О чем бы ни размышлял психолингвист, его всегда занимает вопрос о том, как "на самом деле" устроен язык, как "на самом деле" мы воплощаем смыслы в слова (говорим и пишем), а также как мы переходим от прочитанного или услышанного к смыслу (понимаем прочитанное или услышанное).
Вы уже знаете, что слова многозначны, т. е. что одно и то же слово может иметь несколько смыслов. Более того, для большинства существительных, глаголов и прилагательных многозначность (полисемия) — это скорее правило, чем исключение. Так, во фразе Он тронул меня за плечо смысл "тронул" приблизительно эквивалентен "коснулся", тогда как во фразе Его внимание тронуло меня тот же глагол мы понимаем приблизительно как "я почувствовал нечто приятное в результате…".
Даже такое "простое" слово, как чашка, может означать "сосуд определенной формы, из которого мы пьем", но также и "количество вещества (необязательно жидкости), которое вмещает данный сосуд". Именно так обстоит дело во фразе Не пейте более трех чашек кофе в день или в характерном для кулинарных рецептов клише наподобие Возьмите две чашки муки и одну — сахарного песка. Это явление называется "регулярной полисемией". Оно свойственно не только целым классам существительных, но и определенным типам прилагательных: золотой значит "сделанный из золота", а также "похожий на золото цветом"; малиновый — соответственно "приготовленный из малины" (малиновое варенье) и "похожий на малину цветом" (малиновый берет).
Я не сомневаюсь, что все это вы уже знаете из учебника Реформатского. Однако я хотела бы подойти к вопросу о словах и разнообразии их смыслов с другой стороны.
Задумывались ли вы о том, каким образом мы понимаем — и принимаем — эту множественность смыслов? Все–таки едва ли мы появляемся на"свет с представлением о том, что одно слово может иметь много смыслов, а один смысл может быть выражен разными словами. Может показаться, что в языке маленького ребенка дело ровно так и обстоит: да значит и "дай", и "дядя", и "подойди ко мне" (см. главу о детской речи).
И все же: а) это кажущееся сходство, ибо в детской речи до определенного момента нет слов во "взрослом" понимании этого термина; б) все резко меняется, как только ребенок овладевает языком в полной мере.
Разумеется, мы понимаем смысл нового для нас слова из контекста — жизненного или книжного. Или из объяснений, предложенных другими говорящими — как обычными, "наивными" носителями языка, так и профессионалами, которые составляют для нас словари и справочники. Но что надо сделать, чтобы действительно объяснить смысл слова? Я имею в виду не толкование, данное лингвистами в профессиональной беседе, а такое объяснение, которое будет простым и вместе с тем естественным для "наивных" говорящих.
Способы сделать это разнообразны: например, можно указать на объект, именуемый данным словом, или на картинку с изображением этого объекта. Так мы обычно поступаем с маленьким ребенком; нередко тот же путь используется при обучении неродному языку, особенно когда приходится иметь дело со словами, обозначающими относительно "простые" объекты — чашку, стул, цветок.
Сложнее объяснить смысл прилагательного. Ведь нечто мы называем маленьким или большим, поскольку таков результат сравнения объекта А с объектом В. Пятиэтажный дом — большой рядом с одноэтажным коттеджем и маленький рядом с двадцатиэтажным зданием. Но еще труднее объяснить смысл глаголов. Как объяснить, что значит сердиться или лгать?
Вообще говоря, независимо от того, смысл каких слов мы хотели бы объяснить, перед нами открываются разные пути. Если мы строим объяснение смысла слова, ориентированное на профессионалов–лингвистов, — это одна ситуация; если же мы хотим так описать смысл, чтобы это описание было общепонятно, — другая. Кроме того, мы можем стремиться к тому, чтобы наше описание хоть как–то соотносилось с тем, что, метафорически выражаясь, "записано", хранится, отражено в нашей психике. Иначе говоря, в этом случае нас занимает то, как все обстоит "на самом деле".
Однако мы можем стремиться и к иному, а именно: пытаться дать такое описание смысла, которое было бы прежде всего исчерпывающим и одновременно стройным и красивым как таковое, безотносительно к ситуации "на самом деле", т. е. абстрагируясь от феноменов психики.
Лингвистика именно так и устроена — причем как традиционная, так и структурная. Это относится и к грамматике, и к семантике. Разве грамматисты, придумавшие систему русских падежей, где они упорядочены от именительного к предложному, претендовали на то, что и в нашей памяти падежи тоже как–то упорядочены? Отнюдь нет — это их просто не занимало. Замечательно изящная книга А. А. Зализняка "Русское именное словоизменение" (1967), будучи образцом описания структуры языка в смысле Соссюра, вовсе не ориентирована на то, чтобы быть соотнесенной с реалиями нашей психической организации. И это никоим образом не может быть поставлено автору в упрек — у него были иные задачи.
Есть, впрочем, и проблемы, которые без обращения к тому, как все обстоит "на самом деле", не удается продуктивно осмыслить. В продолжение сказанного о книге Зализняка приведу пример из другой книги, посвященной вопросам русского словообразования.
М. А. Кронгауз (Кронгауз, 1998) проанализировал возможный механизм осмысления ситуаций, которые автор назвал "слова, которых нет" и "корни, которых нет". Имеются в виду так называемые окказионализмы — слова, которых может не быть даже в самом большом словаре, но в речи они постоянно возникают и строятся по определенным и достаточно жестким словообразовательным моделям. Автор имеет в виду такие глаголы, как уконтрапупитъ и угепаться: смысл этих слов нам в общих чертах ясен, а ведь таких корней, как? контрапуп(ить) или? гепа(ться), в русском языке нет. Рассмотрим теперь слова несколько иного типа, например перемолчать и отметелить. Здесь ситуация замечательна тем, что есть слова молчать и метель, но смысл перемолчать не выводится по аналогии с пересолить или пересидеть, не говоря уже об отметелить.
Дело, конечно, в контексте — но он сводится не к фразе, где появляются эти слова, а к тому, что в нашем языковом багаже (т. е. в психике!) всегда можно активизировать определенные словообразовательные модели. "Контекст" в данном случае — это набор определенных схем.
Так возникают глаголы с несуществующими корнями (наподобие стибрить, слямзить), которые наполняются семантикой за счет осознания семантики приставки (ср. схватить, стащить) и многочисленных полнозначных слов, образованных по той же модели. Соответственно и охренеть, офигеть понимаются потому, что эти и им подобные слова (вы легко продолжите это перечисление) попадают в ряд с обалдеть, офонареть.
Итак, объяснять смысл "слов, которых нет" приходится через [модель + слова, которые есть]. (Вспомните детское слово четырекотажная, упомянутое в главе "Вместо введения".)
Подчеркнем, что в приведенных выше наблюдениях Кронгауз предлагает убедительную модель реального психического процесса образования слов из пустых корней и "наполненных" приставок.
Мы кратко рассказали о проблемах описания смысла, которые возникают при попытках представить его с позиции "на самом деле". Рассмотрим теперь, как разные авторы решали эти проблемы в зависимости от конкретных целей — практических и теоретических.
Каждый из вас хотя бы несколько раз в жизни открывал словарь русского языка, чтобы уточнить, что значит то или иное слово. Скорее всего, это был многократно переиздававшийся Словарь С. И. Ожегова — очередное, дополненное издание см.: (Ожегов, Шведова, 1998).
Чем этот Словарь замечателен? Тем, что толкование в нем, т. е. объяснение значения слова, максимально приближено к тому, как склонны понимать то или иное слово обычные носители русского языка. Иначе говоря, к тому, что имеет место в нашей психике "на самом деле". Предвижу законное недоумение: разве не любой толковый одноязычный словарь отвечает на тот же вопрос — пусть более детально или, напротив того, более кратко? Нет, не любой.
Вообще объяснить, истолковать значение слова с ориентацией на то, что же имеет место "на самом деле", — это далеко не простая задача. Задумаемся, почему.
Во–первых, носители языка — это весьма разные люди. Более образованные и менее образованные, горожане и жители глухих селений, взрослые и школьники. У них несколько разный запас слов и несколько разное представление об их смыслах. Соответственно есть слова, которые в обиходе одних говорящих относятся к повседневным, частым, а в обиходе других — те же слова относятся к редким (как это выяснить, мы расскажем отдельно, см. с. 186). Поэтому сплошь и рядом само слово как будто знакомо, а смысл не вполне ясен, размыт.
Например, в русской деревне, где до сих пор преобладает печное отопление, все знают, что значит слово вьюшка. Горожане, у которых нет соответствующего жизненного опыта, точного смысла этого слова часто просто не знают, а при топке печки называют вьюшку заслонкой, задвижкой (если вы заглянете в Словарь Ожегова (далее сокращенно — СО), то узнаете, что слово заслонка тоже относится к печке, но указывает на совсем иной объект, нежели вьюшка).
Во–вторых, словарный состав языка изменяется со временем — недаром периодически выходят словари и справочники новых слов. Но то, что ново для одних, может оказаться хорошо известно другим. Так, лет 15 лет назад, когда у нас еще не было телевизионной рекламы, мало кто из непрофессионалов знал, что значит клип. Сейчас для одних это слово "свое", а для других оно еще чужое, хотя само по себе оно как будто понятно.
В–третьих, можно знать смысл слова более или менее глубоко, а можно — ровно настолько, насколько это нужно для повседневной жизненной практики. Практика же у разных людей и тем более у разных слоев населения — разная. Для того чтобы описать разницу между более полным и менее полным "знанием смысла" одного и того же обычного, обиходного слова, австралийская исследовательница Анна Вежбицкая ввела термины концепт–максимум и концепт–минимум.
Термин концепт удобен тем, что, акцентируя те реалии, к которым нас отсылает слово, он позволяет отвлечься от принятого в логике термина понятие. Поэтому мы будем часто им пользоваться в дальнейшем.
Знание концепта–максимума — это полное владение смыслом слова, присущее рядовому носителю языка; знание концепта–минимума — это неполное владение смыслом, которое, однако, не должно быть ниже некоторой границы.
Вежбицкая иллюстрирует разницу между владением смыслом на уровне концепта–максимума и владением смыслом на уровне концепта–минимума на примере собственной языковой интуиции. Так, воспитанная в польской культуре, она полностью владеет смыслом слова картофель, поскольку знает, где и как он растет, как его собирают и хранят и т. п. В то же время, по словам Вежбицкой, она гораздо меньше знает об английском слове zucchini. Zucchini — это кабачок (точнее говоря, в русском языке словом цуккини называют определенный сорт кабачков в отличие от "просто кабачка"). Вежбицкая полагает, что владеет смыслом слова zucchini на уровне концепта–минимума, поскольку не вполне представляет себе, как кабачок растет, хотя и знает, как его готовить.
Противопоставление "концепт–максимум — концепт–минимум", как можно видеть, культурно обусловлено.
Носители языка, обслуживающего данную культуру, обычно в полной мере владеют смыслами культурно важных слов. Иной вопрос, что считать культурно важным или культурно ценным.
С этим кругом вопросов вы можете познакомиться, прочитав хотя бы несколько работ Анны Вежбицкой, — см. список литературы в конце книги.
Любопытен следующий пример. Я опросила группу москвичей, интересуясь тем, как они понимают слово просо. Значительная часть опрошенных представляет себе, что это "какой–то злак". Но при этом они не соотносят просо с хорошо известным им словом пшено. Но пшено — это крупа из проса, т. е. как бы то же просо, только определенным образом обработанное. В терминах Вежбицкой следовало бы сказать, что опрошенные лица владеют смыслом слова просо ниже уровня концепта–минимума, т. е. смысл его для многих горожан весьма размыт.
Как известно, изменение словарного состава языка более всего касается существительных: ведь именно они именуют как новые предметы и понятия, так и те, которые по тем или иным причинам вышли из обихода. Так, один мой информант на вопрос о том, что такое паникадило, ответил: "Это такое кадило". Получается, что, толкуя в словаре смысл слова, одним надо объяснять одно, а другим — другое. (На всякий случай скажу, что паникадило — это светильник, рассчитанный на много свечей, подвешиваемый к потолку церкви, т. е. особого вида люстра).
Итак, возникает вопрос о том, как все–таки лучше всего объяснить смысл слова в словаре, рассчитанном на всех. Предполагается, что составить такой словарь в принципе можно. На практике это означает, что в моем примере при объяснении смысла слова паникадило не нужно объяснять, что значат слова свеча и люстра. Л. В. Щерба размышлял о типах словарей именно с этих позиций в работе "Опыт общей теории лексикографии".
Я советую вам внимательно прочесть хотя бы некоторые разделы из нее в томе переизданных работ Щербы (Щерба, 1974). Вы еще раз убедитесь в том, что психолингвистический подход к языку и речи возник достаточно давно.
У Щербы мы найдем интересные для нашего обсуждения соображения о том, каким должен быть словарь общего назначения — он называет такой словарь "нормативным", в отличие от словаря–справочника, адресованного специалистам. В терминах Щербы, в таком словаре толкование смысла слова должно соответствовать тому общему представлению об объекте, которое характерно для "наивного" носителя языка. Поэтому, например, Щерба предлагает толковать слово прямая (в сочетании прямая линия) как "линия, которая не уклоняется ни вправо, ни влево (а также ни вверх, ни вниз)". Почему? Потому что определение прямой как "кратчайшего расстояния между двумя точками" (а именно так нас учили в школе) не соотносится с повседневным речевым опытом носителей языка.
