Последователи суфизма верили, что никто не может достигнуть спасения и полного соединения с Аллахом без помощи духовного вождя муршида, который, в свою очередь, обладает достаточной духовной силой, чтобы помогать своему ученику — муриду. Муршидам, или пирам, то есть старцам, часто приписывали сверхъестественные способности, как и христианским святым. Когда муршид умирал, его почитали как настоящего святого, а его могила становилась общепризнанной святыней. Место муршида занимал его сын или самый способный из учеников. Ученик, достигавший высшей ступени знаний, мог идти в мир проповедовать тарику — другими словами, мистический путь своего учителя, и привлекать к нему новых последователей. Таким образом, в Иране и в Индии постепенно создалась целая сеть суфийских монашеских братств.
Из прямых потомков или духовных преемников большинства святых, главным образом миссионеров, обращавших широкие массы в свою веру, образовались своего рода династии святых. Муршиды, как правило, наследовали не только мистические идеи своих предшественников, но и их имущество. За это каждый из них должен был развивать учение основателя ордена и заботиться о его гробнице, которую называли даргах (от персидского слова дар — «дверь» и гах — «место»).
Аджмер может похвастаться самым знаменитым во всей мусульманской Индии даргахом. В нем покоится основатель индийской ветви суфийского ордена Чиштия шейх Муин–уд–дин (1142—1236). Уже сама почетная приставка к его имени Афтаби Мулк–и Хинд («Солнце Индийской империи») дает представление о его принадлежности к самым выдающимся индийским святым. Муин–уд–дин родился в иранском Систане, много путешествовал по тогдашнему мусульманскому миру и на переломе столетий обосновался в Индии, чтобы проповедовать здесь мусульманскую веру. Он выбрал Аджмер потому, что близость к нему центра индуистского паломничества Пушкар давала возможность обращать в ислам именно этих, самых твердых, раджпутанских индусов. Легенды о чудодейственной силе Муин–уд–дина быстро разнеслись по всему краю, а после его смерти они привлекали к его гробнице паломников со всей Индии. Годовщина его смерти до настоящего времени отмечается помпезным храмовым праздником урс — «обручение», «соединение святой души с богом». Этот праздник проводится с первого по шестой день мусульманского месяца раджаб. В это время Аджмер посещают сотни тысяч паломников, не только мусульман, но и индусов.
Несмотря на то что раджаб наступит почти через месяц, я с большим трудом пробирался сквозь толпы почитателей святого, направлявшихся по узенькой улочке к башне мавзолея. Ветхие глиняные и кирпичные домики бедных мусульман с обеих сторон жались вдоль стен священного даргаха, словно желая найти у них защиту. Кто бы мог подумать, что в этот захолустный городишко совершали паломничество всесильные императоры, здесь они молили защитника мусульманской Индии принести им успех и счастье, и тут же, в Аджмере, рождались могольские принцы и принцессы.
Я прошел высокой входной башней и оказался на широком дворе. Здесь мне сразу же бросились в глаза два огромных железных котла, установленные на круглом ступенчатом каменном основании, под которым был скрыт могучий очаг. Верхняя ступень образует около края котлов узкую галерею. По ней, говорят, ходит повар с длинной деревянной мешалкой — половником и помешивает содержимое котлов.
Сначала я подумал, что в котле варят пищу для паломников, однако один из хранителей гробницы рассеял мое заблуждение.
— Есть у нас такой обычай, — объяснил он. — Богатый мусульманин во время своего первого посещения даргаха дает деньги на приготовление рисовой каши с маслом и сахаром. Для вкуса в нее добавляют еще миндаль, изюм и специи. Когда каша готова, ее распределяют большими половниками между семьями потомков святого, которые живут в квартале Индаркот. Они обладают правом проводить особый обряд, который называется «опустошение котла». К сожалению, при этом они нередко ведут себя не так достойно, как бы им следовало и как заслуживала бы того память шейха. Они опустошают котел с такой воинственностью, что нередко получают больше синяков и шишек, чем каши.
