Характерно, что критика Патриарха Николаем подтверждалась информацией А. Осипова, который писал об Алексии: «Его идеал – XVI век, расцвет монастырей, покровительство монахам на всех административных постах, пышность обрядов, восточно–византийская сложность церемоний и т.д.» [281] Но Куроедов встал на сторону Патриарха, так как Николай уже был назначен «крайним» за конфликт государства и Церкви.
15 сентября Алексий рассказал Куроедову о трудностях с Николаем: «Лучше я уйду на покой, — заявил Николай патриарху, — чем поеду в Ленинград или какую–либо другую епархию». «Митрополит видимо решил, — сказал Алексий, — идти во банк»[282]. Тогда Куроедов пересказал Патриарху свою беседу с Николаем. «Алексий был крайне возмущен двурушническим поведением Николая, он неоднократно восклицал: «Какой лгун, какой нахал!» «Никогда не было, — заявил патриарх, — чтобы митрополит уговаривал меня не ставить определенные церковные вопросы перед правительством. Наоборот, он сам всегда обострял эти вопросы и торопил меня с их решением… Я сорок лет работал с Николаем, но у меня никогда не было с ним внутренней близости. Все знают, что он карьерист – он спит и видит, когда он будет патриархом. У меня с ним были хорошими только внешние отношения, он как был западником, так западником и остается»[283].
В тот же день Патриарх поставил митрополита перед выбором – или отъезд в Ленинград, или уход на покой. 16 сентября Николай был отправлен на покой. 13 декабря он скончался. На похоронах митрополита присутствовал экзарх Западной Европы Антоний, которого «поразило не сочувственное, а иногда даже враждебное отношение к покойному со стороны собравшихся на похороны архиереев и духовенства. Никто не сказал о нем доброго слова. Даже если допустить здесь некоторое «приспособленчество» к обстановке, несомненно, что митрополит Николай не был популярен среди своих собратий, особенно архиереев. Его не любили за недоступность, нежелание поддерживать человеческие отношения. Особенно не любил он, когда к нему обращались его старые друзья. «С тех пор как я стал архиереем, я порвал все личные отношения», — говорил он»[284].
На падение Николая часть церковного руководства смотрела с почти нескрываемым удовольствием. Пока власть благоволила ему, Николай сумел своим поведением приобрести себе множество недругов среди иерархов и сотрудников. Преемник Николая епископ Никодим обвинял его в «культе личности»: под руководством Николая «Журнал Московской Патриархии» постоянно восхвалял митрополита и посвящал ему больше материалов, чем Патриарху[285].
Одновременно с давлением на Патриархию власти натравили на Церковь комсомол. На Пасху 1960 г. в ряде городов (Киев, Рига, Таллин) республиканские комсомольские организации организовали провокации в храмах, закончившиеся потасовками. Но РПЦ еще раз подтвердила свою устойчивость – на Пасху 1960 г. в церквях собралось больше прихожан, чем в 1959 г.[286] Более того, советские люди толпами ходили со свечами и на прилегающих к переполненным церквям улицах.
Пик противостояния Церкви и государства в 1960–1961 гг. длился недолго – РПЦ пошла на уступки, а государство не стало развивать инициативу за пределы, намеченные январским постановлением 1960 г.
Весной 1960 г. Синод разослал предложения по внесению поправок в «Положение об управлении русской Православной Церковью»[287]. Только 16 января 1961 г., когда основные позиции были согласованы, вышло постановление Совета министров «Об усилении контроля за деятельностью церкви».
Церковная реформа предполагала «отстранение духовенства от административных, финансово–хозяйственных дел в религиозных объединениях», передачу этих дел органам, выбранным из числа верующих, «перекрытие всех каналов благотворительной деятельности церкви», «ликвидацию льгот для церковнослужителей в отношении подоходного налога, обложение их как некооперированных кустарей, прекращение государственного социального обслуживания гражданского персонала церкви, снятие профсоюзного обслуживания», перевод служителей культа на твердые оклады, «ограждение детей от влияния религии»[288].