"В быту", говоря прямая, мы подразумеваем нечто иное. По мнению Щербы, в толковании смысла слова должны присутствовать те аспекты значения слова, которые "являются факторами в процессе речевого общения" (Щерба, 1974, с. 281), или же, выражаясь иначе, те аспекты, которые важны для взаимопонимания.
Еще один пример касается слова золотник, но не в том значении, которое имеет в виду пословица "Мал золотник, да дорог". (Кстати, очень немногие понимают, что в этой пословице золотник вовсе не указывает на золото как таковое — на самом деле это слово означает вполне определенную меру веса по старой русской системе, а именно — 1/96 фунта, т. е. 4,26 грамма.) Щерба же размышляет над тем, как описать смысл омонима этого слова — того золотника, который является деталью паровой машины. Ведь именно при объяснении термина лингвист должен где–то остановиться, чтобы не навязывать "наивному" говорящему концепта–максимума, описание которого в словаре типа СО явно излишне.
Согласно лексикографическим установкам Л. В. Щербы, в обычном толковом словаре достаточно сообщить, что золотник — это "деталь паровой машины". Такое толкование содержит информацию, которая неспециалистом интуитивно ощущается как "необходимая и достаточная". Заметим, что при таком уровне подробности идентичное толкование получит, например, слово шток. Сравнение толкований слов шток и золотник (и то и другое — детали паровой машины) приведет к двум равновозможным выводам:
• а) эти слова обозначают различные детали паровой машины;
• б) эти слова обозначают какие–то детали паровой машины, не исключено, что одну и ту же деталь.
Подчеркнем, что для словаря типа СО такое предположение не так плохо, как это может показаться: это ровно то место, где лингвист сознательно останавливается, не желая стать энциклопедистом. (Замечу, что в СО золотник толкуется более подробно, зато слова шток там вообще нет.)
Если по прочтении работы Щербы мы обратимся к СО, то увидим, что в терминах Щербы СО — типичный "нормативный" словарь, поскольку он как раз и отражает важнейшие для говорящих аспекты смысла, т. е. именно те из них, которые существенны для речевого общения. Продемонстрируем это на словах тематической группы "Посуда" (эта группа выбрана нами только из соображений удобства и наглядности, что будет более ясно из дальнейшего изложения).
Напомним в очередной раз, что для наивного языкового сознания стакан — это то, из чего пьют, а не стеклянный сосуд в форме цилиндра емкостью около 250 граммов; ложка — это то, чем едят жидкие блюда, наподобие супа, жидкой каши или компота, чем размешивают, а также с помощью чего пьют некоторые напитки, преимущественно горячие, типа чая или кофе, и т. д.
Традиционно толкование значения имени должно включать указание на родовое имя (например, все виды шапок и шляп — это головные уборы) и видовое отличие, т. е. указание на то, чем один головной убор отличается от другого. Но в словаре, ориентированном на "наивного" носителя языка, родовое имя нередко опускается, а видовое отличие может замещаться указанием на функцию, которую выполняет данный предмет. Из стакана пьют, по часам узнают время, шарф служит, чтобы согревать шею, пуговица — чтобы застегивать одежду и т. п.
Попробуем обобщить все толкования СО, относящиеся к словам, именующим посуду и утварь. К утвари мы условно отнесем такие слова, как поднос и противень, а также слова вилка, ложка, нож — по–английски для последних есть обобщающее имя — cutlery, а в русском такого обобщающего имени нет. Мы увидим, что в толкованиях СО содержатся не сколь угодно разнообразные сведения, а информация определенного типа, отвечающая на сравнительно узкий круг вопросов.
Толкования для группы слов "Посуда" можно представить в виде достаточно простой схемы. Вот как она выглядит:
| Толкуемое слово | Родовое имя | Функция | Форма | Размер | Материал | Вес |
Вообще–то в отдельном толковании могут быть представлены не все элементы данной схемы. Порядок тоже может быть несколько иным, но все же тот, что мы записали (схема читается слева направо), встречается чаще всего.
Приведем примеры из СО.
• Блюдо — большая, глубокая тарелка, круглая или продолговатая, для подачи кушанья.
• Противень — железный лист с загнутыми краями для жарения, печения.
• Бокал — посуда для вина в виде большой рюмки.
• Блюдце — тарелочка с приподнятыми краями, на которую ставят чашку или стакан.
• Дуршлаг — кухонная посуда в виде металлического решета с ручкой для отцеживания чего–нибудь, варившегося в воде.
Как видите, предлагаемые СО толкования приблизительно следуют представленной выше схеме — именно в той мере, в какой это естественно для наивного языкового сознания. В частности, во всех случаях указана функция предмета, обозначаемого данным словом, — ведь как раз это и важно для предметов данной группы.
В самом деле, разве для понимания смысла слова блюдце не принципиально то, что на блюдце ставят чашку или стакан? В некотором роде блюдце как таковое не вполне "самостоятельный" предмет. Равно как и крышка (она нужна в той мере, в какой есть что закрывать), петля (зачем петля, если нет пуговицы, которая в петлю продевается?), ключ (он нужен для замка, и ни для чего более), абажур (накрывает лампу), наволочка (она бесполезна, если нет подушки), ножны (как и прочие виды "футляров" — очешник, колчан, портсигар, кобура, они важны именно своей специфической функцией). Видимо, объяснять смысл подобных слов надо прежде всего через функцию соответствующих предметов.
Сказанное может выглядеть как нечто настолько очевидное, что и обсуждать здесь нечего. Тем не менее в науке о языке проблема методов объяснения смыслов — это действительно проблема. О способах ее решения идут многолетние дискуссии. Психолингвистика фактически вовсе не находится в стороне от этих споров — с той разницей, что дискутирующие авторы редко отождествляют свои интересы с "типичными" для психолингвистики проблемами. Как видно из сказанного выше, веер возможных способов описания смысла как проблема практической лексикографии был зафиксирован еще Щербой.
И тем не менее в предисловии к девятому изданию СО соавтор С. И. Ожегова Н. Ю. Шведова сочла нужным специально объяснить, почему толкования слов предметной лексики в СО построены по достаточно свободной схеме, вместо того чтобы опираться на идущую еще от Аристотеля схему толкования предметного имени через родовое имя и видовые отличия, представленные обычно в виде набора некоторых признаков. Я приведу это объяснение: "Специальная проверка показала, что строго единообразное толкование таких слов на основе единой системы признаков не только не всегда возможно, но иногда и не нужно: необходимая информация часто содержится в иллюстративном речении" (СО, с. 8).
Итак, не нужно стремиться: 1) к единообразию в толкованиях смыслов; 2) к признаковому описанию смыслов.
В силу сложившейся традиции в СО сказано, что не нужно это потому, что все необходимое для правильного понимания смысла слова может быть извлечено из примеров. А я к этому добавлю: не нужно в СО, потому что он отражает языковое сознание наивного носителя, последний же не склонен к операциям с родами, видовыми отличиями и признаками в том смысле, как это понимается в формальной логике. (Читатель будет иметь возможность в этом убедиться, см. главу "Интерпретация смыслов и модели мира".)
Как мы уже говорили выше, для наивного языкового сознания стакан — это то, из чего пьют, а не стеклянный сосуд в форме цилиндра емкостью около 250 граммов. В научном филологическом словаре вне зависимости от его специфики — будь то одноязычный толковый словарь или двуязычный словарь — вопрос об отражении наивного языкового сознания и естественности именно для него предлагаемого толкования второстепенен. Важно, чтобы сложные значения толковались через более простые, чтобы толкования были полными и достаточными, чтобы в них не было "порочных кругов" (т. е. не следует давать определений неизвестного через непонятное).
Толкование в словаре типа СО имеет совершенно иную цель: будучи плодом усилий лингвиста, оно тем не менее адресовано не ученому, а рядовому носителю языка, для которого этот язык является родным. С моей точки зрения, автору словаря типа СО приходится решать более сложную задачу, чем автору научного словаря (хотя принято считать, что все обстоит наоборот).
Не так просто уловить такое ядро смысла слова, которое бы отражало именно интуицию неискушенного носителя и вместе с тем было лаконичным и лингвистически правильным. Эта цель, с нашей точки зрения, вполне адекватно решается в СО. Так, в СО вертел толкуется как металлический прут определенного назначения, противень — как лист, также с указанием функции. То обстоятельство, что здесь нет указания ни на род, ни на видовое отличие, не мешает обоим толкованиям быть семантически адекватными и естественными для восприятия.
Впрочем, в поисках способов описания смысла, ориентированных на описание того, как все обстоит "на самом деле", можно пойти много дальше и много глубже, притом имея в виду содержание сознания "наивного" носителя языка, т. е. не забывая заветов Щербы. Ниже мы покажем, какие пути при этом выбирают разные исследователи.
В 1970–1980 гг. австралийская исследовательница Анна Вежбицкая (A. Wierzbicka) разработала так называемый "язык примитивов". Он состоит из небольшого числа базовых слов, необходимых для описания смыслов любых других слов, более сложных по сравнению со словами — "примитивами". Слова "языка примитивов" — это единицы, смысл которых можно считать самоочевидным, такие, как ВЕЩЬ, Я, ТЫ, ДУМАТЬ, ДЕЛАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВОВАТЬ, ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ. Действительно, подобные слова не нуждаются в дальнейшем определении, и к тому же (это показали специальные исследования) слова с таким смыслом есть практически во всех известных языках, в том числе и языках народов совсем иных культур, нежели евроамериканская, например в языках австралийских аборигенов.
Согласно концепции Вежбицкой, смысл "обычных" слов хорошо объясняется с помощью нескольких простых фраз, состоящих из слов "языка примитивов". Например, вот как объясняется смысл английского глагола suggest (приблизительно русск. предложить):
SUGGEST
• Я говорю: Я думаю, если бы ты сделал это, это было бы хорошо
• Я говорю это потому, что я хочу, чтобы ты подумал об этом
• Я не знаю, сделаешь ли ты это
• Я не хочу говорить, что я хочу, чтобы ты это сделал
Предложенный подход к описанию смыслов является следствием того, как Вежбицкая мыслит себе задачи семантики: "Семантика есть наука о понимании, а для того, чтобы что–то понять, мы должны свести неизвестное к известному, темное к ясному, требующее толкования к самоочевидному" (Вежбицкая, 1999). Поскольку понимание есть, по определению, мое или ваше понимание, наличие понимающего субъекта "встроено" в концепцию Вежбицкой, в ее "аксиоматику".
"Язык примитивов" является специальным метаязыком, т. е. особым языком описания, состоящим из слов естественного языка. Анна Вежбицкая и ее коллеги работали над усовершенствованием "языка примитивов" в течение тридцати лет. В позднейших разработках он был назван "естественным семантическим метаязыком" (сокращенно ЕСМ). ЕСМ устроен так, что он может выполнять функцию универсального языка–посредника при описании смыслов слов, которые принадлежат языкам, "обслуживающим" разные культуры и воплощающим совершенно разные ментальности.
При этом Вежбицкая исходила из того, что естественное для говорящего индивида представление о значении слова не базируется на "разложении" смысла слова на признаки. Поэтому для обычного, "наивного" носителя языка не является естественным описание смысла слова через наличие/отсутствие определенных свойств. Разумеется, в практических и научных целях для классификации каких–либо объектов вполне естественно использовать свойства, что мы и делаем, когда, например, классифицируем людей на основе пола, возраста, религии и т. п. Можно поделить все столы на круглые и прямоугольные. Кардинально важно при этом добавить: все это можно сделать, если иметь своей целью некоторую чисто логическую классификацию. Но естественный язык как таковой устроен совершенно иначе: смысл слова в общем случае не мыслится говорящим как совокупность неких признаков плюс отсутствие каких–то иных.
Для пояснения этого тезиса воспользуемся примерами, приводимыми самой Вежбицкой. Так, слово стул указывает на некий предмет мебели, на котором мы обычно сидим, а табурет (табуретка) обозначает несколько иной вид мебели, тоже для сидения. Хотя табурет фактически отличается от стула прежде всего отсутствием спинки, никто не мыслит смысл слова табурет как "стул минус спинка". Аналогично, чашка обычно используется вместе с блюдцем, а кружка, напротив, заведомо не предполагает блюдца. Но, объясняя смысл слова кружка, мы ведь не скажем, что кружка — это такая чашка, для которой не требуется блюдце. Это и по существу неверно — если блюдце разбилось, а чашка уцелела, то она останется чашкой.
Другой пример. Лимон не может быть определен как "нечто округлое, желтое, кислое, растущее на дереве" не только потому, что под это определение можно подвести, скажем, яблоко кислого сорта, а потому, что словом лимон мы называем плод, выросший на лимонном дереве. И даже если на лимонном дереве вырастет новый сорт лимона, например сладкий, или оранжевого цвета, или непривычно крупный, мы все равно будем называть этот плод словом лимон.
Выражаясь более общим образом, скажем, что для человека привычно с помощью слова выделять объект внешнего мира на положительной основе, безотносительно к каким–либо сравнениям. В общем случае мы не базируемся на противопоставлении объекта с теми или иными функциями, свойствами, признаками объекту, у которого нет этих функций или признаков. Вежбицкая считает, что наилучшим приближением к тому, как мы "на самом деле" трактуем смысл, будет такое его описание, которое сначала сводит толкование к некоторому самому общему типу (классу). Этот общий тип (если иметь в виду смысл существительного) Вежбицкая обозначает метаязыковыми словами НЕКТО/ЛИЦО, НЕЧТО/ ВЕЩЬ, ТЕЛО, ВИД, РАЗНОВИДНОСТЬ, ЧАСТЬ. Далее ВИД или ЧАСТЬ уточняются путем указания на форму, размер, функции и т. п.
