения в славянских погребениях, но опять-таки не видим никаких следов воздействия Византии на местную индустрию.
Только в IX и X веках огромный наплыв иноземных предметов способствовал перевороту в этой области. Это были предметы восточного импорта, ввозимые арабскими и еврейскими купцами[1481], затем одновременно с ними предметы импорта с севера, из Скандинавии, доставляемые походами северных русов[1482], и, наконец, начиная с X, но в основном с XI века влияние изделий развитой византийской индустрии, которая привилась славянам и которую местные мастерские вначале копировали, но вскоре, используя их образцы, перешли к самостоятельному изготовлению новых вещей.
Лишь одна вещь свидетельствует о том, что еще до X века сами славянские мастера могли изготовлять мелкие металлические украшения. Это известное славянское височное кольцо, происхождение которого не выяснено, но которое, вероятнее всего, было изготовлено где-то на юго-западе по римским образцам и стало с течением времени характерным признаком славянской прически настолько, что в X и XI веках височные кольца встречаются в славянских погребениях повсюду — на Балканах, в Альпах, на Эльбе, на Висле и в обширном днепровском бассейне. Это височное кольцо следует рассматривать сначала как чужеземное изделие, распространявшееся постепенно начиная с VII века с запада на север и на восток, а в VIII или IX веке заимствованное славянскими мастерскими, местонахождение которых нам до сих пор, конечно, неизвестно.
Итак, наряду с имитацией римской провинциальной керамики[1483], это первое появление изделий славянской художественной промышленности, сначала простых, невзрачных, но начиная с X века уже самой разнообразной формы, нарядно украшенных и выполненных в более совершенной технике, так как начиная с этого времени в находках довольно часто встречаются позолоченные и посеребренные височные кольца[1484].
С началом поступления к славянам значительного числа восточных и византийских художественных изделий местная индустрия получила большое число образцов для имитации. Подражали, в частности, серебряным восточным изделиям, украшенным тонкой зернью[1485], причем подражали более или менее удачно в серебре или грубее в различных белых сплавах менее ценных металлов, затем плетеным серебряным ожерельям и разным браслетам и перстням, рогам для питья и, конечно, некоторым видам драгоценного оружия. Однако еще больше имитировались с конца X века византийские изделия; это происходило, несомненно, потому, что византийские мастера сами приходили в главные русские городские центры и здесь основывали мастерские, руководили и обучали местных ремесленников новым приемам и формам[1486], а также потому, что монахи русских монастырей отправлялись в Царьград, чтобы выучиться там разным наукам и искусствам[1487]. Таким образом, сами византийские художественные приемы были принесены на Русь, и, действительно, уже в кладах XI–XII веков, собранных и опубликованных Н. П. Кондаковым, много изделий не чисто византийского производства, а являющихся результатом славяно-русской имитации[1488]. Кое-где это непосредственно подтверждается и славянскими надписями, славянскими именами святых на покрытых эмалью крестике, медальоне или кубке[1489]. В других местах это большей частью опять-таки посуда или украшения: кресты, медальоны, серьги, колты, браслеты, перстни и диадемы — все это украшено крупной зернью или сканью, чернью или также эмалью. Все эти трудоемкие технические приемы славянские русы освоили с большим успехом. Хотя опытный археолог и отличит эти северные подражания от подлинных прекрасных царьградских изделий X и XI веков, но он не откажет им в значительном совершенстве.
В области славянской индустрии наряду с вышеуказанными височными кольцами достойна особого упоминания еще одна категория украшений, поскольку они очень типичны для восточных славян, так же как S-образные височные кольца для западных, и еще потому, что они не являются простой имитацией чужеземных образцов, а самостоятельными творениями славянской индустрии. Это так называемые височные кольца русских курганов X–XII веков (см. выше, стр. 244), которые вплетались в волосы по обе стороны головы, так же как западные S-образные височные кольца. Но эти последние на территории Руси сохраняли единообразие, самое большее, что допускалось, это когда к ним что-нибудь подвешивали или вставляли, тогда как развитие русских височных колец привело в некоторых местах, в частности на востоке у племени северян, радимичей, вятичей и кривичей, к образованию новых вариантов[1490]. Некоторые из них замечательны изяществом формы и тонкостью отделки, например вятичские височные кольца из междуречья Оки и Москвы. Эти прекрасные образцы местной славянской индустрии X–XII веков возникли, по-видимому, благодаря восточному влиянию; по крайней мере, об этом свидетельствует их географическое расположение. Они известны у тех племен, которые долгое время находились под хазарским владычеством.
Больше всего мастерских, в которых делались эти вещи в X и XI веках, было в Киеве и его окрестностях. Там были найдены около княжеского дворца остатки ювелирных мастерских и мастерских по производству эмалей, подобные же остатки были открыты также В. Хвойко и на Шаргородском городище около Василькова[1491]. Но вскоре мастерские стали появляться и в других местах, как, например, в Новгороде, на Волыни и больше всего, что интересно отметить, на северо-востоке, в бассейне Волги и Оки, во Владимире, Суздале, Ростове, Ярославле и Юрьеве. Особенно славились всеми видами художественных работ владимирские и суздальские мастерские.
Но этот период и его ремесла выходят за рамки этой книги, так же как и описание развития славянской промышленности на Западе после XI века.
Для южных славян местом обучения славянских мастеров ремеслам была Антиохия. Томаш из Солуни свидетельствует, что епископ Лаврентий (около 1060 года) посылал в Антиохию человека для обучения там мастерству золотых и серебряных дел. И этот последний, возвратившись, «omnia perfecit opere sculptorio artis ingenii antiochenae»[1492].
Ни один вид развлечения славяне не любили так, как песню, пляску и музыку. Еще и ныне славянин любит пение, он поет в радости и в печали, во время работы и отдыха. Тысячелетия тому назад пели постоянно, вероятно, больше, чем теперь, на свадьбах и на похоронах, на общественных и семейных празднествах[1493].
А с песней неразрывно были связаны пляска и инструментальная музыка. Sclavus saltans было, по-видимому, обычным понятием в IX или X веках[1494].
Об этом свидетельствует также множество других самых достоверных сообщений. В различных церковных проповедях и поучениях, о важности которых для ознакомления с концом славянского язычества я уже говорил выше (стр. 269), в частности в русских проповедях, которых сохранилось больше всего, постоянно звучит жалоба на то, что русский народ в определенные дни недели (в субботу), а также во время различных годовых празднеств собирается на деревенской площади или за деревней для разнузданных увеселений, на которых много пьют, пируют, предаются суевериям и занимаются жертвоприношениями рожаницам, феям и другим бесам, но больше всего пением, плясками и музыкой. Церковь безуспешно пыталась искоренить это «бесовское» или «сатанинское» пение и пляски[1495]. Все было напрасно. Народ тяготел к этим развлечениям, сопровождающая их музыка была ему во сто крат милее, чем монотонное пение в церквах. В 1068 году Киевский летописец горько жалуется, что на увеселительных празднествах полно народу, тогда как церковь зияет пустотой…[1496]
В остальном же о характере этих древних песен и плясок нам ничего не известно. По современным песням славян до сих пор не удалось создать представление об основах праславянской музыки[1497]. Нам не известна ни ее форма, ни тональность и такт, но, возможно, гармония тонов и минорная тональность современной народной музыки уже праславянские. Древние песни были чаще всего хоровые, но в отдельных случаях возникали уже первые любовные песни. Были ли в те древние времена у славян также свои героико-эпические песни, прославляющие князей и героев, достоверно не доказано. Однако весьма вероятно, что на празднествах, в частности во время пиршеств на княжеском дворе, специальные певцы пели такие панегирические песни. К ним относился, по-видимому, и мифический Боян конца XI — начала XII века, о котором неоднократно упоминается в «Слове о полку Игореве» и который воспевал славу и печаль русской земли в боях с половцами, перебирая при этом струны лютни[1498]. Вообще же русские былины и южнославянские эпические песни засвидетельствованы только в более поздние времена.
Но если мы так и не можем ничего сказать о характере славянских песен и плясок, то нам достаточно известны музыкальные инструменты, на которых играли славяне в X и XI веках или которые им были по крайней мере известны. Во время упоминавшихся уже субботних развлечений и на празднествах, а также на свадьбах и похоронах обычным инструментальным аккомпанементом был оркестр из четырех инструментов, которые следует считать инструментальной основой славянской музыки: труба, свирель, бубен и гусли. Это была музыка — слав, гульба, гуденье — в подлинном смысле слова. Славянская литература XI и XII веков подтверждает эту типичность характера славянской музыки целым рядом свидетельств, собранных мною в другом месте[1499]. В них неизменно встречаются упомянутые четыре основных инструмента[1500]. Имеются еще, однако, более древние интересные сообщения, такие, например, как записанный Феофилактом Симокаттой известный рассказ о трех славянах с лютнями в руках, приведенных к императору Маврикию в 591 году[1501], и затем несколько арабских сообщений IX и X веков, в которых упоминаются у славян разного вида восьмиструнные лютни, тамбурины и свирели, в частности особые большие свирели длиной в два локтя[1502].
От этих инструментов ничего не сохранилось, за исключением лишь небольших свирелей, найденных в курганах, едва ли славянских. Однако мы можем все же получить достаточное представление о них по рисункам последующих XII–XIV веков, а кроме того, сравнивая формы, сохранившиеся у славян и у соседних им литовцев или финнов. Труба (старослав. troba), рог (рогъ) и свирель (древнерусск. пищаль, свирель, сопель, свистокъ) имели обычную простую форму, сохранившуюся и поныне у славянских пастухов. То, что славянский пастух уже в X и XI веках носил свирель или флейту, подтверждается древними рисунками; выражение «пастыріе свиряюще» является также одним из древних в славянской литературе, так как встречается дважды в «Житии св. Наума» X века[1503]. Хуже обстоит дело с древним барабаном (бубном) (старославянск. бǫбънъ), о форме которого нет определенного представления. Он связывается с лат. tympanum и греч. τύμπανον, форма которых известна и которые были знакомы славянам уже в X веке, однако на чешских миниатюрах XIII и XIV веков барабан изображается уже в виде высокого пустого тулова, обтянутого кожей, по которому били палочкой[1504]. К какому из этих инструментов больше приближался русский бубен X и XI веков, я не могу сказать. В римском патерике X века упоминается «бубн кумбальский», соответствующий греч. ὗχος τῶν κυμβάλων[1505].
Наиболее интересным инструментом были древние славянские гусли (гусли от глагола gǒsti), сильно отличающиеся своей формой от современных гуслей. В ряде упоминаний в древних текстах определенно указывается, что инструмент, называемый гусли, не имел еще смычка и что на нем играли, ударяя по нему пальцами или какими-то палочками. В переводах этот термин употребляется также вместо греч. κιθάρα или λύρα и т. п. Из этого ясно, что древние славянские гусли имели приблизительно ту форму, какую мы видим на некоторых миниатюрах XI–XIII веков и какая встречается еще у литовских kañkles и финских (карельских) kantele, kannel (рис. 148), эта форма существовала также и в славянской России еще в XVIII веке. Это была плоская продолговатая доска, овальная или с прямыми гранями, на которую натягивалось не менее трех струн и которую музыкант, стоя, поддерживал снизу левой рукой, а сидя — клал на колени[1506]. Только позднее название гусли перешло на инструмент, из струн которого звуки извлекались смычком. Когда и где он появился и откуда перешел к славянам, мне неизвестно. Гусли со смычком у славян до XIII века мне неизвестны. Впоследствии, однако, развитие их было очень разнообразно.
С этой точки зрения я не могу, естественно, согласиться с теми, кто объявлял смычковые гусли, в частности сербские одно- или двухструнные гусли, древним славянским изделием и предполагал, что и арабы заимствовали свои подобные инструменты у славян[1507].
Кроме этих четырех основных инструментов, славянам были известны еще и некоторые другие. Из дудок сюда относятся слоньница, самара, засвидетельствованные уже в XI веке, затем греческие ὄργανον, ὄργανα (древнеславянск. орган, арган, отсюда варганы), засвидетельствованные в славянских текстах X века; из ударных инструментов кымбал (цимбалы), из струнных цевница, търняя, прегудьница (XI века), лютня и танбур арабских источников, затем psalterium (псалтырь), состоящий из треугольной или квадратной рамы, на которую натягивали ряд струн (засвидетельствован в XI веке). Ряд других инструментов не засвидетельствован для столь ранних времен, но старинная кобза, древнейший чешский струнный инструмент, по-видимому, все же существовала[1508].
Но из последних почти все инструменты были славянам более или менее чужды и употреблялись лишь в виде исключения. Типичный древнеславянский оркестр состоял из дудочника (флейтиста), барабанщика (альтиста) и гусляра. В таком ансамбле могли играть, конечно, только те, кто приобрел достаточный навык во владении инструментом. Естественно поэтому, что в деревнях и городах постепенно выделились музыканты со значительной практикой и искусством игры и что со временем из таких музыкантов-любителей развились профессионалы, игравшие за вознаграждение. Упоминания о такой прослойке мы читаем уже в текстах XI и XII веков, на Руси же из этих людей создавались бродячие труппы так называемых скоморохов (скоморохи, игроки, гусельники), которые были, конечно, не только бродячими музыкантами, но и комедиантами, акробатами, плясунами, фокусниками со всеми привлекательными и непривлекательными качествами подобных людей. Этих непривлекательных качеств становилось все больше и больше, так что в конце концов в XVII веке русским властям пришлось насильственно ликвидировать скоморохов[1509].
Славяне еще задолго до принятия христианства могли познакомиться с письменностью. Они приходили к грекам на черноморские рынки. После 106 года н. э. из Дакии начался наплыв римских торговцев, а когда в VI и VII веках славяне пришли на Балканский полуостров, им, несомненно, часто представлялась возможность видеть античные письмена и познавать их. Не исключено поэтому, что отдельные наиболее образованные представители славян еще задолго до X века пытались передать в письменной форме известия о славянах. Но это нигде не засвидетельствовано, а вообще неправдоподобно, чтобы славянский народ до принятия христианства знал подлинную письменность и пользовался ею.
Все, что до сих пор приводилось в пользу глубокой древности славянской письменности, в частности, все теории о существовании славянских рун, подобных рунам германским, является предположениями, не подтвержденными источниками, а иногда и просто рiа fraus. Правда, германские руны, существовавшие на севере с конца III века, не могли оставаться неизвестными славянам, если принять во внимание разносторонние связи балтийских славян со Скандинавией. Не исключена также возможность их использования для славянского языка. Имена статуй богов в храме Сварожича в Ретре с XI века[1510] могли быть написаны латинскими буквами или также скандинавскими рунами; руны принесли с собою на Русь скандинавы[1511]. Но тем не менее следует констатировать, что до сих пор не был найден ни один достоверный памятник со славянскими рунами[1512].
Все, что приводилось отдельными исследователями, оказалось либо фальшивкой, либо неславянскими текстами, либо какими-то непонятными значками, а не рунами. Это доказал несколько лет тому назад, а недавно вновь подтвердил В. Ягич[1513].
Итак, особой письменности, подобной рунам, у славян не было, не было также письма, подобного латинскому или греческому. Единственное, что можно допустить для языческого славянского периода, — использование славянами для сохранения в памяти каких-либо явлений или для выражения определенных просьб различных значков, главным образом зарубок, вырезавшихся обычно на глиняной пластинке или на какой-нибудь деревянной палочке. По-видимому, это имел в виду болгарский черноризец Храбр, когда писал в X веке о балканских славянах в «Сказании о письменах славянских», что «прежде у славян не было книг и что они читали и „гадали“ лишь при помощи зарубок и черточек (чрътами и зарубами)»[1514]. Как выглядели эти примитивные записи, показывают нам так называемые rabuše (рабуш), raboše (рабош), rovaše (роваш), сохранившиеся до настоящего времени у горных славян на Балканах, в Альпах, а также и в Моравии[1515]. На гранях палочки видны различные типы зарубок, из которых каждая имеет свое значение и свою комбинацию (рис. 151).
Настоящую письменность славяне узнали только в IX веке от апостола Константина — Кирилла, посланного около 863 года вместе с Мефодием в Великую Моравию крестить тамошних славян и составившего для этой цели специальное письмо, которым он и его ученики писали славянские переводы священного писания и книг церковной службы[1516]. В филологической литературе долго шел спор о том, какой из известных двух видов старославянской письменности был более древним или каким именно писали Константин и его друзья[1517]. Ныне такой более древней славянской письменностью считают так называемую глаголицу, которая из Македонии распространилась в Моравию, Паннонию, Чехию, Хорватию и Сербию, но сохранилась только в западной оконечности Балканского полуострова. В других местах она была повсюду заменена новой, более легкой, письменностью, так называемой кириллицей, составленной в Болгарии из обычной греческой письменности в начале X века[1518].
Для обозначения этой письменности существовало в X веке слово pьsati (pisъmo, pisъma — буква), означавшее первоначально «красить», что было естественно при примитивной технике письменности того времени. Другим термином, обозначавшим букву, был буки (буква)[1519]. Хотя современное слово книга также общеславянское и древнее, оно имеет чуждое происхождение, по последним этимологическим данным, чисто ассирийское[1520]. Как попало оно к славянам, объяснить пока нельзя.
Так как еще индоевропейцы вели счет по десятичной системе и у них существовали числа вплоть до тысячи[1521], то на этом основании мы можем сделать вывод, что и праславяне могли считать до тысячи и именно десятичной системой. Слово sъ-to важно, между прочим, еще и потому, что подтверждает принадлежность славян к восточной индоевропейской группе сатем (санскр. satám, иранск. satem).
Однако наряду с десятичной системой славянам была известна также система счета на дюжины, хотя у них и нет специального образования чисел ниже 60 и свыше 60, как у остальных индоевропейцев. Но славяне также издавна и много считали на дюжины[1522], и у них следует это рассматривать как влияние древних вавилонских культур, хотя и нельзя делать на этом основании выводы о соседстве индоевропейской колыбели с Вавилонией, как это сделал когда-то И. Шмидт[1523]. Как попал счет на дюжины к славянам, неизвестно. Я полагаю, что его принесли вместе с иранскими мерами и весами арабские торговцы в период огромного расцвета восточной торговли, известного нам на Руси и в Центральной Европе в IX и X веках[1524].
При десятичном счете, в частности при обучении детей счету, главную роль играли десять пальцев на руках. Но так же, как вместо письменности пособием служили разные зарубки на рабуше, точно так же и числа еще до принятия христианства обозначались различными значками для памяти, подобными приблизительно тем, какие употребляют до настоящего времени пастухи в моравских горах или на Балканах[1525]. Слово число (из читсло) засвидетельствовано уже многими источниками начиная с XI века[1526].
Древние индоевропейцы еще в первобытное время различали зиму, лето и весну, а также десять месячных периодов, умели делить месяц на две половины и вести счет суткам по ночам, когда был виден месяц. Однако точно выделять времена года и части суток отдельные индоевропейские народы научились лишь позднее, под влиянием более развитых культур, главным образом вавилонский астрономии, распространившей свое влияние повсюду. В частности, это было точное деление года на четыре части, затем деление его на 12 месяцев и наименование последних, деление месяца на 30 дней, а всего года на 360 дней, разделение суток на два времени и создание недели из семи дней с седьмым днем отдыха[1527].
У древних славян в конце их языческого периода мы находим не только унаследованную ими индоевропейскую основу исчисления времени, но и некоторые определенные достижения. Славяне различали четыре времени года: зиму, яръ — весну, лето, есень — осень, и так как понятие года не было еще достаточно ясным, то они и исчисляли года по этим временам года, главным образом по зиме или лету. Начало этих времен года, а следовательно, и года нам неизвестны, и вообще понятие года было еще недостаточно развито. Древний индоевропейский термин vetos, обозначавший прошедшее лето и зиму, сохранился у славян в прилагательном vetъ, vetъchъ в значении «древний», а русское слово «год» или сербское и болгарское «година» означали время вообще, в частности праздничное время[1528].
Наряду с четырьмя временами года славянам были известны и месяцы (měsęcь), к выделению которых они пришли благодаря наблюдению за изменением луны от полнолуния до полнолуния[1529], что было для них, несомненно, главной основой всего измерения времени вообще. При этом они понимали, что четыре времени года совпадают приблизительно с 12 месяцами, но не смогли уравнять несовпадение лунного года с солнечным. Вообще же нумерация и распределение месяцев были неточны, что лучше всего видно по колебанию месячной номенклатуры[1530]. Древние славянские названия до христианского периода и до принятия римского календаря нигде, правда, не записаны, но мы можем восстановить их по названиям, сохранившимся у всех славян до настоящего времени, и по названиям, которые появляются уже в текстах IX и X веков. Эти названия следующие: sěčenъ, suchyj, grudenъ, prosinьcъ, studenъ, brězьnъ, travenъ, izokъ, črъvenь, zarevъ, srъpьnъ, vrěsenъ, rjujïnъ, listopadъ, duben, leden, luty, květen, rožen, kosenь, sěnokosъ, lipenь и еще некоторые другие. Тем не менее трудно установить их последовательность в дохристианский период, поскольку названия эти колеблются в своем размещении внутри года и места их постоянно меняются у различных славянских народов. Поэтому я полагаю, что в эпоху славянского единства не существовало еще точного различия месяцев с соответствующими названиями, но что зимой употребляли разные наименования для морозного времени, весной — для времени цветения берез и для времени, когда вырастает трава, летом — для времени, когда жали хлеба, осенью — когда ревут олени и когда опадают листья. Таким образом, была образована серия названий, которые впоследствии, как только славяне расселились и оказались в землях с различным климатом, были размещены различно, так что в X веке одинаковой номенклатуры уже не было, и только с появлением римского календаря из 12 месяцев славянские народы получили постоянные названия различных месяцев.
С принятием христианства к славянам проникли новые латинские названия месяцев, новое, более точное деление года, затем деление месяца на четыре недели и на семь дней[1531]. Такое разделение недели, а также соответствующие названия дней могли появиться только после принятия христианства. Названия неделя (день отдыха)[1532] и суббота имеют явно христианскую основу. Название недели перешло у всех славян и на обозначение недели в целом, только западные славяне наряду с этим словом образовали еще слово, состоящее из местоимения тъ и слова dьnь (чешск. tý-den)[1533].
Сами сутки славяне делили, в зависимости от движения солнца, на утро, jutro, полдень, вечеръ и ночь, а ночь на три части по крику петухов. Часовое исчисление им было неизвестно, оно пришло к ним из Германии и Царьграда лишь позднее. Слово день означало сначала лишь светлую половину суток, но вообще сутки продолжали исчисляться по старому индоевропейскому способу — по ночам.
Никакого систематического обучения молодежи чтению, письму, счету и другим предметам не было. Отец учил сына своему опыту, едва сын подрастал настолько, что мог воспринимать его, колдун учил своего ученика, священник — молодого адепта богослужению. Поэтому, если и есть известия из Чехии и России о том, что там уже в X веке существовали школы для обучения молодежи, то все эти школы были церковными, созданными после принятия христианства с целью воспитания местного духовенства. В этих школах учились, конечно, также юноши из знатных родов. Такую школу основал приблизительно в 900 году Спитигнев в городе Будеч, где учился молодой князь св. Вацлав[1534]; подобная школа была, как сообщает летопись, основана также Владимиром Великим в Киеве[1535].
Мы неоднократно видели в ходе изложения предшествующих глав, что древняя славянская культура не была ни высокой, ни богатой, в особенности по сравнению с античными культурами.
В связи с этой отсталостью и относительной необразованностью древних славян в XVIII веке возникло представление о примитивности не только культуры славян, но и их характера. Славян описывали как народ без всяких моральных достоинств, низкого и дикого нрава.
Эта точка зрения, высказанная в 1802 году немецким историком Авг. Шлецером и его последователями[1536], дала, и свою очередь, повод к обратной реакции, выразители которой пытались представить древнего славянина человеком, обладавшим характером хотя и отличным от древнего германца, но при всем том прекрасным и нравственно высоким. Согласно этому второму представлению славяне были народом, который предавался дома мирному труду и веселью, не любил войн, воевал только по принуждению и вообще был нрава тихого, бесхитростного, прямого, гуманного — одним словом, был «голубиным» народом, как стали говорить после Я. Коменского.
Зачатки этой второй теории можно проследить издавна, но главную основу ей дал известный немецкий философ Гердер, описав в 1791 году характер славян и их будущее в своем труде «Jdeen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» (XVI книга, гл. 4). Славянские ученые встретили эту точку зрения Гердера с радостью, более того, с восторгом, именно потому, что ее высказал немец, и начиная с XIX века и вплоть до его конца можно проследить, как в книгах, посвященных древней истории славян и их культуре, удерживается гердеровская трактовка древнего славянства, а порой восторженные ревнители ее, как, например, П. Шафарик или Ян Коллар, заходили еще дальше Гердера. Подобные представления удерживались до конца XIX века, например в трудах Крека, Богуславского, Кетржинского, Флоринского и других.
Только немецкие исследователи, историки и археологи, когда бы ни приходилось им говорить о древнеславянской культуре, охотно обращались к противоположной точке зрения, шлецеровской[1537].
Вновь поднял этот вопрос и дал ему новое направление в 1892 году Собестянский в своей книге «Учения о национальных особенностях характера и юридического быта древних славян» (Харьков, 1892), в которой он хотя и не принижал славянскую культуру, подобно немцам, но решительно выступил против сентиментально-поэтической точки зрения Гердера, Шафарика и Коллара. По мнению Собестянского, славяне не были тихим, «голубиным» народом, а народом таким же воинственным и таким же суровым, как и его соседи.
Книга Собестянского вызвала ряд откликов, оценивших положительно его выводы, но вместе с тем она носила также и полемический характер; в целом она все же способствовала тому, что старая некритическая точка зрения Гердера и Коллара уступила место новому, более глубокому исследованию и прежде всего новому изучению источников. С этого времени мы часто встречались со взглядами, близкими взглядам Собестянского. Только Ян Пейскер зашел в своих выводах еще дальше, чем когда-то Шлецер, — до абсурдных крайностей[1538].
Если мы хотим рассмотреть затронутый вопрос критически, то должны прежде всего знать факты, которые предоставляют нам история и археология в отношении характера славян и высоты их культуры.
Действительно, кроме указанных на стр. 416 упоминаний в летописях, существует еще значительное число древних сообщений, в которых славянам даются эпитеты: crudeles, crudelissimi, ferocissimi, infidi, ad malum proni — nefandissima, aspera, prava, perversa gens, deterrimum genus и тому подобные[1539], но все эти эпитеты, которым можно найти целый ряд аналогий в характеристике древних германцев, ничего не значат, так как они являются обычным обозначением одной воюющей стороной своего противника, употребленным при описании боев со славянами. «Scelerati», «capita venenata» называл славян Бернар Клервоский, когда в 1147 году выступил против них[1540].
Такие общие выражения не имеют, однако, значения для познания действительного характера народа. Точно так же не имеют значения определения Киевской и Пражской летописей, так как летописец хотел лишь выразить свое глубокое презрение к языческому образу жизни до принятия христианства.