18 апреля 1961 г. Синод утвердил поправки к Положению об управлении 18 июля в день памяти Сергия Радонежского в Троице–Сергиевой Лавре состоялся Архиерейский собор, который по докладу митрополита Пимена (Извекова) принял согласованные с государством поправки к «Положению об управлении Русской Православной Церкви». Священники и клирики устранялись от участия в приходских собраниях и приходских советах, занимавшихся хозяйственными делами. Реальная власть передавалась избранной приходским собранием тройке (староста, его заместитель и казначей).
Четырех строптивых архиепископов, которые могли выступить с протестами, не пригласили на Собор, а все же явившегося Ермогена не допустили к заседаниям.
Патриарх Алексий так обосновал перемены: «Умный настоятель, благоговейный совершитель богослужений и, что весьма важно, человек безукоризненной жизни, всегда сумеет сохранить свой авторитет в приходе. И будет прислушиваться к его мнению, а он будет спокоен, что заботы хозяйственные уже не лежат на нем и что он может всецело отдаться духовному руководству своих пасомых»[289].
После принятия актов 1961 г. через церковные советы проведено увольнение строптивых священников в тех регионах, где их защищали архиепископы. Но поскольку государственных репрессий против этих священников обычно не следовало, они затем находили место в новых приходах.
Собор 1961 г. расширил состав священного Синода, в него вошли митрополиты Пимен (Извеков) и Никодим (Ротов), сменивший Николая на посту главы Отдела внешних церковных сношений.
В 60–е гг. стала усиливаться тенденция, противостоящая консерватизму Алексия с полу–обновленческих позиций, опирающихся на наследие Патриарха Сергия. Лидером этого течения в 60–70–е гг. как раз и стал митрополит Никодим. Архиепископ Василий рассказывает: «Нам пришлось лететь вместе на том же самолете из Афин до Брюсселя после окончания Родосского Совещания. По дороге он разговорился и начал рассказывать о Патриархе Алексии, вернее, жаловаться на трудности с ним: «Мы все жалеем, что патриарх Сергий так скоро умер. Если бы он прожил дольше, он многого бы добился для Церкви. А Патриарх Алексий — робкий и равнодушный человек, он аристократ и барин, а поэтому смотрит на Церковь, как на свою вотчину. Он считает, что может в ней распоряжаться, как ему вздумается. К архиереям он относится свысока, чуждается их, считает невеждами. Странная вещь, сам же их выбрал, сам их рукоположил, а теперь чуждается их. Свои аристократические связи ставит выше церковных отношений»[290].
Эти слова перекликаются с информацией А. Осипова – такое мнение было широко распространенным. Любопытный штрих – Никодим был диссертантом Осипова[291]. При том, что Осипов до 1959 г. скрывал свои антиклерикальные, а затем и атеистические взгляды, но его инакомыслие было заметным, и высказываемое в умеренной форме, не вызывало отторжения архимандрита Никодима.
Н. Митрохин связывает кадровые перемены времен Хрущева с надеждами партии и правительства «задушить Церковь». «Для этого Совет по делам РПЦ подобрал из молодых, перспективных и, как казалось, просоветски настроенных священников несколько десятков кандидатур, которых решениями Священного Синода в 1959–1962 гг. сделали епископами»[292]. Это утверждение выглядит несколько натянутым. Во–первых, «несколько десятков» — это 20 (для сравнения – в 1965–1967 гг., уже при Брежневе, было хиротонисано 19 епископов). Во–вторых, если «инфильтрация» «крестников Никиты Сергеевича», как назвал их Н. Митрохин, ставила целью установление контроля над РПЦ и даже ее ликвидацию, то непонятно, почему их так легко одобрил «неподконтрольный» прежде Синод. Если Синод и прежде был подконтролен, то хиротонисание «крестников» ничего не меняло. Напомним также, что до 1961 г. Совет возглавлял сторонник компромисса КПСС и РПЦ Г. Карпов. Но и после его отставки кадровый вопрос оставался плодом компромисса – Алексий выдвигал предложения, а Совет и партийные инстанции давали санкцию. Скажем, после отставки митрополита Николая на его место Патриарх предложил митрополита Ленинградского Питирима. В. Куроедов предложил поддержать эту кандидатуру, так как митрополит «правильно понимает политику нашего государства»[293]. Алексий жаловался на то, что государство вмешивается в процесс назначения иерархов, но на практике инициатива в кадровом вопросе принадлежала все же ему, а государство следило, чтобы не усилились позиции строптивых церковных деятелей.