Напомним, что Вежбицкая адресует свои толкования исследователям живых языков и культур. Из этого вытекает, что предложенные Вежбицкой фундаментальные принципы описания смыслов не могут игнорироваться всеми, кого интересует, как отображается смысл слова в нашей психике. Хотя сама Вежбицкая отнюдь не считает себя психолингвистом, значимость ее концепции для изучения реального процесса понимания несомненна.
Чтобы вы могли представить себе, как выглядит описание смысла на языке примитивов в одном из его вариантов, я приведу два примера — толкование английского существительного умтрег (русск. джемпер) и толкование английского прилагательного bold (на русский его чаще всего переводят как храбрый или смелый).
JUMPER
• разновидность вещей, сделанных людьми, чтобы люди их носили;
• представляя себе вещи этого вида, люди могли бы сказать о них так:
•
•
• цель: они сделаны людьми, чтобы носить их на верхней половине тела, ниже головы
• когда холодно
• чтобы было тепло
•
•
• материал:
• они сделаны из шерсти или чего–то подобного шерсти по виду и свойству сохранять тепло так, что они выглядят теплыми и эластичными
•
•
• форма:
• они сделаны так, что могут вытягиваться
• так, что, когда они на теле, все их части могут быть близко к телу, будучи причиной того, что человеку тепло
• и так, что человек может быстро надеть и снять их, потянув через голову
• и так, что их удобно носить и с ними легко обращаться
•
•
• как их носят:
• люди могут носить их поверх еще чего–то, надетого на тело, чтобы покрыть тело
• так, что, когда человеку слишком тепло, он может снять их
BOLD
Предварим само толкование рассказом о том, как именно автор приходит к заключению, что толковать смысл этого слова следует именно этим способом.
Вежбицкая рассуждает методом интроспекции, подставляя в разные контексты слово bold и размышляя о том, почему те или иные английские фразы с этим прилагательным ощущаются ею самой (а также опрошенными ею коллегами и информантами) как "чудные" или даже неуместные. Например, при сравнении таких наречий, как fearlessly, courageously, bravely, с boldly фазу видно, что последнее можно употребить только в том случае, когда субъект действия пренебрегает возможной реакцией других лиц на его поступки. Например, христианские мученики храбро (bravely) входили в клетки с дикими зверями. Однако замена bravely на boldly в данном случае невозможна. (Если вы не настолько хорошо знаете английский, чтобы это почувствовать, сравните (неудачную) русскую фразу он "? неумело открыл дверь при полной естественности фразы он неумело открыл бутылку)
В чем здесь дело, с вашей точки зрения?
Поразмыслив, мы увидим, что bold, в отличие от brave, не предполагает наличия непосредственной опасности: ребенок может boldly ("прямо", "не дрогнув") ответить на вопрос взрослого, но ведь при этом никакая опасность от взрослого не исходит. Если продолжить этот анализ, то получается, что субъект, который действует boldly, не просто не испытывает страха. Вопрос в том, чего именно он не боится. А он прежде всего не боится того, что о нем скажут или подумают другие! Это подтверждается такими сочетаниями, как bold plans, bold ideas.
Итак, согласно Вежбицкой, в англ, bold заключена идея безразличия к тому, как должно поступать или что другими людьми считается хорошим поступком. Существенно, напротив, как сам субъект желает действовать. И если слова типа coward (трус) имеют негативную оценку, а слова типа brave — позитивную, то bold само по себе нейтрально. (Из рассуждения Вежбицкой становится ясным, что перевод bold как храбрый, смелый в общем случае далек от истины. Более того, получается, что в русском языке трудно найти для bold точный эквивалент: иногда удачным оказывается глазом не моргнув.)
В итоге Вежбицкая предлагает следующее толкование:
X is bold
• Х- это персонаж, который думает примерно так:
• Я хочу сделать Y
• Я знаю, что, если я это сделаю, может случиться нечто плохое
• Я знаю, что другие люди могут подумать обо мне плохо
• Я не хочу не делать этого по данной причине [because of this],
• и, таким образом, Сделает Y
Из приведенных примеров видно, что ЕСМ используется для толкования смыслов с позиций говорящего и воспринимающего речь индивида. В последнем по времени варианте ЕСМ состоит из следующих основных элементов (русские эквиваленты приводятся по кн.: (Вежбицкая, 1999); мои пояснения выделены курсивом).
• Субстантивы (люди, животные, предметы): Я, ТЫ, НЕКТО/ЛИЦО, НЕЧТО/ВЕЩЬ, ЛЮДИ, ТЕЛО
• Детерминаторы: ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
• Кванторы (указатели количества): ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЬКО/НЕМНОГО, ВЕСЬ/ВСЕ, МНОГО/МНОГИЕ
• Атрибуты (характеристики лиц и предметов): ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
• Ментальные предикаты (действия, относящиеся к интеллекту и органам наших чувств): ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВОВАТЬ, ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
• Речь: СКАЗАТЬ, СЛОВО, ПРАВДА
• Действия, события, движение: ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ
• Существование и обладание: ЕСТЬ (ИМЕЕТСЯ), ИМЕТЬ
• Жизнь и смерть: ЖИТЬ, УМЕРЕТЬ
• Логические концепты (слова, указывающие на отношение сказанного к реальному миру, причинные и тому подобные связи): НЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, МОЧЬ, ПОТОМУ ЧТО, ИЗ–ЗА, ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ
• Время: КОГДА/ВРЕМЯ, СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ДО, ДОЛГО, НЕДОЛГО, НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
• Пространство: ГДЕ/МЕСТО, ЗДЕСЬ, НИЖЕ/ПОД, ВЫШЕ/ НАД, ДАЛЕКО, БЛИЗКО, СТОРОНА, ВНУТРИ
• Усилитель: ОЧЕНЬ, БОЛЬШЕ
• Таксономия, партономия (способ указания на отношения "выше–ниже" между родом и видом, целым и частью целого): ВИД/РАЗНОВИДНОСТЬ, ЧАСТЬ
• Сходство: ВРОДЕ/КАК
ЕСМ оказался сильным инструментом для описания тонких смысловых оттенков. В том числе с помощью ЕСМ можно обнаружить и описать сходства и различия между, казалось бы, очень близкими смыслами и соответствующими им словами в разных языках. Это открывает принципиально новые возможности для выявления таких различий, которые отражают те или иные культурно–зависимые формы "мировидения".
Обсудим эту тему подробнее.
Мы не без оснований склонны считать многие понятия, такие, как "друг", "родина", "судьба", "любовь", общечеловеческими. На "бытовом" уровне это и в самом деле так: все мы любим, дружим, страдаем, надеемся, оплакиваем ближних, рождаемся и умираем. Отсюда — как будто естественное предположение о том, что соответствующие понятия несут одинаковое содержание для всех говорящих, независимо от языка и культуры. Так ли это? И да, и нет.
С одной стороны, лингвисты и этнографы давно пришли к соглашению о том, что каждый язык адекватно обслуживает свою культуру. Соответственно если в культуре есть определенные реалии, то в языке есть эффективные способы эти реалии поименовать, обозначить. Это как бы аксиома современной гуманитарной науки. Но из нее, как из каждой аксиомы, должны вытекать следствия. Например: если в языке есть имена, обозначающие определенные культурные реалии, то их семантика может изучаться только при условии привлечения широкого культурного контекста.
Так, изучая русские слова, указывающие на отношения родства, следует иметь в виду, что в традиционной русской культуре существовали три вида родства. Это родство кровное, родство через узы брака (так называемое свойство) и родство через обряд крещения. Социально значимыми отношениями были также отношения между теми, кто родился в одной местности (земляки), служили в одном роде войск (например, морские офицеры были своего рода кастой), теми, кто вместе кончал какое–либо из известных учебных заведений (лицеисты Царскосельского лицея, "бестужевки" — выпускницы Бестужевских Высших женских курсов). Незнание этих реалий ведет к непониманию соответствующих слов.
Кстати, знаете ли вы, что значит покумиться? Кто такие сваты?
Однако долгое время внимание ученых занимали реалии и смыслы, скорее, экзотического плана, свойственные "далеким" от евро–американского ареала языкам и культурам: Японии, Индии, индейским и африканским племенам, северным народностям. Это и понятно: проще исследовать резкие отличия, чем нюансы. Разумеется, применительно к "далеким" культурам важно было избавиться от так называемого этноцентризма, т. е. от неосознаваемой привычки рассматривать другие культуры и важные для них смыслы сквозь призму своей культуры.
Тем не менее отдаем мы себе в этом отчет или нет, обычно при чтении и интерпретации текстов мы все–таки исходим, прежде всего, из традиций нашей собственной культуры — в данном случае культуры общеевропейской. Например, говоря о роке, долге или мести применительно к классической культуре Древней Греции, мы следуем традиции употребления соответствующих русских слов для передачи характерных для античной культуры смыслов. Аналогичным образом, обсуждая эстетику средневековой куртуазной литературы — рыцарского романа или песен трубадуров, мы употребляем слова любовь, поклонение, страсть и т. п.
Во многих случаях мы отдаем себе отчет в том, что, выражаясь таким образом, мы используем некие традиционные эквиваленты, которые при ближайшем рассмотрении могут оказаться довольно–таки ущербными. Все понимают, что в строке "И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет" слова страсть, роковой и судьба имеют иной смысл, нежели в русском переводе текстов греческих трагедий, поскольку употреблены в ином культурном контексте. Не без основания мы успокаиваем себя тем, что благодаря устойчивости самой традиции мы все же будем поняты лучше, чем если бы попытались ввести собственные термины для подобных понятий.
В то же время мы опираемся на традицию своего языка и культуры не только при анализе культур и языков, от которых мы отделены тысячами лет или верст, но и рассматривая современные нам феномены. В частности, для переводчиков художественной литературы просто нет другого пути. Сколько бы ни было в современном японском языке форм вежливости и способов выражения почтения, в русском есть только Вы и несколько оборотов наподобие господин профессор: нельзя же в переводе современного японского романа писать Ваше степенство или сударыня.
Правда, переводчик, в отличие от лингвиста, не обязан объяснять свои резоны. Если он чувствует, что выбрал "правильное" слово, то он с полным основанием может поступать в соответствии со своей интуицией. Лингвист находится в принципиально ином положении. Он обязан убедительно объяснить, почему он считает/не считает определенные смыслы эквивалентными/неэквивалентными.
Концепция Вежбицкой нацелена на то, чтобы показать, что многие якобы тождественные по смыслу слова (например, русск. дружба и англ, friendship, русск. родина и немецк. Faterland, англ. fear, русск. страх и немецк. Furcht и Angst) не являются таковыми, хотя, сравнивая русский язык с немецким или английским, мы остались в пределах культуры евро–американского ареала. Естественно, что при обращении к культурам иных ареалов трудности возрастают, часто становясь принципиальными.
Кратко очертим подход, предлагаемый А. Вежбицкой для анализа и сравнения семантики того, что она сама характеризует как "несравнимое" и "непереводимое".
Пусть некое слово А в английском языке выражает смысл К. Анализ текстов, в том числе и переводов, показывает, что традиционно используемое для передачи того же смысла русское (японское, французское и т. п.) слово В никоим образом не является точным смысловым эквивалентом А. Дело в том, что В выражает смысл К’, который не универсален, а специфичен для русской (соответственно японской и т. п.) культуры.
Это, однако, не значит, что А и В несопоставимы. Но чтобы беспристрастно сопоставить смыслы А и В, надо выйти за пределы каждого из сравниваемых языков и попытаться понять, каковы стоящие за словом реалии, в чем состоит отраженное в этих смыслах мировидение. Вежбицкая полагает, что такая цель будет достигнута, если мы сможем описать смыслы К и К’ с помощью ЕСМ. Толкования смыслов, записанные на языке ЕСМ, достаточно подробны, а главное, они сопоставимы по фрагментам толкования. Это позволяет сравнивать смыслы как бы "поэлементно". Такое сравнение и покажет, в чем состоит культурная специфичность соответствующих понятий.
Таким образом ЕСМ выполняет функцию универсального языка–посредника, обеспечивающего межкультурные сопоставления смыслов. Системы мировидения, отраженные в языках разных культур, оказываются поддающимися описанию и сравнению именно в той мере, в какой важные для данной культуры понятия переводимы на ЕСМ и представимы в виде набора фраз на ЕСМ.
Приведу в качестве примера объяснение смысла английского слова intimacy.
Если вы знаете английский язык, то подумайте о том, каким русским словом вы бы его перевели. Сама я, в зависимости от контекста, употребила бы русск. дружеская близость, откровенность, сердечность и, вероятно, еще что–то.
Чтобы глубоко понять смысл англ, intimacy, надо, согласно Вежбицкой, знать место этого понятия как культурной ценности в англо–американской культуре. Изучив эту проблему, Вежбицкая предлагает следующее описание смысла слова на ЕСМ (приводим его в упрощенном переводе):
intimacy
• X думает: Я чувствую нечто
• Я хочу сказать это кому–нибудь
• Я могу сказать это Y
• Я чувствую нечто хорошее по отношению к Y
• Y чувствует нечто хорошее по отношению ко мне
• По этой причине я могу сказать это Y
• Я не могу сказать это другим лицам
• X говорит это Y в силу сказанного выше
Постарайтесь вдуматься в предложенное толкование.