Справа от котлов видна мечеть, построенная императором Акбаром, а за ней, во внутреннем дворике, небольшая, но очень красивая молельня из мрамора с одиннадцатью резными сводами, возведенная императором Шах–Джаханом. В центре другого двора скрывается сама макбара — гробница — кубическое строение из белого мрамора, увенчанное позолоченным куполом. Над одним из входов возвышается серебряный свод, крылья входных дверей также выложены искусно выгравированными плитками из чистого серебра. Небольшие боковые двери покрыты огромным количеством подков. Их прибили торговцы лошадьми в знак благодарности святому за его благословение и за возможность заключать выгодные торговые сделки во время ежегодного храмового праздника, сопровождающегося лошадиными и верблюжьими ярмарками.
У первой мраморной ступени я снял ботинки, а затем вошел в мавзолей. Внутри он так же прост и строг, как и снаружи. На каменных перилах я разжег ароматическую палочку и, в соответствии с индийской традицией, кинул горсть розовых лепестков на саркофаг, покрытый вышитой зеленой парчой. Когда минутой позже я покидал святое место и в тазике для ритуальных омовений охлаждал ступни ног, обожженные во время хождения по накаленным полуденным солнцем мраморным плитам, один из муридов повесил мне на шею венок из роз. Он заверил, что цветы от соприкосновения со священным гробом приняли долю сверхъестественной силы духовного вождя и теперь будут охранять меня от злых духов.
Я направился к огороженному мраморным кружевом уголку двора, но храмовой служитель преградил мне путь. Оказывается, там под простым могильным холмиком покоится прах дочери святого Хафизы, а рядом — дочери императора Шах–Джахана. Так как при жизни они скрывались от внешнего мира, как это и подобает хорошо воспитанным мусульманкам, то и после смерти их покой не смеет тревожить никто.
Я перешел к осмотру других построек. Все они отличались простотой, однако устроены так, чтобы наилучшим образом служить толпам паломников, приходящих сюда за святым благословением. По всему периметру двора протянулись вместительные мусафирханы — своего рода общежития для тысяч людей. К ним прилегает маризхана — больница с аптекой (аптека оборудована в соответствии с исламской системой врачевания). В южном конце двора зияла глубокая джхалра — вытесанный в скале резервуар для воды, к которому вели отвесные ряды ступеней неодинаковой высоты.
Удлинившиеся тени напомнили мне, что полдень миновал и наступило время подумать о возвращении. Готовый к отправлению джайпурский автобус уже стоял на стоянке. Свободных мест для сидения в автобусе уже не было, но огромная сила бакшиша и адекватная ей помощь кондуктора втиснули меня на край переднего сиденья — и вот мы в пути.
Начало его не предвещало ничего необычного. Солнце понемногу клонилось к западу, жара спадала. Однако только я успел подумать, что мы доберемся до места по расписанию, как двигатель ужасно заскрежетал и автобус, подергиваясь, остановился. После нескольких минут напрасного ожидания пассажиры вышли из автобуса и присели на корточки на краю дороги.
Шофер копался в моторе, однако все его старания были обречены, кажется, на неудачу. Наконец он сдался, закрыл капот и закурил.
— Что будем делать? — спросил я его.
Мы оказались на полпути до Джайпура, а вечерние сумерки неотвратимо надвигались.
— Что делать? Будем ждать, — обронил шофер между двумя глубокими затяжками и направился под дерево, под которым он вместе с пассажирами удобно устроился на корточках. Время от времени возле нашего автобуса притормаживал какой–нибудь грузовик, оттуда выходил шофер, подходил посмотреть, в чем дело, и, убедившись, что помочь не в силах, махал рукой и отправлялся дальше. Лишь часа через два около нас остановился автобус аджмерской компании. К счастью, он был не переполнен, и, помогая друг другу, мы кое–как втиснулись в него. Поломанную колымагу взяли на буксир и черепашьим шагом поволокли в Джайпур.
