К середине августа моряки начали готовиться ко второй зимовке. Их судно находилось в это время у 80-й параллели, в недоступных местах Полярного бассейна. Его медленно несло все дальше и дальше на север.
Когда снова пришла ночная тьма, никто уже не открывал крышку пианино. Граммофон заржавел. В кают-компании пар дыхания оседал холодными каплями на закопченном потолке. Кончился керосин, кончились свечи. В самодельных коптилках, потрескивая, чадил медвежий жир. Печки топили корабельными переборками.
Но страшнее всего был разлад, начавшийся на корабле. Нервного, вспыльчивого Брусилова долгая болезнь сделала особенно раздражительным и придирчивым. Он не поладил со штурманом Альбановым, отличным, знающим моряком, но тоже не очень выдержанным человеком. Дошло до того, что Брусилов, по просьбе штурмана, отстранил его от исполнения служебных обязанностей.
Альбанов, размышляя над дрейфом "Св. Анны" и вспоминая знаменитый дрейф "Фрама", корабля Фритьофа Нансена, пришел к выводу, что об освобождении из ледового плена раньше осени 1915 года бесполезно и мечтать. Но продовольствия на корабле для всех едва могло хватить до начала 1915 года. Значит - голодная смерть.
А что, думалось Альбанову, если часть экипажа уйдет с. корабля? Ближе всего от "Св. Анны" Земля Франца-Иосифа. Этот архипелаг почти необитаем, но там, возможно, сохранились базы продовольствия, оставленные разными полярными экспедициями, удачными и неудачными.
В январе 1914 года, когда корабль был уже за 82-й параллелью, Альбанов пришел к Брусилову и попросил разрешения покинуть "Св. Анну". Брусилов разрешил. Не возражал он и тогда, когда к Альбанову присоединилась большая часть экипажа. На остававшихся могло хватить провизии до конца дрейфа. Для управления же кораблем на чистой воде было достаточно нескольких человек.
Штурман стал энергично готовиться к походу через весенние движущиеся льды. Тут нужны были сразу и лодки и сани. Легкие лодки - каяки - сделали из парусины, натянутой на деревянный каркас. На полозья пошел буфетный стол. Работали в холодном трюме, при коптилках, в полутьме.
На судне не было надежной карты тех мест, куда думал пойти штурман. Хорошо еще, что в судовой библиотеке нашлась книжка Фритьофа Нансена, к которой для удобства читателей прилагалась маленькая схема. На ней приблизительно была нанесена Земля Франца-Иосифа, севернее ее - Земля Петермана и северо-западнее - Земля короля Оскара.
Но теперь "Св. Анна" находилась как раз там, где полагалось быть Земле Петермана, а кругом попрежнему были самые безотрадные льды. Значит, "земля" существовала лишь в воображении участников "открывшей" ее австрийской экспедиции. Карта Нансена не точна. Но пусть хоть такая карта, чем никакой. И Альбанов тщательно перерисовал ее в записную книжку, а подлинник отдал Брусилову.
Приближалась весна. Заканчивались приготовления к походу. Все чаще поднимался штурман в "воронье гнездо" - в бочку, прикрепленную высоко на мачте корабля. В январе оттуда на начавшей розоветь половине неба недолго видели нечто похожее на очень отдаленный остров. Теперь же нигде не было даже признаков земли. Только льды.
Многое передумал штурман, часами просиживая высоко на мачте, и свои мысли доверил лишь дневнику:
"Чуть слышно шепчет ветерок в снастях, покрытых серебристым пушистым инеем. Как в белом одеянии, лежит и спит красавица "Св. Анна", убранная прихотливой рукой мороза и по самый планширь засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршанием, как цветы, обсыпаются вниз на спящую... Полтора года уже спокойно спит она на своем ледяном ложе. Суждено ли тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время, чтобы в одно прекрасное утро незаметно вместе с ложем твоим, на котором ты почила далеко в Карском море, у берегов Ямала, очутиться где-нибудь между Шпицбергеном и Гренландией?.. Или в холодную, бурную полярную ночь, когда кругом завывает метель, когда не видно ни луны, ни звезд, ни северного сияния, ты внезапно будешь грубо пробуждена от своего сна ужасным треском, злобным визгом, шипением и содроганием твоего спокойного до сего времени ложа, с грохотом полетят вниз твои мачты, стеньги и реи, ломаясь сами и ломая все на палубе?
В предсмертных конвульсиях затрепещет твой корпус, затрещат, ломаясь, все суставы твои, и через некоторое время лишь куча бесформенных обломков да лишний свежий ледяной холм укажут твою могилу. Вьюга будет петь над тобой погребальную песню и скоро запорошит свежим снегом место катастрофы. А у ближайших ропаков кучка людей в темноте будет в отчаянии спасать что можно из своего имущества, все еще хватаясь за жизнь, все еще не теряя надежды..."
С горьким чувством готовился Альбанов к походу. Его беспокоила не только судьба остающихся. Люди, которые пойдут с ним, веря ему, представляют ли они, как далек путь, как мучительно трудно карабкаться больными ногами на торосы, волоча за собой санки с грузом? Не слишком ли большую ответственность берет он на себя?