Так что версия шпионской спецоперации по внедрению агентов в руководство РПЦ плохо вяжется с известными фактами. В том числе и теми, которые приводит сам Н. Митрохин[294]. Епископы «призыва» 1959–1962 гг. были лояльны Советскому государству, но они не были его агентами и жили идейной жизнью, далекой от марксизма–ленинизма. Их кандидатуры были утверждены путем согласования всех заинтересованных сторон – и Совета, и иерархии РПЦ, где первейшее слово принадлежало Патриарху.
Возглавив Отдел внешних сношений, Никодим проявил себя как умелый дипломат. Он добился от собратьев по православию из других стран согласия не вносить в совместные документы задачу борьбу с атеизмом, а католикам, от которых это было бессмысленно требовать, говорил, что делегация РПЦ может присутствовать в качестве гостей на II Ватиканском соборе, даже если там будут критиковать атеизм: «против этого мы совсем не возражаем, наоборот. Нам только важно, чтобы Собор не провозгласил крестового похода против коммунизма и советской власти»[295]. И то, и другое было полезно для внешнеполитических интересов СССР.
В то же время Никодим прилагал большие усилия, чтобы ослабить давление на Церковь, не вступая в открытый конфликт с государством. Так, чтобы прекратить нападки на Ленинградскую духовную академию, он подключил ее к внешнеполитической работе.
С усилением сергианцев связаны и изменения в идеологии части руководства РПЦ. Более заметно в их выступлениях и проповедях стало унаследованное от обновленчества (к которому в 20–е гг. был причастен и будущий патриарх Сергий) «Октябрьское богословие» — проведение параллелей между заветами Христа и социалистическими идеями. «Правда, подобные взгляды вызывали неприятие у многих священнослужителей, и в 1970–е гг., когда волна гонений схлынула, процесс такой «модернизации» по существу прекратился»[296], — комментирует М.В. Шкаровский. Эта увязка полевения и «гонений» не точна – архиепископ Василий (Кривошеин) с недовольством пишет об «Октябрьском христианстве» на Соборе 1971 г. Проводником этой тенденции был митрополит Никодим, деятельность которого продолжалась и в 70–е гг.[297]
В докладе митрополита Никодима, посвященного юбилею Собора 1917–1918 гг., критиковались антисоветские выступления священников в первые годы советской власти как «ошибки и заблуждения, обусловленные духовной связью его участников со старым миром»[298]. Этот взгляд нашел отражение и в речах Патриарха, составленных не без влияния Никодима и других сергианцев. В своем послании, посвященном пятидесятилетию Октябрьской революции, патриарх Алексий I говорил о присутствии в ней «начинаний, созвучных евангельским идеалам»[299]. Эту точку зрения поддерживал в своих выступлениях и будущий Патриарх митрополит Пимен.
Были возможны и более радикальные мнения в духе «теологии освобождения». Так, архиепископ Львовский Николай заявил на одной из международных конференций: «истинный последователь Евангелия должен в настоящее время взять в руки автомат и бороться вместе с повстанцами против фашистов и капиталистов»[300].
Церковь была одним из полей, на котором разыгрывалась борьба идей, развернувшаяся в советском обществе. Антитрадиционалистские заявления Никодима были продиктованы не только его лояльностью власти, но и собственной позицией в вековом внутрицерковном конфликте между новаторами и традиционалистами.
В то же время, Никодим прекрасно осознавал противоречие православного мировоззрения и основ коммунистического режима. В этом отношении характерно его объяснение большей свободы Церкви в Югославии, чем в СССР: «Те, кто делает такое сравнение, упускают из виду основное различие между Югославией и Россией. В Югославии Православие — это, прежде всего, быт, национальная традиция, ничем не угрожающая властям, а потому она и терпит такое Православие. А у нас — это вера, идеология, мировоззрение, исповедничество даже, отвергающее самые основы строя. Власть наша видит здесь опасность для себя и потому более жестко относится к Церкви»[301]. «Диалог между марксизмом и христианством он отвергал, считал его нечестным взаимным обманом. Об этом он открыто говорил на Пятой ассамблее Всемирного Совета Церквей в Упсале в 1968 году и во многих других местах на Западе. Нужно сказать, что держаться так твердо такой позиции ему было не трудно. Помогало то обстоятельство, что и советская власть настроена тоже против всякого диалога между марксистами и христианами»[302]. Советскому государству нужен был заповедник, а не активное общественное движение в лице РПЦ.