Под покровом ночи я размышлял над, тем, что суфизм, наряду с неоспоримыми положительными моментами, принес в индийский ислам также немало отрицательных и пагубных черт. Так как учение суфизма не смогло изменить существующее положение вещей в этом мире, оно стало проповедовать его непостоянность и временность. Отсюда был один шаг к убеждению о предопределенности судьбы человека и неизменности окружающего мира. Естественно, что такие воззрения вели к пассивному отношению к окружающей жизни. Верующие переставали к чему–либо стремиться и удовлетворялись существующим положением. Идеи суфизма находили плодородную почву также и в индуистских реформистских движениях, попадавших под его влияние и небезопасно ширившихся в различных слоях индийского общества. До настоящего времени суфизм тормозит инициативу отдельных людей и существенно мешает там, где особенно необходимы энергия и энтузиазм масс.
Ночная поездка затянулась, казалось, до бесконечности. К счастью, в первом же городишке мы избавились от вышедшего из строя автобуса и предоставили его вместе с шофером их судьбе. После этого наш новый автобус поехал как–то веселее, и все же в Джайпур мы прибыли далеко за полночь. Однако я не заметил, чтобы пассажиры были как–то уж очень расстроены этим обстоятельством. Они радовались, что вообще добрались до города.
— Вот мы и на месте, — облегченно вздохнул мой сосед, старый мусульманин. — Слава Аллаху, с нами ничего не случилось.
«Татта славится красивыми, хорошо ухоженными королевскими садами с великолепными цветами и знаменитыми фруктами. Растут здесь самые вкусные гранаты, какие я когда–либо ел» — такое приятное впечатление о Татте осталось у английского путешественника А. Гамильтона, когда он в 1699 г. исследовал Синд — край, расположенный по нижнему течению реки Инд. В плодородной дельте Инда, всего в нескольких милях от того места, где главный рукав реки вливается в Аравийское море, путешественник нашел прекрасно отстроенный богатый город, а в нем не только оживленные базары, на которые сходились караваны со всей Азии, но и исламский университет. Его, однако, озадачило то, что каждый второй дом пустовал. Когда он поинтересовался, где хозяева этих домов, ему ответили, что незадолго до его прихода в Татте начался мор, от которого погибла половина жителей, приблизительно более 80 тысяч человек. Таким образом, нетрудно догадаться, что в конце XVII века в Татте проживало около 160 тысяч человек.
Сегодня Татта может лишь вспоминать о своей былой славе. Произошло это не только потому, что здесь проживает едва ли десятая часть былого населения, а вследствие того, что после одного очень сильного землетрясения Инд перенес свое русло на несколько километров в сторону, вследствие чего город с оживленной речной пристанью неожиданно превратился в сонный провинциальный городишко. В связи с падением экономического значения Татты из города ушли и феодальные правители, синдские эмиры, перенесшие свою резиденцию в новый укрепленный замок, построенный на берегу животворной реки, в быстро растущем Хайдарабаде. В Татте, однако, после эмиров и их предшественников, могольских губернаторов, остались замечательные архитектурные памятники, главным образом мечети и мавзолеи, разбросанные на высоком холме рядом с сегодняшним городом.
Так как в Пакистане помимо древнего центра Лахора еще только в Татте сохранился городской исторический ансамбль, Татта в будущем может стать туристическим центром. Во время моего пребывания в Татте там еще не было ни одной туристической гостиницы и туда, как правило, отправлялись на однодневную экскурсию из Карачи. Железная дорога, связывающая север Пакистана с Аравийским морем, проходит близ Инда и находится далеко от Татты. Аэродромов поблизости также нет, так что поездку можно было совершить лишь на автомашине.
Мы поехали туда ранним весенним утром на небольшом «фольксвагене», который любезно предоставил нам один знакомый профессор. Мы двигались прямо навстречу восходящему солнцу и буквально пробивались через оживленный пригород. Вскоре мы миновали высокие антенны радиостанции, за которыми золотистыми отблесками переливалась волнующая гладь Аравийского моря. На берегу археологи искали место, где, по данным арабских историков, в начале VIII века высадился молодой мусульманский полководец Мухаммед ибн–Касим, якобы для того, чтобы со своим войском наказать индуистского правителя Синда за его нападение на арабские торговые суда. Арабские историки аль–Истахри, аль–Идриси и другие в своих трудах упоминали о том, что мусульмане заняли пристань Дебал (или Дабул), расположенную на одном из рукавов реки Инд, по которому они могли во время приливов проплывать внутрь материка даже на больших судах. Местонахождение этой пристани до настоящего времени никто не смог точно определить еще и потому, что искаженное слово Дебал не было названием пристани, а указывало лишь на то, что в городе находилась какая–то известная индуистская святыня, обозначаемая санскритским словом девалая. Многие исследователи предполагают, что древний Дебал находился на месте сегодняшней Татты.