Но передумывать было поздно.
Настает день ухода. Нарты с уложенными каяками стоят у борта судна. Начинается прощальный обед. Кто-то пробует шутить. Деланый смех тотчас обрывается. Скорей бы уж из-за стола...
На льду, у корабля, Брусилов вручает штурману то самое предписание, которое можно найти и в морских архивах и на страницах романа "Два капитана". Альбанов снимает шапку. Кто-то несмело кричит "ура", другие подхватывают. Уходящие налегают на лямки. Остающиеся идут их проводить. Шагают молча, только снег повизгивает под полозьями.
В палатке, на месте первой ночевки санной экспедиции, Брусилов достает бутылку шампанского - последнюю из корабельных запасов. На каждого приходится по наперстку. Да не в том дело: в последние минуты забыты все раздоры, а хорошие, сердечные слова лучше любого вина согревают человека.
Пробираясь между глыбами льда, проваливаясь в снег, люди тянут нарты. Зимовка надорвала их силы. Ноги опухли, покрылись ранами, мучает одышка, кружится голова. Приходится сначала тащить "всем народом" часть нарт, потом возвращаться за остальными.
Только на шестой день пути исчезают из виду мачты "Св. Анны" - так недалеко от судна ушел штурман со своими спутниками. Трое матросов просятся обратно на корабль: они чувствуют себя совсем плохо. Альбанов отпускает их: по санному следу возвращающиеся налегке за день могут пройти больше, чем с грузом - за неделю.
Чуть подтаявший снег покрыт тонкой матовой коркой, сильно отражающей солнечный свет. Очки из бутылочного стекла не спасают от снежной слепоты. Как некогда Харитон Лаптев, бредет теперь Альбанов, почти ничего не видя, то и дело вытирая слезы. Трудно писать на коротких привалах - буквы сливаются, зеленые пятна мелькают на бумаге:
"Тепло и тихо. На небе ни облачка. Солнце ослепительно светит мне в лицо, и глаза плотно закрыты. Приоткрыв их на минуту, чтобы посмотреть направление и убедиться, что попрежнему тянется равнина, опять закрываю их... Мерно, в ногу, одновременно покачиваясь вперед, налегая на лямку грудью и выпрямляясь, держась одной рукой за борт каяка, идем мы.
В правой руке - лыжная палка с кружком и острым наконечником, которая с механической точностью заносится вперед, с рукой качается вправо и медленно остается позади...
Как однообразно, как отчетливо скрипит снег под наконечником этой палки! Эта палка как бы отмеривает пройденное расстояние и, недовольная результатом, настойчиво брюзжит. Невольно прислушиваешься к этому ритмическому поскрипыванию, и вот вам ясно слышится: "Далеко, да-ле-ко, да-ле-ко".
Альбанов идет впереди, прокладывая дорогу, за ним тянутся его полуослепшие спутники. Торосов нет только там, где темнеют полыньи. Обходить их невозможно, переплывать на каяках не дает каша из мелких льдин. Приходится ждать, пока ночной холод заморозит эту кашу, затянет полынью ломкой коркой. А за полыньей - либо снова оголенные торосы, либо торосы, прикрытые снегом, что еще хуже. Хоть бы немного гладкого, ровного льда - вот был бы праздник.
Матрос Баев пошел на разведку, забрался на высокий торос и обнаружил, что лучше идти западнее: там он разглядел поле гладкого льда.
- Сам своими глазами видел, - уверял Баев. - Такая ровнушка, что конца-края не видно. И снег плотный - копытом не пробьешь. Не иначе, как прямо до острова тянется.
Попробовали идти туда, куда звал Баев, но вместо ровного молодого льда наткнулись на те же ропаки и торосы. Обескураженный матрос попросил отпустить его ненадолго, на поиски своей "ровнушки". Ушел - и не вернулся к лагерю.
Встревоженный Альбанов поспешил по его следу. След вел далеко в сторону от лагеря. Повалил снег, отпечатки ног матроса становились всё незаметнее, потом вовсе потерялись. На стрельбу и крики никто не откликнулся. Может, Баев уже вернулся к лагерю?
Нет, Баев не вернулся. Тогда сделали из лыж, каяков, нарт, палок высокую мачту и ночью подняли на ней флаг. Баев обязательно должен был бы увидеть его утром, если только во время снегопада он не попал в полынью...
Матроса тщетно искали три дня, хотя каждый потерянный час уменьшал надежды на благополучное окончание всего похода.
Ведь прошло уже больше месяца, как санная партия покинула судно, и за это время ей удалось пройти всего сто километров. День ото дня ее движение не ускоряется, а замедляется.
А сколько новых, неожиданных помех! Трое ротозеев утопили двухстволку и самодельную кухню и едва спаслись сами. Теперь приходится жевать сырое мясо. Расхворался матрос Луняев. Все чаще попадаются полыньи, нарты вязнут в глубоком снегу, снизу пропитанном водой, запасы сухарей тают с непостижимой быстротой.