Гораздо больше значат конкретные сообщения о неблаговидных действиях славян, хотя и тут мы не должны упускать из виду, что написаны они врагами их, христианами, о язычниках. Действительно, существует целый ряд сообщений, описывающих, какими жестокими были славяне на войне не только по отношению к врагу на поле боя, но и по отношению к пленным обоего пола, как их мучили, прежде чем, наконец, принести в жертву богам[1541]. Однако то же самое мы читаем и в сообщениях о древних германцах. И достаточно обратить особое внимание на отношение германцев к славянам, чтобы жестокость славян стала объяснимой. Славяне просто отплачивали за то, что делали им германцы, которые вообще считали славян низшим народом, бросали славянских детей псам, зазывали славян к себе на пир, а затем убивали их, измеряя их мечом, — каждому, кто был выше, отрубали голову — и самым жестоким образом мучили славян, осмеливавшихся восставать против германского рабства[1542]. А раз это известно, то не следует удивляться и взрывам жестокости со стороны славян. Все это — простое следствие ожесточенных боев за свободу, боев между двумя исконными противниками. Эпитеты crudelissimi, nefandissimi ни в коей мере не являются особой характеристикой славян.
Других косвенных сообщений о славянах немного, к тому же к ним следует относиться осторожно, поскольку они противоречат иным данным. Упоминания о суровости нравов варваров европейского севера никого не удивляют[1543]. Лишь одно вредоносное свойство славян засвидетельствовано не только древними сообщениями, но и всей их историей. Это исконные распри, даже ненависть одних родов и племен к другим[1544], распри, которые мешали объединению племен даже в минуты величайшей опасности и которые стали историческим злом славян.
Если же при всем том существует и другой ряд сообщений, в которых те же, кто писал об отрицательных свойствах славян, пишут об их положительных качествах, а иногда даже превозносят добрые свойства славян, то, несомненно, можно верить тому, что славянам действительно принадлежали эти добрые качества.
Так, рассказывают, что славяне мягко обращаются с пленными[1545] и рабами, что спустя некоторое время отпускают их совсем на свободу[1546], что славяне честны, откровенны, незлонамеренны[1547], что они справедливы, что они заботятся о старых, бедных и больных[1548], что они приветливы с чужеземцами и очень гостеприимны[1549], далее, что они трудолюбивы, терпеливо переносят страдания[1550], а жены их чрезвычайно целомудренны[1551], что славянам свойственна большая любовь к дому и свободе. Видукинд, оставивший ряд сообщений о жестокости германцев, говорит о славянах: «omnem miseriam carae libertatis postponendes»[1552], а Гельмольд добавляет, что славяне готовы были скорее умереть, чем принять христианство и платить Sasům tribut[1553]. С этой любовью к свободе и родине связана и храбрость в боях за свободу, о которой также сохранился ряд сообщений[1554], косвенно подкрепленных к тому же тем упорством, с каким западные славяне сопротивлялись натиску немцев или с каким они завоевывали в VI и VII веках Балканский полуостров. О невоинственности славян в смысле теорий Гердера и Коллара существует собственно только одно свидетельство в известном рассказе Феофилакта Симокатты, в котором говорится, что три славянина, захваченных в 591 году войском императора Маврикия, объявили императору, что они из народа, который не знает ни войн, ни военного вооружения, а только музыкальные инструменты…[1555] Однако это явная отговорка трех захваченных разведчиков, и к тому же перифраза древних сообщений о гетах. Это свидетельство противоречит всем остальным сообщениям, и основываться на нем нельзя.
Из приведенных сообщений характер древних славян и его этическая сторона представляются достаточно ясно. Славянам были свойственны все качества, какими обладали другие древние североевропейские народы: они были жестоки и мстительны, коварны по отношению к своим врагам, но они имели ряд положительных качеств в своем домашнем быту. Однако мы нигде не читали, кроме указанного рассказа Феофилакта, что славяне были невоинственны, что они были тихим, «голубиным» народом; это не подтверждается также всей древней историей славян.
Итак, славяне не уступали в этом отношении германцам. Собестянский был прав. Но было бы все же ошибкой полагать, что между характером славян и германцев вообще не было различия. Хотя приведенные древние сообщения не указывают на эти отличия, но вся последующая история, а затем и современное психологическое и моральное состояние славянского народа свидетельствуют все же о том, что между чертами германского и славянского характеров существует бесспорное и серьезное различие. Правда, в настоящее время мы не можем говорить о каком-то единстве славянского характера, так как, например, характеры чешского, сербского и русского народов значительно отличаются друг от друга, более того, даже между отдельными ветвями народа имеются большие различия в характере, например между чехами и словаками или между русскими и украинцами. Но тем не менее тут существуют определенные общие черты: так, например, склонность к свободе и демократии, переходящая даже в анархичные формы, склонность к сентиментализму, скептицизму, мистицизму и постоянному размышлению, склонность к увлечению тем или другим делом; и в то же время славяне обладают меньшими способностями завершать дело и утверждать его, обладают меньшей силой воли, зато им свойственна склонность к высокой справедливости и общему миролюбию, к приветливости и искренности. Все эти черты отличают славянский характер от германского, хотя они и не выражены у всех народов одинаково.
Кроме того, у славян всегда отсутствовал милитаризм, а также стремление к абсолютизму, к могучему сосредоточению индивидуальных сил, а следовательно, и стремление к империализму. Напротив, у них в противовес этому постоянно возникало так называемое славянофильское и братское учение, провозглашавшее справедливость и любовь ко всем и равенство всех.
Славянский национализм был всегда иным, чем властолюбивый и узурпаторский национализм германцев, страстно стремившихся к власти над всеми. Никто не говорит о славянах то, что Тацит и Плутарх говорят о германцах[1556].
Материальная культура, созданная этим характером, долгое время была невысокой. Я уже говорил выше, что было главной причиной этого. Вероятно, не неспособность народа, а его географическое размещение, которое долгое время отделяло славян от крупнейших центров древней цивилизации, и суровые условия, принуждавшие славян к тяжелому земледельческому труду и отвлекавшие их от создания более высоких творений культуры и, в частности, искусства. Однако способность славян к более высокой цивилизации была засвидетельствована позднее тем, как они сумели воспринять римско-германскую и греческо-восточную культуру, когда в VIII–IX веках достигли сфер влияния этих культур. Хотя славяне и не сумели быстро создать новые и оригинальные произведения, но зато они сумели воспринять более высокие культуры и творить затем в их духе, освоив их технику. Первое славянское искусство даже с художественной точки зрения не было примитивным, так как славяне быстро проявили большой вкус и умение. А это тоже что-нибудь да значит. Народы проявляют степень своей цивилизации также в том, насколько они умеют воспринимать и развивать дальше то, что создали другие.
Культура, достигнутая славянами в X и XI веках, не была единой, как не была полностью единой славянская культура и в доисторическую эпоху. Следует с уверенностью констатировать, что большое, знаменательное деление славян на две культурные сферы: западную и восточную, явилось делом не только поздней истории, даже не только IX–XI веков — эпохи, когда славяне более всего воспринимали влияние со стороны, — но и делом еще предшествующих, доисторических эпох.
Если в доисторическую эпоху славяне находились в своей колыбели между Вислой и Днепром или, возможно, между Одером и Днепром[1557], то уже с древних времен, с начала эпохи бронзы, их западная часть на Одере и Висле имела иные культурные достижения и импульсы, нежели восточная часть — между Карпатами и Днепром. Влияния культуры эпохи бронзы, позднее гальштаттской, галльской с Рейна и Марны, затем германской с низовий Эльбы и Балтийского побережья, как бы мало славяне на них ни реагировали, подготовили иную почву, нежели была та, которую у восточной части славян подготовили влияния степных аборигенов, скифов и сарматов, потом финнов и, наконец, всего Востока и Византии. Следовательно, западное славянство издавна принадлежало к сферам западноевропейской и среднеевропейской культуры, между тем как восточное — к сфере греко-восточной культуры. Таковы сущность и основной характер славянской предыстории с точки зрения их культуры[1558].
Аничков Е. В., Язычество и древняя Русь, СПБ, 1914.
Аничков Е. В., Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян, СПБ, 1905 (сборник отд. русск. яз. и слов. LXXVI).
Аристов Н., Промышленность древней Руси, СПБ, 1866.
Arne T., La Suède et l’Orient, Upsala, 1914
Berneker E., Slavisches etymologisches Wörterbuch. I, Heidelberg, 1908–1913.
Braungart R., Urheimat der Landwirtschaft aller indogermanischen Völker, Heidelberg, 1912.
Brückner A., Mitologja słowiańska, Kraków, 1918.
Будилович А. С., Первобытные славяне в их языке и т. д. I–II, Киев, 1878–1882.
Dalton O., Byzantine art and archaeology, Oxford, 1911.
Флоринский В. М., Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни. Ч. I–II, Томск, 1894.
Friedrich G., Codex diplomaticus et epistolaris regni Bohemiae. I, Pragae, 1907.
Giesebrecht L., Wendische Geschichten aus den Jähren 780–1182, Berlin, 1843.
Голубинский Е. Е., История русской церкви. 2 изд, М., 1901.
Hampel J., Alterthümer des frühen Mittelalters in Ungarn, Braunschweig, 1905.
Гаркави А., Сказания мусульманских писателей о славянах и русских, СПБ, 1870.
Ханенко Б., Древности Приднепровья. II–V, Киев, 1899–1902.
Charmoy, Relation de Mas’oudy et d’autres auteurs musulmans sur les anciens Slaves // Mémoires de l’Académie de Saint-Pétersbourg. Ser. VI. T. II, 1834.
Хойновский И., Краткие археологические сведения о предках славян и Руси. I, Киев, 1896.
Хвойко В., Древние обитатели среднего Приднепровья и их культура в доисторические времена, Киев, 1913.
Хвольсон Д., Известия о хозарах… арабского писателя Ибн-Даста, СПБ, 1869.
Jacob G., Der nordisch-baltische Handel der Araber im Mittelalters, Leipzig, 1887.
Jacob G., Die Waren beim arabisch-nordischen Verkehr, Berlin, 1891.
Jacob G., Welche Handelsartikel bezogen die Araber des Mittelalters aus nordisch-baltischen Ländern, Berlin, 1891.
Jagič V., Entstehungsgeschichte der kirchenslavischen Sprache. 2 vyd, Berlin, 1913.
Jagič V., Zur slavischen Mythologie. Archiv f. slav. Philologie. XXXVII, 1920, 492–511.
Janko J., O pravěku slovanském, Praha, 1912.
Jireček K., Handelsstrassen und Bergwerke von Serbien und Bosnien während des Mittelalters, Prag, 1879.
Jireček K., Staat und Gesellschaft im mittelalterlichen Serbien, Wien, 1912–1914 (Denkschr. vídeňské Akad., tř. hist. fil.).
Kadlec K., Články uveřejněné v dile Encyklopedja polska. IV, 2. 1912 v Krakově.
Кондаков Н. П. и Толстой И., Русские древности в памятниках искусства. Вып. I–VI, СПБ, 1889–1899.
Кондаков Н. П., Русские клады. I, СПБ, 1896.
Кондаков Н. П., История и памятники византийской эмали, СПБ, 1892.
Kos Fr., Gradivo za zgodovino Slovencev. I–II, Ljubljana, 1903–1906.
Kostrzewski J., Wielkopolska w czasach przedhistorycznych. 2 vyd, Poznań, 1923.
Козловская В., Славянские курганы и городища, Киев, 1914.
Krek Gr., Einleitung in die slavische Literaturgeschichte. 2 vyd, Graz, 1887.
Lindenschmit L., Alterthümer unserer heidnischen Vorzeit I–V, Mainz, 1858 a d.
Lindenschmit L., Handbuch der deutschen Alterthumskunde, Braunschweig, 1880–1889.
Ляскоранский В. Г., История переяславской земли с древнейших времен до половины XIII ст., Киев, 1903.
Mansikka V., Die Religion der Ostslaven I, Helsingfors, 1921.
Маринов Д., Жива старина, Рущук, 1898.
Marquart J., Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge, Leipzig, 1903.
Meitzen A., Siedelung und Agrarwesen der Westgermanen atd. I, Berlin, 1895.
Miklosich Fr., Etymologisches Wörterbuch der slavischen Sprachen, Wien, 1886.
Miklosich Fr., Lexicon palaeoslovenicum, Vindobonae, 1862–1865.
Младенов С., Старите германски елементи в славянските езици, София, 1910.
Murko M., Zur Geschichte des volkstümlichen Hauses bei den Südslaven, Mith. d. anthr. Gesch. in Wien. XXXV–XXXVI, 1906.
Niederle L., Slovanské starořitnosti. I–IV, Praha, 1901–1924.
Niederle L., Život starých Slovanů. I–III, Praha, 1911–1925.
Niederle L., Manuel de l’antiquité slave. I, Paris, 1923.
Pastrnek Fr., Dějiny slovanských apoštolů Cyrilla a Methodia, Praha, 1902.
Peisker J., Die älteren Beziehungen der Slaven zu Turkotataren und Germanen, Berlin — Stuttgart, 1905.
Peisker J., The Expansion of the Slaws. Repr. from the Cambridge Medieval History. Vol. 11. 1914.
Rački Fr., Documenta historiae croaticae periodum antiquam illustrantia, Zagreb, 1877. Reallexicon der germanischen Alterthumskunde, Strassburg, 1911–1919.
Rhamm K., Ethnographische Beiträge zur germanisch-slavischen Alterthumskunde. I–III, Braunschweig, 1905–1910 (II, 1, Altslaw. Wohnhaus, 1910).
Sadowski J., Die Handelsstrassen der Griechen und Römer, Jena, 1877.
Самоквасов Д. Я., Могилы русской земли, М., 1908.
Самоквасов Д. Я., Северянская земля и северяне по городищам и могилам, М., 1908.
Савваитов П., Описание старинных русских утварей, одежд, оружия и т. д., СПБ, 1896.
Schrader O., Reallexicon der indogermanischen Alterthumskunde, Strassburg, 1901.
Смирнов Я. И., Восточное серебро, СПБ, 1909.
Срезневский И. И., Материалы для словаря древнерусского языка по письменным источникам, СПБ, 1893–1903.
Стрекалов С., Русские исторические одежды от X до XIII века, СПБ, 1877.
Strzygowski J., Altai — Iran und Völkerwanderung, Leipzig, 1917.
Szelagowski Ad., Najstarsze drogi z Polski na wschód, Kraków, 1909.
Тихонравов Н. С., Летописи русской литературы и древности. I–IV, М, 1859–1862.
Tougard A., L’histoire profane dans les Actes des Bollandistes, Paris, 1874.
Веселовский А. Н., Разыскания в области русских духовных стихов (Сборник II отд. Акад. Наук, 1879 и т. д.).
Viollet-le-Duc, Dictionnaire raisonné du mobilier français, Paris, 1868–1875.
Владимиров П. В., Поучения против древнерусского язычества. III, СПБ, 1897.
Vocel J., Pravěk země české, Praha, 1868.
Waitz G., Deutsche Verfassungs-Geschichte, Kiel, 1844–1885.
Zibrt C., Dějiny kroje v zemích českých. I, Praha, 1892.
Archaeologische-epigraphische Mitteilungen (Vídeň).
Archiv für slavische Philologie (Berlín — Vídeň).
Византийский Временник, СПБ.
Bulletin de l’Académie de Cracovie: Sprawozdania z posiedzeń wydz. filolog. (I), wydz. hist.-filoz. (II).
Byzantinische Zeitchrift (Mnichov).
Český časopis historický (Praha).
Ethnologische Mitteilungen aus Ungarn (Budapešť).
Журнал Министерства народного просвещения (СПБ), сокращенно ЖМНП.
Izvestja Muz. Društva za Kranjsko (Ljubljana).
Известия импер. Академии Наук (СПБ).
Известия импер. археологической Комиссии (СПБ).
Известия отд. русского языка и словесности импер. Академии Наук (СПБ).
Известия русского археологического Института в Константинополе (София).
Киевская Старина (Киев).
Ljubljanski Zvon (Ljubljana).
Mannus (Berlin).
Materialy i prace Komisji językowej (Akademie v Krakově).
Материалы по археологии России (СПБ).
Monumenta Germaniae: Scriptores.
Monumenta Poloniae historica (Akademie v Krakově).
Památky archeologické (Praha).
Rad jugoslavenske Akademije (Zagreb).
Revue des Études slaves (Paris).
Rocznik slawistyczny (Krakov).
Русский филологический Вестник (Варшава), сокращенно Р.Ф.В.
Сборник за народни умотворения и т. д. (София).
Schriften der Blakan-Kommission der k. k. Akademie (Vídeň).
Slavia (Praha).
Slovanský přehled (Praha).
Slovenské Pohľady (Turčiansky Sv. Martin).
Sprawozdania krakovské akademie; viz Bulletin.
Światowit (Varšava).
Труды археологических съездов (Москва).
Записки импер. Академии Наук (Петроград).
Записки наукового Товариства имени Шевченка (Львов).
Записки Общества истории и древностей (Одесса).
Zbiór wiadomósci do antropologii krajowej (Krakov).
Zeitschrift für deutsches Altertum (Berlin).
Zeitschrift für slavische Philologie (Lipsko).
Насколько мне известно, первым издал небольшую книгу о быте и культуре славян К. Антон: „Erste Linien eines Versuches über der alten Slaven Ursprung, Sitten, Gebräuche, Meinungen und Kenntnisse“ (Leipzig, 1783–1789). С того времени не было опубликовано другой крупной работы, подобной указанной выше. Шафарик в своих „Древностях“ раздел о культуре написать не успел и оставил лишь подробный план этого раздела (см. его на стр. V–X предисловия ко II тому „Древностей“, изданных Иречеком в 1863 г.). После Шафарика делавшиеся в этом направлении попытки ограничивались лишь более глубокой разработкой отдельных вопросов (в частности, мифологии и вопросов древнего права) или небольшими общими обзорами, обычно являвшимися предисловиями к другим разделам славистики. К числу авторов таких работ относятся G.E. Vogel, написавший ценную книгу „Pravěk země českě“ (Praha, 1868), и Ř. Krek, автор статьи в книге „Einleitung in die slaw. Literaturgeschichte“ (Graz, 1887, II изд.). К подобного рода работам следует отнести также сборник А. Архангельского „Из лекций по истории русской литературы“ (Варшава, 1901, перепечатка из Русск. Филол. Вестника) и некритическую статью В. Богуславского в работе Dzieje Słowiańszcyzny północnozachodnjej, II, 272–950 (Познань, 1889) и др. Сделать общий обзор славянской культуры предполагали, кажется, и А. Котляревский и Й. Пич, но они успели дать описание лишь отдельных ее разделов. Некритичным, хотя и довольно подробным, является предметный словарь А.С. Будиловича „Первобытные славяние в их языке, быте и понятиях по данным лексикальным“ (Киев, I, 1878, 1879, II, 1882), что еще в большей степени можно сказать о книге V. Křižka „Z dějin starých Slovanů“ (Tabor, 1883). Единственным трудом, рассматривающим эти вопросы по-научному, правда лишь с точки зрения лингвистики, является труд И. Янко, автора книги „О pravěku Slovanů“ (Praha, 1912).
См. „Славянские древности“, I, стр. 25 и сл.
См. Ptolem., III, 5, 6 (Ἀμάδοχα λίμνη); „Slov. star.“, I, 366. До проведения мелиоративных работ, предпринятых в 1874–1899 годах генералом Жилинским, в Полесье из общей площади 8 720 000 гектаров земли было еще 6 540 000 гектаров болот; в 1882 году в Полесье на каждый квадратный километр приходилось 5,8 чел. См. „Živ. St. Slov.“, I, 38.
Этот лесистый и суровый характер славянских земель отмечают, например, Галлус (proemium), анонимный Персидский географ (ed. Туманского, 134), Ибн-Русте и Гардизи (ed. Bartold, 99), а позднее Длугош (I, ed. Przezdziecki, I, 8), „Živ. St. Slov“, I, 46.
Bielowski, Mon. Polon. Hist., I, 394.
„Житие Константина“ (конец I века), ed. Pastrnek, Dějiny slov. apoštolů (Praha), 225. Точно так же „простыми“ назвал славян в 584 году Иоанн Эфесский (VI, 25). См. „Slov. star.“, II, 207.
Procop., B.G., III, 22; Maur., Strat., XI, 2; Leon, Tactika, стр. XVIII; Theophylactos, VI, 8 (ed. Boor, 236); Kardîzî, ed. Bartold, 123; Dimeškî (Charmoy, Relation, 353). Подробности см. в книге „Život st. Slov.“, I, 53–54.
Widukind, II, 20.
Procop., B. G., III, 14; Theophyl., VI, 2; Theoph., ed. Boor, 268.
Подробности см в „Život st. Slov.“, I, 54. В плоцкой земле были обнаружены скелеты даже свыше 180 см. Общий обзор славянских антропологических данных представил только Ю.Д. Талько-Гринцевич, „Опыт физической характеристики древних славян“, Пг., 1909.
Jacob, Welche Handelsartikel bezogen die Araber des Mittelalters, Berlin, 1891, 11.
Procop., III, 14: „τὰ δὲ σώματα χαί τᾶς χόμας οὔτε λευκοὶ ἐς ἄγαν, ἤ ξανθοί εἰσιν, οὔτε πη ἐς τὸ μέλαν αὐτοῖς παντελῶς τέτραπται, ἀλλ’ ὑπέρυθροί εἰσιν ἄπαντες“.
Ed. Müller, 125.
См. Данные в „Slov. star.“, I, 98 и в „Živ. st. Slov.“, I, 56.
Ed. Bartold, 109.
Ed. Westberg, 54.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 59.
J. Bystroń, Słowiańskie obrzędy rodzinne, Kraków, 1916. Помимо этой работы, заслуживают внимания еще две более старые работы И.И. Срезневского „О шести неделях у славян“ (Москва, 1866) и „Роженицы у славян и других языческих народов“. Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачевым, М., 1855, стр. 97–122. См. также S. Cziszewského, Kuwada (Краков, 1905), Зенон Кузеля, Дитина в звичаях і віруванях укр. народа (Матер. по укр. етнологіi, VIII–IX, 1906–1907).
Сюда относятся предписания об изоляции женщины во время менструаций, беременности и родов, запрещение выполнять домашнюю работу и общаться с другими, запрещение переступать через порог дверей, переходить мосты, межи, плетни, затем поиски специального места для родов; обычай класть топор, иглы или нож на порог дома и в постель, развязывание узлов и открывание замков перед родами, обычай закрывать и занавешивать роженицу в течение шести недель после родов, запрещение ходить босой, прясть, шить, одалживать что-либо из дому. Отдаленные следы кувады найдены у великорусов и украинцев. Предметы, принадлежавшие женщинам во время беременности и шести недель после родов, также должны быть очищены.
Сюда, в частности, относятся все средства для того, чтобы уберечь ребенка от порчи, то есть причинения зла ребенку чужим дурным взглядом. Поэтому ребенка не показывают посторонним людям.
Подробности имеются у Быстроня, стр. 76 и сл.
[„Это безбожное дело (беззаконие) было весьма распространено среди них“.]
Ebbo, I, 3; Herbord, II, 18, 33. Здесь Герборд пишет: „si plures filias aliqua genuisset ut ceteris facilius providerent, aliquas ex eis ingulabant“. См. Ekkehard, Chron. ad 1125 (Pertzs, Auct. ant., VI, 263, 264).
Pseudocaesarius, Dialogi, 110 (славяне якобы убивают детей о скалы, как крыс).
Н.С. Тихонравов, Летописи русской литературы и древности, IV, III, 98 (М., 1862). Зато сообщение об уничтожении русских детей под Доростолом в 971 году, о чем сообщает Лев Диакон (Leo Diacon, IX, 6), я рассматривал бы как жертвоприношение при погребальном обряде.
Ibrâhîm, ed. Westberg, 55.
Hirt, Indogermanen, 718. Об обычаях у литовцев см. у Петра из Дуйсбурга, „Chron. terre Prussie“, III и Ibrâhîm, ed. Westberg, 32, 56 (Brückner, Archiv, f. slaw. Phil., XXI, 23).
Kosmas, II, 4; гомилий Опатовицкого (ed. Hecht), 82 и Историч. Библиотека, VI, 58. Об этом говорит также Запрет митрополита Григория в XI веке и позднейшие южнославянские запрещения XIII века (Starine, VI, стр. 118).
Первые волосы ребенка стригли старухи в жертву рожаницам. Mansikka, Religion der Ostslaven (Helsingfors, 1921), I, 307.
У сербов — стрижба, стриг, шишанье, узиманье кос; у болгар — стрижба, наплитание; в южной России — застрижки. Соответствующую литературу см. в „Živ. st. Slov.“, I, 64. См. также W. Abraham, Zawarcie małženstwa (Львов, 1925), 221.
„Житие св. Вацлава“ (Pastrnek, Věstnik Král uć. spol., 1903, VI, 42); Лаврентьевская летопись под 1192, 1194 годами (см. также под 1212 годом); Gallus, I, 1 (Biełowski, Mon. Pol. Hist., I, 395, 398). См. „Život st. Slov.“, I, 63, sl. K. Potkański, Postrzyžyny и Słowian i Germanów (Rozprawy, Akad., Krakow, 1895, Ser. II, tom VII), F.S. Krauss, Die Haarschurgodschaft bei den Südslawen (Intern. Arch. f. Ethnol., 1894, 163), A. Naegle, Die feierliche Haarschur und Haarweihe des heil. Wenzel (Mitth. das Ver. f. Gesch. Deutsch. in Böhmen, LV, 110, 1917).
См. Potkański, I, стр. 334. В Белоруссии на свадьбах постриги практикуются также и на взрослых.
См. Летопись под 1192 г. и сообщение М.В. Довнара-Запольского в „Этнографическом обозрении“, 1894, IV, 38.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 66.
О данных, относящихся к историческому периоду, см. в „Živ. st. Slov.“, I, 67.
Kosmas, I, 27. (Fontes rerum bohemicarum, II, 40).
Сумцов Н.Ф., Культурные переживания, Киев, 1890, 187, 355.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 69.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 95. Другой древний термин посадъ, засвидетельствованный с X века и соответствующий греческому γάμος, мне неясен (И.И. Срезневский, Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. СПб, 1902, II, 1226).
Лаврентьевская летопись, 123: „Поляне… брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но приводяху вечеръ, а завътра приношаху по ней что вдадуче. А древляне живяху звериньскимъ образомъ, живуще скотьски: убиваху другъ друга, ядаху вся нечисто, и брака у нихъ не бываше, но умыкиваху у воды девиця. И радимичи и вятичи и северъ одинъ обычай имяху… браци не бываху въ них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовьская песни, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены… Си же творяху обычая кривичи и прочии погании, не ведуще закона божия, но творяще сами собе законъ“. (Цитируется по ПВЛ, АН СССР, 1950, I, 15.)