Мы быстро проехали стокилометровый путь по гладкому асфальтированному шоссе, и вот нашим взорам в неглубокой долине открылись небольшие ряды серых глиняных домиков — провинциальный город Татта. Где же тот мавзолей, ради которого мы сюда ехали? Наконец показался и мавзолей; он расположен на небольшом холме слева. Прикрытый развалинами кирпичных и каменных стен, он стоял в тени могучих кактусов, которые в это время года цветут небольшими красными цветами.
Мы свернули на пыльную узкую дорогу, ведущую прямо в глубь величественных развалин, и остановились, завороженные открывшимся нам зрелищем. Нас поглотила глубокая тишина, царившая в месте самого большого захоронения, которое вообще можно себе представить. Холм Макли (он назван так в честь знатной дамы, похороненной в самой древней гробнице в 1410 году) скрывает в себе более 100 тысяч могил и может гордиться десятками мавзолеев разных эпох. Правда, это вовсе и не холм. Вокруг Татты простирается пустынная аллювиальная равнина, в которую вклинивается полоса третичных известняковых скал, тянущаяся с севера на юг на протяжении приблизительно двадцати километров. Северная часть скалистого пояса не достигает высоты и тридцати метров над уровнем моря, зато по всей его ширине расположены всевозможнейшие виды могил, от простых, почти невидимых, могильных холмиков и более заметных каменных гробниц вплоть до пышных мавзолеев из могучих серо–желтых песчаниковых плит.
Большинство мавзолеев относится к сравнительно короткому историческому периоду в 150 лет XVI—XVII века, когда здесь правили последние независимые государи Синда, а затем господствовали могольские губернаторы. В первые годы существования Делийского султаната в XIII веке правление областью по нижнему течению Инда было в руках полузависимых правителей из династий Сумра, наместников Мультана. Позднее против них и против слабеющей центральной власти чужеземных султанов в Дели выступили местные раджпуты из рода Самма. Они приняли ислам и удерживали власть в течение почти двух столетий. Расцвет их государства приходится на время правления Низам–уд–дина (1461—1509), известного своей справедливостью, примерной жизнью и заботой о подданных. Народные баллады до настоящего времени воспевают добрые деяния благородного государя, Джама Ниндо, как его называли, и рассказывают о его романтической любви к Нури, прекрасной дочери рыбака, с которой в жаркие вечера он любил кататься на лодке по озеру, покрытому сегодня, как и в те времена, водяными лилиями.
После смерти легендарный правитель был похоронен в прекрасном мавзолее, который, несмотря на то что навсегда остался без купола, считается красивым и с художественной точки зрения самым ценным зданием в Тате. Это сооружение органично связывает традиции индуистской и мусульманской культур. Его проект составили мусульманские архитекторы из Турции и Ирана, а строили непосредственно индуистские мастера. Некоторые исследователи указывают именно на этот факт, когда пытаются объяснить, почему гробница осталась без купола. При этом они ссылаются на то, в те времена Синд находился сравнительно далеко от центров исламской культуры, и индуистские мастера, вероятно, не стали делать купол — чуждый элемент для индуистской культуры.
От недостроенного, но тем не менее прекрасного мавзолея на западном склоне холма почти незаметная тропинка ведет через колючие заросли кустарника к другим гробницам, мало похожим на те, которые мы видели ранее. Их архитектурный стиль заметно отличается и свидетельствует о том, лежащие в них мусульманские правители были, в отличие от предшествовавшей им местной раджпутской династии, чужаками, ворвавшимися в бурлящую политическими раздорами долину Инда из Афганистана. Вскоре после смерти Джамы Ниндо престол захватили Аргуны ( 1519—1554 ), принадлежавшие к тюркским племенам, а после них — Тарханы ( 1554—1625 ), родостовная которых велась прямо от великого завоевателя Чингизхана. В довершение всего на Тату напали португальские пираты, захватили богатую добычу и сожгли весь город. Синдские народные песни до сих пор рассказывают об ужасных деяниях алчных европейцев.