В предварительном обсуждении Вежбицкая подчеркивает, что intimacy предполагает откровенность как следствие уверенности в добрых чувствах собеседника; поэтому, в частности, слово intimacy непригодно для описания отношений между врачом и пациентом.
С учетом всего сказанного Вежбицкой и предложенного ею толкования intimacy как бы вы перевели распространенное англ, словосочетание an intimate friend?
Если вы когда–либо думали, что англ, intimacy предполагает "интимность" в русском понимании этого слова, то приведенное выше толкование должно вас разубедить: an intimate friend — это близкий друг, в противоположность просто friend. Зато англ, friend, как показала Вежбицкая, пользуясь тем же методом, соответствует отнюдь не русск. друг, а, скорее, русск. знакомый или приятель.
Итак, метод описания смыслов с помощью ЕСМ дает:
• а) стандартный способ описания смыслов, обладающий свойством очевидности для наивного носителя языка;
• б) возможность межкультурных сопоставлений смыслов, представленных в виде их "переводов" на ЕСМ;
• в) возможность сравнения смыслов слов разных языков в достаточно сложных случаях.
Как вы могли видеть из изложенного, Вежбицкая пользуется методом интроспекции. При этом она последовательно раскрывает читателю свою рефлексию как исследователя и объясняет мотивы своих умозаключений. Хотя Вежбицкая и не ассоциирует свои труды с психолингвистическими программами, но именно ей принадлежит заслуга реализации на конкретном языковом материале пожелания знаменитого лингвиста Э. Бенвениста описывать "человека в языке".
Естественный язык является основной формой, в которой отражены наши знания о мире. Вместе с тем язык — это главный инструмент, с помощью которого человек познает мир, т. е. означает и обобщает все те сигналы, которые поступают в его мозг извне. Любые, в том числе самые обыденные, знания требуют языкового оформления — если это знания, а не смутные ощущения. Именно язык — это знаковая система, которая обеспечивает функционирование нашего интеллекта. Если по каким–либо причинам (как, например, врожденная глухота) ребенок не может овладеть родным языком, то без специального обучения, которое даст ему возможность овладеть другой знаковой системой (для глухого ребенка это обычно жестовый язык), он обречен на тяжелое отставание в умственном развитии (об этом мы будем говорить ниже, с. 142 и далее).
Каждый, кто общался с маленькими детьми, мог убедиться в том, какую роль в повседневном опыте ребенка играет имя предмета. "Это что?" — спрашивает ребенок, увидев незнакомый ему цветок. "Это гвоздика", — отвечаю я. Если слово именует что–то важное в детском обиходе, например кармашек, куда я кладу его носовой платок, то слово кармашек он, скорее всего, запомнит. Гвоздику забудет, но если увидит, то почти наверняка спросит опять.
Все объекты и ситуации, выделенные ребенком из окружения, раньше или позже неизбежно обретают имя. В пределах данного обсуждения мы ограничимся этой констатацией, а что это за имена и как они присваиваются, мы будем более подробно рассматривать в главе о детской речи. Присвоение имени и есть означивание.
Вам, несомненно, знакомо чувство некоторого дискомфорта, когда не удается найти для некоторого предмета или свойства подходящее имя. Это происходит, например, при необходимости относительно точно описать такое бесконечно разнообразное, "текучее" свойство, как цвет. Вспомните о гамме цветов губной помады и прочих атрибутов декоративной косметики. Представьте себе, что вы попросили другого человека купить для вас тетрадь в кремовой обложке. Более чем вероятно, что вы получите не совсем то, что имели в виду: с вашей точки зрения, кремовый — более розовый, а с точки зрения вашего приятеля, кремовый оказался ближе к желтоватому. То, что он называет "кремовый", вы бы назвали "цветом слоновой кости". И так далее. А какие ухищрения сопровождают попытки точно описать цвет автомобиля!
Не надо думать, что знаменитый упоминанием у Гоголя фрак цвета "наваринского дыму с пламенем" — это просто проявление гоголевского юмора. Этот цвет можно найти в тогдашних журналах мод в связи с битвой при Наварине, о которой современники Гоголя знали не меньше, чем ваши современники о фирме "Макс Фактор". (Кстати, известные по пьесе "Ревизор" "фестончики" — тоже точная характеристика тогдашней моды, а не фигура речи.)
Несколько утрируя, можно сказать, что, пока нечто не означено, не названо, пока нет имени, нет слова, как бы нет и явления.
То есть само по себе оно, может быть, и "есть", например, для специалистов. Но для всех нас явление или объект обретает полноту существования тогда, когда появляется "припечатывающее" его слово.
Отношение "слово–объект" для неспециалиста относительно прозрачно в той мере, в какой объект, действие или явление внешнего мира — это нечто, что можно видеть, слышать, осязать или что легко вообразить по аналогии с уже известным. Так, далеко не все видели (даже на фотографии) стеклянную пирамиду во дворе Лувра в Париже. Но если вы знаете, как выглядит пирамида как геометрическое тело, то остается представить себе стакан или оконное стекло, а остальное можно домыслить как "нечто прозрачное и хрупкое в форме пирамиды".
А сейчас вообразите, что вы были в Париже и теперь вам надо описать это — а кстати, что? сооружение? скульптуру? — не имея в своем распоряжении ни слова пирамида, ни слова стекло /стеклянный. Я вам не завидую!
Смысл слов мы усваиваем из совокупного речевого опыта — из того, что мы слышим с детства дома и в школе, читаем в книгах и газетах, видим и слышим по телевизору и радио. И, конечно, трудно понять смысл слова, если в нашей культуре нет соответствующих ему явлений и реалий. Это замечательно описано С. Лемом в фантастическом романе "Эдем".
Как оказалось, в культуре жителей далекой планеты Эдем нет обычая хоронить умерших. Соответственно там нет не только могил, но нет и понятия о том, что могилы возможны. Иначе говоря, в культуре планеты Эдем нет концепта "могила".
Есть, однако, общеизвестные слова, которые тем не менее именуют нечто, что нельзя ни видеть, ни слышать, ни осязать. Я имею в виду слова типа мебель, овощи, одежда, посуда, еда, продукты, утварь, косметика, лекарства. В самом деле, ведь в жизненном опыте мы имеем дело со столами и стульями, с чашками и сковородками, с морковью и капустой, с шампунем и пудрой, с аспирином и йодом. Потрогать мы можем не мебель, а какой–либо предмет мебели, носим мы не вообще одежду, а платье, куртку, брюки. Зато обобщающие слова мебель и одежда позволяют нам справляться с неисчерпаемым многообразием мира.
Еще в конце 1950–х годов американский психолог Дж. Брунер показал, что развитие познавательной деятельности ребенка зависит от того, насколько успешно ребенок использует слова в качестве знаков, обобщающих и замещающих единичные реальные объекты. Взрослея, ребенок постепенно овладевает и обобщающими словами, создавая свою "наивную" категоризацию окружающего мира. Отсюда детские вопросы: "Плащ — это такое пальто?"; "Кошелек — это у тебя такая маленькая сумочка, как карманчик?"; "Ты сказала — мы купили овощи и петрушку, а петрушка не овощ?"
Когда ребенок определяет смысл какого–либо слова через его принадлежность к более широкой категории, он, по существу, совершает несколько весьма сложных операций:
• 1) выделяет интересующий его объект из множества других — идентифицирует его как отдельную сущность;
• 2) сравнивает этот объект с другими и выделяет для себя нечто главное в нем — сходство с другими и отличие от других.
Ведь и на самом деле плащ (не накидка, как у мушкетеров, а тот плащ, что носят теперь) более всего похож на пальто — у него есть рукава и воротник, носят его только на улице, в холод или в дождь, надевают поверх той одежды, в которой ходят в помещении, и т. д.
В результате сравнения нового с уже известным — в нашем примере плаща с тем, что можно назвать "вообще–пальто" ("верхняя одежда достаточной длины"), — ребенок умозаключает, что новое для него слово плащ тоже в некотором роде "пальто". Тем самым новое сводится к известному путем установления между ними отношений вида "А — это такое В", или "А — это тоже В", где В указывает на имя категории, а А — на слово, являющееся членом этой категории.
Загляните в Словарь Ожегова — как там объясняется слово плащ?
Но ведь и взрослый поступает в известной мере сходным образом. Представьте себе, что вы листаете "глянцевый" журнал "Все для дома", издающийся, например, в Финляндии. Едва ли вы знаете финский язык, поэтому подписи под картинками вам ничего не говорят. На одной из страниц изображен неизвестный предмет, который, как можно догадаться по цвету и фактуре, сплетен из прутьев. Предмет этот более всего похож на большую продолговатую корзину без ручек. Правда, у обычной корзины все бока одинаковой высоты, а у этой якобы–корзины один бок много ниже. Первый вопрос — для чего это? Для клубков шерсти? Для газет? Оказалось — для кошки с котятами. Теперь нам уже не важно, как эту "штуку" назвать: для утилитарного предмета важна прежде всего функция, назначение.
Итак, сначала мы должны выделить объект из окружающего нас мира как некую отдельность. "Объект" мы понимаем здесь в широком смысле: это может быть и свойство, например пушистость, и признак, например светлый, и действие, например усмехаться. При этом "в жизни" (в отличие от рассмотренной выше ситуации с корзиной для кошки, выделенной тем, что соответствующая фотография помещена на отдельной странице журнала) мы, как правило, воспринимаем окружающую нас реальность в целом.
Детские стихи
не соответствуют вашим ощущениям, когда вы входите в свою комнату или в любую другую, обычную для местности, где вы живете. Чтобы вы сами, без побуждения извне, посмотрели на каждый стул или стол по отдельности, нужно оказаться в ситуации не вполне обычной. Например, в мемориальном музее, где за этим столом некогда работал знаменитый писатель, или в другой стране, где можно ожидать, что все будет иным, столы и стулья в том числе.
В общем случае в комнате вы ожидаете увидеть то, что мы называем словом обстановка. Если она, с вашей точки зрения, обычная, или роскошная, или скудная, то в отсутствие специального интереса у вас останется, скорее, общее ощущение роскоши или, наоборот, бедности, но едва ли вы запомните, какие там были стулья или занавески. То же относится к впечатлениям о людях и их лицах — недаром случайные свидетели так редко могут с уверенностью опознать подозреваемого — ситуация, постоянно обыгрываемая в детективных романах и фильмах.
Мера точности, с которой мы идентифицируем объект или свойство, определяется ситуацией и целью. Поэтому "в жизни" мы можем оперировать как с отдельными, неповторимыми в своей специфичности объектами и свойствами, так и с достаточно общими категориями объектов.
Познавательную операцию, позволяющую определить объект через его отнесение к более общей категории, принято называть категоризацией. Категоризация — это фундаментальная операция, которую мы совершаем незаметно для себя на каждом шагу. Вообще говоря, отнесение объекта и именующего его слова к более общей категории скрывает за собой отнесение его смысла, концепта, к более общей категории концептов. Семантические отношения между словами, таким образом, могут отражать их принадлежность к одной и той же категории. Например, слова стол, стул и кровать принадлежат категории, именуемой словом мебель; слова молоток, пила, отвертка относятся к категории, называемой инструменты. Чулки, носки, гольфы, колготки, рейтузы в разговорном русском языке не имеют обобщающего слова, обозначающего нужную нам категорию, хотя есть термин чулочно–носочные изделия. Так или иначе ясно, что перечисленные слова образуют группу, потому что соответствующие предметы более сходны между собой, чем, допустим, носки и тапочки. Кстати, в английском языке эта группа предметов имеет имя категории — hosiery.
Заметим, однако, что отношения<член категории–категория, мыслимая как целое>(гвоздика–цветок; стол–мебель) — это не единственные важные отношения между концептами и соответственно между словами. Существенны, например, и следующие отношения: часть–целое (палец–рука); членство в паре (день и ночь составляют сутки); единица–множество (колос–сноп); взаимонеобходимая связь по функции (ключ–замок); отношения между частями одного целого (плечо, предплечье, запястье, кисть, пальцы соотносятся между собой как части руки).
И все же наиболее важную роль в процессах сжатия информации и концептуализации неисчерпаемого многообразия мира играет именно отношение член категории — имя категории, поскольку оно лежит в основе операции обобщения.
Категоризация начинается с принятия решения о том, имеем мы дело с уже известным объектом или нет (см. приведенный выше пример с корзиной для кошки). Если объект нам не знаком, то мы пытаемся выяснить, не похож ли он на что–то уже известное. Как только мы начинаем искать в новом возможные сходства и отличия между этим новым и известным, мы переходим к категоризации. Осмысление любой полученной нами из внешнего мира информации проходит данные этапы: мы сравниваем новое с известным, отождествляем или обнаруживаем несходство, ищем подходящую категорию и присваиваем "ярлык" — слово естественного языка.
Разумеется, в обычных житейских ситуациях обсуждаемые здесь процессы отнюдь не выглядят как последовательность шагов.
В качестве примера рассмотрим следующий случай. Маленькая девочка из северного города впервые увидела лежащий на тарелке ананас. Слова ананас она не знала. Последовали такие вопросы:
• 1) Он настоящий! (Подразумевалось, что этот предмет может и не относиться к еде.)
• 2) А он сладкий или кислый! (Как известно, дети кислого не любят.)
• 3) А мне — можно!