Saxo (ed. Holder), 156. См. „Živ. st. Slov.“, I, 71.
Das Homiliar des Bischof von Prag, ed. F. Hecht (Prag, 1863), 22.
Более подробные данные см. в „Živ. st. Slov.“, I, 72.
Так, согласно толкованию Миклошича (Etymologisches Wörterbuch, 214) и Зубатого (Archiv für sl. Phil., XVI, 404), слово невеста значит неизвестная, то есть взятая откуда-то. Другое толкование от этого корня („та, которая не познала мужа“) предложил Н. Трубецкой („Slavia“, I, 12).
Ibrâhîm îbn-Jákûb, ed. Westberg. 31, 53, 93.
См. сноску 600.
„Živ. st. Slov.“, I, 72–74.
Veno от vedmno. Ср. лат. термин venum, греческ. ἔδνυν, ahd. widamo.
См. Hirt, Indogermanen, 436; Schrader, Reallexicon d. indogerm. Alt., 110, 353, 652. Остальную литературу см. в „Živ. st. Slov.“, I, 73, 75.
Литература, описывающая свадьбы у различных славянских народов, весьма обширна. См. „Živ. st. Slov.“, I, 75, 381. Попытку написать обобщающий труд сделал J. Piprek, „Slawische Brautwerbungs- und Hochzeitgebräuche“, Wien, 1915, Suppl. zur Zeitsehr. f. öst. Volkskunde. Серьезную книгу, в которой собраны все древние славянские свидетельства, и прежде всего польские, опубликовал W. Abraham, „Zawarcie małžeństwa w pierwotnem prawie polskiem“ (Львов, 1925). Эта работа подтверждает и расширяет наши представления о древнем славянском свадебном обряде. Однако автор уделяет основное внимание правовому положению женщины в славянской семье.
Отсюда древнее, засвидетельствованное еще в IX–X веках выражение — жену водити, приводити (в славянском переводе Номоканона) и древнерусская „водимая“ — законная жена.
Опубликован К.М. Оболенским; „Временник Московского общества истории и древности Российских“, IX, М., 1851. См. „Živ. st. Slov.“, I, 112.
Происхождение этого термина неясно, но он засвидетельствован и в литовском языке. См. Berneker, Etym. Wörterb., 577, s. v. Korvaj.
Этот обычай, по всей вероятности, перешел от соседних тюрко-татар.
Свидетельства см. в предписаниях чешских, польских и русских епископов XI–XIV веков, приведенных в „Živ. st. Slov.“, I, 97. См. также „Заповедь св. отец“ XI века.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 97–98, 381.
„Слово некоего Христолюбца“. Этот важный трактат, отмечающий различные пережитки язычества, сохранился в рукописи XV века в Новгородской библиотеке и опубликован Н.С. Тихонравовым, Летописи… IV.94. См. также „Živ. st. Slov.“, I, 91.
Kosmas, под 977 г. (Fontes rer. bohem., II, 40). „Житие св. Людмилы“ (Fontes, I, стр. 1, 123), грамота Ярослава Владимировича от 1195 года (М.Ф. Владимирский-Буданов, Хрестоматия по истории русского права, I, 94).
Казвини (Charmoy, Relation, 343).
Лаврентьевская летопись, 74 (под 980 годом).
Н.С. Тихонравов, I, стр. 92. Аналогичным образом это описывается в „Слове св. Григория“; см. Е. Аничков, Язычество и древняя Русь. СПБ, 1914, 29, 61.
Е.Е. Голубинский, История русской церкви, I, 2 изд., 538; Владимиров, Поучения, III, 247. В болгарском сборнике XIII века мы также читаем „обручена жена“ (Starine, VI, 117) и у Syntagma Vlastarově, ed. Novakovič, 42.
Русская Историческая библиотека, VI, 99.
Лаврентьевская летопись, 13 (ПВЛ, I, 15); Ибн-Русте, изд. Хвольсона, 30; Казвини (Charmoy, Relation, 343). Ряд русских церковных запретов см. в „Živ. st. Slov.“, I, 98.
Kosmas, I, 36 (о двух-трех женах см. под 1002 годом). См. также I, 29.
Canaparius, Vita Sti Adalberti, XI (Vita auct. Brunone, XI).
Kosmas, II, 4, см. также homiliář Opatovický (ed. Hecht), 22.
Herbord, II, 18, 34; Ebbo, I, 12; Friedrich. Cod. dipl. Boh., I, 11; Kosmas, bulh. (ed. Popruženko), 66.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 59.
Лаврентьевская летопись, 78 (ПВЛ, 57) под 980 годом.
А.Я. Гаркави, указ. соч., 101.
Bruno, Vita Adalberti (Fontes rer. boh. I, 1); Gallus, I, 5; Kadłubek, II, 8 (см. такую же традицию у Богухвала, I, 4, о Летке); Herbord, II, 22.
„Živ. st. Slov.“, I, 100.
Fredegar, IV, 48.
См. свидетельства в „Živ. st. Slov.“, I, 102. К ним следует присоединить homiliář Opatovický (ed. Hecht), 82, акты синода Бамберского от 1057 г. (Jaffé, Bibl. rer. germ., V, 497) и „Заповедь св. отец“ (Е.Е. Голубинский, История русской церкви, I, 2, 548). О полиандрии у южных славян в новое время см. статью Tih. Dorđevićovo в „Revue des Études slaves“, IV, 101 и сл.
Mauric., Strat., XI, 5; Leon, Tactica, 18, 105 (Женщины славян целомудренны независимо от всякого верования — ὔπερ πᾶσαν φύσιν ἀνθρώπου); Bonifacius (Jaffé, Mon. Moguntia, 172); Kardîzî, ed. Bartold, 123; Mašudî (ed. Rozen, 56).
Kardîzî, 1. c. Thitmar, VIII, 2 (IX, 2); Canaparius, Vita Adalb., 12, 19. См. „Živ. st. Slov.“, I, 105.
См., в частности, сочинение Е.В. Аничкова, Весенняя обрядовая песнь на западе и у славян, Пб., 1905, и статью А.Н. Веселовского, Гетеризм, побратимство и кумовство в купальской обрядности, ЖМНП, 1894, ч. 291, февраль, отд. II, 287 след., 316 след.
Опубликовал Оболенский („Временник Московского общества истории и древности Российских, IX, 1851, 3–4), выдержки см. в „Živ. st. Slov.“, I, 113. О распутстве, которым сопровождались эти празднества, упоминает и Длугош (ed. Przezdziecki), I, 48. На него же, очевидно, указывает в Чехии и Козьма Пражский (I, 3, 36). См. Bruno, Vita Adalberti, 11.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 109–116.
Масуди, у ал-Бекри (ed. Rozen), 56. Аналогичное, но искаженное известие имеется у Гардизи (ed. Bartold), 123.
„Živ. st. Slov.“, I, 119 и далее. Очень многое для понимания древних обычаев дает работа Т. Волкова „Les rites et usages nuptiaux en Ukraine“ („L’Anthropologie“, v. II, III).
Польский статут из Эльблонга, ст. XVII (XIII в.).
См. выше, стр. 190.
А.Я. Гаркави, указ. соч., 101.
Saxo (ed. Holder), 578.
Mon. Germ., Script., XXIX, 314.
В.В. Латышев, указ. соч., I, 173.
„Živ. st. Slov.“, I, 125.
Berneker, Etymologisches Wörterbuch, I, 651.
Jakob, Handelsartikel der Araber, 10–13; Гаркави, указ., соч., 222, 234; Chormoy, Relation, 329. Русские князья, как это видно из „Жития Феодосия“ (изд. Филарета), 42, также имели в своих гаремах евнухов.
Лаврентьевская летопись под 1089 годом (ПВЛ, АН СССР, стр. 137).
Procop., III, 14; Mon., Germ., Auct. ant., XI, 390; Eigilis, Vita S. Sturmi, 7 (ibid., II, Series Scriptorum, 369).
Д. Маринов, „Жива Старина“, 489.
Helmold, I, 64.
А. Гаркави, указ. соч., 93.
„Živ. st. Slov.“, I, 138, 791–792. Исчерпывающее объяснение представил М. Мурко в „Wörter und Sachen“, V, 11 и сл. (Сам он — за римское происхождение бани.)
Первая каменная баня (баньное), каких до этого на Руси не было, была построена в Переяславле в 1090 году (Лаврентьевская летопись, 202, ПВЛ, I, 137). Баня засвидетельствована уже в Номоканоне Иоанна Схоластика в IX–X вв. (А. Соболевский, Материалы, 144).
Herod., IV, 73–75.
См. мое объяснение в „Živ. st. Slov.“, I, 135–140.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 136, 791, где, кроме того, имеется подробное толкование различных гипотез Мерингера и Рамма, касающихся перехода германского stuba в славянское истъба и греко-скифского χάνναβις в славянское копелъ.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, стр. 12). Так, мы читаем об Ольге, что она приказала приготовить древлянам баню в деревянном доме, в котором затем сожгла их (Лаврентьевская летопись, под 945 годом, ПВЛ, I, стр. 41). Описание, сделанное Масуди, см. у аль Бекри (ed. Rozen), 57.
Fontes rer. bohem., I, 223 (stuba); Herbord, II, 16 (stupa). В отношении Польши см. только упоминание Кромера [Polonia (ed. 1901), 47].
См. свидетельства, приводимые в „Živ. st. Slov.“, I, 135. См. также: Mansikka, Religion der Ostslaven, I, 174, 183. Зато о разрисовке или татуировке тела у славян известий нет, хотя это и засвидетельствовано у ряда соседей славян („Živ. st. Slov.“, I, 161).
См., что пишет Ибн-Фадлан под 922 годом о русах среди восточных славян (А.Я. Гаркави, указ. соч., 94, 111); каждый дружинник киевского князя имел слугу, который причесывал ему волосы.
„Živ. st. Slov.“, I, 144–151, tab. III, IV. Третья форма — бронзовый гребень — является редкой и занесена к восточным славянам с Востока.
Там же, I, 152, tab. V.
Там же, I, 156.
Там же. См., в частности, известие о мораванах около 900 года (Friedrich, Codex Boh., I, 32).
Там же, 1, с.
Выражение зьрцало мы находим уже в Беседах папы Григория (X–XI вв.).
„Živ. st. Slov.“, I, 158–161. Такие же зеркала имели кочевники V–VIII вв. в Венгрии.
См. у Длугоша, который в начале своей хроники перечислял богатства польских земель.
Pseudocaes., Dialogi, 110 (Migne, Patr. Gr. XXXVIII, 986). См. „Živ. st. Slov.“, I, 165.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 166.
Там же, 169.
Точка зрения Я. Пейскера, разумеется, совершенно иная. По его мнению, славяне для своих нужд скот не выращивали и лишь видели его у своих германских и тюрко-татарских господ, у них же, разумеется, они видели и основанное на разведении скота молочное хозяйство. По его мнению, древнеславянское млеко (от melko) было перенято от германского melca, а слово тварогъ было заимствовано опять-таки из какого-то тюрко-татарского языка (ср. джагатайское turak, тюркское torak). Однако такое толкование как по существу, так и с лингвистической точки зрения неправильно. По существу, оно неправильно потому, что в обоих случаях на основании заимствований из чужого языка (даже если бы эти слова действительно были заимствованы), нельзя делать вывод, к которому пришел Пейскер; с лингвистической же точки зрения оно ошибочно потому, что факт заимствования обоих слов серьезно опровергается некоторыми исследователями (Ягич, Янко, Бернекер, отчасти и Брюкнер). Млеко — это, по всей вероятности, древнее индоевропейское слово, которое славяне сохранили с древнейшей эпохи индоевропейского единства, а слово тварогъ Янко истолковывает как собственно славянское, образованное от слова творити, то есть мять свернувшееся молоко. Такое же толкование представил еще до него Г. Гей (см. также С. Младенов, Revue des Études slaves, IV, 1924, стр. 195). Свою точку зрения Я. Пейскер изложил в следующих работах: Die älteren Beziehungen der Slaven zu Turkotataren und Germanen, (Berlin, 1905, перепечатка из Vierteljahrschrift für Sozial und Wirtschaft Gesch., III, 1905); Neue Grundlagen der slav. Altertumskunde (Stuttgart, 1910); The expansion of Slaves (The Cambridge Medieval History, II, 1913). Сделанный мною подробный критический разбор комментария Пейскера можно найти в „Živ. st. Slov.“, I, 167, III, 135, 146 и в моей статье в „Revue des Études slaves“, II, 1922, стр. 19.
Kosmas, I, 6. В том же источнике мы можем прочесть, что в Чехии ели сыр, прибавляя к нему небольшое количество тмина и лука (II, 27).
Ibrâhîm (ed. Westberg), 59.
„Živ. st. Slov.“, I, 173 и W. Klinger, Jajko w zabobonie łudowym, Rozprawy akad. Krak., XLV, 1910.
См. об этом в „Živ. st. Slov.“, I, 168, 170, 382; III, 136–161. Эти доказательства можно дополнить Бревновской грамотой от 993 года (выплата дани сыром) (Friedrich, Codex Bohem., I, 349) и грамотой Оттона I от 949 года, по которой славяне в Браниборе (Бранденбург) облагались данью поросятами, гусями и курами. В свою очередь, грамоты князя Генриха I (от XII века) также требуют цыплят от мекленбургских славян (Meckl. Urkundenbuch, I, 56, 84, 110, Codex Pomer., I, 20). то же требовалось и от франкских славян (Kętrzyński, О Słowianach, 37 si.).
Оно скорее запрещало им употреблять его. См. Ebbo, I, 12; Thietmar, IX (VIII), 2; письмо папы Захария, Mon. Germ. Epist., III, 370. Обе церкви запрещали также употребление крови.
„Živ. st. Slov.“, I, 175.
См. свидетельства, приводимые в „Živ. st. Slov.“, I, 178–181. Ибн-Русте пишет в X в. о славянах следующее: „Более всего сеют они просо. Во время жатвы берут они просяные зерна в ковше, поднимают их к небу и говорят: „Господи, ты, который до сих пор снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии““ (А.Я. Гаркави, указ. соч., 265). О том, что больше всего сеялось просо, свидетельствует ряд известий. Просо наряду с рожью, пшеницей, ячменем и овсом засвидетельствовано также археологическими находками.
Каша — древнее общеславянское слово. В XI в. на Руси появляется обрядовая каша, заимствованная вместе с ее названием из греческого ритуала (коливо, кутья). См. „Živ. st. Slov.“, I, 182. Обе употреблялись, главным образом, на празднествах в честь умерших.
См. Mansikka, Religion der Ostslaven, I, 184.
Saxo Gram. (ed. Holder), 566; Kosmas, II, 14; „Житие св. Феодосия“ (изд. Филарета), 134.
Такова за небольшими исключениями (Козловский, Педерсен, Младенов) обычная точка зрения лингвистов. „Živ. st. Slov.“, I, 184.
Лаврентьевская летопись, 125 (ПВЛ, I, 87). „Житие св. Феодосия“ (изд. Филарета), 150; Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами Нифонта, епископа новгородского и других иерархических лиц (1130–1156 гг.) Русская Историческая библиотека, VI, 32. Другие данные см. в „Živ. st. Slov.“, I, 185.
„Živ. st. Slov.“, I, 187–189, 382. В „Заповеди св. отец“ в качестве обычной пищи русских монахов XI века перечисляются: молоко, сыр, яйца, рыба, сочиво, горох с оливковым и маковым маслом и мясо к обеду или ужину (Е.Е. Голубинский, История русской церкви, I, II изд., 531, 532, 546). Сочиво в древней Руси являлось также собирательным названием всех стручковых. Польские отшельники питались овощами и только изредка хлебом. Рыбы и мяса они вообще не ели, а стручковые или пшено — только по праздникам (Kosmas, II, 26 под 1004 годом).
Выращивание плодовых деревьев проникло в Германию также из Италии в период Римской империи. В капитулярии „De villis“ Карла Великого от 812 года на плане монастыря св. Гавала от 820 года мы уже видели в садах все виды плодовых деревьев.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 59; Ebbo, Vitta Ottonis, III, 18. Ср. также название речки — Орехова, в грамоте от 1181 года (Codex dipl. Saxon., I, I, 342).
Прибислав, князь вагров, в 1156 году устроил в честь епископа Гарольда пир, на котором подавалось 20 блюд (Helmold, I, 82).
См. данные в „Živ. st. Slov.“, I, 198–200. Соль была известна с древнейших времен всем индоевропейцам. Об этом свидетельствует и то, что соль является термином общим не только для славян, но и для всех индоевропейских народов: греч. — ἃλς, лат. — sal, иран. — salami, кимр. — halan, гот. — salt, древнерусск. — sal, арм. — ał, славянск. — соль.
Theoph. (ed. Boor), 278, Anastasius (ed. Boor), 171. Такие же подарки раздавал в 448 году варварским князьям в Венгрии и посланник Приска (Priskos, Pan., 8).
О находках ножей и ложек и их формах см. более подробно „Živ. st. Slov.“, I, 201, таб. VII.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, стр. 86).
Herbord, II, 41.
А.Я. Гаркави, указ. соч., 101.
Легенда Христиана (о св. Вацлаве), ed. Pekai, 135, 171; Anon, de conv. Bagoariorum et Carantanorum, 7.
Название другого упомянутого там напитка, изготовлявшегося из ячменя (κάμος), появляется у балканских славян с X века (komina), однако славянское происхождение его весьма сомнительно.
Mašudî (Ibrâhîm, ed. Westberg, 60); Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 265); Персидский географ (4 ed. Туманского, 135); Kardîzî (ed. Bartold, 123).
Лаврентьевская летопись, стр. 56, 122, 123, 125. Русская Историческая библиотека, VI, 31, 32, 41, 50 и т. д., „Živ. st. Slov.“, I, 209.
Herbord, II, 1.
О пчеловодстве у славян см. далее, в гл. VIII.
Pausan., I, 32, 1.
См. грамоты Оттона I от 949 года (Cod. Pomer., I, 20).
Pastrnek, Věstnik Král. spoi. nauk., 1903, 65.
Другое древнее название брага — braha скорее всего было заимствовано из кельтского языка („Živ. st. Slov.“, I, 211). Okomině, см. выше, прим. 701.
Лаврентьевская летопись под 996 годом, а позднее и более частые упоминания (ПВЛ, I, 86).
В грамотах Опатовицкого и Вышеградского монастырей, датированных около 1073, 1088 годов; Лаврентьевская летопись, стр. 82 (под 985 годом — хмель) и у Барбата (Rad., LXIII, 118).
См. „Živ. st. Slov.“, I, 212.
А.Я. Гаркави, указ. соч., 266. См. Revue des Études slaves, II, 32.
Gac., Germ., 23; Caes., De bel. Gal., II, 15; IV, 2.
Подробные подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 214–215. Впрочем, Козьма (I, 5) говорил о виноградниках в Чехии со времени Пржемысла и, таким образом, считал их весьма древними. См. об этом дальше, гл. VIII.
Подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 216.
А.Я. Гаркави, указ. соч., 96. Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 60).
Канонические ответы митрополита Иоанна II (1080–1089). Русская Историческая библиотека, VI, 16.
Helmold, I, 52; см. также главу VI.
„Živ. st. Slov.“, I, 218.
Legenda Kristianova (ed. Pekai), 155, 184.
„Živ. st. Slov.“, 1, c.
Thietmar, VIII, 3 (IX, 4).
„Živ. st. Slov.“, I, 219.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 59; Mas’ûdî (ed. Rozen), 57.
„Živ. st. Slov.“, I, 221; Mansikka, Religion, I, 188.
В грамоте архиепископа Зальцбургского 802 года (Kos., Gradivo, П.9).
„Živ. st. Slov.“, I, 221.
Cit. A. Meitzen, Siedelung, II, 484.
См. об этом исследовании С. Трояновича, Лапот и проклетиjе у Срба (Белград, 1898). Затем о традиции, существующей на Руси, см. в „Živ. st. Slov.“, I, 222, и в статье, которую написал З. Кузеля, „Етнограф. Збiрникъ“, 1912, 31–32.
Theophylaktos, VI, 8. См. Ибн-Русте (изд. Хвольсона), 31 и Гардизи (ed. Bartold), 123.
Procop., III, 14.
Dobrovský, Über die Begräbnissart der alten Slaven überhaupt und der Böhmen insbesondere (Abh. Ges. Wiss., 1786, 333).
См. P. Вирхов, статья „Über Graberfelder und Burgwalle der Niederlausitz und des tiberoderischen Gebietes“ (Berl. Verh., 1872, 226).
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 228 след.
Bonifacius, Epist. (Jaffé, Monumenta Moguntiaca, 172); Kosmas, I, 12 (bustum Tyri); Thietmar, IX (VIII), 3; Anon., ed. Mai, Nova bibl. patrum, VI, 432; Mas’ûdî (А.Я. Гаркави, указ. соч., 136).
Ибн-Фадлан, ал-Истахри, ал-Балхи, Масуди, Ибн Хаукаль, Ибн-Русте, Персидский географ, Гардизи, а позднее и некоторые другие. См. Гаркави, указ. соч., 111, 115, 129, 136, 193, 202, 221, 259, 264, 265, 276; Гардизи (ed. Bartold), 123; Персидский географ (ed. Туманского), 135; Лев Диакон, IX, 6. См. „Živ. st. Slov.“, I, 230.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 15).
Ипатьевская летопись под 1252 годом; Dreger, Cod. Pomeraniae, dipl. № 191; Stryjkowski, Kronika polska XI (Warszawa, 1846, I, 386); Guaguini, De orig. Lith. (Historii Scriptores rer polon., II, 391). В русском переводе Малалы кто-то под 1252 годом также вписал упоминание о трупосожжениях в Литве (Mansikka, Religion, I, 69).
См. „Capitulare Paderbornske“ от 785 года, стр. 7, 22.
Римляне и греки перестали сжигать своих покойников в императорский период. В Ольвии, например, в этот период отмечен только 1 % погребений с трупосожжением. В римских провинциях на Дунае переход к простому захоронению падает на III–IV вв. Могилы в Черняхове (IV в.) означают переходный период.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 89) и „Živ. st. Slov.“, I, 244 след.
Ebbo, I, 6; Kadłubek (Bielowski, Mon. Pol. hist., II, 182, 268). Об этом упоминают также некоторые русские поучения, кроме того, существует специальное древнее поучение (до сих пор не издано) „Слово св. Дионисия о жалеющих“.
Ибн-Русте, Масуди, Гардизи (Гаркави, 264, Rozen, 56 и Bartold, 123); Canaparius, Vita Adald., 2; Kadłubek (Bielowski, lok. cit.). Позднейшие свидетельства весьма многочисленны. См. „Živ. st. Slov.“, I, 246 след, и Bugiel, Bulletin de la Société d’anthropologie, 1925, 122.
Maurik., Strat., XI, 5; Leon, Tact., XVIII, 105; Thietmar, IX, 3; Bonifac. в 59 послании (Jaffé, Mon. Moguntiaca, 172).
Ибн-Русте, Истахри, Хаукаль, Балхи, Масуди, Персидский географ и др. См. А.Я. Гаркави, указ. соч., 125, 136, 193, 221, 265, 270, 276. Mas’ûdî (ed. Rozen), 55, 56; Персидский географ (ed. Туманского), 135; Leon Diacon, IX, 6. Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 248–249.
См. в словаре Якута слово Rûs. Полный текст см. в „Živ. st. Slov.“, I, 377.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 254.
„Živ. st. Slov.“, I, 257–61. В этом отношении также имется много археологических свидетельств (находки в могилах костей лошадей, собак и проч.).
А.Я. Гаркави, указ. соч., 129.
Я собрал их в „Živ. st. Slov.“, I, 256.
Лаврентьевская летопись, стр. 55, и миниатюра жития Бориса и Глеба (Сильвестровский сборник). См. также описание Ибн-Фадлана (А.Я. Гаркави, указ. соч., 96). Подробнее об этом обычае см. в „Živ. st. Slov.“, I, 262 след.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 266.
Так, в частности, полагает А. Котляревский в своем ценном и обширном исследовании „О погребальных обычаях языческих славян“ (М., 1868). В настоящее время эта работа уже весьма устарела.
„Živ. st. Slov.“, I, 268.
Лаврентьевская летопись, 128, 158, 181, 296 (ПВЛ, I, 89, 121, 196), Житие Бориса и Глеба (миниатюры).
См. начало „Поучения князя Владимира Мономаха“ (Лаврентьевская летопись, стр. 232) и „Описание смерти монаха Феодосия“ под 1074 годом (там же).
„Živ. st. Slov.“, I, 271. Об этом и предыдущем обычаях большое исследование написал проф. Д.Н. Анучин, Сани, ладья и кони как принадлежности похоронного обряда (М., 1890). См. по этому вопросу также работу Т. Волкова „Le traineau dans les rites funeraires de l’Ukraine“ (Rev. des trad, pop., Paris, 1896). См. литературу в „Živ. st. Slov.“, I, 269.
„Živ. st. Slov.“, I, 246, 274. Весь источник опубликован в исследовании А. Котляревского, Погребальные обычаи, 128. Что означает выражение „делати бдынъ“, неясно, я истолковал бы его скорее всего как бдение и связанные с ним элегии над умершим. Ср. „umrlči“ ночи у чехов и „puste“ — ночи в Польше. („Živ. st. Slov.“, I, 247).
Kadłubek (Bielowski, Mon. Poloniae Hist., II, 268), Saxo (ed. Holder).
„Živ. st. Slov.“, I, 274.
Там же, I, 278.
Там же, I, 278–281. Д. Зеленин, „Живая старина“, 1911, 410.
См. „Slov. star.“, II, 136.
Iord., Get., 258.
Подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 282.
Ср. также пир князя Мужока в 593 году [Theophyl. Simoc., VI, 9; Theoph. (ed. Boor), 270], князя Измира [Saxo (ed. Holder), 276], см. „Živ. st. Slov.“, I, 274, 275. В древней Руси засвидетельствован обычай опорожнять чашу в честь умершего, а также в честь рода и рожаниц („Živ. st. Slov.“, I, 282).
„Živ. st. Slov.“, I, 281.
Записал Шейн, Материалы, I, 2, 556, 569, 596. To же отмечает в XVI в. и Ян Менеций (Script, rer. livon., II, 391).
О них упоминают Ибн-Русте и Гардизи (А.Я. Гаркави, указ. соч., 265, Bartold, 123).
„Živ. st. Slov.“, I, 291–292. Наиболее распространенными терминами среди славян являются задушница, задушки (от славянского душа) и помен, поминки (от старославянского мьнети). На Руси и на Балканах весьма распространен также термин трапеза от греческого τράπεζα.
„Živ. st. Slov.“, I. стр. и 294, 295. Об относящихся сюда обычаях и их наименованиях см., в частности, исследование М. Мурко, „Das Grab ais Tisch“ в журнале „Wörter und Sachen“, 1910, II.
