- Вот набрала, в борщ можно покрошить, - сказала Ангелина, протягивая Дине пучок травы, - молоденькая, добрый борщ будет...
Ангелина была невысокого роста, опрятная и какая-то вся уютная. Все сидело на ней ладно - коричневая, в мелкий горошек кофточка, ловко скроенная по фигуре, белый платочек, перехваченный узлом под подбородком, длинная темная юбка.
- Большое спасибо, - сказала Дина, она взяла траву и вскрикнула: - Да это же крапива!
Ангелина улыбнулась.
- Бурачки посохли, так хоть крапивы нарежешь...
- Она жалится!
- А ты ее в холодную воду опусти, она и жалиться не будет. Где у вас вода?
- У нас колодец высох, я воду с реки ношу, - отвечала Дина.
- Криница усохла? - Ангелина даже в лице переменилась. - Такая глубокая криница и усохла! От засухи! Не будет дождя, все погорит.
Приход Ангелины, ее сетования по поводу засухи снова навеяли грусть, а Дине так хотелось растормошить, развеселить детей.
- Давайте в пряталки играть! - крикнула она, - кто будет водить?
- Чур не я...
- Чур не я...
Водить стала рыженькая Ленка. Дети быстро освоились в просторном саду, бегали, прятались, смеялись. Дина с Ангелиной молча сидели на колоде.
- Слухай, дивчино, - начала Ангелина.
- Я хотела спросить...
- Ну, ну, пытай...
- Правда, что почти все дети здесь сироты? - спросила Дина.
- Ой, много сирот, - печально отвечала женщина. - Оксана вот, об Оксане сердце у меня болит...
Лицо Ангелины оживилось.
- Она вам родная? - спросила Дина.
- Нет, не родная. Я, дивчина, байбак, нет у меня ни родины, ни детины... так уж вышло. Держала я пяток курей да сизокрылого петуха, голосистый был петух, и тех в колхоз отдала. Ничего, живу. По весне стала травку собирать, потом в город сбегала, кой-чего на крупу обменяла, шаль с кистями, добрая шаль была, алые розы по черному полю... Кукурузы трошки оставалось, смолола; бурачки в погребе подгнили, а с голодухи за милую душу пошли. Живу славно, не побираюсь, бога не гневлю... Еще подсолнушки в тот год уродились, насиння в торбинку засыпала, так теперь горстку возьму, душу отводит. Одна я... А у кого дети да старики, того голодуха крепко подкосила, ох и подкосила... царство им небесное, - она перекрестилась и, помолчав, продолжала мягко и певуче: - Ты за Оксанку пытаешь. Был у ней батько, парубок гарный, и одружился он с дивчиной статной, чернобровой, Галиной ее звали. Оксана у них народилася. Как выйдут, бывало, в люди, будто солнце взошло! Из себя видные, а дивчинка, Оксана эта, ну, колокольчик в поле, так и заливается. А уж как она Грышу, батько своего, любила, ужасть, все: "таточку да таточку", с батькиного плеча не слезала.
Ангелина вздохнула.
- Завели в нашем селе колхоз, Грыша за конюха заступил, дюже он коней любил, своего коня не было, из голоты он, так уж людских пестовал, и чистил, и скоблил, ну вроде господские кони. Не дай бог, если кто напоит взмыленного коня или погоняет сильно, тут уж он на все село засрамит... А вышло что? Подпалили конюшню, ворота приперли, а там кони...
- Куркули подпалили?
- А кто ж еще? В ком еще злоба кипит? Как занялось поутру, на рождество, сбигся народ, туды, сюды, а ничего не поделаешь, горит со всех сторон, балки повалилися, кони, сердешные, уж как они кричали! Грышу за руки люди ухватили, Галина вцепилась в его, аж повисла на ем... Оксаночка пташкой в ноги кидалася, а не удержали его, всех откинул и в огонь!
- И сгорел?
- Загинул со своими конями. Как заголосила дитына! "Таточко, мой таточко". У самого пожарища схватили ее, оттащили. Билась, кричала... Галину без памяти в хату унесли. Недолго проболела, отдала богу душу. И осталася Оксана сиротинкой. Невеселая, недобрая, она теперь как закаменела. Никого не любит. Уж я до нее по-всякому, а не глядит...
И, наклонившись к Дине, широко раскрыв свои карие глаза, зашептала:
- Ох, не к добру дали вам эту хату. Заховал Демченков в хате или в саду свой хлеб. Много у него было хлеба. Уж люди шукали, шукали, так ничего не нашли. Рыли и землю, и в погребе все перерыли, и в сарае глядели, нема... А может, спалил?..
- Как это? - Дина не могла себе представить, неужели устроили костер из буханок хлеба. - Как спалил?
- Пожалуй, что столько зерна им и не попалить.
Прибежала запыхавшаяся Лена:
- Дина! Юрко Санька бьет, чтоб не играл с нами, мы Санька поставили водить, а Юрко...
И, не договорив, побежала в сад, откуда доносились возбужденные голоса детей и Санькин рев.
Дина встала.
- Пойду...
Ангелина улыбнулась.
- Гляди, оклемались, играют...
- Ой, тетя Ангелина, подождите! Нет ли у вас ножниц? Стричь хочу всех, там у них такое...
- Ножницы есть, как им не быть. А ты сперва карасином им головы смажь, карасин, он добре всякую нечисть выводит.
Ангелина ушла, а Дина поспешила к детям, выяснить, почему Юрко бьет Санька.
Но, когда Дина пришла, дети уже мирно играли, и она не стала им мешать.
Заводилами во всех ребячьих играх были Юрко и Ганка. Юрко хитрил: когда ему приходилось "водить", то подсматривал, кто куда прячется, разожмет пальцы и подглядывает, а после сразу "застукивает".
- Э, так нечестно! - закричала Дина, - ты сожми пальцы и не подглядывай!
Дина сама еще недавно играла в прятки и знала все уловки таких, как Юрко, хитрецов.
- Ага, и я казав, что ты подглядываешь! - сказал Санько.
- Молчи! - обрезал его старший брат.
Грыцько и Тимка во всем поддерживали Юрка, они были так неразлучны, что даже во время игры прятались вдвоем: засунут головы под куст, зажмурятся и воображают, что превратились в невидимок.