Смешанный индусско–мусульманский архитектурный стиль древних мавзолеев уступает место подлинно тюркскому стилю. Мавзолеи Тарханов похожи на каменные крепости, охраняемые по углам четырьмя круглыми башнями. Каждая архитектурная деталь их настолько среднеазиатская, что они вполне могли бы стоять в Самарканде или Бухаре. Купола некоторых мавзолеев, украшенные рядами зелено–голубых плиток, выглядят так, как будто их кто–то перенес сюда из узбекской мечети. Недалеко от правительственного дома для приезжих возвышается могучий мавзолей Исы–хана Тархана II. Во время его правления Синд был завоеван императором Акбаром, присоединившим этот край к своей обширной империи (в 1592 г.).
Иса–хан стал императорским наместником, причем в своих действиях он пользовался большой свободой. Свою собственную гробницу он начал строить еще в ранние годы своего правления. Его дядя выделил ему в качестве поместных угодий несколько деревень, и доходы от одной из них на протяжении многих лет, говорят, служили источником капиталовложений в дорогостоящее строительство. Так как на посту губернатора он дожил почти до ста лет, то у него было достаточно времени и средств, чтобы помпезно ее украсить.
В нескольких шагах от гробницы Исы находится самая большая достопримечательность таттского некрополя — мавзолей тарханских женщин. Мавзолей обнесен высокой, местами уже развалившейся, стеной, которая ограждала женщин из царского рода от внешнего мира и обеспечивала им ту исключительную уединенность, какая установлена заповедями ислама. Обычно жен мусульманских правителей хоронили в царских мавзолеях рядом с супругами. Было так и на холме Макли, правда, здесь между гробами мужчин и женщин внутри мавзолея нередко ставили небольшие перегородки. Во всей Индии вряд ли найдется гробница, в которой женщины из правящей династии были бы похоронены все вместе и отдельно от супругов. Такой посмертной привилегией могут похвастать лишь жены синдских правителей из династии Тарханов в Татте.
Время расцвета феодализма в Индии было периодом все большей эксплуатации индийских крестьян, что нашло свое отражение в архитектуре мавзолеев могольской эпохи. Помпезность этих гробниц как будто подчеркивает силу централизованной политической власти. Лучше всего сохранилась могучая гробница квадратной проекции, взметнувшаяся ввысь с вершины холма Макли. В ней укрыты останки дивана Шурфы–хана, министра шестого могольского губернатора Татты. Надпись на ней гласит, что строительство так называемого «недоступного» мавзолея Шурфа–хан закончил в 1638 г., за шесть лет до своей смерти.
Прочная кубическая конструкция и могучие цилиндрические опоры, установленные в каждом углу здания, способствовали тому, что мавзолей хорошо сохранился до наших дней. Лишь светло–синяя глазурь купола немного облетела. Предшественник Шурфы–хана Гази–бег в 1613 году построил для своего отца прекрасный мавзолей, продемонстрировав при этом не меньшую помпезность и, вероятно, чуть больше художественного вкуса. Правда, он не успел привезти из чужих краев гроб отца, погибшего в афганском Кандагаре. Вход в небольшую гробницу Гази–бег украсил каменной башней с прекрасным резным порталом, на котором, кроме арабской вязи, использованы также мотивы цветов лотоса и подсолнечника.
Несмотря на то что Синд находился под властью Великих Моголов чуть более ста лет, императоры успели украсить общественными зданиями и сам город Татту. Особенно старался Шах–Джахан, которого не зря называли «королем–строителем». Шах–Джахан имел основание выделять старую синдскую столицу среди других городов. В молодости он затеял против своего отца Джахангира вооруженный мятеж, но его предали. Тогда Шах–Джахан бежал от гнева императора как можно дальше от столичного города Дели и очутился в синдских краях. Губернатор и жители Татты оказали ему тогда гостеприимство и предоставили убежище, наверное, потому, что он вызывал их симпатии, как бунтовщик против власти императора. Когда же Шах–Джахан сам стал Великим Моголом, он в 1644 г. выделил из императорской казны средства для строительства в гостеприимном городе большой мечети с обширными пристройками и сотней небольших куполов над сводами колоннады. Пакистанское археологическое управление внесло мечеть Шах–Джахана в список наиболее ценных могольских памятников на территории страны и выделило значительные средства для ее сохранения, так же как и других представляющих интерес памятников прошлого.