Перед вами типичный процесс поиска смысла, иначе говоря — операция концептуализации. Поиск смысла и процесс категоризации "в жизни" не существуют врозь — они всегда переплетены. Процесс осмысления требует, чтобы интересующий нас объект был выделен из "фона". В данном случае на тарелке оказалось нечто непривычное: если бы это был ломоть хлеба, едва ли он привлек бы внимание ребенка. Затем надо понять, напоминает этот объект что–то уже известное или нет, т. е. похож ли он хоть на что–нибудь, свойства чего уже знакомы.
Если "это" лежит на тарелке на столе, то, скорее всего, это нечто съедобное. На следующем шаге можно уже искать для этого объекта место в категоризационной "сетке".
Можно думать, что все съедобное для ребенка естественным образом делится на "вкусное" и "прочее". В нашем случае, видимо, "вкусное" — значит "сладкое", а если так, то см. выше.
Приписывание смысла, или концептуализация, формируется не в лаборатории, а в контексте социальной жизни, ибо создание смыслов определяется культурой, а не природой. Однако в лабораторных условиях мы можем наблюдать в деталях, как именно эта концептуализация происходит. Один из способов это сделать — поставить такой эксперимент, где бы носители языка могли выражать свои представления о смыслах слов через базовую операцию — операцию категоризации. Мы расскажем о таких экспериментах в следующих разделах.
Как известно, категория как базовое понятие научного знания восходит к началам науки как таковой. Категориями и классами как абстрактными конструкциями и инструментами познания постоянно занимались философы, математики, естествоиспытатели и историки науки — каждый в своем ключе.
В экспериментах, о которых мы будем говорить ниже, отнесение слова к одной категории или к разным категориям базируется на ощущении сходства или несходства смыслов слов. Это именно ощущение, чутье, непосредственное представление, отражение "наивной картины" мира, а не знание, базирующееся на научных сведениях.
Покажем это на примере "наивной картины" мира цвета.
В русском языке "наивная картина" мира цвета включает "семь цветов радуги", а также розовый, коричневый и так называемые ахроматические цвета — черный, белый и серый. Эти цвета носители русского языка считают "основными".
Но почему "цветов радуги" в русском языке оказывается семь, а в английском — шесть (русским словам голубой и синий в английском соответствует одно слово blue)? Впрочем, более уместно спросить: как вообще можно в спектре (т. е. в "радуге") выделить семь "основных цветов"? Ведь спектр непрерывен: один цвет плавно переходит в другой, мы не можем прочертить границу между голубым и синим, между красным и оранжевым.
Однако носителей русского языка всегда удивляет, как это англичане обходятся без слова голубой. Более того, образованные носители русского языка нередко не считают коричневый и серый "основными" цветами, именно потому, что их нет среди "цветов радуги". Зато синий и голубой, по мнению русских испытуемых, "там есть". Вместе с тем носители русского языка не замечают, что противопоставление белый–черный вообще является противопоставлением не по признаку "цвет", а по признаку "максимум света — отсутствие света".
Отметим еще один любопытный момент: в своей "наивной картине" мира цвета носитель русского языка не фиксирует тот факт, что можно составить пары красный–розовый, синий–голубой, но нет второго члена пары зеленый-…. А казалось бы, что может быть более обжитой областью смыслов, чем семь "цветов радуги"?
Кроме представлений о "цветах радуги", "наивная картина" мира цвета, несомненно, включает некие представления о сходствах и различиях цветов между собой и соответственно о сходствах и различиях смыслов именующих их слов. В чем это проявляется? Например, в том, что многие цвета на уровне повседневных представлений мы считаем "оттенками" других. Это видно из того, как носители русского языка описывают цвет в простых случаях. Вот что ответил испытуемый, которого я попросила описать, как он понимает слово розовый (в смысле "розовый цвет"): "Розовый — это очень–очень светлый красный, совсем светлый, но все–таки видно, что похож на красный или имеет такой оттенок".
Сходным образом понимается слово голубой: для носителей русского языка голубой — это светлый синий, т. е. оттенок синего. Сложнее обстоит дело со словом желтый: обозначаемый им цвет чаще всего описывается как "похожий на цвет желтка" или "на желтый сигнал светофора". Зато смысл слова серый описывается как "уже не белый, но далеко не черный, а вот если сказать темно–серый, то это уже почти черный".
Итак, для слов, именующих цвет (далее я буду называть их имена цвета, сокращенно — ИЦ), носители языка легко устанавливают отношения сходства/несходства по смыслу. Исходя из таких отношений, те или иные ИЦ воспринимаются как именующие "оттенки", как относящиеся к одной и той же категории или к разным категориям ("лимонный — это тоже желтый", "кремовый — это такой желтоватый и немного розоватый").
Можно ли на основе этих приблизительных суждений о сходстве и различии выявить общую картину смысловых отношений между словами–ИЦ, как она субъективно ощущается говорящими? По–видимому, можно, если нам удастся создать такую экспериментальную ситуацию, которая позволила бы обобщить суждения многих носителей языка о сходствах смыслов многих слов–ИЦ одновременно.
Рассмотрим детально, как осуществить подобный эксперимент. Начнем с уточнения того, какая Теория в нашем случае решает, что именно можно наблюдать (см. главу "Немного гносеологии").
Моя Теория такова:
1) На основании предварительных наблюдений я считаю представления о сходстве/несходстве тех или иных цветов и именующих их ИЦ интуитивно ясными. Итак: когда и. говорит, что розовый — это "оттенок" красного или что соломенный — "это такой желтый", то за этими высказываниями стоит концептуализация смысла "розовый" как близкого к смыслу "красный" и смысла "соломенный" как похожего на "желтый". Другими словами: бывают разные "красные", "розовый" — один из возможных "красных"; то же верно для "соломенного" — это один из возможных "желтых", хотя и отличается чем–то от "просто желтого".
Соответственно в планируемом эксперименте "похожим", "оттенком" или "одним из" будет считаться то, что большинство наших ии. сочтут похожим: я буду основываться только на их мнениях, суждениях. Эти мнения могут совпадать или различаться, но за вычетом случайных ошибок все мнения участников эксперимента будут для меня равноценны.
2) Хотя мы ежеминутно, сами того не подозревая, имеем дело со сходствами и различиями (поскольку именно на них основана категоризация), в окружающем нас мире не существует сходства "вообще", сходства как такового. Только достаточно высокоорганизованный живой организм "решает", что вот эти цвета или облака, фотографии или мелодии, буквы или лица похожи. Для дальнейших рассуждений важно подчеркнуть этот тезис. К его обсуждению мы еще вернемся.
Из (1) и (2) следует, что к планируемому эксперименту не следует привлекать профессионалов, работающих с цветом: художников, полиграфистов, текстильщиков, специалистов по рекламе. Не стоит привлекать и лингвистов, занятых профессиональной работой со смыслами: они никак не могут считаться "наивными" носителями языка. Все остальные взрослые носители русского языка не только имеют "право голоса", но их "голоса", т. е. мнения, должны считаться равноценными и учитываться одинаково.
Такова Теория. Теперь, условившись, что именно мы будем считать сходством, надо найти способ это сходство выявить и "измерить" в эксперименте. С этой целью следует предложить такое определение сходства, которое было бы основано на ясной процедуре установления сходства по смыслу, осуществляемой носителями языка. Эта процедура:
• 1) должна быть понятна всем участникам эксперимента в равной мере;
• 2) должна исключать влияние мнений экспериментатора на результаты.
Иначе говоря, я не собираюсь спрашивать ии., что они думают о сходстве тех или иных ИЦ. Я попрошу их нечто сделать. Это и значит, что я предложу определенную процедуру. Затем, на основании наблюдаемых действий, я буду судить о мнениях ии. При этом я предполагаю, что мои информанты понимают, о чем я их прошу (это будет четко сказано в инструкции), и готовы мои просьбы выполнить. Выражаясь более терминологично, я рассчитываю на сотрудничество с ними, на их кооперативность.
Теперь я приведу инструкцию, которую получали участники этого эксперимента, и на условном примере покажу, как можно с помощью определенной экспериментальной процедуры выяснить мнения ии. о сходствах/различиях.
Условный пример.
Два ии. получают 6 карточек, на каждой из которых написано по одному слову–ИЦ. Это слова: красный, малиновый, багровый, рябиновый, оранжевый, морковный. Карточки предъявляются одновременно в виде пачки.
Инструкция (предъявляется письменно).
Вам будут предложены карточки, на которых написаны слова русского языка, выражающие цветоощущения, например каштановый, сиреневый. Ваша задача — разложить карточки на группы в соответствии с вашими представлениями о сходстве данных слов по смыслу. Число групп может быть любым; количество карточек в группе также. Если вы не знаете, что значит то или иное слово, или считаете, что оно не указывает на цвет, верните эту карточку экспериментатору. Если вы не удовлетворены тем, как вы разложили карточки на группы, вы можете изменить вашу классификацию. Помните, что в этом эксперименте нет правильных или неправильных решений.
Все ли вам ясно?
Время работы с карточками не ограничивается. Экспериментатор (далее — Э.) отвечает только на один тип вопросов: надо ли понимать указание раскладывать карточки по смыслу слов как то, что надо исходить из сходства по цвету? Кроме утвердительного ответа на этот вопрос Э. не дает никакой информации — ни о целях эксперимента, ни о том, почему выбраны эти слова, а не другие и т. п. Э. — и это важно — никак не комментирует работу ии.
Из сказанного выше ясно, что под классификацией мы будем понимать вполне определенную экспериментальную процедуру, которая позволяет нам понять, как устанавливается сходство/несходство слов по смыслу. Тем самым с помощью классификационных экспериментов мы можем изучать такие семантические отношения между смыслами, которые можно описать как отношение "категория — член категории".
Я предлагаю вам самому (самой) проделать то, что предлагается в приведенной выше инструкции.
Вот что могло у вас получиться:
Вариант 1.
• Класс 1. Красный.
• Класс 2. Малиновый, багровый.
• Класс 3. Рябиновый, оранжевый, морковный.
А могло получиться несколько иначе:
Вариант 2.
• Класс 1. Красный, малиновый, багровый.
• Класс 2. Рябиновый, оранжевый.
• Класс 3. Морковный.
И так тоже бывает:
Вариант 3.
• Класс 1. Красный.
• Класс 2. Малиновый, багровый.
• Класс 3. Оранжевый.
• Класс 4. Морковный, рябиновый.
Прочие разумные варианты вы можете предложить сами.
Теперь вообразите, что приведенные выше варианты принадлежат трем разным участникам эксперимента. Чтобы компактно и наглядно представить их результаты, мы построим так называемую матрицу сходства. Это симметричная таблица, где по горизонтали и по вертикали записаны предъявленные слова, а в клетках стоят числа, соответствующие количеству случаев, когда одно слово было помещено вместе с другим в один класс. (На пересечении слова с самим собой будет, естественно, стоять прочерк.)
Нарисуйте сами таблицу, отражающую три предложенных выше варианта.
В варианте 2 строка для слова красный (или столбец — это все равно, поскольку матрица симметрична) должна выглядеть так:
| красный | малиновый | багровый | рябиновый | оранжевый | морковный | |
| красный | Ч | 1 | 1 | 0 | 0 | 0 |
Мы видим, что красный был помещен один раз вместе с багровым и один раз — с малиновым, ни разу не входил в один класс ни с рябиновым, ни с оранжевым, ни с морковным. Если мы примем, что три приведенных варианта — это классификации трех разных участников, то будет ясно, что один из них решил, что красный составляет класс сам по себе, т. е. что он не похож на все остальные ИЦ.
Условный пример, где приведены три варианта категоризационных решений, демонстрирует, что шесть ИЦ во всех рассмотренных случаях "распадаются" на два главных класса: условно "красные" (собственно красный и тяготеющие к нему багровый и малиновый) и условно "оранжевые" (оранжевый и его "одноклассники" — морковный и рябиновый). Конечно, некоторую информацию мы при этом теряем: так, если у нас было более одного и., то, глядя на приведенную выше строку матрицы сходства для варианта 2, мы не можем сказать, то ли у одного и. был класс, где красный был объединен с малиновым и багровым, то ли это данные двух разных ии. — у одного красный был вместе с малиновым, а у другого — с багровым.
Сжатая информация обычно более наглядна, но при этом некоторые детали неизбежно теряются.
Подчеркну еще раз особенности использованного метода: я не спрашивала моих ии., каковы их мнения о сходстве/различии ИЦ, написанных на карточках. Я предложила им сделать нечто очень простое: положить в одну стопку то, что им представляется сходным, и в разные — то, что им представляется различным. Согласитесь, что это много проще, чем отвечать на вопрос: "Багровый — это оттенок красного или он ближе к бордовому?" и т. п.
Обратите внимание на то, что увеличение количества предъявляемых слов, равно как и увеличение числа ии., не помешает нам воспользоваться предложенным методом разложения карточек на классы и представлением результатов в виде матрицы сходства.
Однако, если я захотела бы даже одного и. спросить о сходствах и различиях не шести ИЦ, а сразу 50, то любой из информантов немедленно бы запутался. Тем более что слов, указывающих на цвет, в русском языке заведомо более 100! Сколько же их?
Собственно, мы не можем в точности сказать, сколько в русском языке (равно как и в английском, французском и т. д.) таких слов: ведь в любой момент можно придумать новое слово, обозначающее какой–либо особенный оттенок — вспомните гоголевский фрак цвета "наваринского дыму с пламенем". Но даже если рассмотреть только употребительные ИЦ, то, по нашим наблюдениям, их окажется около 110.
