- Да, да, он больше всех заслуживает наказания!..
- Многие в нижнем городе недовольны, говорят, что они стали бедны из-за несправедливостей шихванов и раисов, что мы забрали себе слишком много власти, а они стали бесправны! - выкрикнул Обадий жалобным голосом. - Нельзя допустить, о светоч мудрости, чтобы бедняки возмущались! Когда они возмущаются, то не хотят работать, и мы, знатные, терпим большие убытки!..
Шахрабаз слушал, неприятно пораженный. О черни он думал меньше всего. Во дворце были рабы и слуги, но ими распоряжался дворецкий, араб Мансур, который молчаливо стоял за спиной филаншаха. Правда, несколько слуг он отличал от остальных, потому что они иногда выполняли его личные тайные поручения. Шахрабазу случалось проезжать по нижнему городу и видеть жизнь черни. Чернь копошилась в закопченных кузнях, грязных гончарнях, жарких, задымленных стеклодувнях, крохотных двориках хижин, изготавливала, строила, пахала, сеяла с раннего утра и до позднего вечера, чем-то кормилась, не испытывая радостей, не наслаждаясь жизнью, но даже если смысл ее жизни сводился единственно к тому, чтобы трудиться и плодиться, то чернь должна быть признательна правителю и знатным, ибо город обязан процветанием единственно их неусыпным заботам. Но оказывается, чернь способна возмущаться! Платить неблагодарностью за заботу! Куда смотрят стражи порядка?
- Начальник стражей порядка сейчас в нижнем городе... - понимающе склонился к Шахрабазу дворецкий. - Послать за ним, о великий?
- Да, да! Пусть немедленно схватит Мариона, Золтана, Бурджана. До суда Справедливости - в зиндан!
Мансур махнул рукой стоявшему невдалеке от возвышения малозаметному человечку в грубом кафтане и войлочном колпаке простолюдина, и тот, робко пробравшись меж нарядно одетых знатных, приблизившись, склонился в глубоком поклоне.
И в это время Бусснар, отличающийся грубым неповоротливым умом, прогремел на весь приемный зал:
- Единственно тревога о благополучии в городе заставляет меня сказать: о филаншах, не соверши необдуманного! Эти трое лучшие воины города. Народ поднимет восстание, если они будут схвачены!
Шахрабаз замер в кресле. Самые изощренные доводы были бы куда более убедительны, чем этот тяжеловесный, как сам Бусснар, довод. Восстание что это такое, Шахрабаз знал. В нижнем городе три тысячи восемьсот девяносто шесть домов, выплачивающих налог "с дыма очага", бесчисленные узкие улочки, переулки, черные дыры гончарен, кузниц, множество других мастерских, откуда однажды послышится гул яростных голосов, замелькают огни факелов, свирепые лица черни... В молодости Шахрабаз, будучи командующим конницей провинции, подавлял восстание албан против персов. Прада, восстание тогда возглавляли знатные, многие из которых не без помощи Шахрабаза впоследствии лишились безрассудных голов.
- Кто из троих самый опасный? - спросил, ни на кого не глядя, Шахрабаз.
- Марион! - воскликнул Уррумчи.
- Марион! - подтвердил Обадий, приглаживая бороду.
- Мира вам, благодеятельные, идите спокойно по домам. Небо удовлетворит ваши чаяния, - устало произнес филаншах. Он уже кое-что слышал о Марионе. Воин, пользующийся любовью черни, опасен для правителя, а если он еще и благороден, храбр, умен - опасен многократно. Неповоротливый Бусснар опять проявил смекалку. Невозможно открыто, не вызвав гнева черни, уничтожить Мариона. Ну что ж, надо обдумать, какую ловушку приготовить ему. Во всяком случае, Мариону более не быть героем.
Негромкий голос дворецкого Мансура прервал размышления Филаншаха.
- Мой господин, осведомитель ждет, чтобы сообщить нечто чрезвычайно важное...