Когда руководитель пакистанского исторического общества предложил мне поехать с ним к его однокласснику, я и предположить не мог, что в дальнейшем это приведет к приглашению посетить дворец эмира и его крепость в пустыне. Тем одноклассником оказался не кто иной, как первый министр его высочества Садика Мухаммеда Хана, Пятого эмира Бахавалпура, бывшего правителя самого большого княжества в Пакистане.
Территория Бахавалпура составляет ныне южную часть пакистанской провинции Пенджаб. Четверть века назад Бахавалпур был независимым княжеством. По территории и по степени важности он занимал одно из первых мест среди других 555 княжеств Британской Индии и стоял в одном ряду с Хайдарабадом и Кашмиром. Во время торжественных приемов наследный правитель Бахавалпура эмир сэр Мухаммед Садик Хан Аббаси имел право на 19 артиллерийских выстрелов. После включения княжества в Пакистан бывшие правители потеряли свою былую политическую власть и стали просто крупными землевладельцами.
Белый дворец, их главная резиденция, построен в британском колониальном стиле и расположен в огромном парке в центре небольшого городка с довольно смешным названием Дера Наваб Сахиб, что значит «Село господина наместника» на главной железнодорожной магистрали Карачи — Лахор. Другие дворцы, не менее комфортабельные, украшают близлежащий Бахавалпур — столицу княжества. Они предназначались для проведения торжественных мероприятий и поселения в них важных персон. Самые красивые дворцы носят такие поэтические названия, как, например, «Сад блаженства», «Обитель лотосов». В других, менее заметных, с очаровательными павильончиками из розового песчаника, ранее находились княжеские гаремы. Неглубокие водоемы, взятые в гранитные кружева, уже не принимают более в себя серебряные струи фонтанов, окроплявших стройные фигуры придворных красавиц. Фонтаны пересохли и засыпаны песком. Некогда сверкавшие парадностью и роскошью дворцовые покои теперь запущены, и провинциальная администрация использует их под склады или конторы.
Всем дворцам в Бахавалпуре не более ста лет. Эмиры предпочитали жить в своих резиденциях, расположенных в пустыне. Они построили их несколько. Среди них были большие и малые, от могущественных крепостей до незначительных пограничных укреплений, и задачей их была охрана княжества от наездов воинственных раджпутов. Самой значительной, а также и самой крупной резиденцией была крепость Деравар, свидетельница торжественных коронаций бахавалпурских эмиров и место их погребений.
Княжеское приглашение заставило ждать себя довольно долго. Мы с женой получили его лишь в конце апреля, когда ртутный столбик термометра днем поднимался уже до 45° градусов в тени, а ночью не желал опускаться. Покидая Карачи и отправляясь в путешествие длиной почти 900 километров, мы были полны сомнений: нужны ли нам какая–нибудь экипировка и запасы продуктов и воды, ведь мы окажемся в пустыне в самое жаркое время года и будем полностью зависеть от гостеприимства незнакомого эмира…
Несмотря на то что друзья отговаривали нас от поездки, мы решили все–таки воспользоваться полученным приглашением и рискнуть. Мы не могли предусмотреть всех тех испытаний, которые ждали нас во время путешествия, и, чтобы встретить их со свежими силами, купили, в виде исключения, билеты в кондиционированный вагон чанабского экспресса. Правда, они стоили почти в три раза дороже, чем билеты второго класса, которым мы обычно путешествовали, зато в кондиционированном вагоне не только прохладно, но и, что очень важно, чисто. Вагон герметически закрыт, и песочная пыль, покрывающая по всей трассе железнодорожное полотно, не проникает внутрь. По достоинству это может оценить лишь тот, кто имел удовольствие путешествовать на большое расстояние пустынными областями в открытом вагоне. Через полчаса вас покрывает толстый слой серо–желтой пыли, от которой нестерпимо болят глаза, щекочет в носу и першит в горле.