Впервые о радунице упоминается в IV Новгородской летописи под 1372 годом; русалии упоминаются уже в Киевской летописи под 1068 годом вместе со скоморохами и музыкой, а часто и в запретах и проповедях того времени („Živ. st. Slov.“, I, 292, III, 54, 260).
О русалиях см. исследование F. Miklosiche, Die Rusalien, Sietzungsber., Akad. in Wien, 1864; о радуницах — упомянутую работу М. Мурко (с. 144, 152). Более подробно см. в гл. VI.
„Živ. st. Slov.“, I, 296.
„Živ. st. Slov.“, I, 298–299. Обширные данные о погребальных пережитках собрал A. Fischer в работе „Zwyczaje pogrzebowe ludu polskiego“, Львов, 1921.
„Živ. st. Slov.“, I, 299.
Там же.
В общем следует отметить, что из могил, относящихся к этому периоду, нам известны пока только славянские могилы западных и восточных земель, а также среднего Подунавья. На самом Балканском полуострове (за исключением Далмации) я пока не знаю ни одного значительного славянского могильника VI–X вв., хотя история говорит нам, что славяне в тот период уже заселили Балканы. Могилы этого периода, несомненно, весьма бедны, и если их случайно и открывают, то они не привлекают к себе достаточного внимания.
От тюрко-куманского термина kurgan (ср. и перс. gurchäna), первоначально означавшего место, укрепленное рвом и валом, а позднее могилу с насыпью. См. „Živ. st. Slov.“, I, 374. Славяне для обозначения этой насыпи имели наряду со словом могила (mogyla) слово гомила (gomila); см. Berneker, Etym. Wörterb., I, 326, II, 69; Miklosich, Etym. Wört., 199; „Živ. st. Slov.“, I, 303.
„Živ. st. Slov.“, I, 307–308.
Там же, I, 309.
Там же, I, 313.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 15).
Ebbo, I, 12. В отличие от истолкования предложенного мною в „Živ. st. Slov.“, I, 327, я полагаю теперь, что эти fustes были, по всей вероятности, жердями и бревнами, положенными на курган, такими же, какие до сих пор кладут в Полесье (так называемые нарубы).
См. дальше гл. XII и „Živ. st. Slov.“, I, 327–328; III, 654.
Подробный обзор см. в „Živ. st. Slov.“, I, 332–350.
Это название распространено и в Польше (в районе Познани и Куявы).
Под 1092 годом в Киевской летописи имеется известие о том, что на Руси уже изготавливали и продавали гробы. Порой находят гробы, изготовленные из дуплистых выдолбленных деревьев. Иногда тела умерших, должно быть, покрывались также большой шкурой или куском материи, края которой колышками прикреплялись к земле. См. „Živ. st. Slov.“, I, 353–354.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 359, 360. Обратная ориентация тела в могилах, ногами к западу, засвидетельствована лишь в некоторых областях Северной и Средней Руси (Федово). Ориентация тела с севера на юг засвидетельствована вплоть до конца IV века в северных римских провинциях. С того времени тела умерших укладывали в могилах головой на запад. Этот обычай христианство утвердило повсюду.
„Živ. st. Slov.“, I, 367.
Д. Самоквасов, Могилы русской земли (М., 1908), 188 и след.
И. Хойновский, Краткие археол. сведения о предках славян и Руси (Киев, 1869), 118.
См. Капитулярий Карла Великого от 785 г., более позднее в Чехии предписание Бржетислава I от 1039 г. и Бржетислава II от 1092 г. (Kosmas, II, 4; III, 1), у поморских славян — распоряжение епископа Оттона от 1125 г. (Ebbo, I, 12). Однако в России и на Балканах, несмотря на всяческие запрещения, захоронение умерших не на кладбищах сохранилось до последнего времени („Živ. st. Slov.“, I, 370).
„Živ. st. Slov.“, I, 369.
Лаврентьевская летопись, 18, 23, 57 (ПВЛ, 156, 86, 95, 97, 115). Сначала хазары брали дань с русских племен по белке, затем варяги — по черной кунице; древляне также платили Ольге дань мехами. То же было и в Польше (Długosz, ed. Przedziecki, I, 56), и у франкских славян (Kętrzyński, О Słowianach, 37), и у сербо-хорватов (Klaić, „Rad“ sv. 157, 1904; Jireček, Gesch. d. Serb., I, 151).
Летопись под 945, 955, 1068, 1115 годами. To же мы читаем и о чешском и польском князьях в 1135 г. (Annales Pegavienses, Mon. Germ., Ser. XVI, 257).
В чешских грамотах от 1046, 1057, 1088 гг. (pellifices albi et nigri, sutores mardurinarum pellium — koselug; см. Friedrich, Codex dipl., I, 56, 360, 384) и у Козьмы I, 5 (coriorum sutores), II, 11 (sutores pellium diversarum).
Подробнее см. в „Živ. st. Slov.“, I, 409. Термин для обозначения войлока (церковнославянское — плъстъ) также является древним общеславянским словом. Однако для периода до XIV в. ни литературными, ни археологическими данными его засвидетельствовать пока не удалось („Živ. st. Slov.“, I, 411).
Ср. греч. λίνον, латин. linum, иранск. lîn, кимр. lliain, бретон. lien, старонемецк. lîn, литовск. linai, славянск. льнъ.
Jbrâhîm (ed. Westberg), 54; Helmold, I, 12, 14, 38.
Подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 409–410; III, 333 (libra lini, toppus lini). Славянское полотно, которым выплачивалась дань, чаще всего обозначалось терминами paltena, palta, phalta, а также выражениями pannus de lino, lodex lini.
Изборник князя Святослава, „Житие Феодосия“ Нестора и Летопись под 980 годом („Živ. st. Slov.“, I, 410).
„Živ. st. Slov.“, I, 410–411.
Herod., IV, 74.
А.Г. Туманский. О неизвестном персидском географе. Зап. Вост. отд. И. Р. арх. общ. X, 135 и изд. В. Бартольда, 123.
Название hedváb, церковнославянское годовабль, перенято от германского godawebbi, gudawebi, в то время как svila является местным названием („Živ. st. Slov.“, I, 412–413). Другое славянское название, а именно шелкъ (с XII в.), скорее всего, восточного происхождения.
Nikeph., Breviarum. ed. Boor, 76; Лаврентьевская летопись, 31 (ПВЛ, I, 25).
Mon. germ. Script., XXIX, 314.
„Živ. st. Slov.“, I, 412–417.
Древними славянскими наименованиями для обозначения одежды, помимо других местных названий, были: рухо, одежда, робы, порты („Živ. st. Slov.“, I, 436).
Fredegar, Chron., IV, 68.
Ebbo, II, 13; см. также, как в 1138 г. немецкая княжна Христина высмеивала польскую одежду (Boguchwał, II, 31; Bielowski, Mon. Polon. Hist., II, 519).
Procop., Bell. Goth., III, 14.
Гаркави, указ. соч., 93, 98. См. перевод проф. Р. Дворжака в „Živ. st. Slov.“, I, 378.
Гаркави, указ. соч., 193, 221, 269; Гардизи (ed. Bartold), 123; Персидский географ (ed. Туманского), 135, 136; Ибрагим (ed. Westberg), 59; Прим. чешск. редакции: В „Manuel“, II, 66–67 текст Нидерле переведен следующим образом: „Un chroniqueur très important, Ibrâhîm îbn Jakûb, observe seulement que les slaves portent des vêtements larges et que leurs pantalons sont étroits dans le bas“. Однако у Т. Ковальского „Relacja Ibrâhîma îbn Jakûba z podróźy do krajów słowianskych w przekazie Al-Bekrîego“ (Kraków), 1946, на стр. 52 мы читаем: „Ubieraja się w szaty przestronne, tylko mankiety ich rękawów są obcisle“ (они одеваются в свободные одежды, и только манжеты их рукавов узки). Таким образом, речь идет не о шароварах, а только о рукавах.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 424. Наиболее интересным среди них является известие так называемой Австрийской хроники начала XIV в., в которой рассказывается (стих 20020 след.), что князь Каринтии, вступая в княжение, согласно старой традиции, облекался в народные одежды. Этот наряд составляли серые шаровары из сукна, башмаки, прикрепленные ремешками; серая суконная куртка без воротника, с разрезами сзади и спереди, длиною до колен; затем серый плащ, изготовленный из целого куска, и на голове серая шапка с четырьмя цветными кистями (Mon. Germ., Deutsche Chroniken, V, 265).
Adam, II, 18; Helmold, I, 1.
Составлен по приказанию Эммы, жены Болислава II (967–999). Сейчас находится в Вольфенбюттеле.
См. исследование проф. А. Матейчека в Pamatkach arch., 1915, 208.
См. репродукцию и другие подробности в „Živ. st. Slov.“, I, 430–432. Кодекс Гертруды хранится в Чивидале и написан был по заказу архиепископа Эгберта (977–993). К нему пришло несколько листов, написанных для польской княгини Гертруды, матери Ярополка. См. публикацию Г. Зауэрланда и Гаселоффа (Трир, 1901) и особенно серьезное исследование Н. Кондакова, Изображение русской княжеской семьи в миниатюрах XI в. (Пб., 1906). Посвятительную миниатюру „Изборника“ Святослава (рис. 15) см. в „Древностях Российского государства“, отд. IV, № 2. Другие отдельные изображения русских князей в традиционном праздничном одеянии представляют меньший интерес („Živ. st. Slov.“, I, 430–433).
Репродукция (также и цветная) из Венецианского псалтыря издавалась неоднократно. См. Ch. Diehl, Manuel d’art byz. (Paris, 1910), 376 и Labarte, Hist. des arts, Planches II, pi. LXXXV. Портрет из менология (рис. 17 и 18) см. в „Živ. st. Slov.“, I. Приложение IV.
См. о них далее, в гл. VI и XII.
„Živ. st. Slov.“, I, 435.
Kosmas, I, 36. Латинские термины для них — braccae, femoralia. Caligae первоначально означали какой-то вид обуви, но позднее в чешском и других языках приобрели значение брюк (чешская kalhoty). Русские порты также первоначально означали одежду вообще, более того, даже верхнюю одежду („Živ. st. Slov.“, I, 436).
Julius Polydeukes, VII, 59; X, 168. См. также Hesychioss. v., Isidorius, Origines, XIX, 23.
„Responsa Nicolai“, LIX, ed. Mansi, Sacr. conc., XV, 421.
См. рисунок у Heyne, Deutsche Hausaltertümer, III, 257. См. также примитивные греческие хитоны (Studniczka, Beiträge zur Gesch. der altgriech. Tracht, Wien, 1886, 13).
Подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 444.
Слово sraka, древнеславянское sorka, видимо, перенято из среднелатинского sarca (ср. и германск. serkr, sarko). См. в „Živ. st. Slov.“, I, 446–447, где имеются и другие данные о сраке и сукне. Слово sukně, сукня позднее пришло на запад Европы (древнефранц. soucanie, sousquenie и т. д., немецк. suckenîe), в Грецию (σουκανὶα) и к венграм (szoknya).
Слово кошуля появляется в источниках с XI в. В тот же период в восточных и южных источниках упоминается еще какой-то вид туники, называемой kotyga (от латинск. cotuca — tunica clerici), см. в „Živ. st. Slov.“, I, 450–451.
Kosmas, III, 58.
Herbord, II, 27.
Более подробные данные о свите (в источниках с XI в.) см. в „Živ. st. Slov.“, I, 453 и далее. Козьма Пресвитер уже в X в. упоминает цветные свиты („Archiv za povjest jugosl.“, IV.84).
P. Bieńkowski, Comptes rendus du III Congrès des historiens polonais (Cracowie, 1900).
Общеславянское кабатъ от греческ. καβάδιον, καβάδες, καβάδι и осм. kabâ. См. уже у Константина Багрянородного „De ceremoniis“, II, 52. (См. Ebersolt, Les arts, 70); жупан от греческ. ζιπούνι и осм. zubun или augm., арабск. džubbah.
См. их в „Živ. st. Slov.“, I, 432, 454.
Гаркави, указ. соч., 94.
Herbord, II, 28, 29, III, 1.
Saxo Gram. (ed. Holder), 565; см. „Živ. st. Slov.“, II, 144, 145.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 414, 456, 460–461. Древние общеславянские названия для пуговиц — гомбъ и пǫгы, пǫгва (pǫgy, pǫgua) греческого происхождения и произошли от κόμβος, πουγγί, латинск. punga. Много материала по этому вопросу собрал П. Савваитов в книге „Описание старинных русских утварей, одежд, оружия…“
Кожух — от слова кожа; слово шуба пришло через немцев, образовавшись из арабского džubbah, который Гардизи упоминает в X в. как одежду буртасов и мадьяр (ed. Bartold, 121, 122).
Leon Diacon, IV, 5.
„Živ. st. Slov.“, I, 452, 458. О локальном распространении пряжек см. далее, в разделе, посвященном украшениям.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 471. Однако отношение славянского крзно к верхненемецкому chrusina, chursinna все же неясно.
„Živ. st. Slov.“, I, 473.
Более подробно см. о ризе в „Živ. st. Slov.“, I, 476–480. См. также V. Jagiće, Entstehungsgeschichte der kirchenslawischen Sprache, II изд., 321 и дальше, 392.
Такие же рубахи изображены и на чешских миниатюрах XIV в. („Živ. st. Slov.“, I, 481).
Наименование женского платья сукня (souquenille, в старофранц. sousquanie) также перешло на запад во Францию, о чем имеются свидетельства, относящиеся к XII и XIII вв. (Partonopeus de Blois, Guillaume de Lorris, Gautier de Coincy etc., Cp. „Živ. st. Slov.“, I, 483.
„Živ. st. Slov.“, I, 485.
Древность слова кръпа видна уже из того, что оно является общим для ряда индоевропейских языков (греч. κρηπίς, лат. carpiskulum, латышек, kùrpe). Термин обувь также является древним и общеславянским.
Лаврентьевская летопись под 985 годом (ПВЛ, I, 59); Kosmas, I, 7.
Const. Porph., De adm. imp., 32; „чресла“ в значении, соответствующем греческ. ὑποδήματα, мы читаем в римском патерике IX–X вв., термин „черевни“ мы встречаем в русских источниках XI в. („Živ. st. Slov.“, I, 488).
Гардизи (ed. Bartold), 23; неизвестный Персидский географ (ed. Туманского), 135; Fontes rer. bohem., I, 131, 241, 318; Kosmas, II, 39, 42.
Herbord, II, 28.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 489 (соответствует греч. ὑπόδημα).
В сообщениях русских археологов мы довольно часто встречаем упоминания об „остатках обуви“, обнаруженных в могилах, но по ним нельзя установить, о какой именно обуви идет речь. В Шаргороде были найдены кожаные башмаки и полусапожки, в других же местах и целые сшитые сапоги с носком, загнутым кверху, и швом на подошве или на боку („Živ. st. Slov.“, I, 491–492).
См. рис. 1.
„Živ. st. Slov.“, I, 493.
Saxo Gram., XIV (ed. Holder), 565; грамота архиепископа Theotmara от 900 г. (Friedrich, Cod. dipl. Bohem., I, 32); о венграх см. Luitprand, Mon. Germ. Hist. Script., III, 351.
Подтверждения см. в „Živ. st. Slov.“, I, 495.
Мы знаем это об аварах и мадьярах. На надгробных каменных фигурах тюрко-татарского происхождения также изображены воины с тремя свешивающимися с головы косами („Živ. st. Slov.“, I, 406).
„Živ. st. Slov.“, I, 497.
„Živ. st. Slov.“, I, 499–500 и табл. II по „Изборнику“.
Ebbo, II, 13.
„Živ. st. Slov.“, I, 503, 504. В „Житии св. Феодосия“ Нестора упоминаются плетеные клобуки. В отдельных местностях клобук означает роскошную шапку, а в переводах Священного писания он соответствует греческ. κίταρις или τίαρα.
См. о них в „Živ. st. Slov.“, I, 522, и в Древностях Росс. Гос., II, табл. 1–2; Кондаков и Толстой, Русские древности, V, 40, см. рис. 28.
В могилах найдены косы, свешивающиеся с головы или уложенные вокруг головы (Радим в Чехии).
Kosmas, I, 4; Herbord, II, 27; Д.Я. Самоквасов, Могилы русской земли, 209. Уже в XII в. из России вывозились вышитые полотенца (Кондаков, Древности, VI, 7).
Найденные остатки кружев свидетельствуют об их чужеземном происхождении („Živ. st. Slov.“, I, 515).
Η. Кондаков. Изображения русской княжеской семьи в миниатюрах XI века, Петербург, 1906. См. также: J. Ebersolt, Les arts somptuaires de Byzance, Paris, 1923, 139, 142.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 524; Н.П. Кондаков, I, с. 16. Она есть и у князя Ярополка и его жены Ирины в „Кодексе Гертруды“. См. рис. 13.
Южные славяне на Балканах, за исключением хорватов, к сожалению, дали нам очень мало материала, но я уверен, что и они переняли восточный стиль.
Все подробности о развитии форм этих украшений и соответствующие к ним рисунки см. в „Živ. st. Slov.“, I, 529–679 и таблицы XX–XLI.
„Živ. st. Slov.“, I, 545, 614, 663, 670.
Более подробно об этом см. в „Živ. st. Slov.“, I, 591 след и табл. XXX.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 603 и сл.
Ср. табл. XVIII в „Slov. star.“, IV.
Полное собрание русских летописей, V.
В Болгарии обычно называется бурдел от румынского bordein. Весьма многочисленны главным образом в окрестностях Видина, а в области Лома до недавнего времени их было больше, чем наземных домов. См. о них в „Živ. st. Slov.“, I, 703.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 696. Приведенные здесь сведения можно также дополнить данными, полученными в результате новых находок в Кострзыне на Варте (Zeitschr. f. Ethnol., 1915, 880), у Седлемина в Познани (Rocznik Towarzystwa nauk w Poznani, 1917, 115), у Нойендорфа и Форде в Пруссии (Mannus, VII, 127), у Порачова в Южной Чехии (Pamatky arch., 1914, 223) и у Гасенфельда близ Лебуса (Praehist. Zs., III, 287).
Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 266); Персидский географ (ed. Туманского), 135. В другом месте Ибн-Русте говорит, что славяне у Солуни обитают в лесах, в деревянных домах.
Procop., III, 14, „Чудеса св. Димитрия“ (ed. Touzard, Histoire profane), 185, 191; Máurik., Strat., XI, 5. Убогие соломенные хижины болгарских славян упоминает и „Шестоднев“ Иоанна-экзарха (в начале).
Helmold, II, 13; Herbord, II, 24, 41, III, 5, 30; Ebbo, III, 7. Здесь же следовало бы упомянуть, что, по Ибн-Фадлану (Гаркави, указ. соч., 94), русские купцы, приплыв в 922 году по Волге в Булгар, поставили на берегу легкие шатры и большие деревянные дома, более чем на двадцать человек каждый.
Общеславянск. колиба — от греч. καλύβη, куча — от тюркск. köč, кочевать. Слово шалаш также мадьяро-тюркского происхождения („Živ. st. Slov.“, I, 706).
Об этих находках см. в „Živ. st. Slov.“, I, 700–702. Хотя раскопками славянского жилища в Гасенфельде (окр. Лебус) вскрыт только очаг, но и здесь сени уже отделены стеной (Praehist. Zs., III, 287).
С подобными примитивными однокамерными постройками, в которых расположен очаг и местами вместе с людьми находится и мелкий скот и птица, мы встречаемся и до сих пор на Балканах и в славянской части Карпат (см. „Živ. st. Slov.“, I, 720).
Обзор литературы о современном славянском доме см. в „Živ. st. Slov.“, I, 711. Основными работами, имеющими аналитический и исторический характер, являются следующие: M. Murko. Zur Geschichte des volkstümlichen Hauses bei den Südslaven (Mittheil. Anthr. Gesch. in. Wien, XXXV–XXXVI, 1906); R. Meringer, Das volkstüml. Haus in Bosnien und Herzegowina (Wiss. Mittheil. aus Bosnien, VII, 1900, Wien); K. Rhamm. Altslaw. Wohnhaus (Ethnol. Beitrage zur germ. slaw. Altertumskunde, II, Braunschweig, 1910). Для сравнения см. также U. Strelius. Über die primit. Wohnungen der finn und obugrischen Völker, Helsingfors, 1910.
„Živ. st. Slov.“, I, 718–719.
Лаврентьевская летопись под 983, 1097, 1147, 1175 годами и Ипатьевская под 1150 годом. Я представляю их себе в том виде, как они сохранились в примитивных формах великорусских домов. См. рисунок дома в Боровичах (Новгородская губ.) в „Živ. st. Slov.“, I, 722 (рис. на стр. 354) или дома в Архангельской губернии на табл. LI.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 718.
„Živ. st. Slov.“, I, 725. Из них наиболее интересным является латинский solarium, который упоминается как веранда у дома в эпоху Карла Великого (Monum. Germ., Leges, I, 179: casa solarus tota circumdata) и который мы находим уже в чешских и древнеболгарских глоссах, в диалогах Григория I, в рукописи XII века в форме žole (соответствует Žoleř?), позднее в чешском языке в форме žoléř, želéř, žoldr, от немецкого Söller, ныне žudr в Моравии.
Отсюда древнее славянское название пец (pec), старославянское пештъ от слова пекти (peci) („Živ. st. Slov.“, I, 845).
О свидетельствах русской летописи, а также Масуди, относящихся к X–XI вв., см. выше, на стр. 194. В Чехии assum balneum quod populari lingua stuba vocatur упоминает легенда Христиана о св. Вацлаве (Fontes rer. boh., I, 223), a „calefactores stubae“ упоминается в грамотах XI в. Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 131, 139, 743. В Болгарии о избе рассказывает „Шестоднев“ Иоанна-экзарха (Miklosich, Lexicon palaeoslov., 271).
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 738. Германская stuba возникла из лат. extufa, как и франц. étuve, итал. stufa.
Наряду с упомянутой книгой Рамма и Мурко сюда относятся более старые работы Р. Геннинга: Das deutsche Haus in seiner hist. Entwieckelung, Strassburg, 1882; см. также Meitzen, Das deutsche Haus in seinen volkstümlichen Formen, Berlin, 1882. Остальную литературу см. в „Živ. st. Slov.“, I, 730.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 737–738.
При этом я допускаю, что с самой печью славяне могли познакомиться самостоятельно и раньше — у римлян или в греческих городах Причерноморья.
„Živ. st. Slov.“, I, 746. На Балканах влияние франкского дома относится уже к новому времени (присоединение собы к куче). Однако это изменение наступило уже в XIX в.
На стр. 264 цитированной выше книги.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 748. А. Шахматов считал слово клеть заимствованием из кельтского.
„Živ. st. Slov.“, I, 750 след.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 750 след.
См. там же, 751.
О них в X в. сообщает и болгарский Козьма Пресвитер (Arkiv za povj. jugoslav., IV.91). В Литве и Латвии — клети (klete) такого же образца и предназначены для тех же целей, что и в соседней России („Živ. st. Slov.“, I, 757).
См. в „Živ. st. Slov.“, I, табл. XLII — план сербской усадьбы в Ужицком округе.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, I, 758–771, о коморе — стр. 762 и сл.
„Živ. st. Slov.“, I, 760.
Saxo Gram. (ed. Holder), 577.
K. Rhamm, Altslaw. Haus, 5, 129, 348 („Živ. st. Slov.“, I, 776). Однако происхождение некоторых приведенных им названий не является скандинавским. Во всяком случае, скандинавское происхождение таких терминов, как пол, шелом, полати, является сомнительным. Для представления о типе северорусского двухэтажного дома в Архангельской губернии см. в „Živ. st. Slov.“, I, табл. LI. См. рис. 44.
Лаврентьевская летопись, 31, 48; А.Я. Гаркави, указ. соч., 94.
Подробнее об этом см. в „Živ. st. Slov.“, I, 883 и сл.
Летописные свидетельства см. выше, на стр. 252.
От гридъ — скандинавск. grið — член княжеской дружины (Rhamm. Altslaw. Wohnhaus, 417). Позднее гридница в России была позабыта и ее заменили просторные сени.
Herbord, II, 24.
„Živ. st. Slov.“, I, 781.
Там же, 783–785. А. Брюкнер также считает это название славянским (Encyclop. polska, IV, 2, 193). На Балканах трем означает пристройку у входа в сени.
ПВЛ, I, 40, 41, 55, 56.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 785–787.
См. „Материалы для болгарских древностей Абоба-Плиска“. Известия Русского археологического института в Константинополе, т. X, СПБ, 1905.
Более подробно об этих названиях см. в „Živ. st. Slov.“, I, 792–797. Славянское котъ связывается также с иранским kata, так как предполагается, что эти слова возникли параллельно из индоевропейского фонда.
Не относится ли сюда и continae поморских славян (Herbord, II, 32)?
Такие обожженные ямы для хранения зерна удержались и поныне, например, в сербском Банате и в Болгарии. В древнее время о них свидетельствуют Маврикий (Strat., XI, 5), Гельмольд (II, 13) и „Русская правда“.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 800 и сл.
„Živ. st. Slov.“, I, 807. Stodola упоминается и в силезской грамоте князя Болеслава II от 1244 г.
Оба значения засвидетельствованы уже с X в. в древнейших переводах священного писания и у Козьмы, пресвитера болгарского. См. „Živ. st. Slov.“, I, 808. Другим древним славянским термином для обозначения загона для скота является staja (стая) от stati (стоять) и специальный термин скотница (от скотъ).
Об этом свидетельствует Устав князя Всеволода (1125–1136), а также другие более поздние русские нравоучительные сборники. См. „Živ. st. Slov.“, I, 811.
В Киевской летописи под 946 годом рассказывается, что в городе древлян горели голубятни, клети и одрины. Здесь же впервые упомянута и голубятня. Об этимологии слова одр см. далее, на стр. 267.
Такую постройку упоминает Гельмольд у славян на Балтийском море (Helmold, II, 13: casas de virgules contextunt). Для глиняных построек у славян был термин зьдати (отсюда зьдь, чешское zeď — стена из глины).
Об этом см. в „Živ. st. Slov.“, I, 822.
„Živ. st. Slov.“, I, 833.
Хотя Герборд и говорит (II, 41), что поморские славяне не знали замков и имущество свое не запирали, доверяя друг другу, однако это нельзя обобщать. На Руси этого не было, о чем свидетельствуют современные русские законы и другие известия о житницах, а также упомянутые находки ключей и замков, в частности, в могилах и русских житницах X–XII вв. („Živ. st. Slov.“, I, 838).
„Živ. st. Slov.“, I, 825–826.
См. Herbord, II, 24, III, 30 (о Руяне и Юлине), Козьма Пражский, III, 40, 45 (о Кладском районе и Вышеграде), Leon Diacon, VIII, 7 (о Пржеславе). Здесь же следует упомянуть, что в городе Коренице на Руяне, по сообщению Саксона Грамматика (ed. Holder, 577), строились даже четырехэтажные дома.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 53. Каменные постройки в Киеве упоминаются в Киевской летописи под 945, 989 годами; о них свидетельствуют и новые раскопки. Первое каменное укрепление засвидетельствовано на Руси в 1044 г. внутри детинца в Великом Новгороде (Полное собрание русских летописей, III, 211).