Любопытно задаться двумя следующими вопросами:
• 1) Каковы представления ии. о сходстве и различии слов–цветообозначений, указывающих на разные нюансы цвета, например: как они понимают слова типа палевый, сизый, маренго, лиловый!
• 2) Какую роль в категоризации слов–ИЦ выполняют слова, указывающие на так называемые "основные цвета", — выше мы о них уже говорили. Выполняют ли они роль "кристаллизующих центров" при классификации прочих ИЦ? Иначе говоря, можно ли наблюдать, так сказать, "в действии" традицию, согласно которой определенные цвета в русском культурном обиходе мы называем "основными"?
Чтобы ответить на эти вопросы, я провела серию из нескольких экспериментов. В данной книге я опишу кратко только два из них. Более детальное представление о психолингвистических экспериментах со словами–ИЦ вы сможете составить, обратившись к кн.: (Фрумкина, 1984).
Этот эксперимент состоял из двух серий.
В первой серии было предъявлено 98 карточек с названиями ИЦ, среди которых не было слов, указывающих на "основные" цвета.
Во второй серии предъявлялось 110 карточек со словами (см. табл. 1) — это были те же 98 ИЦ, что и в первой серии, и к ним были добавлены еще 12 ИЦ, которые принято называть "основными". Я предполагала, что этот эксперимент позволит ответить на вопрос о том, выступают ли "основные" ИЦ как своего рода "центры кристаллизации".
Под "центрами кристаллизации" я понимала вот что. Представьте, что вам дали 15–20 цветных фотооткрыток с изображениями фруктов, овощей и ягод и три черно–белые карточки: на одной — контурное изображение малины, на другой — яблоко, на третьей — тоже контурно изображена морковка. Затем вам предложили разложить (т. е. расклассифицировать) эти открытки по вашему усмотрению.
Таблица 1
Список слов–цветообозначений
| 1. Аквамариновый | 38. Коралловый | 75. Розовый |
| 2. Алый | 39. Коричневый | 76. Рубиновый |
| 3. Аметистовый | 40. Кофейный | 77. Рыжий |
| 4. Антрацитовый | 41. Красный | 78. Рябиновый |
| 5. Апельсиновый | 42. Кремовый | 79. Салатовый |
| 6. Багровый | 43. Кровавый | 80. Сапфировый |
| 7. Багряный | 44. Кумачовый | 81. Свекольный |
| 8. Бежевый | 45. Лазурный | 82. Свинцовый |
| 9. Белесый | 46. Лиловый | 83. Серебристый |
| 10. Белый | 47. Лимонный | 84. Серый |
| 11. Бирюзовый | 48. Маджента | 85. Сизый |
| 1 2. Болотный | 49. Малахитовый | 86. Синий |
| 13. Бордовый | 50. Малиновый | 87. Сиреневый |
| 14. Бронзовый | 51. Маренго | 88. Сливовый |
| 15. Брусничный | 52. Медный | 89. Сливочный |
| 16. Бурый | 53. Медовый | 90. Соломенный |
| 17. Бутылочный | 54. Молочный | 91. Сольфериновый |
| 18. Васильковый | 55. Морковный | 92. Сомо |
| 19. Вишневый | 56. Мышиный | 93. Стальной |
| 20. Гелиотроповый | 57. Нанковый | 94. Табачный |
| 21. Голубой | 58. Небесный | 95. Телесный |
| 22. Гороховый | 59. Огненный | 96. Терракотовый |
| 23. Горчичный | 60. Оливковый | 97. Томатный |
| 24. Гранатовый | 61. Опаловый | 98. Ультрамариновый |
| 25. Грифельный | 62. Оранжевый | 99. Фиолетовый |
| 26. Желтый | 63. Охряный | 100. Фисташковый |
| 27. Жемчужный | 64. Палевый | 101. Фрезовый |
| 28. Зеленый | 65. Патиновый | 102. Хаки |
| 29. Золотистый | 66. Пепельный | 103. Цвета кофе с молоком |
| 30. Изумрудный | 67. Перванш | 104. Цвета морской волны |
| 31. Индиговый | 68. Перламутровый | 105. Цвета слоновой кости |
| 32. Канареечный | 69. Персиковый | 106. Черный |
| 33. Карминный | 70. Песочный | 107. Шамуа |
| 34. Каштановый | 71. Пунцовый | 108. Шоколадный |
| 35. Кирпичный | 72. Пурпурный | 109. Электрик |
| 36. Клюквенный | 73. Рдяный | 110. Янтарный |
| 37. Кобальтовый | 74. Ржавый |
Я думаю, что без долгих размышлений вы просто поймете, чего от вас ожидает Э. Ибо контурные рисунки в силу своей схематичности сразу задают категоризационную "сетку": ягоды отдельно, овощи отдельно, в третьей группе — фрукты. Каждая из контурных карточек выступает как своего рода подсказка, как "центр кристаллизации".
Вообще–то, если бы вам дали 100 фотооткрыток, где на одной фрукты — в хрустальной вазе, на другой — в плетеной корзине, на третьей — разложены на скатерти; овощи аранжированы в виде изысканного натюрморта, а ягоды то рассыпаны на блюде, то изображены сложенными в маленьких плетенках, а земляника — прямо на кустике и т. д., то все было бы не так просто. Поле для размышлений о том, чем руководствоваться при категоризации этих изображений, резко расширилось бы, поскольку "центры кристаллизации" не очевидны.
"В жизни" мы нередко размышляем в более конкретных категориях, чем вообще–фрукты (имея в виду, например, именно и только яблоки), и даже в еще более специфичных, например, имея в виду уже не вообще–яблоки, а определенный сорт, скажем "антоновку". То же, вероятно, относится и к ИЦ.
Однако в конкретной экспериментальной ситуации наперед неясно — нужно ли ии. иметь слова типа синий, желтый и им подобные перед собой в наборе, чтобы о других ИЦ размышлять в терминах "оттенков синих" и "нюансов красных"? Или достаточно иметь синие и красные цвета, так сказать, "в уме"?
Быть может, присутствие этих ИЦ в наборе и в самом деле равносильно влиянию упомянутых выше контурных рисунков, служащих "центрами кристаллизации"? Это первое предположение.
С другой стороны (второе предположение), не исключено, что традиционное представление о том, что одни ИЦ — главные, а другие — как бы менее употребительные, второстепенные, так укоренено в нашей психике, что вовсе не обязательно специально напоминать об этом, включая соответствующие ИЦ в набор.
Пусть верно первое. Ведь логично предположить, что в серии 2, имея перед собой карточки с "основными" ИЦ, т. е. имена классов, носитель русского языка разделит все множество ИЦ на группы, соответствующие этим именам: лимонный попадет в одну группу с желтым вместе с прочими "желтыми", васильковый — с "синими" и т. д. Если принципиально важно, чтобы такая иерархия была задана в явном виде как подсказка, то способ образования классов в серии 2 будет отличаться от серии 1.
Тогда, скорее всего, и среднее количество классов у одного участника эксперимента в серии 2 должно быть меньше: он сразу поймет, на сколько "кучек" делить набор ИЦ.
Разумеется, чтобы серии можно было сравнивать, нужно выполнить следующие условия:
• а) информанты должны думать, что они классифицируют один и тот же набор карточек, иными словами, не должны заметить, что в одном наборе карточек меньше;
• б) порядок серий должен быть именно таким, как указано выше; тогда наличие основных ИЦ в одной из серий повлияет (если вообще повлияет) только на ту серию, где эти ИЦ были в наборе, — на серию 2.
•
Результаты эксперимента 1
Как показали результаты, ии. действительно не заметили, что наборы были разными. Но и результаты первой и второй серий мало отличались между собой. Получается, что иерархия "основные" ИЦ — прочие влияет (или не влияет) на результаты эксперимента вне зависимости от того, задана ли она в явном виде как "подсказка" в виде включения в набор слов — имен "основных" ИЦ. Поэтому в дальнейшем представления ии. о сходствах и различиях ИЦ я рассматривала, основываясь на данных второй серии эксперимента 1, где имена "основных" цветов были предъявлены вместе со всеми прочими ИЦ.
Прежде чем описать кратко, что же в итоге получилось в эксперименте 1, напомню особенности этого и других наших экспериментов по изучению сходства слов по смыслу.
Во всех описанных далее экспериментах носители языка решали весьма простую задачу: каждый из них должен был выразить свое мнение о смысле слова, помещая сходные по смыслу слова в один и тот же класс, а несходные — в разные классы. Подобная схема эксперимента основана на так называемом "операциональном" определении сходства между объектами: сходство рассматривается как функция частоты попадания объектов в один и тот же класс в группе обследованных информантов.
При этом никакие априорные соображения по поводу того, что побуждает ии. принимать те или иные решения о сходстве, не привлекаются. Вся интерпретация того, на чем могли бы основываться
Таблица 2
| рябиновый огненный коралловый томатный кумачовый алый кровавый красный рубиновый гранатовый багряный багровый брусничный клюквенный малиновый бордовый вишневый свекольный | сизый ультрамариновый электрик сапфировый васильковый синий небесный лазурный аквамариновый бирюзовый голубой | медный персиковый охряный бронзовый ржавый рыжий апельсиновый кирпичный морковный оранжевый | канареечный лимонный желтый соломенный песочный янтарный медовый золотистый | морской волны бутылочный болотный гороховый оливковый табачный горчичный хаки | палевый кремовый телесный слоновой кости сливочный молочный белесый белый | серебристый мышиный свинцовый стальной серый пепельный | бурый каштановый шоколадный кофейный коричный |
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 |
те или иные способы категоризации, использованные ии., почему получились такие, а не иные классы, базируется только на анализе полученных результатов, т. е. на данных, полученных как следствие определенных действий участников эксперимента.
Я ожидаю вопрос: если некто поместил, допустим, сизый вместе с синим, то как можно сказать еще что–нибудь об отношениях между сизым и синим, кроме того, что у данного и. они попали в один класс? Ответ содержится в приведенном выше условном примере с тремя классификациями красного, оранжевого и некоторых других слов–ИЦ.
Когда я опрашиваю 100 ии., предъявляя им 110 карточек с ИЦ, то я буду знать, каковы мнения об отношениях сизый–синий не у одного и., а у 100, т. е. я получу числа, указывающие, сколь часто в данной группе ии. сизый попадал в один класс вместе с синим, сколь часто — вместе с серым, сколь часто — вместе с голубым и т. п. Эти числа и будут усредненной мерой сходства между соответствующими смыслами.
Есть разные способы обработки исходных матриц сходства — одна строка из такой матрицы дана выше, в иллюстративном примере. Все такие методы представляют собой те или иные способы сжатия исходной информации, учитывающие специфику и объем экспериментального материала.
В табл. 2 показано усредненное разбиение ИЦ на классы, полученное во 2–й серии эксперимента 1. Классы упорядочены по числу вошедших в данный класс элементов. Это разбиение можно рассматривать как высоковероятный прогноз поведения русского информанта, который получил бы задание, аналогичное предложенному нами. Иными словами, следует ожидать, что сизый в большинстве случаев оказался бы вместе с синим, а, допустим, оливковый — вместе с хаки и горчичным.
Таблица 2
| малахитовый зеленый салатовый изумрудный | лиловый сиреневый сливовый фиолетовый | пунцовый пурпурный рдяный | грифельный антрацитовый черный | жемчужный перламутровый | бежевый кофе с молоком | розовый | фисташковый | кобальтовый |
| 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 |
Напомню, что инструкция предлагала вернуть Э. карточку с ИЦ, если и. не был уверен в том, на какой цвет указывает слово, или же вообще не считал, что это слово может обозначать цвет.
В общей сложности по тем или иным причинам 13 ИЦ были возвращены примерно половиной ии. Какие ИЦ и почему возвращали участники эксперимента — это любопытная тема, об этом я расскажу ниже. Пока отмечу, что в описываемом эксперименте 8 ии. вернули слово сизый и 10 — слово хаки. Значит, для некоторых ИЦ данные табл. 2 несколько менее надежны.
Усредненное разбиение, однако, не содержит количественной информации о мере сходства между словами, попавшими в один представленный на нем класс: в табл. 2, в частности, не отражены мнения тех ии., которые поместили сизый не с "синими", а с "серыми", хотя такие случаи не единичны. Далее, не отражено и то, что внутри "синих" сизый был похож преимущественно на синий и голубой, но не на лазурный или васильковый.
Более тонкое изображение соответствующих связей можно увидеть при графическом изображении сходства (те, кому это интересно, могут обратиться к кн.: Фрумкина, 1984).
Как вы помните, в описанных выше экспериментах и. мог вернуть карточку с ИЦ, если он не знал, на какой именно цвет указывает данное слово, или же считал, что оно вообще не является цветообозначением.
Среди ИЦ, которые возвращались чаще других, можно выделить четыре группы слов, о которых, как можно судить по нашим наблюдениям, можно с уверенностью сказать, почему ии. возвращали их Э. Ниже я перечислю эти группы.
1) "Экзотические" цветонаименования. В нашем наборе было 9 слов, которые вернули 75% участников, причем некоторые слова, а именно маджента, шамуа и сольфериновый, вернули 100–102 ии. из 110, т. е. почти все участники эксперимента. Подавляющее большинство ии. не знали смысла этих слов. Например, слово нанковый ассоциировалось с какой–то тканью, но не связывалось с каким–либо цветом или оттенком.