Установив новые рамки отношений с РПЦ, власти принялись решительно загонять в них Церковь.
В 1961 г. была проведена ревизия церковного имущества, и государство отбирало все, что не было полностью оформлено. С 1962 г. духовенство было переведено на твердые оклады, а кто получал деньги непосредственно от верующих – снимался с регистрации. Против упорствующих могли применить и уголовные репрессии. Но власти и здесь предпочитали начать с профилактики: «Более того, когда против кого–нибудь имеется обвинение, что он скрывает свои доходы, его никогда сразу не предают суду, но вызывают сначала к фининспектору на объяснение, и если обвинение оказывается правильным, дают возможность в известный срок уплатить требуемую сумму и только в случае отказа привлекают к суду»[303], – говорил митрополит Николай архиепископу Василию.
Но те иерархи, которые продолжали заниматься хозяйственными делами, могли оказаться в заключении за хозяйственные преступления, особенно, если к ним были другие претензии (был осужден архиепископ Казанский Иов).
Государство осуществляло переучет приходов, выявление малоиспользуемых, «затухающих» приходов. Пресекалась материальная помощь таким приходам из центра. Не удавалось сохранить приходы, не пользовавшиеся популярностью у прихожан или расположенные в местностях с небольшим количеством верующих. Эти меры продолжали проводиться и после отставки Хрущева.
Была введена регистрация треб – верующие попадали «под колпак» государственных органов, и у них начинались неприятности на работе. Правда, выполнить это решение полностью оказалось уже невозможно — требы продолжались и без регистрации, и со второй половины 60–х гг. государственный контроль за регистрацией ослаб.
Верующие сопротивлялись и попытке отделить Церковь от воспитания детей. Дружинники пытались не пускать детей в церкви, что то и дело приводило к потасовкам, а то и небольшим волнениям.
Количество жалоб на самоуправство властей со стороны верующих в 1961–1962 гг. возросло вдвое – и это были открытые протесты, не говоря уж о латентном недовольстве. В некоторых местностях «плановое» сокращение числа церквей приводило к массовым волнениям, в которых принимали участие сотни, а то и тысячи людей — в Киеве, Клинцах Брянской области, Ново–Збруевке Херсонской области.
Но компромисс 1961 г. привел к постепенному спаду антирелигиозной кампании. Симптомом нормализации стало награждение Алексия орденом Трудового Красного знамени за миротворческую деятельность 8 ноября 1962 г. За первые 8,5 месяца 1963 г. было снято с регистрации 310 храмов – в 4 раза меньше, чем до октября 1962 г.[304] Это была уже заметная «оттепель» в отношениях государства и РПЦ. Буря стала стихать.
Но это не значит, что отношения полностью нормализовались. В 1963 г. была закрыта Киево–Печерская Лавра. Почаевская устояла, но число монахов сократилось в несколько раз. Руководство УССР надеялось добиться закрытия Лавры, монахов подвергали психиатрическому освидетельствованию, разгоняли паломников – но их становилось все больше.
Число монастырей сократилось с 47 до 16 – в новых экономических условиях небольшие монастыри просто не могли выжить. Число монахов сократилось в два раза (то есть меньше, чем количество монастырей). В 1964 г. впервые с 30–х гг. в Москве был снесен храм – Малого Преображения.
Притеснения РПЦ были сильнее, чем других конфессий. В 1958–1964 гг. было закрыто 5863 православных прихода (большинство в 1960–1962 гг.) и 865 общин иных конфессий. В итоге число последних достигло 60% от числа православных. При этом наступление против РПЦ способствовало росту сектантства, о чем партийные органы предупреждали уполномоченные по делам РПЦ[305].