Kosmas, I, 19.
Легенда Oportet nos fratres (ed. Pekař), 403.
Так было в Киеве в 989 г. (Лаврентьевская летопись); в замке хорватского князя Людевита в 820 г. (Annales Einhardi, 820, 821); в усадьбе Прибина в Паннонии в 850 г. (Conversio Bag. et Corant. 11).
„Živ. st. Slov.“, I, 824, 831. Термин „стена“ засвидетельствован уже в X веке.
Этот термин засвидетельствован уже в IX в. в легенде о св. Мефодии, а затем у Козьмы, пресвитера болгарского („Živ. st. Slov.“, I, 845).
Печи для выпечки хлеба наряду с жилищами римской эпохи найдены, например, в Подбабе у Праги („Živ. st. Slov.“, I, 843), у Ярочина и Кистржина (Praehist. Zs., VI, 303; Przeglad arch., 1919, 143), и, таким образом, не подлежит сомнению, что печь была известна в I–IV вв. н. э. далеко на севере, за Дунаем. Находки В.В. Хвойко у Летичева в Подолии также указывают на II–IV вв. На это же указывает и печь, раскопанная в Лепесовце у Кременца (Известия археологической комиссии, XXIX, 57). Неизвестно, однако, являются ли эти находки славянскими.
Эта часть делалась из кирпичей. Свод, сделанный из обожженных кирпичей, германцы переняли из Италии и при этом довольно рано, еще до VI в. Однако когда подобное устройство печи перешло к славянам, сказать трудно; повидимому, это произошло значительно позднее.
„Živ. st. Slov.“, I, 848.
„Živ. st. Slov.“, I, 866 (в Man. II, 122 о котле не упоминается).
Полабские славяне сдавали воск для свечей в качестве дани уже в IX в. См. „Capitul. de villis“ Карла Великого, 59, 62.
В богатых домах князей и бояр высокий стол имелся уже в XI в., в Болгарии еще раньше („Živ. st. Slov.“, I, 879). Об истории стола у славян см. Мурко, Gesch. d. Hauses, III, 120.
Наряду с общеславянским термином ложе (от слова лежати) уже в X в. появляется и термин постель, постеля от стьлати. На ложе наряду со шкурами животных и рогожками клались и подушки из перьев.
См. А. Преображенский, Этимологический словарь русского языка, 640–641, М., 1910–1916.
„Živ. st. Slov.“, I, 873.
Я имею в виду прежде всего Ал. Брюкнера, который в своем отрицании пошел дальше других [см. Encyclopedie polská (IV, 2, 149, 1912), Mitologja słowiańska (Kraków, 1918), Mitologja polska (Krakow, 1924) и статью „Mithologische Thesen“ (Archiv für slav. Philologie, 1925, 1–2), которую я, однако, не мог использовать]. Другие, как, например, С. Рожнецкий, Е. Аничков, В. Мансикка, А. Погодин, выступают более умеренно.
Обзор источников по славянской мифологии см. в „Živ. st. Slov.“, II, 7–17; об источниках по древней Руси лучше всего см. в работе В. Мансикки, Religion der Ostslaven, I, Quellen. Обзор работ о мифологии см. „Živ. st. Slov.“, II, 281–288. Из наиболее важных общих работ последних лет следует привести следующие: I. Máchal, Nakres slov. bajeslovi (Praha, 1891), L. Leger, La mythologie slave (Paris, 1901) и упомянутую уже книгу А. Брюкнера. Важна также статья Е. Аничкова о последних работах, касающихся славянской мифологии, помещенная в журнале „Slavia“, II (1923), 527, и критическая статья V. Jagiće, Zur slavischen Mythologie „Archiv für slav. Philologie“, XXXVII, 1920, 492.
Раньше всех других, уже в VII–IX вв., приняли христианство южные славяне, именно словинцы, заселявшие альпийские земли, затем в тот же период приняли христианство хорваты и сербы. Болгарский князь Борис был крещен в 864 г., а вскоре после него принял христианство и подвластный ему народ. Однако еще в XI в. в Родопе и, бесспорно, в других горских местностях жили язычники. В Чехии и Моравии славяне начали принимать христианство под влиянием апостолов Константина и Мефодия, пришедших в 863 г. (хотя христианство стало проникать в Чехию еще до этого из Ржезно). В Польше князь Мешко крестился в 965 г. В грамоте от 864 г. славяне на Майне упоминаются как „populus noviter ad christianitatem conversus“. Однако у полабских и поморских славян язычество сохранялось еще долго, пока в XI и XII вв. его не удалось искоренить. Долго удерживалось язычество и в России. Когда Владимир в 988 г. принял в Киеве христианство, вместе с ним крестилась и его дружина, а вслед за ними относительно скоро христианство приняли не только жители Киева, но и вся Полянская земля. За Киевом вскоре последовали и другие племенные центры: Чернигов, Смоленск, Новгород, Псков, Ладога. Однако на другие русские племена христианство не распространилось, а из Киевской летописи мы знаем, что вятичи, радимичи и некоторые другие племена еще в конце XI и начале XII в. оставались языческими. Даже в XIII–XV вв. во внутренней славянской Руси были еще языческие области, а в окрестностях Новгорода — даже в XVI в. См. „Živ. st. Slov.“, I, 231–236, II, 264.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 1, 9–12.
E.B. Аничков, Язычество и древняя Русь, СПБ, 1914; V.I. Mansikka, Die Religion der Ostslaven, I, Quellen, Helsingfors, 1921. С работой Η.М. Гальковского „Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси“ (Харьков, 1916) мне познакомиться не удалось.
Procop., III, 14. „Они считают, что один только Бог, творец молний, является владыкой над всем, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды. Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу; и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение им куплено ценой этой жертвы. Они почитают и реки, и нимф, и всяких других демонов, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят гадания“.
Свидетельства см. в „Živ. st. Slov.“, II, 27–30.
Первоначальный славянский термин, соответствующий греческому δαιμόνιον, нам неизвестен. В конце языческого периода им, видимо, был славянский дивъ или бесъ. Ныне бес означает злое существо, христианского дьявола, но первоначально, как об этом свидетельствуют древние источники, языческие бесы были вообще богами. Слово „дивъ“ индоевропейского происхождения. Ср. иранск. div, зенд. daeva, инд. deva, лат. divus, латышек, deive, литовск. devas.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 31, 34 след.
A. Fischer. Zwyczaje pogrzebowe ludu polskiego, Львов, 1921.
Отсюда польский хронист XV в. Длугош создал сам (если только этого не было в использованном им источнике) польского бога Nyi, Nyja, который по другим данным не известен (ed. Przedziecki, I, 47).
Более подробно о представлениях славян относительно рая мы не можем сказать. Относящееся к 922 году суждение Ибн-Фадлана (А.Я. Гаркави, указ. соч., 99) о рае как прекрасном зеленом саде, в котором умершие сидят в обществе своих знакомых и слуг, едва ли отражает славянские представления.
Thietmar, VIII, 69 (domesticos colunt deos… hiis immolant); Saxo Gramm. (ed. Holder), 547; Helmold, I, 52 (nam praeter lucos et penates, quibus agri et oppida redundabant); Kosmas, I, 2; Гомилий Опатовицкого (ed. Hecht), 57; Mas’ûdî (Гаркави, указ. соч., 125).
Подробные данные см. в „Živ. st. Slov.“, II, 46 и сл.
Свидетельства см. там же, II, 42–44.
См. Mansikka, Religion, I, 177.
В Слове св. Георгия и св. Иоанна Хрисостома („Živ. st. Slov.“, II, 43) название берегиня, очевидно, связано со словом берег.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 38.
См. А.Н. Веселовский. Разыскания в области русского духовного стиха. („Сборник отдел, русского языка и слов.“, СПБ, 1890, стр. 270–280, XLVI, 1890). О русалиях на Балканах см. работу М. Армандова, „Кукери и русалии“, София, 1920. Русских русалок изучал Д. Зеленин („Очерки русской мифологии“, I, Пг., 1916.).
V. Mansikka, Religion, I, 153, 160.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 43, 61. На Балканах наряду с названием вила у сербов и болгар появляется также название дива, самодива и юда.
Там же, 62.
Чешская „полудница“ упоминается уже в XIII в. в чешской глоссе словаря „Mater verborum“; о русском „полуднике“ (бес полуденный) см. у Мансикки, Religion, I, 309.
Свидетельства о почитании их славянами см. в „Živ. st. Slov.“, II, 78–80. Следует, однако, тщательно отличать древнюю славянскую традицию от чужеземных влияний.
См. выше, стр. 261.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 84.
Там же, 66, 70.
Там же, 67–68.
Там же, 71.
Часть польских гербовых изображений истолковывается тотемистическими представлениями (J. Klawe. Totemizm i pierw, zjawiska religijne w Polsce. Варшава, 1920).
Подробнее см. „Živ. st. Slov.“, II, 87. К такой точке зрения в последнее время пришел и В. Ягич (Archiv f. slavische Philol., XXXVII, 1920, 501–502).
Лаврентьевская летопись под 980 годом (ПВЛ, I, 56).
См., в частности, приведенные выше сочинения Е. Аничкова (прим. 2 на стр. 522, 5 на стр. 523), работу А. Погодина „Опыт языческой реставрации“ (отдельный оттиск), Белград, 1922, а также S. Roźniecki, Perun und Thor, „Archiv für slaw. Philologie“, XXIII, 462.
Procop., Bell. Goth., III, 14: „θεὸν μὲν γὰρ ἕνα τὸν τῆς ἀστραπῆς δημιουργὸν ἁπάντῶν κύριον μόνον αὐτὸν νομίζουσι εἶναι“ („Они считают, что один только Бог, творец молний, является владыкой над всем“),
См. „Živ. st. Slov.“, II, 95; Mansikka, Religion, I, 250, 304.
Лаврентьевская летопись, 31, 52, 53, 72, 77, 78, 114, 116 (ПВЛ, I, 25, 35, 39, 52, 56, 80, 81). В списке повести Гуннлауга о короле Олафе Тригвасоне (995–1000), который побывал у Владимира в Киеве, также упоминаются эти идолы языческих богов и языческий храм в Киеве. См. Mansikka, Religion, I, 334 (cit. Antiquités russes, I, 394 и след).
См. „Živ. st. Slov.“, II, 96.
См. Свидетельства в „Živ. st. Slov.“, II, 99.
Saxo Gramm. (ed. Holder), 578.
Miklosich, Ethymolog. Wörterbuch, 244.
Брюкнер в своей книге „Mitologja“, 35 след, считает, что культ Перуна образовался в период балто-славянского единства.
„Živ. st. Slov.“, II, 101; Jagić, Archiv für slav. Philol., XXXVII, 1920, 501; Brückner, Mitologia, 35 след.
„Солнце-царь, сын Сварогов, еже есть Дажьбог“. — Прим. ред.
См. Mansikka, Religion, I, 66.
Свидетельства см. в „Živ. st. Slov.“, II, 105–106.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 56).
Thietmar, VI, 23.
Bielowski, Mon. Pol. Hist., I, 226.
Jagić, Archiv f. slav. Philol., IV, 418; E.B. Аничков, Язычество и древняя Русь, 8, 291.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 107–108. Разумеется, если бы Ф. Корш, утверждающий, что имя Сварог было заимствовано у восточных арийцев, был прав, то мы бы должны были считать Сварога божеством, перенятым славянами в древнейшее время у кого-либо из своих иранских соседей: скифов, сарматов или аланов. (См. статью Корша в книге „Zbornik u Slavu“ Vatroslava Jagića, 254.)
См. выше, стр. 22.
Свидетельства см. в „Živ. st. Slov.“, II, 112.
„Živ. st. Slov.“, II, 277.
В одном из поздних русских списков „Слова св. Иоанна Златоуста“ среди полевых духов приводится и Вела — богиня, по другим источникам не известная. См. Mansikka, Religion, I, 177.
Миклошич, Веселовский (см. „Živ. st. Slov.“, II, 113), а позднее Мансикка (Religion, I, 392) полагали, что Велес вообще возник из культа св. Власия, перенесенного на Русь. Наибольшее количество убедительных свидетельств о влиянии св. Власия на образование Волоса, бога скота, представил в последнее время Е. Аничков (Slavia, 1923, 541).
См. „Živ. st. Slov.“, II, 119.
См. Jagić, Zur slav. Mythologie, Archiv für slav. Philol., XXXVII, 504.
„Živ. st. Slov.“, I, 122.
О свидетельствах, в которых упоминаются имена этих богов, и других различных истолкованиях имени Семарьгла см. „Živ. st. Slov.“, II, 120, 124, а также Jagić, Zur si. Myth., 505. Брюкнер разделяет это имя на два: Сема и Рьгла. Оба имени он считает обозначениями славянских богов, а имя Рьгла связывает с названием общины (Rgielsko) у Познани (Mithologia, 92).
Подробности о Траяне см. в „Živ. st. Slov.“, II, 125.
„Сколько районов имелось в тех областях, столько храмов и изображений богов, из которых каждый почитался язычниками“.
C. Schuchhardt, Retra auf dem Schlossberge bei Feldberg in Mecklenburg (Berlin), Sitzungsber. Preuss. Akad. phil.-hist. Kl., 1923.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 135. Следует добавить, что А. Брюкнер, основываясь на противоречивости исторических известий, вообще исключает Радгоста из числа древнеславянских богов.
Многочисленные известия о нем, его храме и идоле см. у Гельмольда, I, 6, 83, 52; II, 12 (I, 108) и главным образом у Саксона Грамматика (ed. Holder), 444, 505, 565. См. „Živ. st. Slov.“, II, 37.
C. Schuchhardt, Arkona und Retra (Sitzungsber. Berl. akad., 1932).
См. „Živ. st. Slov.“, II, 142. Первая часть слова svęt означает теперь святой, но первоначально она имела значение сильный (fortis), как и славянское яръ (Яровит).
„Živ. st. Slov.“, II, 141.
Ebbo, Vita Ottonis, II, 13, III.l; Herbord, II, 32; Monachus Prieft., II, 11.
Ebbo, 1 c., Chronicon branderburgense, ad a 1136.
Одновременно с ним славяне в Коренице почитали еще двух богов: Поревита и Поренутия (Перуниче?). См. у Саксона Грамматика (ed. Holder), 577 и сагу о Книтлинге (Mon. Germ. Ser., XXIX, 314), в которой упоминаются еще боги Руивит, Турупит, Пизамар и Тиарнаглофи (то есть Черноглав).
Ebbo, III, 8.
См. послание архиепископа Адельгота от 1108 года (Heinemann Codex, Anhalt. I, 137) и „Živ. st. Slov.“, II, 155.
Helmold, I, 52, 83.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 152. Там же и о некоторых достоверных богах.
„Živ. st. Slov.“, I, 160.
Procop., III, 14: „θεὸν μὲν γὰρ ἕνα τὸν τῆς ἀστραπῆς δημιουργὸν ἁπάντῶν κύριον μόνον αὐτὸν νομίζουσι εἶναι“ („Они считают, что один только бог, творец молний, является владыкой над всем“),
Вацлав Гаек из Либочан издал в 1541 г. „Чешскую хронику“ („Kronika česka“), когда-то пользовавшуюся успехом. Еще больше вымысла имеется у Стржедовского в его „Sacra Moraviae Historia“ от 1710 г. и у других авторов. Сообщение Неплахи (ум. 1368 г.) см. в „Fontes rerum bohem.“, III, 460.
Archiv für slavische Philolog, XIV, 170. См. и более позднюю его работу „Mitologia“, а также „Živ. st. Slov.“, II, 167 и сл.
„Živ. st. Slov.“, II, 171. Леля и Полеля хронист Меховский в свою очередь идентифицировал с античными Кастором и Поллуксом (1, стр. 175).
См. „Živ. st. Slov.“, II, 193–195.
На этом месте, бесспорно, находилось место культа, хотя нельзя сказать, был ли это настоящий храм или только открытое святилище с алтарем. Упоминания о капище и храме имеются в „Житии св. Владимира“, в „Слове митрополита Илариона“ и в саге об Олафе Тригвесоне (см. „Živ. st. Slov.“, II, 190 и Mansikka, Religion, I, 299 и сл.).
Saxo Gram. (ed. Holder), XIV, 564 („Živ. st. Slov.“, I, 289).
О находке Шухардта см. выше, на стр. 283.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 203. Riedel, Codex dipl. brandenburgensis, X, 69.
О деревянных идолах в древней Сербии см. статью В. Чайкановича „Студиjе из религиjе и фолклора“, Српски етнографски зборник, XXXI, 1924.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 146 и Вл. Деметрыкевич, Бюллетень Краковской академии, 1910, XV.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 144.
См. ниже, главу о славянской скульптуре и „Živ. st. Slov.“, II, 200 и сл.
В частности, см. статьи В. Ягича в „Archiv für slav. Philologie“, II, 388, V, 193.
Человеческие жертвы, приносившиеся Перуну в Киеве (о них упоминает Лаврентьевская летопись (77, 80), затем о них упоминают поучения митрополита Илариона, Кирилла Туровского, епископа Серапиона и два арабских автора: Гардизи и Ибн-Русте), на Балканах у болгар (Козьма пресвитер (ed. Kukuljevie, Arkiv, IV, 75)). У балтийских славян человеческие жертвы приносились Сварожичу, Святовиту, Триглаву, Припегале. Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 237.
Frugolis — плодовый. — Прим. пер.
От слова třebiti — жертвовать (třebuště — алтарь) и от слова жрети (ср. жрец). Среди заимствованных слов в конце языческого периода пришло слово трапеза, а из скандинавского культа древне-русск. блутити (см. „Živ. st. Slov.“, II, 186).
А.Я. Гаркави, указ. соч., 265; Saxo (ed. Holder), 566.
В латинских источниках эти жрецы называются minister, sacerdos или просто domesticus. Древним славянским термином, засвидетельствованным уже в источниках X и XI вв., является жрец или жьрьц.
См. известия, приведенные выше, при описании отдельных богов.
Thietmar, VI, 24 (17); Saxo (ed. Holder), 565, 567; Herbord, II, 32–33.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 241.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 208–211. Образованных отсюда форм уже значительно больше.
„Živ. st. Slov.“, II, 212–217. В Чехии князь Бржетислав в 1092 г. приказал изгнать всех колдунов (Kosmas, III, 1). То же сделал и польский князь Мешко (Miechowski, Chronica Polon., II, 2).
„Živ. st. Slov.“, П.218–229. Там же смотри и об амулетах, называемых navuz, navez, русск. науз, что является переводом латинского ligatura. В Ростунове (Московская губерния) была найдена могила волхва.
Там же, 225–227. В летописи упоминается также и о том, что новгородцы ходили к соседним финским шаманам (Лаврентьевская летопись под 1071 годом).
В „Заповеди Эвхология Синайского“ ст. 24 и в русской „Заповеди св. отец“ XI в., ст. 105, 137. Более подробно см. о коляде в „Živ. st. Slov.“, II, 241–248.
„Živ. st. Slov.“, II, 248.
Там же, II, 249 и сл.
В Чехии два церковных запрета обряда „вынесения смерти“ от 1366 и 1384 годов; в Польше запрещение познаньской епархии от 1420 года и сообщение хроники Длугоша под 965 годом (II, 1). Тексты см. в „Živ. st. Slov.“, II, 250.
Наименование „Марена“ связано с древнеславянским мрети, моръ — „смерть“ и только позднее было соединено с различными славянскими формами имени богородицы Марии.
Подробности см. в „Živ. st. Slov.“, II, 252–257. Бог Купало, упоминающийся в летописях XVII в., возник лишь вследствие непонимания названия праздника. То же относится и к богу Ярило и Герману (там же, 256).
Kosmas, III, 1; Herbord, II, 15. См. также сообщение Титмара о празднествах на горе Соботка в Силезии (Thietmar, VII, 44).
„Živ. st. Slov.“, II, 255.
См. выше, стр. 267, а также статью А.Н. Веселовского, „Гетеризм… в купальской обрядности“, ЖМНП, 1894, ч. 291, февраль, отд. II, 287, 315.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 1, 261.
М. Арнаудов, Кукери и Русалии, Сборник за народни умотвореня, Recueil du folklore du people, София, XXXIV, 1920.
Saxo (ed. Holder), 565. См. „Živ. st. Slov.“, II, 240.
„Živ. st. Slov.“, III, 112; I. Bystroń, Zwyczaje źniwiarskie w Polsce, Krakow, 1916, а также С. Zibrt, Obžinky, Praha, 1910.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 266 и сл., 274.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 295, а в настоящей работе выше, на стр. 213. См. также свидетельства, приводимые M. Murko, Grab ais Tisch (Wörter und Sachen, II, 1910, 84, 89, 110) и у М. Милечевица, Живот Срба, I, 326.
Наука о славянском праве представляет собой самостоятельный раздел, опирающийся на большое количество самостоятельных исторических источников, и поэтому я обратился с просьбой к д-ру К. Кадлецу, проф. Пражского университета и одному из лучших знатоков славянского права, написать соответствующую главу к „Жизни древних славян“. Однако поскольку эта глава до сих пор не опубликована, я придерживался прежде всего краткого изложения, которое К. Кадлец опубликовал в Польской энциклопедии, IV т., часть II (Краков, 1912), и отсылаю читателя к подробному изложению, представленному по этому вопросу К. Кадлецом в специальном сборнике „Collection de Manuels de l’Institut d’études slaves“ под названием „Introduction a Phistoire du droit slave“. Одновременно приношу ему свою благодарность за просмотр этой главы.
K. Kadlec, Enc. poi., I. с, IV, 2, 100, а в этой работе см. далее, главу X.
K. Kadlec, Enc. poi., 91; J. Janko, Pravěk, 73. И. Янко в этом месте дает следующее толкование этой связи наименований: в первоначальный период развития праславянского общества мужчины и молодежь занимались лишь охотой, скотоводством и войной, а тяжелая хозяйственная работа лежала на плечах женщин и осиротевших детей (робъ от праславянского орбъ, ср. староиндийск. arbha — малый, слабый). С течением времени слово робъ утеряло свое первоначальное значение и стало означать лишь того, кто был вынужден выполнять тяжелую работу, приобретя, таким образом, новое значение — раб (otrok). Однако в этом истолковании Янко неправдоподобно то, что в древней славянской задруге сироты должны были выполнять эти наиболее тяжелые работы. Если же этого не было, то лишено основания и объяснение перехода значения робъ — сирота в робъ, рабъ в смысле раба. Подобное обращение с сиротами противоречило бы принципам задруги. Слово отрок (otrok) первоначально обозначало того, кто не умеет говорить (Miklosich, Etymologisclies Wörterbucli, 274), и отсюда легко объяснить, почему им назывались и дети, и иноплеменные пленные.
См. сообщение Маврикия, Strat., XI, 5 (VI в.) и „Тактику“ Льва Диакона, XVIII, 104; о хорошем обращении с рабами на Руси см. известие Ибн-Русте (А.Я. Гаркави, указ. соч., 268).
См. заключительную XIII главу. У чехов в начале исторического периода обращение с рабами также не отличалось уже мягкостью (Kosmas, Chron., III, 23, 62).
См. далее, прим. 1075.
K. Kadlec, Enc. poi., 71.
Procop., В. G., III, 14.
См. „Slov. star.“, II, 371, III, 105. Впервые славянские primates упоминаются у антов вместе с князем Божем (Iord., Get., XLVIII, 247), а затем в VI в. у славян в Валахии, одновременно с князем Даурентия (Даурита) (Menander, XVI (ed. Niehbuhr), 404). Здесь они назвались „οἱ ἐν τέλει τοῦ ἔθνους“, „Δαυρίτας καὶ οἱ ἡγεμόνες“.
См. Thietmar, Chron., V, 6. (satellites dicti slavonice vethenici). Грамота Лаутенбергского монастыря от 1181 г. различает у сербов-далеминцев следующие классы: 1) seniores villarum, quos lingua sua supanos vocant, 2) in equis servientes, id est withasii, 3) ceteri liti, videlicet hoc est zmurdi, et 4) hi qui censuales ecclesiae vel propii sunt. См. также и грамоту монастыря в Кальтенбрунне от 1122 г., различающую: eldesten, knechte, zmurde, lazze, heyen (Knothe, Archiv für sächs. Gesch., IV, 1883, 3. Meitzen, Siedelung, II, 241; Peisker, Beziehungen, 116). О происхождении слова vitęzb см. дальше в главе XI и в „Živ. st. Slov.“, III, 487 и сл. См. также Janko, Vestnik Akad. ceske, XVII, 189.
На существование задруг, очевидно, указывает уже Прокопий (III, 14), когда после сообщения „εν δημοκρατία βιοτεύουσι καὶ αὐτοὶς τῶν πραγμάτῶν ἀεὶ τὰ τε ξύμφορα καὶ τὰ δύσκολα ἐς κοινὸν ἄγεται“ добавляет еще: „δμοίως δὲ καὶ τὰ ἄλλα ὡς εἰπεῖν ἅπαντα ἑκατέροις ἐστί τε καὶ νενομισται τούτοις ἄνωθεν τοῖς βαρβάροις“.
Литература о новой славянской задруге и о споре, сводившемся к вопросу о существовании задруги в древний период, значительна. См., в частности, Kadlec, Rodinný nedil čili zádruha v právu slovanském (Praha, 1888) и его же, Rodinný nedil ve světle dat dějin právnich (Cas. Mat. Mor., Brno, 1901); O. Balzer, O zadrudze słowiańskiej (Kwartalnik histor, XIII, 1899); J. Peisker, Slovo о zádruze (Národopisny sbornik českoslov, IV, 38); Die serbische Zadruga (Zeitschr. für Sozial- und Wirtschaftsgesch., VII, 1899); G. Gohu, Gemainderschaft und Hausgenossenschaft (Zeitschr. für vergl. Rechtswiss., XIII, 1899); I. Strohal, Zadruge južnich Slovena (Glasnik zemal. muzeja u Bośni i Gercegovini, XXI, 1909); С. Бобчев, Бълг. челадна задруга, София, 1907. Другие работы, большей частью полемические, см. у Кадлеца, I стр. Прекрасную картину, исходя из анализа лингвистических данных, дал И. Янко, Pravek, 161–183.
Helmold, I, 34 („precepit Sclauorum populo ut coloret vir agrum suum“).
K. Kadlec, Enc. pol., IV.92.
О древних ограничениях земельных участков хозяйств (újezd а obchozu) см. у Кадлеца, I, стр. 110.
K. Kadlec, Enc. pol., IV.97.
См. выше, стр. 189. K. Kadlec, I стр. 105, Janko, Pravek, 152–161. По некоторым свадебным обрядам также можно видеть, что жена некогда являлась личной собственностью мужа.