Во французском вагоне с кондиционером мы по крайней мере могли хорошо отдохнуть в пути. Перед Хайдарабадом, уже в темноте, мы переехали по длинному мосту широкий поток Инда и оказались в плодородных равнинах Синда, которые сопровождали нас вдоль левого берега реки всю ночь.
Проснувшись утром, мы увидели, что наш поезд уже пересек границу бывших княжеств. Справа к железнодорожной колее подступали белые дюны пустыни, а слева нас приветствовали пальмы. Они словно островок стояли на краю полей, через которые проходил оросительный канал, связанный с Индом, протекающим неподалеку. В одиннадцатом часу скорый поезд приостановился на открытой платформе небольшой деревенской станции.
Кроме нас, никто на остановке, кажется, не выходил, и к нам сразу же подбежали двое мужчин, облаченные во все белое, с красными фесками на головах. Старший из них представился как личный секретарь его высочества, младший без слов подхватил наш небольшой багаж и понес его к черному американскому лимузину, стоявшему на привокзальной площади. Из машины вышел почтенного вида старец с белой бородой. Это Мустафа — личный водитель старого эмира. Как и все остальные служащие дворца, он был одет в белую униформу с красной феской.
Секретарь попросил нас немного подождать и скрылся в какой–то привокзальной пристройке. После томительного ожидания я направился за ним. Пройдя через ворота, я остановился перед двумя княжескими вагонами: зеленого и золотистого цветов. Один служит спальней и столовой одновременно, а другой — салоном. Раньше эмир имел право бесплатно прицепить свой личный вагон к любому поезду в любом месте государства. После потери всех княжеских привилегий блестящие вагоны остались здесь навечно как воспоминание о былых временах.
Тем временем секретарь связался по частной телефонной линии с дворцом и сообщил, что гости приехали. Через несколько минут лимузин с кондиционером уже мчался по дороге, по обеим сторонам которой взметнулись к небу стройные пальмы. На них дозревали великолепные финики. Мы миновали небольшой городок Ахмадпур, улицы которого заполнены лавочками с хрупкими изделиями бахавалпурских гончаров; затем оставили позади несколько казарменных строений и деревянные домики бедного базара; проехали между высокими глиняными стенами, повернули направо, затем налево и неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, перед нами выросла высокая красивая башня.
Тяжелые кованые ворота вели в дворцовый сад эмира и дальше к дворцу, носящему имя Садикгарх — «Крепость верного друга». Титул «верного друга» в прошлом столетии получил за свою службу британской короне один из предков нынешнего эмира. Часовой в феске и в форме цвета хаки огромным ключом открыл кованый замок, начальник охраны подал команду «на караул!», ладони солдат звучно хлопнули по прикладам винтовок, офицерская сабля взлетела к плечу, а я тем временем быстро перебирал в памяти остатки армейских сведений о том, каким образом себя вести, когда подразделение отдает честь. Наконец нам не оставалось ничего иного, как ограничиться приветливым кивком и одарить застывшие воинские лица искренней улыбкой.
Мы въехали в сказочно красивый парк, сочная зелень которого казалась ненатуральной — так она контрастировала с пыльными глинобитными улочками деревни. От башни к главному входу ослепительно белого дворца тянулась пальмовая аллея. Здание дворца построено в 80–х годах прошлого столетия в стиле европейского классицизма в сочетании с индо–персидскими элементами.
Машина бесшумно проехала мимо дворца по ровным каменным мостовым, проложенным среди буйной зелени возле небольших с водяными лилиями озер, и, минуя еще несколько крепостных башен, остановилась на поляне фруктового сада. Мы оказались у меньшего по размерам, но не менее помпезного дома для гостей. Из него выбежал целый рой одетой во все белое прислуги. Он подхватил наш багаж, скромный вид которого привел много повидавших слуг в явное недоумение. В их сопровождении мы поднялись в обставленную викторианской мебелью высокую спальню с небольшими окнами под потолком для лучшей вентиляции.