Особенно тяжело атеистическим агитаторам приходилось при столкновении с баптистами. Их методы пропаганды были хорошо продуманы[306]. Партийные агитаторы отмечали, что баптисты втягивают новых людей в свое вероисповедание «по случаю какого–нибудь горя»[307]. Секретарь сталинского райкома Хабаровска Безуглова рассказывала: «Баптисты работали по своей методе «поговори с каждым»… Я как–то разговаривала с одной женщиной, у нее было несчастье, в семье пил муж, баптисты на него как–то повлияли, и он перестал пить»[308]. Вот беда–то для партработников – баптисты могут так повлиять, а коммунистические пропагандисты – не могут. «А эта женщина решила, что это бог спас, бог оздоровил обстановку в семье, и она и дочь втянула туда, и сына втянула. Она верит в это довольно основательно. Разубедить семью такую очень трудно»[309]. Может, прежде чем разубеждать, попробовать с алкоголизма начать?
Чтобы как–то остановить рост баптизма, приходилось даже соглашаться на публичные диспуты с ними. Чтобы победить, партийные агитаторы собирали большой численный перевес – треть верующих, две трети – сторонники атеизма. В этих условиях можно было устроить пресвитеру обструкцию, «пришибить на трибуне», да еще вывалить на него личный компромат[310].
Не лучше было и с католичеством. Ватикан назначает священников, «враждебно настроенных к Советской власти», — докладывали в отдел пропаганды и агитации ЦК. А где найти других, если кадры католического клира из числа советских граждан почти поголовно отсидели в лагерях, а еще недавно были гражданами других государств – к западу от границы СССР 1939 года[311]. Большим успехом считалось, что в ходе антирелигиозной кампании в Литве в 1958–1959 г. заключение браков в костелах Каунаса сократилось на треть[312]. Но ведь две трети остались.
«Времена хрущевской оттепели обернулись для представителей различных конфессий лютым морозом»[313], — пишет авторитетный исследователь церковной истории М.В. Шкаровский. Но приведенный им материал не подтверждает этого приговора. Если то, что происходило в 1960–1963 гг. – «лютый мороз», то что тогда – события 20–30–х гг. Искусственно трагедизируя ситуацию времен Хрущева, авторы девальвируют само понятие «гонений», уравнивают «мороз» и «похолодание», действительную трагедию довоенного периода с куда более мягким конфликтом начала 60–х гг.
Чтобы дополнительно драматизировать историю конфликта РПЦ и советского государства в 60–е гг., М.В. Шкаровский сообщает: «Активной деятельности Московской патриархии на международной арене, развернутой в 1962–1963 гг. митр. Никодимом, оказалось недостаточно, чтобы предотвратить последнее, но, вероятно, самое ожесточенное наступление на Церковь в СССР»[314]. Итак, после постепенной нормализации отношений РПЦ и государства в 1962 г. пришла новая волна гонений – еще сильнее, чем притеснения 1958 и 1960–1961 гг. С содроганием ждем подробностей. Но историк Церкви сообщает лишь о продолжении прежней политики – о контроле за тем, чтобы священники не брали денег у прихожан в собственный карман, чтобы церковные здания правильно оценивались, о планах «усиления атеистической пропаганды». Руководитель идеологической работы Л. Ильичев продолжал мечтать о преодолении религии ко времени построения коммунизма, но он же предостерегал «перегибщиков»: «Видимо, надо найти способ, чтобы не допускать произвола»[315]. Это был новый этап свертывания притеснений – нужно было окончательно ввести процесс в плановые рамки, затормозив разгулявшуюся местную инициативу.
Иерархи приняли эти правила игры. Митрополит Никодим говорил архиепископу Василию в частном разговоре (дело происходило за рубежом): «Я знаю, — сказал он, — что у вас на Западе сложилось убеждение, что в Советском Союзе происходит гонение на Церковь. (А это было как раз во времена хрущевского правления и всяческого гонения, когда церкви закрывались тысячами. — А.В.) На самом деле это не так! Неправильно говорить о закрытии приходов. То, что происходит, нужно назвать словом «перераспределение» или укрупнение самих приходов ради пользы церковной жизни. Например, бывает, что иногда в сравнительно небольшой местности действуют две церкви, одна рядом с другой на расстоянии нескольких сот метров. Это нецелесообразно! Одна церковь даже мешает другой, поэтому мы объединяем оба прихода, и потому приходится закрывать один из храмов. Бывает, что где–нибудь в сельской местности действует храм, а прихожан и верующих очень мало, они не могут ни содержать духовенство, ни ремонтировать храм, и даже сами просят его закрыть.