Thietmar, IX, 4 (VII, 3). Другое сообщение о женщине, очевидно славянке, правящей селом, см. у Приска (В. Латышев, указ. соч., I, 824).
K. Kadlec, I, стр. 106.
Herbord, II, 23; III, 5, 28; Киево-печерский патерик, V, 7 (пер. Викторова, 107).
Более подробно, а также биографию см. у Кадлеца (Enc. pol., IV, 2, 102–104).
K. Kadlec, I, стр. 104. См. „Živ. st. Slov.“, I, 73–74.
K. Kadlec, I, стр. 106.
См. „Заповедь св. отец“ XI в. у Е.Е. Голубинского в его книге „История русской церкви“, 1, 2, 545 и Казвини у Charmoy, Relation, 342. См. также Jacob, Handelsartikel, 12.
K. Kadlec, I, стр. 107.
K. Kadlec, I, стр. 108.
См. Maurik., XI, 5; Vita Scti Adalberti auct. Canapario, 12, 19; Kosmas, 1, 34, 42, 11, 13, 23. В тексте „Жития Войтеха“ имеется упоминание о праве убежища, которое засвидетельствовано и у балтийских славян (см. „Živ. st. Slov.“, II, 236).
K. Kadlec, I, стр. 115–117.
Лаврентьевская летопись.
K. Kadlec, I, стр. 119–120.
Первые упоминания о наказании за воровство мы находим в цитированных постановлениях договора Олега от 911 г.
Подробности см. у Кадлеца, I, стр. 122–127.
Первые суды, представлявшие собой большие сходки, происходили в открытых местностях, на городищах, в местах жертвоприношений и т. п.
Miclosich, Etymologisches Wörterbuch, 315; Срезневский, Материалы, III, 603 (судъ).
Подробности см. у Кадлеца, I, стр. 128–132.
Такие ордалии у балтийских славян-язычников упоминает уже Гельмольд, I, 83; у чехов в 1039 году — Козьма Пражский, II, 4; у восточных славян „Русская Правда“, затем в XIII в. — Варадский региструм (registrum Váradské) (Kadlec, I, стр. 141) и др. Здесь же упоминается и их славянское название — „правда“.
Примечание чешской редакции. Книга вышла под названием „Introduction à l’étude comparative de l’histoire du droit public des peuples slaves“, Paris, 1933.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 14).
Procop., В. G., III, 14.
Maurik., XI, 5. Ср. также „Тактику“ (XVIII) Льва Диакона.
Лаврентьевская летопись („Поляне живяху кождо съ своимъ родомъ“ (ПВЛ, I, 12).
Const. Porph., De adm. imp., 29 и Vita Basilii, 52: „ἄρχοντας δὲ ὥς φασι ταῦτα τα ἔθνη μὴ ἔχει πλὴν ζουπάνους γέροντας καθὼς καὶ αἱ λοιπαὶ Σκλαβίνιαι ἔχουσι τύπον“. Ibrâhîm ibn Jaʽkûb (ed. Westberg, 56) также сообщает о поморских славянах, что у них нет короля, что они не подчиняются одному человеку, а правят ими старейшие мужи.
В Чехии это было государство франка Само (623–658/9).
Лаврентьевская летопись под 862 годом (ПВЛ, I, 18–19).
См. K. Kadlec, Enc. polska, I, стр. 31–40.
Срезневский, Материалы, I, 499; III, 780 (вѣче, вѣще).
Miklosich, Etym. Wört., 155; Berneker, Etym. Wört., I, 663. Славянский титул князь впервые появляется в 828 г. у бодричей в Annales S. Canuti (chnese), затем у Хордадбе (knâh). См. Гаркави, указ. соч., 48. Каков был первоначальный славянский термин для обозначения князя, нам неизвестно. Однако, слова владыка или вельможа, соотв. греч. δεσπότης появляются уже в древнейших славянских текстах (см. Ягич, Entstehungsgeschichte der Kirchenslawischen Sprache, 330, 397; Соболевский, Материалы, 11, 57, 82, 97 и Срезневский, Материалы… I, col. 240, 267.
„Slov. star.“, II, 371–372; III, 105–106.
Kadlec, Enc. poi., 66, 70, 83, 84.
См. Ann. Francorum ad 823, 826.
K. Kadlec, I, стр. 66 и сл.
См. в грамоте Оттона, маркграфа Мейссенского, от 1181 года слова: „Seniores villarum quos lingua sua supanos vocant“ (Kadlec, I, стр. 67) и у Константина Багрянородного, I. стр. „ζουπἁνοι γέροντες“.
Const. Porph., De adm. imp., 30 („ζουπανίαι“), 29, 32 („ζουπάνοι“). Далее см. „jopan Physso“ в грамоте монастыря Тассила в Кремсе от 777 г. („Slov. star“., II, 351). Вопрос о происхождении жуп вызвал много споров, особенно с того времени, когда Я. Пейскер высказал мнение, что жупа — это определенный район пастбищ, находившийся под властью аварского начальника, называвшегося корап, откуда и возник термин жупан. Я лично считаю, что наименование жупан является словом тюрко-татарского происхождения. Подробности см. у Брюкнера, Encyklopedya polska, I. с, 2, стр. 204.
Tac., Germ., 46.
Вообще же о славянах говорит уже Тацит, что хотя венеды и строят дома, но кочуют (pererrant) на большом пространстве (Germ., 46) между финнами и Карпатскими горами. Точно так же еще в VI в. говорит о славянах Прокопий, что они разбросаны по разным местам, живут в землянках и меняют места своего жительства (III, 14), а несколько позднее Лев Диакон подтверждает (Tact., XVIII, 79, 106), что славяне, до того, как перейти Дунай и выйти на Балканский полуостров, были кочевниками (νομαδικῶς), предпочитая свободный образ жизни. У чехов же сведения об этом сохранил еще Христиан; кроме того, из учредительной грамоты Тассилы от 777 года мы видим, как старый способ ведения хозяйства в то время перерастал в новый (Christian, ed. Pekař, 184; Schumi, Archiv für Heimatskunde, I, 4; „Živ. st. Slov.“, III, 17).
В некоторых местах русского Полесья староста и в наши дни распределяет на три года пахотную землю между членами крестьянской общины (G. Kyrle, Mittheil. Anthrop. Gesellschaft in Wien, 1918, 144).
См. „Živ. st. Slov.“, III, 10.
См. примеры в „Živ. st. Slov.“, III, 28 и сл., 33.
См. там же, 36.
См. грамоты XI и XII вв., приводимые в „Živ. st. Slov.“, III, 42. Однако и славянское радло иногда переводится в латинских источниках как aratrum, но с прибавлением parvum или slavicum в отличие от плуга — aratrum magnum. См. Познаньскую грамоту 1262 и 1288 гг. („Živ. st. Slov.“, III, 43). В первой читаем: „pro aratro parvo, quod radio dicitur, lapidem cere, pro magno autem, quod plug nominatur, duos lapides cere persolvat“ („при помощи плуга можно было выполнить вдвое бо́льшую работу, чем ралом, и поэтому плуг облагался двойным налогом“),
См. перечень типов рала, собранных в „Živ. st. Slov.“, III, 44 и сл.
См. рисунки и подробные описания в „Živ. st. Slov.“, III, 48–53, a также цветное приложение в этом томе.
У древних плугов сошники еще не односторонние (асимметричные), но симметричные.
Подробнее см. в „Živ. st. Slov.“, III, 75.
См. Daremberg-Saglio, Diet. I, 356; Varro, De re rustica, I, 29; Plin., XVIII, 171, 173; Vergil., Georgica, I, 169–175; Palladius, I, 43 („Živ. st. Slov.“, III, 63–64).
См. рисунок в „Živ. st. Slov.“, I, 74. В раскопках древнеславянской деревни у Нейендорфа (West. Havelland) найден какой-то железный трехгранный лемех. Однако установить точно, к какому времени он относится, не удалось.
См. рисунки там же, 74.
„Vita Clementis“, 17, 18, 23.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 82.
Там же, III, 79 и сл.
Там же, III, 78.
Большие пласты земли размельчались боронами, которые, будучи первоначально лишь обрубленным стволом с торчащими острыми суками, уже до XIII в. превратились в раму, утыканную железными или деревянными гвоздями, которую тащили по пашне. Эта форма проникла, очевидно, на север из Италии („Živ. st. Slov.“, III, 86).
Мелкие единицы длины создавались по размеру человеческой руки (палец, ладонь, локоть, расстояние между обеими руками) или по размеру ноги, ступни, шага; к этому впоследствии присоединились прутья и бечевки определенной длины, упоминаемые с X в. („Živ. st. Slov.“, III, 91). Официальные землемеры упоминаются в Чехии в XI в. в источнике, конечно, более позднем. На развитие этих полевых мер оказало большое влияние римское хозяйство.
См. документы в „Živ. st. Slov.“, III, 31.
О том, где упоминаются эти сорта, см. подробно в „Živ. st. Slov.“, III, 93 и сл. Слово жито было первоначально термином для урожая хлеба вообще и лишь позднее стало обозначать в некоторых областях рожь или пшеницу.
Об этом сообщении 448 г. см. „Rikovět slov. Star.“, I, стр. 53.
Гаркави, указ. соч., 215.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 102 и сл.
Там же, III, 110–111. Там же см. о других, больших и меньших, мерах. Отмеряли также возами (carrada frumenti).
В Быкове (Силезия) найден такой жернов, относящийся к гальштатской эпохе.
О названиях жерновов в индоевропейских языках, прежде всего в славянских, см. труд A. Meillet, Mélanges, publiés en l’honneur de M. Paul Bayer, Paris, 1925, 3 изд., кроме того, в сборнике „Travaux publiés par l’institut d’Études slaves“, II.
„Živ. st. Slov.“, III, 115–118, 121.
См. документы, там же, III, 119–120.
Там же, III, 124 и сл.
См. Лаврентьевскую летопись под 907, 969 гг. См. также „Как св. Климент обучал болгарских славян у оз. Охридского сажать фруктовые деревья“ („Vita Clementis“, 17, 18, 23).
„Živ. st. Slov.“, III, 126–130. Поучение „О казнях божиих“.
См. перечисление соответствующих примеров в „Živ. st. Slov.“, III, 132–146.
Прочие лингвистические подробности см. в „Živ. st. Slov.“, III, 151–152.
См. Herbord, II, 41; „Fontes rerum bohemicarum“, II, 216 и Лаврентьевская летопись, 242 под 1096 годом.
См. Procop., В. G., I, 27; Михаил Сириец, Chronica, XI, 15.
Ibrâhîm, III.l, 4 (ed. Westberg, 53).
Claudius Aelianus, „περὶ ζῶον“, V, 27; XVI, 33; Maurik., XI, 5.
Неизвестный Персидский географ (ed. Туманского), 135 и Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 264).
См. „Živ. st. Slov.“, III, 146.
Какими мы их видим уже на миниатюрах того времени („Živ. st. Slov.“, III, 144). См. рис. 147.
См. то, что об этом уже сказано выше, на стр. 197–198. Там же приведена соответствующая литература.
См. мою статью „Des théories nouvelles de Jean Peisker sur les anciens Slaves“, Revue des Études slaves, II (1922), 19 и сл.
L. с. 23–24.
„Živ. st. Slov.“, III, 156. Об употреблении кумыса у славянского князя упоминает лишь Ибн-Русте, речь здесь идет, вероятнее всего, о какой-то тюрко-татарской династии, подобно, должно быть, тому, как это было в Эстонии, согласно сообщению короля Альфреда и поучению к Адаму.
„Živ. st. Slov.“, III, 160–161.
Лаврентьевская летопись под 946 годом.
Herod., V, 10; Pausan., I, 32, 1.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 165.
Среди поборов славян, собираемых на территории Германии, а затем в Польше и Чехии, непрестанно упоминаются patena mellis, urna mellis или situla mellis, иногда и lapis cerae. Одному богатому славянину в Ниенбургском аббатстве было приказано платить налог в 100 сосудов меда и два воза рыбы. См. тексты в „Živ. st. Slov.“, III, 163–164.
„Živ. st. Slov.“, III, 178–181.
Документы см. там же, 182–183. Начиная с XII в. имеется также много документов, подтверждающих существование специально обученных рыбаков (piscatores).
Gallus (Bielowski, Mon. Polon. Hist., I, 447); Ebbo, III, 4. О Поднепровье см. также у Геродота, IV, 53 („Živ. st. Slov.“, III, 185).
См. „Živ. st. Slov.“, III, 171.
Const. Porph., De adm. imp., 32; Лаврентьевская летопись под 1096 г.
Meitzen A., Urkunden schles. Dörfer zur Geschichte der ländl. Verhaltnisse (Codex dipl. Silesiae, IV, Breslau, 1863); Siedelung und Agrarwesen etc., I, 26; II, 437, 492, 669; O. Balzer, Chronologia najstarszych kształtów wsi słowiańskiej i polskiej (Kwartalnik historyczny, 1910), XXIV, 363. Остальную литературу см. „Živ. st. Slov.“, III, 187 и К. Potkański, Pisma pośmiertna, I, Krakov, 1922.
Эта теория была высказана в германии Б. Якоби (1845, 1856), X. Ландау (1854, 1862) и заимствована затем Шемберой (1868), Воцелом (1866) и др. См. „Živ. st. Slov.“, III, 188. Впрочем, Мильке неверно считает этот тип поселений в Полабье первоначальным германским типом, заимствованным славянами („Die Herkunft des Runddorfes“, Zeitschrift für Ethnol., 1921, 273, 301).
См. как в VI в. Прокопий (III, 14) характеризовал славян, стекающихся на Балканский полуостров: „οἰκοῦσι δὲ ἐν καλύβαις οἰκτραῖς διεσκηνημένοι πολλῶ μεν ἀπ᾽ἀλλήλων“.
Главным образом исследование Кикебуша. См. „Živ. st. Slov.“, III, 189.
Дм. Самоквасов когда-то отстаивал теорию, что в России первыми формами поселений были укрепленные городища („Северянская земля и северяне по городищам и могилам“, М., 1908, 46, 57 и „Древние города России“, М., 1873). Эта теория не может иметь вообще значения, тем более для России.
См. выше, стр. 315.
См. документы в „Živ. st. Slov.“, III, 199.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 201.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 205.
См. дальнейшие подробности в „Živ. st. Slov.“, III, 207.
Древними славянскими терминами для рудников, которые встречаются в средневековье, были долъ, мн. ч. долы, яма или термин, получивший широкое распространение у славян, но заимствованный из латинского языка, бана (лат. balnea). См. „Živ. st. Slov.“, III, 212.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 20. Однако текст не совсем ясен.
Русская северная бронза X–XII вв. отличается полным отсутствием олова, зато в ней много свинца и цинка (то же самое в Чехии). В противоположность этому в пермской и сибирской бронзе значительный процент олова (20–24 %), так же как и в китайской бронзе. Подробности о добыче различных металлов в славянских и сопредельных им землях см. в труде „Živ. st. Slov.“, III, 212–222.
„Živ. st. Slov.“, III, 224 и сл. Железные рудники (ferrifodinae) или железные копи (ferrarii) упоминаются в Каринтии уже в X в., а в других местах в XI и XII вв. Много найдено древних печей для плавки железа в Чехии, Моравии, Силезии, Польше и в Юго-Западной России, но обычно у нас недостаточно данных, чтобы точно определить, к какому времени они относятся. Тем не менее мы видим, что конструкция печей начиная с доисторических времен и кончая началом истории одна и та же.
„Živ. st. Slov.“, III, 231.
„Živ. st. Slov.“, III, 239. В XI в. медная посуда засвидетельствована в литературе; в это время она упоминается в грамоте вышеградского капитула в Чехии, датированной 1088 годом: „Odolen caldarius“.
Там же, 241. Золотая и серебряная посуда встречается либо в отдельности (и в могилах, например, у Таганчи близ Канева или в могиле у Колина в Чехии), либо в кладах, зарытых славянскими или неславянскими князьями в тяжелые военные времена. Наиболее известными из таких кладов являются золотая посуда IX в., найденная в 1799 г. у Надь-Сент-Миклоша в Венгрии, клад, найденный в 1902 г. у Врапа в Албании (VIII в.), и обнаруженный недавно в 1912 г. клад у Малого Перещепина в Полтавской губернии (VIII в.). См. о них „Živ. st. Slov.“, III, 238. О находках в России серебряной и золотой посуды восточного происхождения см. прекрасную работу Я.И. Смирнова „Восточное серебро“, СПБ, 1909.
См. подробности в „Živ. st. Slov.“, III, 224. Чешская грамота церкви Болеслава, датированная 1046 годом, написана столетием позже.
Thomas, Hist. salon., XVI; грамота Петра Чрна (Rački, Documenta, VII, 131).
Лаврентьевская летопись, 116, 121.
Там же, 126.
„Živ. st. Slov.“, III, 246.
Отдельные части предметов соединялись друг с другом при помощи склепывания или спаивания. Оба эти способа мы видим на славянских изделиях, но первый преобладает („Živ. st. Slov.“, III, 248–250).
Подробности см. в книге „Živ. st. Slov.“, III, 250–260.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 292 и сл.
Подробнее см. „Živ. st. Slov.“, III, 264–273.
В частности, например, в центральную Россию, затем в Подунавье в Чехию. См. „Živ. st. Slov.“, III, 270 и Niederle, Merovejská kultura v Čechách („Památky archeologické“, XXX, 1918, 1).
Вся эта история эмали в Европе изложена подробно в книге „Živ. st. Slov.“, III, 274–291.
См. работу de Вауе, Les bronzes emailles de Mostchina, Paris, 1891. Кетлахский тип называется так по славянскому погребению у Кетлаха в Нижней Австрии (Винер-Нейштадт).
Н.П. Кондаков и И. Толстой, Русские древности в памятниках искусства, VI, 86. См. рис. 126.
Побробнее об этом см. „Živ. st. Slov.“, III, 295–302.
См. подробнее в „Živ. st. Slov.“, III, 303 и сл.
„Živ. st. Slov.“, III, 311 и сл. Специальные гончары (церк. — слав. грньчаръ, в латинских источниках figulus) упоминаются в XI в., а в Новгородской летописи в X в. („Živ. st. Slov.“, III, 308).
Исторические сообщения о находках см. в „Živ. st. Slov.“, III, 315. Такие рога для питья были также в руках у статуй славянских богов в Балтийском поморье. Наилучшие образцы серебряной оковки рогов с орнаментацией восточного характера нашел Дм. Самоквасов в погребении славянского князя, так называемой Черной могиле, у Чернигова. См. рис. на стр. 485.
„Živ. st. Slov.“, III, 273, 318.
Там же, 319. См. находки в русских курганах древлян и дреговичей.
Специальные смоловары (pkelnik — picarius) засвидетельствованы в документах XI в. („Živ. st. Slov.“, III, 329).
Дальнейшие подробности см. в „Živ. st. Slov.“, III, 320, 326.
Там же, III, 329.
Там же, III, 337.
Я собрал их в „Živ. st. Slov.“, III, 336, в отдельную таблицу. Недавно М. Гаваззи из музея в Загребе дополнил новыми подробностями наши сведения о древнем славянском ткацком станке, который был, по его мнению, вероятнее всего, горизонтальным („Praslavenski tkalački stan“, Zbornik za nar. život, XXVI, 1926).
См. Miklosich, Denkschriften d. Akademie in Wien, Phil. hist. Classe, XXI, 15.
Об этом свидетельствуют находки северного янтаря и скандинавских каменных орудий в Закарпатье.
См. „Živ. st. Slov.“, II, 126.
Самый последний обзор находок в центральной части Европы сделан К. Реглингом в „Zeitschrift f. Numismatik“, XXIX, 1911.
„Северянская земля и северяне по городищам и могилам“, М., 1908, 89 и сл., „История русского права“, Варшава, 1878, II, 140; „О происхождении русских и польских славян, о причине появления кладов римских монет в земле древних Руссов и Ляхов“. „Труды VIII археолог. съезда“, III, 31.
Это известная керамика в форме горшка с отогнутым венчиком, под которым обычно бывает горизонтально-волнистый орнамент. См. выше, стр. 338 и „Živ. st. Slov.“, III, 305.
Capitularia regum Franc. (Mon. Germ. Leg., Sectio II, Tom I, 122). Это были города: Бардовек, Шезла (Scheessel?), Магдебург, Эрфурт, Гальштатт, Форхгейм, Пфреймд, Ржезно, Лавриакум у Линца. См. „Slov. star.“, III, 70.
Киевская летопись, Лаврентьевский список под 912 и 945 годами.
Исходным пунктом скандинавской торговли было посещение Бирка на острове Бёрко (на север от Стокгольма), а позднее Готланд. В Готланде было найдено около 67 000 монет X и XI вв., из них 23 000 куфических. В самой России на городище Старая Ладога в устье реки Волхова найдено много монет VIII в., но основное влияние скандинавской торговли наблюдается в IX и X вв. по материалам погребений у Гнёздова недалеко от Смоленска и у села Михайловского близ Ярославля, а также в самом Киеве. Изучением распространения скандинавского влияния на Россию занимался по данным археологии главным образом Т. Арне, написавший по этому вопросу книгу „La Suède et l’Orient“, Uppsala, 1914. О скандинавской торговле по всему Балтийскому побережью см. статью: Alex. Bugge в „Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirschaftgesch.“, IV, 1906, 227, и в „Reallexikon d. germ. Altertumskunde“, II (1913), 420 и сл.
Так, например, у устья Волхова найден клад весом 115 кг, около Великих Лук — весом 100 кг. В кладе города Мурома было свыше 11 000 монет.
Из всей обширной литературы об этих находках я привожу здесь самые важные труды России: А. Марков, Топография кладов восточных монет, СПБ, 1910; T. Arne, La Suède et l’Orient (Uppsala, 1914), 63–85; о Польше: A. Szelągowski, Najstarsze drogi z Polski na wschód (Краков, 1909); о западных славянах хороших работ в последнее время нет (см. Jacob, Handelsartikel, 29). О находках в России известно также предисловие к старому труду П.С. Савельева „Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории“, СПБ, 1846. Более полную библиографию см. в „Živ. st. Slov.“, III, 371.
См. о них главным образом в трудах Н. Кондакова „Русские клады“ (СПБ, 1896, I) и „Русские древности…“, V, 101 и сл.
Современный общеславянский термин zbozi, старославянск. събожье имел первоначально другое значение — благосостояние, богатство, специально — изобилие хлеба. Также позднее товар, поступавший с Востока, стал называться словом товаръ (из турецк. tavar), сначала в значении поклажи на вьючных животных или на воз.
Гаркави, указ. соч., 93; Jacob, Handelsartikel, 65, 76; Вестберг (Известия Академии наук, СПБ, V сер. т. IX, 4, 286). Однако имеются также сообщения о вывозе мечей из Киева и Уртабу (Гаркави), 49,1, с.; Marquart, Streifzüge, 350; неизвестный Персидский географ (ed. Туманского), 136 и о мечах из Салмана в Хорасане (Гаркави, 268). Мукадесси упоминает о вывозе мечей из Болгарии в Туркестан (Гаркави, 282).
См. выше, стр. 347.
См. выше, стр. 224 и „Živ. st. Slov.“, I, 411–416; III, 331. О продаже одежды болгарам в Царьграде см. ниже, стр. 354; это была постоянная монополия.
Ибрагим Ибн-Якуб (изд. Вестберга), 53; Ибн-Фадлан (Гаркави, указ. соч., 87, 97); Лаврентьевская летопись под 969 годом. Слово mithkâl обозначает у Ибрагима как дорогую ткань, так и золотые деньги (арабск. miskâl).
См. Westberg, Beitrage, 286 (Известия Импер. Акад. наук, 1889, III, 331); Theoph. (ed. Boor), 278; Priskos, 8.
См. выше, стр. 348 и рис. 100.
См. публикацию коллекции этой посуды в большом труде Я.И. Смирнова „Восточное серебро“, СПБ, 1909.
См. выше, стр. 246.
Strabo, 1, 2, 3; Demosth., Μαρτυρίαι, 35; Лаврентьевская летопись.
См. выше, стр. 322.
Const. Porph., De adm. imp., 2.
Гаркави, указ. соч., 49, 219, 221, 251, 263, 264, 276; Гардизи (ed. Bartold), 123. См. главным образом Jacob, Handelsartikel, 25–33, 40–46; Waare, 7.
См. выше, стр. 321.
Jacob, Waare, 10 и Handelsartikel, 58; Лаврентьевская летопись под 969 годом. Об источнике „Ἐπαρχικὸν βιβλίον“, см. статью И. Саказова (с. 198–200), которая указана ниже, на стр. 357.
Friedrich, Codex dipl. Boh., I, 35.
Лаврентьевская летопись под 1024 годом.
Herod., IV, 53; „Anon. periplus“, 88; Демосфен, Речь против Лакрита, 31; Athenaios, „Δειπνοσοφίσται“, VI, 109; VII, 21.
Saxo (ed. Holder), 869, 870; Helmold, II, 12; Arnold, III, 5; Herbord, II, 41. См. „Živ. st. Slov.“, III, 185.
Только из Чехии уже вывозили серебро и олово (Ибрагим (ed. Westberg, 20, 53); Киевская летопись под 969 годом), из Рогузы вывозили в Италию герцеговинское и боснийское серебро и свинец (Jireček, Handelstrapen, 47, 58, 69).
О современном состоянии науки о древнем янтаре см. статью W. Antoniewicze в журнале „Wiadomości archeologiczne“, VI (1921), 199.
Jacob, Zeitschrift morgenland. Ges., 1889, 353; Handelsartikel, 63.
Plin., XXXVII, 33, 40.
См. греч. ἃλς, лат. sal, готск. salt, иранск. salann, кимр. halan, слав. соль, древнепрусск. sal, латышск, sâls, арм. al.
Plin., XXXI, 82; Varro, De re rust., I, 7, 8.
См. подробно в цитируемой ниже книге Цижевского, 16 и сл.
Kazvînî и Charmoy, Relation de Mas’ûdî (Mémoires de l’Académie de Saint-Pétersbourg, 1834), 344; Ибрагим Ибн-Якуб (ed. Westberg), 54 упоминает только „солеварни евреев“ на реке Сале. Доказательства, которые я смог найти в документах, собраны в соответствующей главе X „Živ. st. Slov.“, III.
См. Ann. Fuld., 892 (ed. Kurze, 121) и грамоту Людовика IV, 903–906 гг. (Friedrich, Cod. boh., I, 35). В Чехию соль поступала также по Лабе (см. грамоту Спитигнева, II, 1057 года у Фридриха, Codex, I, 55). О солеварнях в северной Венгрии см. новый труд V. Chaloupeckého, Dvě studie k dějĭnám Podkarpatska (Bratislava, 1925).
О распространении торговли солью существует обширная литература, из которой приводим лишь наряду с сочинением W. Hehn, Das Salz (Berlin, II, 1901) наиболее интересную для славян статью St. Ciszewského, Studja etnologiczne, I, Sól (Varšava, 1922), хотя и эти труды не исчерпывают весь материал.