Вот если бы у санной партии было хотя бы несколько ездовых собак, пусть самых плохоньких! И настоящие нарты, а не кое-как сделанные из судовых столов. И надежный компас - ведь приходится идти по маленькому компасу, вделанному в бинокль. Вряд ли когда-либо ходила по таким льдам экспедиция, снаряженная хуже санной партии "Св. Анны".
Альбанов, определяя широту, заметил однажды, что лед, по которому они бредут, дрейфует уже на юг. Открытие сначала обрадовало его. Но чем больше делал штурман определений, тем тревожнее становились записи в его дневнике:
"Воскресенье, 1 июня. Нас очень быстро подает на юг. Меня смущает одно обстоятельство, о котором я стараюсь умолчать перед своими спутниками. Если лед так быстро идет на зюйд-зюйд-вест, то значит, там ни "что" не преграждает ему путь. А ведь это "что" не более не менее, как острова, к которым нам следует стремиться. Ведь если мы радуемся нашему быстрому дрейфу, то только ради этих островов. А их-то, повидимому, и нет там, куда движется лед. Будь этот быстрый дрейф, когда мы были много севернее, он ничего не принес бы мне, кроме радости, так как благодаря ему мы подвигались бы ближе к земле. Но теперь, когда мы, достигнув широты Земли Франца-Иосифа, продолжаем быстро двигаться на юг и тем не менее не видим и намека на острова, становится ясно, что нас проносит мимо этой земли".
Проносит мимо! Западнее Земли Франца-Иосифа в этих широтах только мертвые льды, до самого Шпицбергена. Значит, надо сильнее забирать на юго-восток.
Но как трудно сделать это, когда льдины кружатся в медленном хороводе! Только вчера, переправившись через несколько трещин, Альбанов наткнулся на лыжный след. Это было дико, невероятно - кто мог тут пройти? Но, присмотревшись, штурман понял, что это след его партии: льдина, по которой они прошли несколько часов назад, описала круг и снова оказалась на их пути.
Чтобы зацепиться за сушу, за последние мысы Земли Франца-Иосифа, нужно идти гораздо быстрее, чем сейчас. А спутники Альбанова совсем раскисли. Ни один из них до этого похода никогда не ходил по арктическим льдам. Среди них есть знающие моряки, но нет ни одного настоящего полярника. Одному кажется, что надо бросить нарты и идти налегке, другой ворчит, что переходы немыслимо тяжелы, третий убежден, что штурман хочет всех уморить голодом.
Альбанову приходится самому бессменно протаптывать след, да еще и возвращаться время от времени назад, чтобы подгонять отставших. Только воля штурмана, только его настойчивость, временами даже жестокость, заставляют кучку людей двигаться вперед.
Однажды Альбанов видит вдруг на мглистом горизонте "нечто" - два розоватых облачка, которые долго не меняют формы и цвета. Но штурман не спешит рассказывать о своем открытии: вдруг это только гряда торосов? "Нечто" между тем скрывает мгла.
А через несколько дней в дневнике Альбанова появляются строки, полные надежды:
"Понедельник, 9 июня. На этот раз я увидел на зюйд-ост от себя, при хорошем горизонте, что-то такое, от чего я в волнении должен был присесть на ропак и поспешно начать протирать и бинокль и глаза. Это была резкая серебристо-матовая полоска, немного выпуклая вверх, идущая от самого горизонта и влево постепенно теряющаяся. Самый "носок" ее, прилегающий к горизонту, особенно резко и правильно выделялся на фоне голубого неба... Ночью я раз пять выходил посмотреть в бинколь и каждый раз находил этот кусочек луны на своем месте; иногда он был яснее, иногда слабее виден, но главнейшие признаки, то-есть цвет и форма, оставались те же.
Я удивляюсь, как никто из моих спутников ничего не видит. Какого труда стоит мне сдержать себя, не вбежать в палатку, не закричать во весь голос: что же вы сидите чучелами, что вы спите, разве не видите, что мы почти у цели, что нас подносит к земле?"
Утром, при хорошей погоде, земля - сказочная, фантастическая, странного, необычного цвета - видна уже совершенно ясно. Это какой-то остров. До него всего несколько десятков километров.
Но как мучителен этот последний этап: сплошные полыньи, набитые мелким льдом. И вдобавок туман, ветер, отжимающий лед в сторону от неведомой земли.
Тут двое малодушных и нетерпеливых попирают святое чувство товарищества. Забрав наиболее ценные вещи, они "налегке" удирают к уже близкому острову. Негодяи! Если бы их удалось догнать, то суд был бы скорым, правым и беспощадным.
Оставшиеся едва дотащились со своими каяками до голубоватого обрыва ледника, сползшего с острова в море. Обрыв гладок, крут, недоступен.
"Среда, 25 июня. ...Впереди отвесная 15-саженная стена, на которую не забралась бы и обезьяна... Да, теперь, пожалуй, и я начинаю падать духом! Про спутников же своих и говорить не буду: совсем мокрые курицы. К довершению несчастья, я уже четвертый день чувствую сердечные припадки..."