Последним покинул зал лекарь Иехуду, пятясь и кланяясь. Остались Шахрабаз, Мансур, два неподвижных, напоминающих статуи, телохранителя и осведомитель в одежде простолюдина, но это было то же самое, как если бы филаншах беседовал с осведомителем с глазу на глаз. И тем не менее юркий человечек, блестя из-под низко надвинутого колпака смышлеными всевидящими глазками, привычным шепотом, как бы говоря на ухо, произнес:
- О всемилостливейший! Бессчетно и бессчетно припадает слуга к стопам вашим! Доношу: сегодня раб хазарин Рогай уронил со стены камень весом почти в восемь шекелей [шекель - мера веса, равная примерно 0,5 кг] на ногу надсмотрщику Дах-Гаде. Повелением перса Махадия раб Рогай наказан тридцатью ударами кнута и посажен в зиндан...
- Ты узнал, почему Махадий не велел отрубить рабу руку?
- Да, о повелитель, Махадий сослался на то, что раб этот чрезвычайно ценный работник.
- Продолжай.
- В нижнем городе произошли три ссоры, дарг и два лега подрались с гаргарами, обвиняя пришлых в своих несчастьях...
И так как Шахрабаз промолчал, осведомитель продолжил:
- В город на двухдневный постой пришел караван ширванского купца, возвратившийся из Семендер. Вместе с караваном прибыл странный монах-христианин...
9. ГЕРО
Он встретил свою шестнадцатую весну, но еще не прошел обряда посвящения. Хоть и Бусснар, и Меджуд, и Золтан считали, что взрослым юношу делает умение владеть оружием, отец не спешил с посвящением, говоря, что и заточенный меч окажется тупым, коль не остра мысль хозяина его. Геро терпеливо ждал своего часа. Он гибок, ловок, силен, и нет в Нижнем городе юноши, который смог бы побороть его. Геро очень похож на свою сестру, красавицу Витилию. Брат и сестра чернокудры, черноглазы, одинаково гордо держат головы, словно они - дети важного хармакара. Но лицо пятнадцатилетней Витилии нежно и бело, отчего брови ее кажутся нарисованными угольком, а Геро же от загара почти черен, потому что все теплое время проводит в одной набедренной повязке под солнцем. Вот уже третью весну он пасет отару овец богатого перекупщика Обадия, получая за это в неделю три круглые лепешки величиной с детский игрушечный щит, небольшую головку овечьего сыра и чеснока сколько уместит пригоршня.
Раба посылать с отарой опасно: может сбежать, а муздвара - слишком накладно: не за что ему тогда платить поденную плату. Пастухи, пасущие общее стадо, потребовали от Обадия восемь лепешек, две большие головки сыра и горячий ужин раз в неделю. Обадий заплакал, закричал, что его хотят разорить, и, явившись в гости к Мариону, долго жаловался на людскую скаредность. А потом предложил, чтобы Геро пас его овец.
- Чем я прогневал великого Уркациллу? - воскликнул он, и его толстые щеки дрожали от обиды. - Почему он не дал мне детей? О горе мне, о горе! Клянусь, Геро будет мне вместо сына! Я осчастливлю его! Марион, я выручил тебя из страшной беды, спас детей твоих! Но теперь терплю страшные убытки, купив Рогая. Я не знаю, что делать: или продать Рогая в Ширване на невольническом рынке, чтобы вернуть деньги, или отдать его персу Махадию на строительство поперечной...
- Отец, ты слышишь, домисто Обадий хочет продать Рогая в Ширване! закричал Геро.
- Да, да, мальчик, а что остается делать? Мне нечем платить пастухам. О горе мне, Рогая могут увезти даже в Дамаск! Это так далеко, так далеко... Но что остается делать?
- Отец, я согласен пасти его овец! - вскрикнул Геро.
- Но, Геро, ты еще мал, - нерешительно возразил Марион. Геро, ни слова не говоря, поднялся с камня, на котором сидел, наклонился и легко вскинул камень, равный собственному весу, над головой, подержал, улыбаясь, легко опустил и так же молча уселся, ровно и глубоко дыша. Действия его были настолько решительны, что Обадий хлопнул себя от удивления по бедрам и, подняв глаза к небу, слезно вопросил, почему у него нет сына, хотя он и содержит трех жен.