Об этом имеется много сообщений; так, например, о войне с римлянами у Прокопия (В. G., III, 14, 29; IV, 25), Маврикия (Strat., XI, 5), Леона (Tact. XVIII, 104), Менандра (63), о балтийских славянах — у Гельмольда (I, 34.63; II, 5.13), Герборда (II, 2.4; III, 2.5), о польских славянах — у Галла (III, 24), о чешских — в Фульдских анналах 869 года (Mon. Germ., 380) и в грамоте 800 года (Erben, Regesta, I, 6), затем у Козьмы Пражского (I, 40; II, 7), о русах — Лаврентьевская летопись под 912, 945 годами; кроме того, см. также Гардизи (ed. Bartold), 120, 123.
О России см. кроме других документов, также Киевскую летопись под 969 годом и Константина Багрянородного (De adm. imp., 9); о чехах — „Vita Sti Adalberti auct. Canapario“, XII, славянскую легенду о св. Вацлаве (ed. Pastrnek), 60, Житие Кирилла и Мефодия (Fontes rer. boh., I, 31, 52, 90), Kosmas, III, 57 и грамоту Людовика IV 903 года (Friedrich, Codex dipl. Boh. I, 35–36); о южных славянах — „Život sv. Nauma“, ed. Lavrov, 4, 42 и хорватские документы (Rački, Documenta, VII, 104, 127, 134); о поляках и полабских славянах — Gallus (I, 19; II, 35), Helmold, II, 5 и Dětmar, VI, 54 (36), а также „Vita Sti Anskarii“, XV и др. Соответствующие сообщения о восточных источниках см.: Jacob, Handelsartikel, 4, 6–13, 46 и Гаркави, указ. соч., 48, 52, 126, 222, 234, 282; Marquarta, Streifzüge, 467; Westberg, Ibrâhîm, 20. В русских источниках имеются сообщения XI в. о том, что родители продавали своих детей из-за нищеты (Charmoy, Relation, 342). См. Голубинский, История русской церкви, I, 2, 545, II изд. — Прим. чешск. ред. В рукописи упоминается также в качестве рынка сбыта рабов Булгар.
Mon. Germ., „Series Scriptorum“, IV, 371.
См. выше, главу о праве.
Таким же древним является термин слуга, заимствованный из кельтского языка.
См. выше, стр. 192.
Friedrich, Codex dipl. Boh. I, 35.
Trh — старослав. тръгъ — слово общеславянское и древнее, однако его этимология не ясна. Слово мыто такое же древнее, его считают заимствованием из германского языка (вероятнее всего, из готск. mōta — славянск. muto, myto). Подробности о русских „мытах“ см. Н. Аристов, Промышленность древней Руси, СПБ, 1866, 221 и сл. Вскоре стали также ставить на товары пломбы и печати, например, в болгарско-византийской торговле уже в начале VIII в. (Theoph., 497). Но дата русских свинцовых пломб, найденных около Дрогичина, Борок и в других местах, сомнительна. Согласно свидетельству Киевской летописи от 945 года (ПВЛ, I, 35), русские купцы употребляли серебряные печати.
Общеславянское слово гость в значении иноземного торговца древнее и тождественно лат. hostis (первоначально также в значении peregrinus), готск. gasts, древненем. gast и, вероятно, греч. ξένος (Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 337). Гость и производные слова — гостьба, гостиньница, погостъ, гостиный двор — появились в литературе уже в X в. Наряду со словом гость у древних славян было еще слово купец от купити, но это слово заимствовано у германцев, скорее всего у готов (ср. готск. kaupon, нем. kaufen), которые, в свою очередь, заимствовали его из латинского языка: caupo — корчмарь (Berneker, I, стр. 1, 647).
См. выше, стр. 297.
J.N. Sadowski, Drogi handłowe greckie I rzymskie, Krakov, 1887, и немецкий перевод „Die Handelstraßen des Griechen und Römer“, Jena, 1877.
Рынки были в городах: Бардовск, Шезла, Магдебург, Эрфурт, Гальштат, Форхгейм, Пфреймд, Ржезно и Лорх у Линда.
Самый обширный перечень этих путей издал A. Szelagowski, „Najstarsze drogi z Polzki na wschód w ckresie biz. arabskim“ (Kraków, 1909), см. также St. Lewicki, Drogi handlowe w Polsce w wiekach średnich, Kraków, 1906. О чешских торговых путях см. Novotny, Česke dějiny, I, 547.
О Любеке см. Helmold, I, 48, 71, 76, о Волине — Adam Brem., II, 19, о Праге — Ибрагим Ибн-Якуб (ed. Westberg), 53, о Кракове — Ибн-Русте и Гардизи (Marquart, Streifzüge, 468). Ибрагим говорит о Праге: „Город Прага (Frâga) построен из камня и извести и является одним из самых богатых торговых городов. К нему приходят с товаром русские и славяне из города Кракова, приходят к нему также из земли турок мусульмане, евреи и турки тоже с товаром и византийскими тканями (миткалем), а вывозят оттуда муку, олово и разный мех. Земля чехов самая лучшая из северных земель и самая богатая средствами существования. За knšâr у них покупается столько пшеницы, что ее хватило бы одному человеку на месяц, а ячменя для коня можно купить за knšâr на 40 дней, за knšâr продается также 10 кур. Кроме того, в городе Праге изготовляются седла, уздечки и щиты, употребляемые в тех местах“.
Эти переходы использовались уже в доисторические времена, о чем свидетельствуют остатки устроенных на них складов. Долина реки Hornadu называлась еще в XIII в. „porta Rusciae“.
Лаврентьевская летопись под 1041 годом. Из Пинска во Владимир проходила также сухопутная дорога.
Mon. Poloniae Hist., I, 394.
См. подробнее у Arne, Suède et l’Orient, 15.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 12).
Рынки, на которые приходили русские, описал Ибн-Фадлан под 922 годом (Гаркави, указ. соч., 93).
См. „Slov. star.“, IV, 220, 221.
Лаврентьевская летопись (ПВЛ, I, 11).
Об этих порогах см. „Славянские древности“, I, 156, и подробно в „Slov. star.“, IV, 107.
Const. Porph., De adm. imp., 9.
Thietmar, Chron., VIII, 16 (IX, 32), Adam Brem., II, 19.
Волоком назывались узкие и низкие места между верховьями рек, по которым было легко протащить или перенести лодку на другую реку или в другой водоем.
См. „Славянские древности“, I, 173, 165.
См. выше, стр. 351.
Ипатьевский список, 368. См. там же, стр. 192, 429 о пути из Киева через Сулу, Хорол, Псел и Ворсклу к Донцу.
Гаркави, указ. соч., 49, 251.
Об этих путях см., в частности, труд Конст. Иречека, Handelstrapen und Bergwerke Serbiens und Bosniens während des Mittelalters (Prag. 1879, Abhandl. der Ges. der Wiss.) и „Staat“, II, 46 и сл. Затем см. A. Erdeljanović, Тргови центри и путеви по српскоj земли (Београд, 1899) и К. Костич, Тргови центри и друмови срп. земли (Београд, 1900), „Стара срп. трговина“ (Београд, 1904).
ПВЛ, I, 246. Малый Преслав помещают у города Тульча (Tulcea) у Черной воды (Черновода) или около Николицела.
См. Собр. соч. М. Дринова, I, 376.
J. Nicole, Le livre du prefet, Geneve, 1893, и Иван Саказов, „Известия на истор. друж.“, VI, София, 1924, 195.
Славянская форма плотъ — паром — встречается, по всей видимости, уже в VI в. в Strategikon’e Маврикия (XI, 5) в греческой форме πλωτή. См. Sophocl., Greek, lexicon, s. v. πλωτὸς.
См. перечисление их в „Živ. st. Slov.“, III, 434 и сл.
Menander, Fragmenta, 63–65; Ioan. Ephes., VI, 24. См. „Slov. star.“, II, 204, и Rački, Documenta, VII, 229.
Helmold, I, 86, и в XIV в. — Далимил, Хроника, XV, LVI.
См. Лаврентьевский список под 1144 годом, и грамоту 1183 года (falsum XIII в.), где указано: „ad pontem virgis factum, qui dicitur Bez-streiowa hat“ (Friedrich, Codex, I, 420). Такой мост длиной свыше 1200 м был открыт в долине реки Соры (Sorge) около Эльбинга; построен он был очень давно, вероятно, в доримскую эпоху, но, несомненно, сохранялся и до более поздних времен. См. H. Conwentz, Die Moor-brticken im Thale der Sorge (Danzig, 1897), и E. Krause, Die alten Moor-brticken der ost. Ostseelander, Globus, 1898, LXXVII.
Оба слова образованы из церковнославянского глагола влешти.
См. выше, стр. 355, и П. Шафарик, Славянские древности, I, 132.
См. выше, стр. 211.
См. „Globus“, 1900, № 21, 335. Там были найдены остатки челна и саней, в которые был положен сожженный покойник.
См. выше, стр. 495 и „Slov. star.“, II, 165. Новогреческое слово σανία, алб. saje, венг. szán, румынск. sanie являются заимствованиями более позднего времени.
Мне известна двухколесная повозка в России лишь из кочевнических погребений, например, из кургана у Бахмута и Афанасьевки (Записки русск. археол. общ., 1896, VIII, 44; Труды XIII археол. съезда, I, 115). Как выглядела такая кочевническая повозка, см. Minns, Scythian, 51 и Анучин, Древности. Труды Моск. археол. общ., XIV, 113.
Priskos, 8. См. П. Шафарик, Славянские древности, I, 53.
См. „Živ. st. Slov.“, III, гл. X.
См. Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 548; Miklosich, Etym. Wörterbuch, 124, 387. Тюрко-татарское слово телега уже в то время также было известно русским; оно появляется уже в древнейшей части Киевской летописи (Лаврентьевский список, II). О других терминах см. Brückner, Encycl. polska, IV, 2, 202.
См. след, главу. Такой специальной повозкой с палаткой наверху была колымага, упоминаемая в Ипатьевской летописи под 1208 годом („возратишася во колымагы свои и рекше во станы“). См. также текст под 1251 годом. О происхождении самого термина см. Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 546.
Mašudî (ed. Rozen), 57.
См. выше, стр. 314.
H. Falk, Altnordisches Seewesen. В обзоре „Wörter und Sachen“, V, 1–122 (1912). Другую литературу см. в „Živ. st. Slov.“, III, 457.
См. Nikef, Brev. (ed. Boor), 56.
Главным образом в Чехии, Силезии, Польше и южной России. О силезских находках см. Hellmich, Einbäume in Schlesien (Schlesiens Virzeit, Neue Folge, VI, 17, VII, 127), о русских — В. Ляскоранский, История Переяславской земли с древнейших времен до половины XIII ст., Киев, 1903, 242, о боснийских — V. Čurčić, Mitth. Wiss. aus Bosnien, XII, 497.
Const., De adm. imp., 9. Другие сообщения об этих нападениях см. Theophyl., VI, 3–5; Nikef., Brev., 20. В; Theophyl. (ed. Boor), 487; Anastas, (ed. Boor), 195; Визант. аноним, в „Nova bibl. patrum“, VI, 430. Из них особенно поучительно сообщение Никифора и Анонима о нападении на Царьград в 626 г. на моноксилах-однодеревках.
Const. Porph., 1, стр. 31.
Const. Porph., 1, стр. 30; Joannis, Chron. Veneta, 834 (Rački, Doc., VII, 335); Danduli Chron., VIII, 3, 5; „Vita Hadriani II“, ad 870 (Rački, Doc., 334, 361). Нападение на Африку упоминает Абульфеда (Гаркави, указ. соч., 51, 233). Это пиратство сохранилось и до более поздних времен (Jireček, Staat, II, 53).
Const. Porph., De ceremoniis aulae byz., II, 44. См. также Масуди и у Маркварта, „Streifzüge“, 336.
В Чехии только грамота кн. Спитигнева 1057 года различает navis parva — mediocris — maxima (малые, средние и большие) (Friedrich, Codex, I, 55). Кроме того, см. также грамоту Людовика IV (ibid., I, 35).
Эти бои прекрасно описаны на основании источников L. Giesebrecht, „Wendische Geschichten aus den Jahren 780–1182“, Berlin, 1843, passim.
La Baume, Vorgesch. Westpreussens, Danzig, 1920, 97 (tab. 18). Mannus, XIII, 225; Reallexicon d. germ. Altert., IV, 104 (tab. 17).
Helmold, I, 83.
Saxo (Mon. Germ. Ser., XXIX.59) (ed. Holder), 403.
Такое судно описывается в Ипатьевской летописи под 1151 годом (с. 293) с указанием ряда названий частей его. См. также Н. Аристов, Промышленность Древней Руси, СПб, 1866, 95.
Fadlân (Гаркави, указ. соч., 94). Другое русское название, засвидетельствованное в X в., было, однако, чужеземным (якор из греч. ἄγκυρα, древнешведск. ankari). Парусные ладьи и якорь с тремя остриями изображены на фресках храма XI в. в Старом Болеславе в Чехии (рис. на стр. 510) и на новгородских гривнах.
См. Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 567; Фасмер, Этюды, III. 96; St. Romanski, Revue des Études Slaves, II, 47. Хотя слова, соответствующие индоевропейск. naus, navis, встречаются также в славянском языке (см. старослав. náv, náva — лодка и термин навь в традиции о загробном мире; см. выше, стр. 211), но неясно, насколько мы можем сопоставлять их с остальными индоевропейскими формами, не появились ли они позднее.
Ибрагим (ed. Westberg), 23, 54; Helmold, I, 38. Подобные примеры встречаются и на юге (Rački, Documenta, VII, 153, 180).
См. выше, стр. 223 и „Živ. st. Slov.“, I, 409; III, 463. Слово платъ перешло и в германский язык (palt, plat); см. Янка, Pravěk, 121.
По последним исследованиям первые монеты в Чехии чеканил, по всей вероятности, уже его предшественник, св. Вацлав.
Изо всей обширной литературы о началах славянской нумизматики см. главным образом E. Fiala, České denáry (Praha, 1895), 37; M. Gumowski, Podręcznik do numizmatiky polskej (Krakov, 1914); И. Толстой, Древнейшие русские монеты вел. княжества Киевского (СПБ, 1882). На Балканах славяне начали чеканить монеты гораздо позже. Болгары — во времена Асена (1186–1195), сербы — во времена братьев Стефана Драгутина (1276–1316) и Стефана Уроша II (1282–1321), а именно в Брскове по образцу венецианских монет (Jireček, Staat, II, 63). Хорваты также начали чеканку только в XIII в. (Brunšmid, Najstariji hrv. novei. Vjesnik arh. dr., VIII, 182); см. также А. Мушмов, Монетите и печатите на бълг. цари (София, 1924, 68). По его мнению, болгарское монетное дело началось раньше, чем только что указывалось.
Целый ряд подобных имитаций найден в России, а у Кокриата (Спасск) в Казанской губернии даже целый клад. У Невеля в Витебской губернии найдена также форма для имитации сасанидских монет (Arne, Suède, 65, 76, 87). О варварских подражаниях восточным монетам писал Якуб (Handel, 62).
См. J. Smolik, Zlate mince s domnelym opisem ΠΕΓΝΑΖΕ, Praha (Akad.), 1906.
См. выше, стр. 455, „Živ. st. Slov.“, III, 148, и объяснение Янки в Вестнике чешской академии, XVII, 172 и сл. Славяне заимствовали слово скотъ как в значении скота, так и в значении денег, последнее значение, вероятно, более раннее.
Подробности и древние свидетельства об этом см. в соответствующем месте главы X „Živ. st. Slov.“, III.
И.И. Кауфман, Серебряный рубль в России от его возникновения до конца XIX в., Записки русск. археол. общ., Нумизм. отд., СПБ, 1910, II, И, 12 и след.
Fiala, 1, стр. 27, 104, 120 и сл. Гумовский, 1, стр. 16–19; А. Черепнин, О киевских денежных гривнах. Труды XI археол. съезда, II, 38; И. Кауфман, русский вес, его развитие и происхождение, СПБ, 1906. Статья Черепнина весьма поучительна.
См., например, Кондаков, Русские клады, 126 след., табл. II, III, IX; Б. Ханенко, Древности Приднепровья, Киев, 1899, V.8, табл. 15; К. Болсуновский, Русские монетные гривны, их формы и происхождение, Арх. летопись южн. России, 1903, 194.
Helmold, I, 38 (statera gravissimi ponderis).
См. перечень находок в „Živ. st. Slov.“, III, 472.
Мне известно, что в описании русских находок упоминаются железные весы с одной чашей, родственные современному русскому безмену, но эти упоминания не дают о них достаточно определенного представления. Однако это, очевидно, древние римские весы — безмен (см. Lindenschmit, Alterhümer., IV, табл. 40 и Sökeland, Verh. Berl., 1900, 327, Zeitschrift für Ethnologie, 1910, 499).
Но наряду с этим словом у славян был также свой термин, образованный от глагола висеть; см. древнерусское весъ, засвидетельствованное в XI в.
См. Кауфман, Русский вес, его развитие и происхождение; Arne, Suède, 170–181, 191 и указываемую им новую литературу.
Ioan. Ephes., VI, 25. См. „Slov. star.“, II, 207.
В исключительных случаях воевали и женщины; примеры этого мы видим в битвах у Царьграда в 626 г. и в чешско-германских битвах 872 г. (см. Славянские древности, I, 62; Ann. Fuld., 872; Mon. Germ., Ser. I, 384).
Такая дружина из 70 primátů была уже у антского короля Божа в IV в. Iord., Geth., 246; см. „Rukověť slov. star.“, I, 145.
Лаврентьевский список, passim. Интересные сообщения есть и у Ибн-Фадлана (Гаркави, указ. соч., 101).
Ибрагим Ибн-Якуб (ed. Westberg), 55, 92.
Gallus, I, 8. На шее носили значки (torques in signum militiae).Gallus, I, 16; этот „torques“ был ни чем иным, как византийским μανιακής (или μανίακιον), заимствованным славянами. Византия заимствовала его у персов. Поэтому Ян Лидус называет византийских воинов τορκουάτοι, στρεπτοφόροι, οἱ τοὺς μανιάκας φοροῦντες („De magistr.“, ed. Bonn, 157). Подробности см. у Кондакова. Клады, 160; Древности, V, 130, 151; см. также „Živ. st. Slov.“, III, 480.
Saxo (ed. Holder), 276; Helmold, I, 87; Herbord, II, 23, 24. У Герборда, II, 21, упоминается: „Vratizlaus dux cum suo comitatu“.
См. „Annales Finhardi“ под 819 годом.
См. Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 266) и Гардизи (изд. Бартольда).
См., например, Ипатьевскую летопись под 1146 г., Лаврентьевскую летопись под 1096 г.
Const. Porph., De adm. imp., 31. У южных славян уже в VI в. были конные отряды, которые поступали также на службу в византийскую кавалерию (Procop., I, 27; Михаил Сириец, XI, 5; Ioan. Ephes., VI, 25).
Конницу у чехов упоминает, например, „Ann. Fuldenses“, 871 года; Lambert, 1075 года (Mon. Germ., V, 227); Kosmas, II, 35; у поляков Gallus, II, 28; III.l; Thietmar, VII, 12 (VIII, 18), VII, 15 (VIII, 23). О балтийских и полабских славянах см. Vidukind, I, 36; Helmold, I, 36, II, 4; Ebbo, III, 5; Herbord, III, 2; Saxo (ed. Holder), 477, 564; Thietmar, III, 18 (II), „Ann. Corv.“, 1114.
Saxo (ed. Holder), 444, 477, 501, 608–609; Snorro, Hist., (Mon. Germ., XXIX, 345); Knytlingasaga (ibid., 306).
См. выше, стр. 300.
См. Adam Brem., IV, 6: „piratae quos illi wichingos (withingos) appellant“.
См. об этом подробнее в „Živ. st. Slov.“, III, 486. Шафарик и Миклошич полагали, что оно произошло от vithungy (о последних см. у Zeusse, Deutschen, 312), Уленбек и Янко объяснили его происхождение от Vikingy. Я. Пейскер усматривает в них просто остатки викингов, славянизированных сербами („Beziehungen“ 302, 302, 320). См. также статью Е. Шварца в „Zeitschrift ftir slav. Philologie“, II, 104–116.
См. Schwerin, Reallex. germ, alt., I, 140, „Zeitschrift f. deut. Kulturgesch.“, III, 621.
Chronicon paschale ad a. 623.
См. Brückner, Rozpravy Akad. Krakow, XXXV, 1908, 308.
Лаврентьевская летопись под 996 годом, а в хорватских документах (Rački, Documenta, VII, 81, 82, 128, 144 и сл.); Jireček, Staat, I, 76.
Это описывает подробно Маврикий в своем Стратегиконе, XI, 5. См. также Procop., II, 26, III, 22, 38, 40; Михаил Сириец, Х.18; Miracula Sti Demetrii, XII, 98, XIII. Ill; Theophyl. (ed. Boor), 236, 247 и др.
Helmold, II, 13; „Vita Hludovici“, 32.
См. Miklosich, Etym. Wörterbuch, 236. Родственно (возможно, даже заимствовано у готов?) немецкому Volk. В латинских источниках читаем agmen, cuneus, legio, acies.
См. Лаврентьевская летопись под 1097 годом. Еще меньшим отрядом была ecta (Berneker, Etym. Wörterb., I, 152). См. Т. Korzon, Dzieje wojen etc. w Polsce, I, 36 (Krakov, 1912).
См., например, Paulus Diacon, IV, 46, VI, 24; Лаврентьевская летопись под 980 годом.
Theophyl. Sim., VII, 1–2, II; Theoph. (ed. Boor), 276; Лаврентьевская летопись под 907 и 1177 гг.
Odznak — знак, эмблема — носил славянское название прапоръ (из порпоръ) или издревле чужеземное название chorǫgy, чешск. korúhev, заимствованное либо у готов (hrunga), либо, вероятнее всего, у тюрко-татар (horongo) (Miklosich, Etym. Wörterbuch, 89, 259; Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 398). Древним русским термином является еще слово „стяг“ (Miklosich, I, стр. 323), но и он образован от скандинавского stang, stóng (Schrader, Reallexikon, 209).
Helmold, I, 38; Thietmar, VIII, 64 (VII, 47); VI, 16–18. См. также III, 18 (II). Конский хвост на половецком или русском знамени назывался челка, чолка (Лаврентьевская летопись, 342).
О том, каким был славянский строй, нет достоверных сообщений, но, по всей видимости, сначала он не имел клинообразной формы, которую применяли древние германцы (см. Tac., Germ., 6: acies per cuneos instruitor) и которую Шрадор считает древней индоевропейской формой (Reallexikon, 351); вероятно, это был широкий ровный фронт в один либо два ряда. Только начиная с XII в. мы встречаем намеки и на клинообразную форму строя (cuneus) у славян (Helmold, I, 38; Ebbo, III, 5; Gallus, III, 1; Kosmas, I, 12), хотя они и не безусловны, так как возможно, что здесь слово cuneus употребляется просто вместо agmen.
Thietmar, VIII, 16 (IX, 31).
Kosmas, Chron., I, 10. Другие примеры поднятия знамен см. в „Živ. st. Slov.“, III, 503.
Thietmar, VI, 10 (8), VII, 13, 44; Лаврентьевская летопись, 212 (1093). О нападении венгерских стрелков см. Regino под 889 г. (Mon. Germ., SS. I, 600).
„Legenda Kristianova“ (ed. Pekai), 167, 193; Wippo, Vita Chounradi, 33 (1034 год), Saxo Gram. (ed. Holder), 83; Лаврентьевская летопись под 993 и 1022 годами (с. 120, 143). О поединках русских см. также сообщение Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 269).
Procop., III, 38; Пасхальная хроника под 623, 626 годами. Georgios Pisides, Bell. Avar., 220; Nikeph., Brev., 20 (ed. Boor, 17); Theoph. (ed. Boor), 487; Anon. (Mai Nova bibl., VI, 428); Miracula Sti Demetrii, XIV. 125, 138, 139, 141; Const. Porph., De adm. imp., 32; Лаврентьевская летопись под 988 и 1077 гг.; Arnold, Chron., II, 19, 22; Thietmar, VII, 44; Gallus, II, 44,III, 26. Кроме того, см. в „Živ. st. Slov.“, III, 504. Самое подробное сообщение об этих приспособлениях имеется у неизвестного византийского автора, описывающего бои Крума в 814 г. (Scriptor incertus, ed. Bonn, 347); см. толкование Златарского в его „Истории Болгарии“ (I, 415), а также у неизвестного автора легенды о св. Димитрии в нескольких местах его сочинения (см. Tougard, Histoire profane, Paris, 1874, 103, 105, 11l, 133 и 167–171).
Const. Porph., De adm. imp., 13.
Лаврентьевская летопись, 57.
Ипатьевский список, 1184 г.; Slovo (ed. Erben), 5. По этому вопросу см. статью П. Мелиоранского в „Изв. отд. русск. языка и слов.“, 1922, VII, 2, 297.
См. примеры в „Živ. st. Slov.“, III, 511.
Iord., Get., 119; quamvis armis despecti sed numerositate pollentes.
Const. Porph., De adm. imp., 29.
Procop., B. G., III, 14; Maurik., Strat, XI, 5; Leon. Tact., XVIII; Ioan. Ephes. (ed. Schönfeld), VI, 25; Михаил Сириец (ed. Chabot), Х.18; Paul. Diacon, VI, 24; Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 266); Kardîzî (ed. Bartold), 123; Fontes rer. boh., I, 140.
О севере см. сообщение Титмара, VI, 22 (16).
Эти сообщения собраны в „Živ. st. Slov.“, III, 522.
„Таганча“ (Хойновский, Краткие археол. сведения о предках славян и Руси, Киев, 1896, 122, табл. X), „Колин“ (Pič, „Památky archaeologické“, XV, 715).
Сводных трудов о древнем славянском вооружении нет. Славянский материал собрали частично С. Zibrt, „Dějiny kroje v zemich českȳch“, I (Praha, 1892) и П. Савваитов, „Описание старинных русских утварей“, СПБ, 1896. Но это главным образом материал более позднего времени. Сочинение А. Висковатова „Историч. описание одежды и вооружения российских войск“ было мне недоступно.
Berneker, Etym. Wörterb., II, 29. тот же термин перешел также к финнам (miekka) и к литовцам (meczus).
У Ибн-Хордадбе и неизвестного Персидского географа имеется сообщение, что мечи вывозились из Киева. См. выше, стр. 348–349.
Более всего они встречаются в Венгрии, где, как объясняет Гампель, они развились из изогнутых сабель под влиянием франкских мечей (Hampel, Alterthiimer, I, 188, 193, 197). Слово палаш произошло из турецк. pala, слово kord, в церковнославянск. коръда — из иранского языка (Miklosich, Etym. Wörterbuch, 230; Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 569).