2) Вторая группа — это "малознакомые" цветообозначения — маренго, индиговый, карминный, терракотовый. Ии. были уверены, что эти слова указывают на какой–то цвет, но не знали точно, на какой именно. Перечисленные четыре ИЦ были неизвестны примерно половине участников эксперимента.
3) Третья группа — это тоже "малознакомые" цветообозначения, например: фисташковый, сапфировый, палевый, опаловый, электрик, рдяный. Но все же это слова, относительно которых носителям языка примерно ясно, о каком цвете идет речь. Например, и. считает, что электрик принадлежит к "синим", однако ничего более определенного сказать не может. В эту группу я включила слова, которые были возвращены не менее чем 25% ии.
4) Четвертая группа включает слова, которые были возвращены менее чем 25% ии. Это преимущественно полисемичные слова типа оливковый, сливочный, грифельный, смысл которых ии. знают, но при этом полагают, что эти слова не указывают на цвет.
Действительно, если сливочный интерпретируется только как "содержащий сливки" или "состоящий из сливок", то в ряде случаев и. мог отказаться рассматривать это слово наряду с желтым или белым и т. п. — оно для него из другого ряда.
Если теперь мы рассмотрим слова, которые были оставлены для классификации всеми без исключения ии., то мы можем оценивать их как некоторый "базовый" для носителей русского языка набор слов–цветообозначений. Базовый — поскольку смысл этих слов всем ии. известен, и все они, по мнению наших ии., указывают на цвет. Вот эти слова: алый, вишневый, бордовый, малиновый, морковный, апельсиновый, медный, песочный, ржавый, шоколадный, цвета слоновой кости, янтарный, соломенный, золотистый, лимонный, телесный, болотный, небесный, сиреневый, мышиный, молочный, красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, голубой, фиолетовый, коричневый, белый, серый, черный.
О чем думает информант, выполняющий задание по категоризации слов–ИЦ? Из каких соображений он исходит? Почему у одних ии. классов в три раза больше, чем у других? Ответ на эти вопросы мы можем получить лишь косвенным путем: мы ведь не задавали нашим ии. специальных вопросов и не просили их объяснять нам, почему они действуют именно так, а не иначе.
В настоящем разделе эти темы обсуждаются на основе анализа текущих самоотчетов ии. и наблюдений Э. за их работой. Еще раз подчеркнем, что все умозаключения о стратегиях ии. носят характер правдоподобных гипотез. Я исхожу из следующих зарегистрированных данных:
• 1) как сам и. интерпретирует свои усилия по решению задачи классификации;
• 2) как Э. интерпретирует свободные "размышления вслух", которые он зафиксировал по ходу эксперимента;
• 3) что реально делает и. — колеблется, перекладывает карточки, работает долго и тщательно или, наоборот, "навскидку".
Замечу, что полученные в наших экспериментах результаты во многих случаях допускают весьма разное истолкование причин того, почему получились именно такие классы, а не иные. Например, пытаясь объяснить причину образования некоторыми ии. многочисленных "единичных" классов, я отмечаю, что одни ии. образуют — и притом регулярно — единичные классы потому, что они усматривают очень тонкие различия в оттенках цвета, который обозначен тем или иным словом–ИЦ. В силу этого укрупнение классов видится им как насилие над материалом: разве золотой — это желтый?
Но нередко и. образует много единичных классов прежде всего потому, что, не будучи уверенным в смысле многих слов, он не желает обнаружить ограниченность своих знаний. Он мог бы в соответствии с инструкцией вернуть карточку со словом маренго, но предпочитает просто положить ее отдельно от всех прочих. Почему? Потому что такое решение его не "компрометирует" как невежду, тем более что, согласно условиям эксперимента, объяснять мотивы своей деятельности и. не должен.
Встречаются и ситуации, когда не ясны не только мотивы размещения нескольких слов, но и весь процесс работы и. Тем не менее такие ситуации являются исключением. Как правило, на основании того, что и. говорит в процессе раскладывания карточек, как после эксперимента он объясняет свои решения, какие задает вопросы и какие выражает недоумения (разумеется, в совокупности с анализом окончательных результатов), можно сделать достаточно достоверные заключения.
Первое впечатление, складывающееся из наблюдений, — это различия между ии. по всем вообразимым характеристикам. Ии. различаются между собой не только по интерпретации смыслов слов–ИЦ, но и по интерпретации того, что такое сходство, что такое классификация, что такое класс. Большую роль играют отношение и. к участию в эксперименте и оценка его значимости. Одни ии. относятся к своей задаче с большой серьезностью, поскольку считают, что Э. решает важную научную проблему и следует ему в этом содействовать (установка на кооперацию с Э.). Другие ии. считают предложенную им задачу вненаучной. Например, потому, что, с их точки зрения, подлинный эксперимент предполагает наличие каких–то сложных приборов.
Некоторые ии. колеблются потому, что оценивают себя как неподходящих экспертов: "я не специалист в этом" (так называемая "некооперативная" установка).
Далее, часть ии. уверены в том, что предложенное им задание является психологическим тестом, раскрывающим их способности или личностные качества. Заверения Э. в том, что эксперимент эти цели не преследует, как правило, не достигают желаемого эффекта. Таких ии. мы называем ии. с сильно выраженной рефлексией в противоположность тем из них, которые не озабочены тем, что Э. может подумать об их интеллекте (их мы называем ии. с умеренной рефлексией; подробно о рефлексии см. в главе "Немного гносеологии").
Попытки учесть все эти переменные при анализе стратегий сделали бы задачу необозримой. Поэтому я ограничиваюсь описанием лишь некоторых аспектов тех наблюдений, которые наиболее существенны для понимания категоризации слов как особого процесса.
Материалом анализа для нас будут служить данные эксперимента 2, в котором участвовали 50 ии. Этот эксперимент проводился одним и тем же Э., который фиксировал все высказывания ии. по ходу эксперимента, регистрировал время работы и по возможности старался оценить и описать такие особенности их поведения, как колебания при сортировке карточек, темп и ритм работы, характер общей установки при выполнении задания, отношение информанта к Э. и к своей роли "подопытного" и проч.
Я уже подчеркивала, что не просила ии. "думать вслух", а лишь фиксировала их вопросы, реплики "в сторону" и в адрес Э., а также высказывания, как бы обращенные к самим себе. Заметим, что протоколы высказываний ии. содержат много ценного материала — из них ясно, считает ли и. свою задачу трудной или легкой, осмысленной или пустой; в ряде случаев понятно, какими принципами он руководствуется при вынесении своих оценок. Эти протоколы, наряду с наблюдениями над способом работы и. и анализом результатов классификации, позволяют выделить некоторые типы стратегий, характерные для достаточно больших групп ии.
Описывая ниже типы стратегий, я буду сравнивать ии. по ряду характеристик. При этом эти характеристики (свойства) в одних случаях коррелированы (т. е. если присутствует одно свойство, то, скорее всего, наличествует и другое), в других, скорее, независимы.
Оговоримся заранее, что в таком эксперименте, как наш, заведомо нельзя ожидать выявления "чистых" типов стратегий. "Чистые" типы стратегий — это скорее удобный способ обобщения данных, нежели психологическая реальность. Тем не менее только такое упрощение позволяет описать те аспекты поведения ии., которые принципиально важны для интерпретации смысловых отношений между словами, как их представляют наши информанты.
Анализ поведения ии. в классификационном эксперименте позволяет сравнивать ии. по следующим характеристикам.
Порог различения: "дилетанты" и "педанты". "Дилетанты" — это те ии., которые вообще склонны усматривать скорее сходство между объектами, нежели их различие. Субъективный порог различия у "дилетанта" велик. Объекты должны быть очень разными, чтобы "дилетант" вынес решение об их "несходстве". Сказанное, разумеется, относительно: порог "дилетантов" велик не "вообще", а лишь по сравнению с порогом, как его в той же ситуации трактуют "педанты". Аналогией может быть неумение европейца описать различия между лицами китайцев. В этой ситуации все европейцы оказываются "дилетантами", пока не поживут среди китайцев.
Поскольку для "дилетанта" более важны сходства, а не различия, то "дилетанты" склонны к образованию более крупных классов. Например, если ржавый мыслится как не вполне ясный оттенок, напоминающий коричневый, то это не вызывает у "дилетанта" дискомфорта и ржавый помещается вместе с коричневым. "Дилетанты" склонны толковать смысл отдельного слова широко, не испытывая потребности в дальнейшем уточнении. Поэтому "дилетанту" достаточно самого общего представления о смысле слова, чтобы у него не возникло желания вернуть карточку Э.
Важно отметить еще следующее. В процессе классификации "дилетанты", решая вопрос об отнесении нового слова к какому–либо из уже сформированных классов, как правило, не просматривают все элементы уже образованного класса. Они обращают внимание на какой–либо один из них — чаще всего на тот, который был присоединен к данному классу последним по времени. Если "дилетанту" кажется, что связь новой карточки с последним из классифицированных ИЦ достаточно тесна, то новое ИЦ помещается в соответствующий класс.
В результате образуются странные классы, которые я условно назвала "цепочечными": вместе с коричневым оказывается кремовый, цвета слоновой кости, а также персиковый. (Такая категоризация характерна для детей, см. ниже описание экспериментов Брунера, с. 137–141).
И. при этом не замечает, что он устанавливает сходство не между смыслом данного слова и тем общим, что уже характерно для ранее образованного им же самим класса. Он оперирует только с каждой отдельно взятой парой: кремовый и в самом деле похож на бежевый, а бежевый похож на коричневый. Но ведь из этого не следует, что кремовый похож на коричневый]
Напомним, что сходство — это, терминологически выражаясь, нетранзитивное отношение: если А похоже на В, а В похоже на С, то отсюда вовсе не следует, что А похоже на С. Взрослый "дилетант" не настолько задумывается, чтобы в процессе работы отдавать себе в этом отчет, и потому ведет себя "по–детски". Но в отличие от ребенка, который не может до определенного возраста действовать иначе, после окончания работы с материалом "дилетант" нередко удивлен: что же это у него такое получилось?
В отличие от "дилетантов", для которых смысл слова — это некое "облако", для "педантов" смысл можно уподобить точечному образованию. При малейшей неопределенности в интерпретации "педант" склонен считать, что он попросту не знает значения данного слова. Этого достаточно, чтобы карточка с ИЦ была возвращена Э.
При этом анализ протоколов и опрос, проведенный после окончания эксперимента, показали, что на самом деле "педанты" довольно точно знают смысл тех ИЦ, которые они вернули. Просто у них другой критерий "знания смысла"!
Отметим это как очень важный психологический момент. Если у "дилетанта" аквамариновый вызывает ассоциации с чем–то прозрачно–голубым или прозрачно–зеленым, то он, не колеблясь, отправит аквамариновый к "голубым" или "зеленым". Он не будет размышлять о том, что надо же как–то учесть еще и "прозрачность". В силу сказанного у "дилетантов" так мало возвращенных карточек.
У "педантов" все обстоит по–иному. Они склонны прежде всего усматривать различия, а не сходства. В противоположность "дилетантам" порог различения у "педантов" мал.
Например, для "педанта" классификация слова сливовый — непростая задача: слива бывает фиолетовой, если она зрелая, и розоватой, если она не вполне зрелая; к тому же разные сорта слив вообще имеют разный цвет: слива сорта ренклод, например, откровенно желтого цвета. Сизый? Синий? В результате слово сливовый откладывается отдельно и образует единичный класс.
Стратегия, согласно которой индиговый — это нечто из категории "синих", а следовательно, его можно поместить вместе с прочими "синими", для "педанта" неприемлема. Отсюда, с одной стороны, большое число единичных классов и, с другой — большое число возвращенных карточек. Впечатление, что идеальное решение для "педанта" состояло бы в том, чтобы никакие ИЦ не объединять. Пусть каждое образует отдельный класс, поскольку оно уникально по смыслу.
Заметим, что среди "педантов" встречаются как люди с хорошим знанием цветовой номенклатуры, так и не слишком тонко в ней разбирающиеся или, по крайней мере, не слишком уверенные в своих знаниях.
Для "педантов", таким образом, типично: а) отсутствие крупных классов; б) большое число возвращенных карточек; в) большое количество единичных классов; г) отсутствие классов, образованных по принципу цепочки.
Способ интерпретации смысла слова: "метафористы" в противоположность "буквалистам". "Метафористами" мы называем тех ии., для которых понимание полисемии прилагательных типа лимонный или свинцовый в контексте данного экспериментального задания естественно приводит к выбору интерпретации "похожий цветом на (соответственно) лимон, свинец" и т. д. Отметим, что (это показал анализ результатов) инструкция трактовалась разными ии. по–разному, но не потому, что я ее невнятно сформулировала, а потому, что таков ракурс, в котором разные люди видят одно и то же задание.
Некоторые понимали свою задачу как предложение классифицировать слова–стимулы по цвету, а для других та же инструкция содержала лишь намек, что такая классификация была бы предпочтительна. Многие ии. (это подтверждают протоколы) лишь после ознакомления со стимульным материалом делали окончательный выбор основания для классификации — материал подтверждал, что классифицировать следует именно по цвету. Таких ии. я и называю "метафористами" — вне зависимости от того, каким путем они пришли к своему решению.