То же самое происходит и с семинариями. Некоторые из них, как Вы, наверное, знаете, закрылись, но это потому, что в них не поступало достаточное количество семинаристов, они пустовали. После войны был процесс, когда был большой недостаток в духовенстве, тогда открыли много семинарий… ну, а сейчас духовенства много, нет необходимости в стольких семинариях…»[316]
Позднее, уже в брежневскую эпоху, когда ситуация стала спокойнее, Никодим вспоминал: «Часто обвиняют архиереев в том, что они не противятся закрытию церквей, — продолжал он рассуждать, — но возможности архиереев в этом вопросе очень ограничены, больше зависит от верующих, от их активности. А ее часто нету. Вот, например, когда я был архиепископом в Ярославской епархии, там тоже началось закрытие церквей, и верующие стали обращаться ко мне за помощью. Я им говорю: «Подайте прошение, что вы хотите сохранить храм, соберите побольше подписей, и тогда я смогу лучше вам помочь». И что ж Вы думаете? Мнутся, жмутся, отнекиваются, и, в конце концов, ни один не подписывает, боятся»[317]. Где не боялись, там власть отступала и сохраняла храм.
КПСС все время принимала планы «усиления», но после 1961 г. все уже было усилено, и всем гражданам СССР уже успели сообщить, что «Бога нет», и почему это так. М.В. Шкаровский не привел фактов каких–то новых, «самых ожесточенных» преследований верующих, отличающихся от предыдущего «фона». Как и обещал В. Куроедов, государство не намеревалось сокрушать Церковь, но ужесточило соблюдение финансовой дисциплины и вело «плановое сокращение» числа церквей и монастырей до числа, необходимого по мнению Совета для достаточного «удовлетворения религиозных потребностей верующих» — как будто речь шла о вредной привычке, вроде употребления алкоголя. Пить будут, но лучше бы поменьше.
Весной 1964 г. по линии Совета по делам РПЦ развернулась борьба против перегибов в антирелигиозной работе. Преодоление перегибов поддержал и начальник 5–го управления КГБ Ф. Бобков[318].
В условиях «оттепели» и тем более «застоя» борьба течений уже не велась на уничтожение, и хрущевское «гонение» на практике не угрожало Церкви, что бы ни говорил сам первый секретарь. Как коммунист, Хрущев надеялся на то, что когда–нибудь успехи науки победят религиозные предрассудки. Но не найдено доказательств того, что он стремился достичь такого результата насилием, разрушением церковной инфраструктуры. Православный историк В. Цыпин справедливо указывает, что «решительное отличие хрущевских гонений от тех, которые обрушились на Церковь в 20–е и 30–е гг., заключались, однако, в том, что они прошли без кровопролития и почти без арестов»[319].
После отставки Хрущева его наследники сочли положение Церкви в обществе оптимальным, и в отношениях РПЦ с государством установился мир и сотрудничество.
В январе 1965 г. было принято постановление президиума Верховного совета СССР «О некоторых фактах нарушения социалистической законности в отношении верующих».
Это не мешало властям по–прежнему сокращать количество храмов. Ведь экономические трудности сохранялись – чтобы получить имущество, необходимое для любых хозяйственных работ, нужно было договариваться с хозяйственными руководителями, и часто – на полулегальных основаниях. Это умели не все старосты и священники. Тем более, что старосты могли оказаться и прямыми ставленниками местных органов власти, стремящихся избавиться от прихода на своей территории. Однако если местная инициатива подобного рода была возможной, то аппарат ЦК уже стоял на страже достигнутого равновесия. Так, во время вспышки холеры 1970 г., митрополит Пимен издал указ, ограничивающий применение ряда ритуалов (вероятно, под давлением Совета по делам религий), в ЦК это было признано неправильным: «Вы заставили написать подобное распоряжение самого митрополита Пимена. Он ведь верующий и добровольно такого указа подписать не может. Вот теперь будут обвинять нас, что мы совершаем насилие над Церковью»[320]. В некоторых регионах удавалось открывать новые приходы[321].