Упоминается в славянских текстах начиная с древнейшей эпохи. В Киевской летописи встречается в древнейших текстах (Лаврентьевская летопись, 16).
Лаврентьевская летопись под 968 годом.
См. Hampel, Alterth., I, 194 и сл.
„Vita Altmanni Pataviensis“ (Mon. Germ., Ser. XII, 229), Christian (ed. Pekai), 155; „Слово о полку Игореве“ (ed. Эрбен), 7. Ножи носили в сапогах, и назывались они засапожники.
Paul. Diacon, VI, 24.
Н. Кондаков и И. Толстой. Русские древности в памятниках искусства, VI, 87.
Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 73, 134; Miklosich, Etymologisches Wörterb., 19, 359. См. также статью St. Mladenova в „Revue des Études slaves“, IV, 1924, 193.
Слово стрела германского происхождения, древневерхненемецк. strāla, и древнее. Слово шипъ обозначало первоначально шип на дикой розе, затем наконечник стрелы. О терминах см. Miklosich, Etym. Wörterbuch, 165, 325, 340; Berneker, Etym. Wörterb., I, 739.
Целый лук нашел H. Репников на городище Старая Ладога, но вряд ли этот лук славянский (см. „Rukověť slov. Star.“, I, 381).
Ср. Lindenschmit, Handbuch, 151.
См. Minns, Scythians, 54–55, 61, 67, 78, 96, 197, 200–201; Dienlafoy, L’art, V, 103; Я.И. Смирнов, Восточное серебро, табл. 23, 28–33 и т. д.
Maurik., Strat., XI, 5; Leon., Tact., XVIII; Arnold, I, 3; Theriaka (ἡ θηριακἡ) была противоядием, составленным из различных лекарств и ядов.
Для обозначения футляра для стрел древние русские приняли также тюркский термин колчан (Berneker, Etym. Wörterb., I, 543; Miklosich, Etymologisches Wörterb., 123), а впоследствии для всего гарнитура монгольское название sadak или sagadak.
Miracula Sti Demetrii (Tougard, Hist. prof., 175, 179).
Jubinal, Tapisseries, табл. 4.
Miklosich, Etym. Wörterb., 259.
См. Berneker, Etym. Wörterb., 1.90; Miklosich, Etym. Wörterb., 23. Засвидетельствовано в источниках начиная с X в.; в Киевской летописи — впервые в 968 г. (броня). Однако нем. brunja произошло от галльского bruinne — грудь (ир.).
Например, в курганах у Чернигова, у Гнёздова, у Велебиц около Новгорода, в Таганче (см. рис. 123). Кроме того, в эту эпоху (X–XI вв.) Ибрагим Ибн-Якуб также засвидетельствовал наличие защищенных панцирями воинов в войске польского Мечислава, Галл — в войске Болеслава (см. выше, стр. 367); легенда о Христиане тоже сообщает о чехах, а Ибн-Русте упоминает о великолепных панцирях у славянских князей (Гаркави, указ. соч., 266).
См. описание в „Památkách arch.“, XIX, 79, затем в „Soupisu pamatek“, II, святовитский клад (Прага, 1903), и в статье A. Matějčka, „Žbraň sv. Václava“ в Вестнике Чешской академии наук, 1916, 246 след.
См. Hoffiler, Oprema rimskog vojnika, Vjesnik hrv. arch, druzstva 1912, 16.
W. Rose, Röm. germ. Panzerhemden, Zs. f. hist. Waffenkunde, IV, I, и A. Maějek, I, 259.
Miklosich, Etymolog. Wörterbuch, 338. Встречается в памятниках X в. Но, кроме того, у славян уже в XII в. было славянское название (налобник) prilbica и еще позднее — шишакъ (Miklosich, I, 340).
См. примеры в „Živ. st. Slov.“, III, 573.
См. описание в трудах, указанных выше, в прим. 67. Среди русского материала, конечно, более позднего времени, конца XII — начала XIII в., имеется шлем князя Ярослава Всеволодовича с русской надписью, потерянный им во время бегства с поля боя в 1216 г. См. Н. Кондаков и И. Толстой, Русские древности в памятниках искусства, VI, 86, и Древности. Росс, государства, III, 4.
Уже Тацит, Germ., 46, говорит о венедо-славянах, что они применяли щит так же, как и германцы, затем на щит у славян в VI в. указывает Прокопий, III, 14; кроме того, см. Maurik., XI, 5 и Leon, XVIII.
Gallus (Mon. Pol. Hist., I, 404).
Friedrich, Codex Boh., I, 375.
См., например, фрески в зноемской часовне (Matějček, Jahrbuch Kunsthist. Inst., 1916, Taf. 3–5) и печати XII в. (Zibrt, Dejiny kroje, 66, 121). Один щит X в., остатки которого найдены в Гнёздове (норманский?), покрыт красной краской, но имеет круглую форму, которая была древней германской формой (Lindenschmit, Handbuch, 240).
Kosmas, II, 8 под 1040 годом (Fontes rer. boh., II, 80).
В России в погребении у Гнёздова и в окрестностях Великого Новгорода и Петрограда, кроме того, в Литве и в Венгрии около Хоргоша (стол. Csongrád) (славянское?).
В одной из могил у Чернигова (Д. Самоквасов, Могилы русской земли, 194). Несколько больше было найдено в могилах кочевников, например около Россавы (ibid., 223 и сл.).
(В Man. II, 294 указано, что оттуда произошло также немецкое Sattel), Miklosich, Etym. Wörterbuch, 289; Срезневский, Материалы… III, 323.
Лаврентьевская летопись под 964 годом, Annales Fuld., 871; Ibrâhîm (ed. Westberg), 53. Прежде всего, Прага в X в. была известна производством седел и удил.
В „Слове о полку Игореве“ и других источниках (Срезневский, Материалы… 1. с.).
См. документы в „Živ. st. Slov.“, III, 591.
К вопросу об истории стремени вообще см. Schlieben, Gesch. des Steigbügels (Nassauer Annalen, 1892) и R. Forrer, P. Zschille, Der Steigbügel, Berlin, 1896.
Miklosich, Etym. Wörterbuch, 325.
R. Forrer, P. Zschille, Der Sporn in seiner Formenentwickelung, Berlin, 1899; M.Jahn, Der Reitersporn, Würzburg, 1921. См. также статью Л. Нидерле в „Pam. arch.“, 1915, 196.
Miklosich, Et. Wörterb., 227. Термин общеславянский, но древние письменные доказательства мне не известны. Наряду с этим в древнеболгарском языке мы встречаем pętno.
По вопросу об истории узды см. R. Forrer, Р. Zschille, Die Pferdetrense in ihrer Formenentwickelung, Berlin, 1893. Остальную литературу см. в „Živ. st. Slov.“, III, 599.
Срезневский, 1. с., III, 1169 (в летописи конь с уздою упоминается впервые под 968 годом); Asbóth, Archiv für slaw. Phil., XXV, 569.
Minns, Scythians, 75; Ханенко, Древности, II, табл. 14 и сл.; 40 и сл.; 48 и сл.
Ibrâhîm (ed. Westberg), 53.
„Vita Sti Adalberti“, auct. Canapario, 8.
Jacobi, Saalburg, I, 522.
Miklosich, Et. Wörterb., 153; Berneker, Etym. Wörterb., I, 593.
„Стояще Володимеръ обрывая на Дорогожичи… и есть ровъ и до сего дне“, — говорит Киевский летописец под 980 годом (Лаврентьевская летопись, 76).
Таковыми были, вероятно, limes sorabicus и limes saxonicus, которые Карл Великий в 805 и 808 гг. приказал соорудить на германо-славянской границе (см. „Rukověť slov. star.“, III, 108), также были ограждены болгарская и хазарская империи (Гаркави, указ. соч., 126; см. Rosteh, Marquart, Streifzuge, 28). См. Златарский, Ист. на българ. дър., I, 152.
См. грамоту епископа Брунова к Индржиху II (Bielowski, Mon. Polon. Hist., I, 225) и Лаврентьевская летопись под 1093 годом, 212. Сюда относится целый ряд длинных валов в южной России, Галиции, Добрудже, Силезии, в частности так называемые валы в окрестностях Киева и Сквиры по направлению к Днестру.
Berneker, Etym. Wörterbuch, I, 230. Засвидетельствовано в самой древней части Киевской летописи (Лаврентьевская летопись, 9).
См. выше, стр. 308–309 и „Živ. st. Slov.“, III, 20.
Z. Dolęga Chodakowski, O Słowiańszczyznie przed chrzešcianstwiem (Krakow, 1835) и позднее К. Szulc, Budowle i usypaliska Słowian pogańskich (Poznań, 1863). Дальнейшие литературные подробности см. в „Živ. st. Slov.“, III, 610.
См. сочинение „Древние города России“, Киев, 1873, и более позднее — „Северянская земля и северяне по городищам и могилам“ (М., 1908), I, 46.
Из таких важных центров возникли исторические укрепленные города, целый ряд их известен начальной славянской истории. Среди них в качестве известного городища в исторических сообщениях упоминается Девин на месте слияния Моравы с Дунаем около современной Братиславы (сообщения 855, 864 гг.), с которым связан также вопрос моравского Велеграда (см. об этом в „Živ. st. Slov.“, III, 615), затем Вилиград в Мекленбурге, упомянутый Ибрагимом (ed. Westberg), 15, 155, Ретра в земле ратаров [Dětmar, VI, 23 (17); Adam, II, 18] и Белгород, построенный Владимиром в 991 г. приблизительно в десяти верстах от Киева у современной Белгородки (Лаврентьевская летопись, 119) и др. О Ретре и Белгороде см. ниже.
См., что пишет о сооружении городищ Гардизи (ed. Bartold, 123) и о их цели — Гельмольд, II, 13 (см. также I, 62).
Литература о славянских городищах обширна, но обобщающего исследования о них нет; имеются лишь работы по отдельным небольшим областям. См. перечень литературы в „Živ. st. Slov.“, III, 614.
Древними русскими терминами для внутреннего града являются дънешьний городь или дътинтцъ, для внешнего — окольный город (Срезневский, Материалы… I, стр. I, 556), или также приградъ (там же, II, 1396).
Ibrâhîm (ed. Westberg), 52. Подобными городищами были на севере Любица, Плун, Щетин и Ретра, в Чехии хорошо исследована Любица, в Венгрии — Моосбург.
Лаврентьевская летопись, под 988 годом. Общеслав. вал заимствовано из кельтского языка (Шахматов) или из германского (Фасмер).
К. Schuchhardt, Praeh. Zeitschrift, I, 209; В.В. Хвойко, „Древние обитатели Среднего Приднепровья“, 76.
Ann. Einhardi, 820, 821.
Kosmas, I, 19.
Ebbo, III, 15. Современник Герборд говорит об известном Руяне: „urbes ibi et castra sine muro et turribus ligno tantum et fossatis muratae“ (III, 30).
III Новгородская летопись (Полное собрание русских летописей, III, 211).
Schuchhardt, I. с.; Хвойко, 1. с.
Saxo (ed. Holder), 444, 564, 569–570, 599, 671.
См. образцы в труде A. Olearius, Vermehrte Moscowitische und Persianische Reisebeschreibung (Schleswig, 1661). H.B. Султанов, Остатки Якутского острога и некоторые другие памятники деревянного зодчества в Сибири, см. в „Изв. арх. комм.“, СПБ, 1907, в. 24.
Schuchhardt, Rethra auf dem Schlossberge bei Feldberg (Sitzungsber. Beri. akademie, XXIII, 1923, 215).
Helmold, I, 56.
См. выше, стр. 237–238.
Лаврентьевская летопись под 945 и 980 годами. См. выше, стр. 258.
См. о них выше, стр. 258.
Herbord, II, 24. См. выше, стр. 258.
См. о них выше, стр. 258 и сл.
Saxo (ed. Holder), 264. См. текст в „Živ. st. Slov.“, II, 289.
Thietmar, VI, 23; Herbord, II, 32.
См. примеры в „Živ. st. Slov.“, II, 193 и сл.
Ebbo, III, 9; Saxo (ed. Holder), 577.
Herbord, II, 32 (mirabili cultu et artificio constructa fuit). О контине см. выше, стр. 258.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 716, 725.
См. Материалы для болгарских древностей Абоба-Плиска (Известия Русского археолог, института в Константинополе, София, 1905, X). Точка зрения профессора Филова мне известна лишь из статьи в журнале „La Bulgarie“, 6 декабря 1923 г.
Так, хорватский князь Людевит вызвал в 820 году каменщиков из Града, в 850 году паннонский князь Прибина вызвал каменщиков из Зальцбурга, чешский князь Вацлав в начале X века — из Ржезна или Зальцбурга, а в 989 году Владимир вызвал каменщиков из Царьграда (Annales Einhardi, 820, 821; Conversio Bag. et Carant. 11; Legenda Oportet (ed. Pekař), 403; Лаврентьевская летопись, 119).
Ioan. Ephes. (ed. Shönfeld.), 254.
См. соответствующие слова в словарях Миклошича, Бернекера и Срезневского.
Helmold, I, 52 („ydola quibus agri et oppida redundabant“).
См., что говорит Титмар, VI, 25 (18): „Quot regiones sunt in his pertibus tot templa habentur et simulacra deorum coluntur“.
„Živ. st. Slov.“, II, 198.
Demetrykiewicz Wł., Bulletin Acad. Krak., XV, 1910, 7; Brückner A., Kwartalnik histor, XIII, 85, Encyclopedja polska, IV, 2, 166. К этой точке зрения присоединился также V.J., Mansikka („Religion der Ostslaven“, Helsingfors, 1922,1.9).
Литература о каменных бабах обширна, но лишь до 1871 года она обобщена графом А. Уваровым в труде „Сведения о каменных бабах“ (Труды I арх. съезда, II, 501; Сборник. Труды графа Уварова, Москва, 1910,II, 200). Статьи, вышедшие позднее, разбросаны во многих журналах и сборниках, и мне неизвестно, были ли они собраны в последнее время. См. литературу в „Živ. st. Slov.“, III, 654, и подробное резюме результатов.
См. о них „Živ. st. Slov.“, II, 199; III, 659.
„Wiadomości archeologiczne“, VI (1921), 98.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 663 и сл.
О первом появлении мастеров золотых дел в исторических сообщениях см. выше, стр. 332.
См. „Živ. st. Slov.“, III, 671 и сл.
См. выше, стр. 238, 332, 333.
См. выше, стр. 347. Это северное влияние способствовало появлению грубых имитаций украшений, встречающихся в значительном количестве на севере России.
См. выше, стр. 338.
См. подробно обо всем этом в „Živ. st. Slov.“, I, 592 и сл., и здесь, на стр. 242 и сл.
О популярности этой филиграни свидетельствует, в частности, распространенность арабских кладов с этим серебром среди всего северного славянства и до Одера (см. выше, стр. 348).
См. Лаврентьевскую летопись под 988, 989 годами, а также здесь, на стр. 400.
Киево-Печерский патерик, IV, 13; Réau, L’art russe, 198.
Н. Кондаков, Русские клады, СПБ, 1896, 1, и „Русские древности в памятниках исскуства“, V, 6, 10, 101 и сл.
См. „Živ. st. Slov.“, I, 645, III, 242. См. также „Известия българ. арх. общ.“, VII, 114.
См. рис. на стр. 34.
В. Хвойко, „Древние обитатели среднего Преднепровья…“, 71, „Изв. арх. ком.“, II, Приложение 30.
Thomas, Hist. salonit., XVI.
Свадебная песня упоминается в Поучении Владимира Мономаха 1096 года (Лаврентьевская летопись, 244).
Ermenricus Augiensis (Mon. Germ., II, 101).
В славянских текстах имеется для пения общепринятый древний термин peti (пение, песнь), для танца с песней — термин plęsati (плясать), и для уяснения силы характера славянского народа интересно то, что слово плясать является одним из немногих слов, заимствованных у славян германцами (см. готск. plinsjan — ὀρχεῖσθαι в библии Ульфилы).
Лаврентьевская летопись, 166.
Когда-то это попытался сделать Л. Риттер из Риттерсберга (Myšlenky о slov. zpěvu. Литер, прилож. к „Věnci“, Praha, 1843; Pravlast slov. zpěvu, Čas. Čes. Musea, 1846), но без достаточного материала. См. J. Horák, Narod. věstnik, XV, 143.
„Слово“ (ed. Erben), 1 и сл. Также в других источниках (см. Полн. собр. русских летописей, II, 180, 187) упоминается о подобных песнях на княжеских пиршествах. См. прежде всего В. Ягич, Gradja za slov. nar. poeziju (Rad. XXXVII, 77) и E. Аничков, Язычество и Древняя Русь, 184, 192, 205 и сл.
Собранную литературу о древних славянских музыкальных инструментах см. в моей статье „Počatky slowanské hudby“ в „Вестнике этнографии“ (Прага, 1914, 49, примечание 41) и данную в „Živ. st. Slov.“, III, 707.
В те времена на княжеских дворах было уже, конечно, много музыкантов и самых различных музыкальных инструментов, занесенных с чужбины. Такую музыкальную сценку наглядно изображает фреска, нарисованная византийскими умельцами на лестнице храма св. Софии в Киеве (рис. на стр. 569), где мы видим, помимо двух плясунов, еще музыкантов, играющих на флейте, свирели, лютне, арфе (псалтерион) и тарелках.
Theoph., VI, 2.
Ибн-Русте (Гаркави, указ. соч., 265); Гардизи (ed. Bartold), 123; неизвестный Персидский географ (ed. Туманского), 121; Al. Bekrî (ed. Rozen), 55; Ибн-Фадлан (Гаркави, указ. соч., 98).
Изд. Лаврова, 9, 32.
Zibrt, Dějiny tance, (Praha, 1895), 36, 38.
Изд. Соболевского (Киев, 1904), 8.
Подробнее об этих и рассмотренных ниже инструментах см. в уже указанной моей статье и в „Živ. st. Slov.“, III, 726.
Kuhač, Rad. jugosl. akad., XXXVIII, 41, 53; Троянович, Музыкальные инструменты, 9.
См. более подробные доказательства в „Věstniku národop.“, 10, 61, 64, 70–72.
Красочную историю их см. у А. Фаминцына, Скоморохи на Руси, СПБ, 1889; Веселовский, Разыскания, VII. Таких византийских скоморохов см. на приведенной выше фреске Софийского храма в Киеве (рис. на стр. 569).
Thietmar, VI, 23 (17).
См. летописное сообщение о договорах Олега и Игоря с греками (Лаврентьевская летопись), а также об Евангелии и Псалтыре, написанных русскими письменами и найденных Константином в Корсуне ок. 863 года (Легенда о Константине, ed. Pastrnek, Dějiny sv. apoštolů, 52, 174). Сюда, очевидно, относится и сообщение Ибн ан-Надима от 987 года о русских письменах, резанных по дереву (Гаркави, указ. соч., 240).
Впервые предполагаемые славянские руны появились на поддельных славянских идолах из Приллвитца (Prillwitz, см. выше, стр. 415), опубликованных в 1771 году. Другой известной подделкой являются два камня из Микоржина в Познани с изображением бога Прова и лошади, а также Краковский медальон с рунами. Подробнее см. у Ягича и новые дополнения в „Živ. st. Slov.“, III, 736.
Jagič, Zur slav. Runenfrage, Archiv f. sl. Philologie, 1881, V, 193. Вопрос о рунах у славян (Энциклопедия славянской филологии, III, 1, 1911). Главными защитниками славянских рун были (наряду со Срезневским, Шафариком, Воцелом, Крашевским, Е. Богуславским и Ганушем) Leciejewski J., Runy I runiczne pomniki słow. (Lvov, 1906) и Piekosiński Fr., Kamienie Mikorzynskie (Krakov, 1896).
Ф.И. Буслаев, Русская хрестоматия, 425; Ягич в „Энциклопедии славянской философии“, III, 25.
Название rabuš загадочно. Раньше оно считалось славянским, но в настоящее время полагают, что оно послужило образцом для венгерского rovaš, хотя и тут объяснение славянских форм с „b“ представляется трудным (см. Jagič, стр. 26, где имеется также литература). На западе России и у соседних финнов и латышей существует подобный рабуш, называемый birka, финск. pirkka, латышек, pirk, известный и в Скандинавии.
О миссии обоих апостолов см. Pastrnek, Dějiny slov. apoštolů Cyrilla a Methoda, Прага, 1902.
Наиболее полный обзор и критическое изложение всего вопроса дал недавно В. Ягич в статье „О письме глаголицей“ в „Энциклопедии славянской филологии“, III, 51 и сл.
Вопрос о возникновении глаголицы спорен. По мнению Ягича, она была очень остроумно составлена на основе греческого курсива из 38 букв так, чтобы могло быть уловлено тонкое различие славянских звуков. Самой древней надписью кириллицей является надпись императора Самуила 993 года (Archiv. f. si. Phil., XXI, 543).
Срезневский, Материалы… I, col. 192.
См. Berneker, Etym. Wörterb. I, 664 (ассир. kunukku — печать). В последнее время об этом писал J. Mikkola в „Mémoires de la Société finno-ougrienne“, 1924, LII, 187.
Сравни, в частности, общие термины для тысяч: в готск. thúsundi, в прасл. tysęśta, в древнепрусск. tûsimtons, в литовск. túkstantis (Schrader, Reallex., 967).
См. „Živ. st. Slov.“, 742, и Janko, Pravěk, 123.
J. Schmidt, Die Urheimat der Indogermanen und das europ. Zahlsystem, Berlin, 1890.
См. выше, стр. 347.
Ягич, Энц. слав, фил., III, 29.
Срезневский, Материалы…, III, 1522.
Schrader, Reallex., 389, 394, 547, 841, 844, 976 и сл.
Janko, Pravěk, 125–126.
Но наряду со словом měsęcь для обозначения месяца на небе у славян употреблялось слово луна.
О славянской номенклатуре месяцев см. главным образом: труд Fr. Miklosich, Die slavischen Monatsnamen, Denkschriften d. Akad., XVII, Wien, 1868. Там же и более старая литература. Важной работой о древнерусском исчислении времени является работа Дм. Прозоровского, О славяно-русском дохрист. счислении времени. Труды VIII арх. съезда, III, 200.
Herbord (II, 17) сообщает, что когда епископ Оттон Бамберский крестил в Щетине, он учил славянский народ „о неделе, субботе, о разделении месяцев и составлении всего христианского года“.
То, что в языческий период не был известен счет на семь дней и неизвестна была неделя — день отдыха, видно из сообщения Герборда о том, что поморянские славяне не могли понять, почему в неделю нельзя работать (Herbord, III, 29).
См. об этом интересный труд: P. Skok, „La semaine slav.“ в „Revue des Études slaves“, V (1925), 14–23, и дополнительное примечание Н. Дурнова там же, VI (1926), 107–108.
Согласно древним легендам о св. Вацлаве (Fontes rer. boh., I, 128, 149, 183) и Христиану (ed. Pekař), 178.
Лаврентьевская летопись под 988 годом. См. A. Wanczura, Charakter pierwszej szkoły kijowskiej Włodzimierza Wielkiego, Lvov, 1913.
Шлецер (Nestor, Russ. Annalen, 1, 33 и сл.) основывался главным образом на начале Киевской летописи, издателем которой он был, где летописец говорит о некоторых русских племенах, что они жили в лесах, как звери (Лаврентьевская летопись, 12). См. также описание чехов у летописца Козьмы Пражского (I, 3), о балтийских славянах у Герборда (III, 30).
Славянские же археологи, в свою очередь, всячески превозносили культуру славян и, для того чтобы иметь реальные основания для этого, начали отождествлять ее с доисторической галыптаттской культурой, что, конечно, совершенно неверно. Так делали, в частности, чешские археологи Вольдржих, Ванкель, Гавелька, Смолик и Елинек.
См., в частности, его последнюю книгу „Kdo byli naši pfědkové“ (Praha, 1921); „Revue des Études slaves“, 1922, 19 и сл.
См. точные примеры в „Živ. st. Slov.“, III, 758.
„Mecklenb. Urkundenbuch“ (Schwerin, 1863), I, 35.
См. примеры в „Živ. st. Slov.“, III, 759 и сл.
См. примеры 1, стр. (например, „Vita Caroli mon. Sangall.“, II, 12; Widukind, I, 35,II, 20, III, 52, 55; Saxo Gramm. (ed. Holder), 150, 151, 278, 279; Const. Porph., De adm. imp., 30; Kosmas, I, 40; Лаврентьевская летопись под 941 годом.
Herbord, III, 30; Mašudî (Гаркави, указ. соч., 140).
Maurik., Strat., XI, 5; Лаврентьевская летопись под 862 годом.
Это было до борьбы с германцами.
Maurik., Strat., XI, 5. Leon, Tact., XVIII.
Adam Brem., II, 19; Helmold, I, 2; Procop., III, 14.
Helmold, II, 12.
Maurik., Leon, I. c.; Helmold, II, 12. Легенда о св. Вацлаве (ed. Pastrnek), 60; Поучение Мономаха (Bielowski, Mon. Pol. Hist., I, 871); Ebbo, III, 7; Herbord, II, 41. Слав. гости имеет, так же как немецкое gast, другое значение, чем лат. hostis (см. выше стр. 353).
Vidukind, II, 20.
Maurik., Leon, I. с.; Thietmar, IX, 3. См. Бонифаций в послании к Этибальду (Jaffè, Monum. Mogunt., 172). См. выше, стр. 208–209.
Vidukind, II, 20. См. Saxo (ed. Holder), 571. В Man., II, 339, при упоминании о Видукинде говорится о жестокости славян. Очевидно, по ошибке.
Helmold, I, 25. См. также I, 34.
Procop., III, 14, 22; Maurik и Leon, I. с.; Al-Bekrî, Ибрагим Ибн-Якуб (Charmoy, Relation, 353), Ибрагим (ed. Westberg), 58; Adam. Brem., II, 18; III, 21, IV, 18; Vita Adalberti auct. Canapario, стр. I; Herbord, II, I; Thietmar, VII, 44; Saxo Gram. (ed. Holder), 604; Tougard, Histoire profane, 87, 93, 105.
Theoph., IV, 2; Theoph. (ed. Boor), 268.
Tac., Germ., 14; Plut., Aemilius Paulus, 12.
См. П. Шафарик, Славянские древности, I, 25 и сл.
Примечание чешской редакции. Л. Нидерле в конце рукописи II тома своего „Руководства“ сделал примечание, что он закончил свой труд 29 июля 1924 года и проверил его 2 февраля 1925 года. К этому можно добавить, что текст обоих томов „Руководства“ совпадает с рукописью Нидерле. Поэтому, например, часть, посвященная славянским курганам и погребальным обрядам, подробнее изложена, чем в „Manuel“. Конечно, принимались во внимание дополнения, сделанные во французском переводе, но только в тех случаях, когда было очевидно, что речь идет о дополнениях, внесенных автором при корректуре гранок. Вообще же эти мелкие дополнения касаются прежде всего данных об источниках. На случай несовпадения оригинала с переводом везде обращалось внимание.