- Случайно ли? - задумчиво сказала Ирина и взглянула в глаза Шамшину.
- Какой вздор! - Шамшин освирепел, - Ну, хорошо, значит, по-твоему, я смошенничал...
Он захохотал, но по его волнению видно было, что этот хохот стоит ему дорого.
- Допустим, я смошенничал. А кто от этого в убытке?
- Ты... - твердо сказала Ирина, - больше никто. Ты прежде всего советский художник... А не... Кто, как не ты, презирал всех этих людей, третировал... А чем ты от них отличаешься?
Так чего же стоит твое благородство?
- Вот как? - крикнул Шамшин. - А почему Рубенс мог писать брейгелевского "Старика" и эта копия ценится отнюдь не меньше, чем оригинал? Даже больше!
- Разве Рубенс выдавал ее за Брейгеля? - холодно спросила Ирина.
Молчание. Шамшин лег на тахту и отвернулся лицом к стене. Ирина сидела у окна. Над Петергофом повисли зимние коричневые тучи.
Не глядя на Шамшина, точно обращаясь к себе, вслух подумала Ирина:
- Теперь я понимаю, зачем тебе нужны эти постоянные гости, и покер, и вино...
Она встала, обтерла лицо руками, будто умываясь, - И такой человек мог мечтать о славе? Лучше бы ты убил меня, - сказала она, глубоко вздохнув. Затем она ушла в переднюю. Потом хлопнула дверь.
Ирина уехала, не сказав ему ни слова.
Шамшин решил покончить с собой в этот вечер. Все случившееся казалось ему не случайным... А преступление, которое он понял во всей широте только сейчас, угнетало его своей бессмыслицей. Зачем он его сделал? Для славы... Чья же слава?
Из-за Ирины? Нет. Для кутежей? Нет. Для денег? Нет... Так для чего же? Ни для чего. Тем хуже! Какая бессмыслица... При таком честолюбии попасть в такой тупик! Вспомнив слова Вострецова о погибших гениях, он сел за стол, чтобы написать письма Ирине и Апрельскому: о том, что истина всегда запаздывает, о том, как скучно повторять прошлое искусство и притворяться мертвым. Над чертежным столиком горела маленькая лампа, прикрытая зеленым колпачком. За домом прохрустел снег. Кто-то с улицы осторожно постучал в окно. Шамшин потушил лампу, решив не открывать. Он уже покончил со всем... Минут десять он просидел в темноте, не двигаясь. Когда он вновь повернул выключатель, опять раздался стук, на этот раз требовательный и настойчивый.
- Кто там? - спросил Шамшин, подходя к дверям.
- Это я, Василий Игнатьевич, - радостно отозвался дворник с улицы. К вам гость приехал, вас разыскивает...
Шамшин открыл дверь.
Брук мрачно вошел в квартиру и, не спимая пальто, не здороваясь, спросил Шамшина:
- Можно мне пробыть у вас до утра?
- Здесь не гостиница, - резко ответил Шамшин.
- Неужели вы погоните меня?
Шамшин молча ушел в спальню, он не слыхал Брука. Ему было все равно, кто бы там ни был в соседней комнате. Прошло несколько часов. Брук хрипел за стенкой, кашлял, ворочался, как собака, сторожившая Шамшина,
Потом он крикнул:
- Вася!
Шамшин молчал.
- Не желаешь разговаривать? Не надо. Я хотел сообщить тебе новость о твоей картине.
Шамшин не откликнулся.
- Агафон увез ее в Берлин. Она была на экспертизе у доктора Боде, и он признал ее Рембрандтом тридцатых годов. Два мировых коллекционера-рембрандтиста спорили о ней... А купил какой-то третий дурак! Теперь она ушла в Америку за сто тысяч долларов! Какой ужас! А я с Агафона получил только пять тысяч комиссии... Зачем ты обманул меня?
Шамшин и на это ничего не ответил. Тогда Брук тихо засмеялся:
- Вася, да жив ли ты?.. Может быть, я говорю с покойником?
Шамшин, сжав кулаки, выскочил к Бруку и закричал:
- Врешь! Картина моя!
- - Твоя? - Брук зло улыбнулся. - Интересно. Почему же она твоя? Я слыхал уже это. - Брук махнул рукой. - Если это даже так, надо доказать... А теперь поздно доказывать...
- Я докажу... - Шамшин впал в бешенство. - Только я знаю это место в картине... Если снять там слой краски, все увидят мою подпись: "Василий Шамшин, Ленинград". Я нарочно это сделал! Меня никто не может обвинить...
- Дурак! - Брук расхохотался. - Кому нужна твоя подпись! Кто выплюнет золото ради тебя?
- Кто выплюнет золото...
Шамшин, не помня себя, схватил со стола острый разрезальный нож и бросился на Брука. Зажав нож в руке, он вдруг остановился, закрыл глаза и швырнул его на пол.
Нельзя было понять, испугался Брук или нет. Но он встал.
Вынул из кармана золотые часы, посмотрел время, щелкнул крышкой и покосился на окно. На синем замерзшем стекле уже проявились расплывшиеся черные лапы деревьев.
- Я ухожу, - сказал Брук. - Только никому не советую говорить, что эту ночь я провел здесь. Вчера в городе арестовали нескольких антикваров...
Когда Шамшин открыл глаза, Брука не было, он исчез, как будто он никогда и не сидел в этой комнате. У стола валялся нож с разбитым клинком. Шамшин упал на тахту, совершенно обессилев, словно он скатился в горную щель и все забыл. Мгновениями он просыпался и вспоминал все и от тяжести этих воспоминаний опять проваливался в забытье. Очнулся он утром.
Он услыхал звон колокольчиков. Оп с ужасом подумал: неужели утро? Вдруг показался черный горнист, сбитый с седла, черная лошадь без всадника, а впереди нее четыре удирающих офицера. Брук с лошади махнул ему рукой. Потом Лялька скинула мундир, и Шамшин увидал себя. Он лежал, залитый кровью, на него смотрела лошадь. Тут опять все раздвоилось, и уже неон, а сенегалец вскочил с земли и крикнул: "Ты дурак!"
Он раскрыл глаза и рассмеялся. В квартире тишина. Он потушил электричество, растопил печку, вымылся с головы до ног, потом подошел к забытой картине и сдернул с нее полотно.
- Я повалю горниста... - решил он и начал работать.
Когда обеспокоенная Ирина привезла Апрельского, они увидали художника стоящим около картины. Он писал. Услыхав людей, он обернулся и помахал кистью. В своем потрепанном комбинезоне он с некоторой горечью рассматривал поле битвы, точно главнокомандующий.
- Кончаешь? - осторожно спросил Апрельский.
- Не знаю... Думаю... - ответил Шамшин и гордо прибавил: - Картины бывают разные. Одну можно писать месяц, а другую годы, и все будет, что писать.
Горела печка.