То обстоятельство, что "метафорист" толкует полисемичное слово–ИЦ прежде всего как "похожий на X цветом", а не как "сделанный из X или просто "относящийся к X, "не означает, однако, что подобное решение принимается абсолютно во всех случаях. Так, в самоотчете одного из "метафористов" (он не лингвист) говорится, что, встречаясь с необходимостью классифицировать слова типа. ржавый, сливочный, гороховый, он сразу видит альтернативные варианты, поскольку у каждого из этих слов смыслов несколько. Окончательный выбор он осуществляет, как бы взвешивая альтернативы. Поэтому, хотя в целом "метафорист" в качестве основания для классификации выбирает сходство именно по цвету, у него могут одновременно появиться и классы, образованные по другому основанию.
"Метафорист", как следует из сказанного, редко возвращает карточку с мотивировкой "данное слово не указывает на цвет". Но если метафорист по порогу различения относится к "педантам", то возможно, например, возвращение такого слова, как сливовый, с мотивировкой: "Сливовый указывает на несколько возможных оттенков, поскольку слива может быть сизая, фиолетовая, желтая, почти янтарная, и просто светло–желтая, если это сорт ренклод. Не знаю, куда положить: ведь нельзя сделать пересекающиеся классы?"
В среднем же "метафористы", как правило, тонко чувствуют различия в оттенках и стремятся классифицировать все предъявленные им слова.
Этому типу испытуемых я противопоставляю "буквалистов". Последние интерпретируют значительную часть полисемичных слов как слова моносемичные, трактуя их как не указывающие на цвет объекта: серебряный — "сделанный из серебра", соломенный — "из соломы". Естественно, что на данном материале такая стратегия приводит к смешанным классификациям: одни группировки строятся по принципу "относящийся к X"; другие — по принципу "сделанный из X"; третьи — по принципу "похожий цветом на X".
При этом в большинстве случаев "буквалисты" непоследовательны: один и тот же и. толкует лимонный как "похожий на лимон цветом", а свекольный — как "сделанный из свеклы" и т. д. Ржавый может толковаться как "указывающий на наличие ржавчины" и потому помещаться изолированно, образуя единичный класс. И тот же и. интерпретирует бронзовый как "напоминающий цветом бронзу" и помещает его вместе с коричневыми тонами.
Такая стратегия приводит к разбиению на классы, где разные классы построены по разным принципам. Именно "буквалисты" часто задавали Э. вопрос: "Классифицировать по цвету или по смыслу?" Обычно Э. в ответ предлагал еще раз внимательно прочитать инструкцию, и если и. заранее говорил, что он мог бы классифицировать как по цвету, так и другими способами, то Э. предлагал классифицировать по цвету. Любопытно, что у таких ии. всегда тем не менее были классы, образованные и по иным принципам.
Вполне возможна и комбинация таких черт стратегии, как "педант–буквалист". Приведем как пример описание работы одного и.
1. Все ИЦ раскладываются на столе. И. обозревает набор и собирает в одну кучу все ИЦ, образованные от основ с конкретной семантикой типа малиновый, "чтобы потом подумать, как с ними поступить".
2. Полученная кучка кажется слишком большой. И. просматривает ее еще раз и вынимает из нее те слова, о которых он знает, что они являются цветообозначениями, но не уверен, о каких именно цветах и оттенках идет речь.
3. В отдельную группу выделяются ИЦ, смысл которых и. неизвестен, — такие, как шамуа, сомо.
4. В большой кучке (см. выше, п. 1) отыскиваются такие группы ИЦ, для которых и. находит "общий знаменатель". По словам и., "общим знаменателем" служит имя класса, включающего существительные, от которых образованы соответствующие относительные прилагательные: "фрукты", "овощи", "ягоды". И. отмечает, что соответствующие слова, например малиновый, могут иметь два значения: в сочетании малиновый джем — одно и малиновый берет — другое. Тем не менее он собирает вместе ИЦ малиновый, вишневый, клюквенный и т. п., поскольку эти слова образованы от существительных из класса "ягоды".
5. По ходу работы и. проявляет непоследовательность: в числе "общих знаменателей" присутствует класс "драгоценные камни" (объединяются рубиновый, гранатовый, сапфировый и бирюзовый), но нет группы "металлы", в которую можно было бы поместить свинцовый, медный и проч.
6. В особую группу и. выделяет ИЦ, построенные по одной и той же словообразовательной модели: цвета морской волны, цвета кофе с молоком, цвета слоновой кости. С моей точки зрения, данный и. здесь также проявляет себя как "буквалист", рассматривая общность не смысла, а формальной модели, которая и выбирается как основание для классификации.
7. Оставшиеся ИЦ и. классифицирует по цвету.
Отношение к задачам эксперимента: кооперативная установка в противоположность некооперативной ("усердие" и "минимализм").
Упрощая, можно сказать, что ии. с кооперативной установкой могут быть названы "усердными", а ии. с некооперативной установкой — "минималистами". Упрощение здесь в том, что встречаются вполне кооперативные по установке ии., которые тем не менее как бы "не способны на большее", хотя о них трудно сказать, что они не проявляют должного усердия. Я позволю себе отказаться от этих нюансов.
Ии. с кооперативной установкой по отношению к задачам эксперимента (они же — "усердные"), как правило, считают задачу "объективно сложной". С их точки зрения, хорошо расклассифицировать целую пачку слов–ИЦ непросто, тем более что за каждым словом стоит не один цвет или оттенок, а множество. Для "усердных" ии. не только сливовый бывает разным, но и розовый может быть разным. Оттенок кофе с молоком может быть или ближе к цвету собственно кофе, или, напротив, достаточно сильно разбелен и т. п.
Такие ии. работают долго и сосредоточенно, не стесняются того, что испытывают затруднения, перекладывают карточки из класса в класс, жалуются на то, что слова по своим смыслам размыты. Некоторые стремятся к образованию пересекающихся классов, поскольку таким образом они могли бы полностью выразить свои представления о сходстве слов. Другие, помимо деления на непересекающиеся классы, указывают на иерархию связей внутри групп ИЦ. В отличие от "педантов" они относятся к задаче сугубо неформально. Как уже говорилось, если у "педантов" есть четкое представление о смысле слова, то оно является "точечным". "Усердный" и. трактует каждое слово как имя категории и потому хотел бы отразить как его сходство с другими ИЦ, так и отличия.
Для "усердного" и. важно, что рябиновый указывает на такой оттенок оранжевого тона, который "рыжее" апельсинового, и он перекладывает и тасует карточки, пока не найдет какой–либо способ подобные ощущения выразить. В отличие от "педантов" "усердные" ии. не считают выходом из положения возвращение карточки Э. "Усердные" ии. обычно образуют достаточно много классов, но единичные классы они образуют лишь после длительных попыток куда–нибудь пристроить соответствующее слово.
Выделение слов в единичный класс для "усердного" и. обычно вызвано перевесом различий над сходством.
Итак, для "усердных" ии. характерно: а) сравнительно малое число возвращенных карточек; б) сравнительно большое число классов; в) при большом общем числе классов не слишком большое число единичных классов.
В отличие от "усердных" "минималисты" не рассматривают задачу как объективно трудную. "Минималист" может быть вполне добросовестным, но ограничится разбиением всего множества ИЦ на несколько очень крупных классов. Объединяться могут красные и оранжевые, желтые и кремовые. Поскольку "минималисты" работают быстро, то они часто образуют классы–цепочки. Большое количество возвращенных карточек объясняется у этой категории ии. разнообразными причинами. Как отмечалось выше, "педант" возвращает табачный, если он не может представить себе, какой конкретно табак имелся в виду, а "буквалист" — потому, что не считает данное слово цветообозначением. "Минималист" же, понимая, что табачный чем–то похож на зеленый (но на какой именно?) и чем–то похож на коричневый (но не ясно, на какой его оттенок), готов вернуть эту карточку, чтобы не утруждать себя размышлениями.
Для "минималиста" присутствие в наборе слова электрик — это некая причуда Э., и поэтому если и. не представляет себе сразу, что это за цвет, то он склонен вернуть карточку Э. "Минималист", как правило, не пытается мысленно сопоставить предлагаемое им разбиение и какие–то иные, быть может, более удачные, не интересуется, есть ли вообще "наилучшее решение", безразличен к мнениям других ии. и в значительной мере к мнению Э.
Это не значит, что такой и. работает "вслепую" — он может точно следовать инструкции, но одновременно минимально утруждать себя. В силу этого он обращает больше внимания на сходство, но только в той мере, в которой это не требует больших усилий.
Таким образом, для "минималистов" характерно: а) образование крупных классов; б) наличие классов, образованных по цепочечному принципу; в) значительное число возвращенных карточек.
Подчеркнем, что "минималист" вполне может быть по порогу различения как "педантом", так и "дилетантом". Если отношение и. к эксперименту таково, что его естественно считать "минималистом", а по порогу различения он "педант", то он быстро вернет достаточно много карточек, а из оставшихся образует не слишком много классов, среди которых цепочечных классов не будет. Комбинация позиции "минималиста" с качествами "дилетанта" дает вариант информанта, чьи показания наименее ценны, поскольку, как показали наблюдения, он с трудом может повторить даже собственную классификацию. Тем не менее показания этих ии. учитывались, если только по результатам и по наблюдениям над ходом работы не создавалось впечатления, что они работают недобросовестно.
Тип рефлексии: "оригиналы" в противоположность "рационалистам". Под рефлексией в данном случае мы понимаем тенденцию видеть ситуацию эксперимента "со стороны", представлять себя на месте Э. Если бы мы решились разместить всех ии. на шкале рефлексии, то обнаружили бы, что эта шкала несимметрична: можно представить себе, пусть весьма условно, некий абсолютный минимум рефлексии — и. делает, что ему велели, не задумываясь, как если бы он был послушным ребенком. Но не ясно, что следует понимать под максимумом рефлексии.
"Оригиналом" мы называем и., степень рефлексии которого в такой мере превышает некую "золотую середину", что он решает не ту задачу, которая была предложена Э., а собственную. В нашем случае вместо классификации по смысловому сходству могут выдаваться группировки, построенные на каких–то сложных, сугубо личных ассоциативных ходах. Если и. вел себя так на протяжении всего эксперимента, его показания просто не имело бы смысла рассматривать. Встречаются, однако, ии., которые ведут себя так либо в одной из серий, либо некоторое время.
Приведем в качестве иллюстраций к сказанному краткие описания работы некоторых ии., у которых мы наблюдали смешанные типы стратегий.
1. "Дилетант–усердный". Работал 1 ч 40 мин; образовал 7 классов. Объем минимального класса — 6; 15 ИЦ возвращено. В один класс объединены все "серые", "белые" и "черные" ИЦ. Объединены "желтые" и "коричневые", а также "синие" и "фиолетовые". В то же время разные ИЦ из числа "красных" попадают в разные классы, например алый — к "оранжевым", а остальные "красные" разбиты на два больших класса. Возвращены только названия "экзотических" цветов.
2. "Педант–усердный". Образовал 34 класса, из них 17 — единичных; 17 ИЦ возвращено. В единичные классы попали следующие ИЦ: шоколадный, пепельный, телесный, синий, электрик, свекольный, бурый, малиновый, вишневый, цвета морской волны, фисташковый, клюквенный, палевый, изумрудный, сапфировый, белый, песочный. Возвращены кроме "экзотических" ИЦ следующие: сливочный, медовый, сизый, белесый, грифельный.
3. "Буквалист–оригинал". Образовал 5 классов; 19 ИЦ возвращено. Образованы классы со следующими именами: "цвета растений", "цвета неба", "металлы + камни". При этом класс "цвета растений" включает: вишневый, малиновый, клюквенный, свекольный, томатный, брусничный, персиковый, рябиновый, апельсиновый, горчичный, шоколадный, соломенный, лимонный, медовый, гороховый, оливковый, табачный, болотный, салатовый, васильковый, сиреневый, сливовый, молочный (!). Класс "цвета неба" включает: багровый, небесный, лазурный, лиловый, сизый, серебристый, перламутровый, белесый, синий, голубой, белый, серый.
4. "Минималист–педант". Образовал 38 классов; объем самого крупного класса — 6; 24 ИЦ возвращено. Состав самого крупного класса: кумачовый, пурпурный, пунцовый, малиновый, рябиновый, красный. Выделены в единичные классы: коралловый, сизый, бирюзовый, бурый, розовый, гороховый, цвета морской волны, оранжевый, бежевый, молочный, мышиный, болотный, огненный. Возвращены (кроме "экзотических" цветов): брусничный, персиковый, кирпичный, канареечный, оливковый, сливовый.
5. "Оригинал". Образовал 11 классов; 10 ИЦ возвращено. Примеры классов: 1) гранатовый, малиновый, апельсиновый, бежевый, горчичный, канареечный, кремовый, сиреневый, серебристый, белесый. И. так объясняет структуру этого класса: "Это оттенки — гранатовая бутылка, канареечный жилет"; 2) кумачовый, багровый, васильковый. Объяснение: "не поддаются описанию, если рассматривать их без существительного, от которого эти прилагательные, казалось бы, образованы"; 3) фисташковый, маренго, кофейный. Объяснение: "кофе с фисташками, а маренго — по тональности"; 4) медный, ржавый, бурый, грифельный, патиновый. Объяснение: "эрозия металла". При этом бронзовый выделяется в единичный класс как "собственно металл", а патиновый (и. знает смысл этого слова) помещается в класс с "камнями". Объяснение: "патиновый — от времени, ржавый — от влаги".
Попробуйте воспроизвести описанный здесь эксперимент.
Если вам удастся привлечь достаточное количество информантов, подумайте, похоже ли их поведение на какой–либо из описанных выше типов; может быть, и среди ваших "подопытных" найдутся лица, которых можно отнести к описанным здесь категориям.