Теперь вечером последнего дня недели Обадий, пересчитав овец, выносит мальчику его плату и всякий раз, указывая на головку сыра, жалобно закатывая глаза, произносит:
- Ах, только из уважения к Мариону я дал тебе вот это... только из уважения... я ведь говорил, что непременно осчастливлю тебя! Будь благодарен, мальчик, будь благодарен, что на свете встречаются еще добрые люди, как я, может быть, я самый-самый добрый на весь Дербент! Когда я умру - о небо, не допусти этого - кто поможет тебе?
Геро всегда вежливо и молча выслушивал его, с молоком матери впитав, что почитание старших - непреложно. И только сегодня вечером, когда Обадий, прощаясь с головкой сыра, опять залился слезами, он не вытерпел и вежливо спросил:
- Домисто Обадий, почему вы так часто плачете?
- От радости, мой мальчик, от радости, что еще раз довелось осчастливить тебя! Неужели это так трудно понять?
- А почему вы тогда не осчастливите, домисто, Т-Мура, Шахруха...
- Что, что, что? - торопливо забормотал перекупщик, моргая мгновенно высохшими глазами.
- ...А еще в нижнем городе говорят, что вы покупаете у купцов, пришедших издалека, товар по дешевой цене, а когда они уходят, продаете его в три раза дороже...
- Но ведь у меня расходы, мой мальчик. Нельзя верить слухам, их обычно распространяют нехорошие люди, ох, какие бывают завистливые...
- Такие же расходы, как и у купцов, караваны которых идут месяцами? не выдержав столь явной лжи, перебил перекупщика Геро. Отец часто напоминает, что тот лег, который не почитает старших - скверный лег, но как же можно уважать того старшего, который постоянно лжет и притворствует?
Воспользовавшись тем, что Обадий только молча хлопал волосатым ртом, не зная что сказать - лицо его медленно наливалось сизой кровью, - Геро, не попрощавшись, с достоинством вышел.
Когда он прибежал домой и отворил калитку, каким уютным показался ему дворик! Громадный ствол платана занимал чуть ли не половину крохотного пространства, а крона его была так велика и густа, что даже в самые жаркие дни и дворик, и дом с плоской крышей скрывались в прохладной тени. Дерево могуче и вольно раскинуло свои толстые ветви, накрыв ими двор, и если глянуть вверх - над головой везде непроницаемая зеленая крыша.
Уже стемнело. Ярко пылал огонь в летнем очаге. Возле него хлопотала мать в длинном широком платье, какие носят замужние албанки, в белом, сползшем на плечи платке. Придерживая одной рукой платок, она длинной деревянной ложкой помешивала в закопченном горшке. Лицо матери ярко озарялось пламенем, казалось румяным, молодым, между нижними ветвями и крышей дома виднелась полоска тускнеющего неба, и там сейчас ярко горела большая зеленая звезда. Листва, освещенная снизу пламенем, казалась такой же черной, как выбившиеся из-под платка волосы матери.
Отец был не один. Он и высокий голубоглазый славянин Микаэль сидели на теплых, нагретых за день камнях у очага и неторопливо беседовали. Широкое лицо отца было задумчиво и хмуро.
Геро положил на лавочку возле матери лепешки, сыр, мимоходом прижался к ее теплой руке, снял с себя лук, колчан со стрелами, кинжал, которые всегда носил, выходя за город, и, торопливо подбежав к сидящим мужчинам, прижав руки к груди, степенно поклонился, потом, все-таки не выдержав, бросился к отцу, обнял его, потом любимого домисто Микаэля, прокричал:
- Как хорошо, что ты пришел, домисто! У меня к тебе накопилось много вопросов.
Взрослые заулыбались, понимающе переглядываясь.
- Остер ли твой кинжал, Геро? - спросил Микаэль, ласково поглаживая мальчика по широкому крепкому плечу. Неделю назад он подарил Геро кинжал.