Потом мы сходили в кино, посмотрели «Зов предко&> по рассказу Джека Лондона. Сильнейший фильм, за сердце берет. У Пепора на глазах появились слезы. Да и я... Вспомнился мне бабушкин Рыжик. Люблю животных... Нам бы лучше сегодня веселую комедию посмотреть. Пепор снова приуныл. Домой я уйти не мог. Предложил пообедать вместе, а потом мы отправились в загородный парк и, как мальчишки, покатались там на качелях, «опробовали» «чертово колесо».
Пепор развеселился, по обыкновению острил.
— Как ты считаешь, Вик, кем лучше быть: дураком или лысым? — И сам отвечал: — Дураком лучше, не так заметно.
Я позвал его в кафе-мороженое: гулять так гулять, все равно мы «прокутили» почти все мои обеденные деньги.
— Мы с тобой сегодня в детство вернулись...
— Впали,— поправил Пепор.
— Вернулись,— повторил я. — Тут без мороженого не обойтись. Праздник так праздник! Для полного счастья нам с тобой только мороженого и не хватает.
— Ты сегодня как Ротшильд.
— Форд.
— Рокфеллер.
— Давай еще раз прокрутимся на качелях.
— Давай!..
Съели мороженое, по три шарика с вареньем, потом по четыре шарика ассорти.
Когда я довел Пепора до общежития, уже совсем стемнело.
— Пошли бы ко мне, так нельзя, тебя ждут дома.
— Ждут,— уныло согласился я.
— Вик,— позвал Пепор, когда мы уже попрощались и я повернулся, чтобы уходить. — Постой!
Я подумал, что он начнет сейчас благодарить меня, а то и слезу пустит.
Но он спросил:
— Как думаешь, из дворняги можно сделать бульдога? — И захохотал. — Можно! Надо только набить дворняге морду и отрубить хвост.
— Хохмач,— сказал я.
— Согласен. А главного-то я так тебе и не сказал.
— Пошел ты!
— Погоди. Родионыч-то наш женится!
— ?!
— У меня тоже глаза чуть ли не на лоб вылезли, когда я узнал. От него самого. Представь, что они уже заявление во Дворец бракосочетания подали.
— Подпольщик несчастный! — сказал я.
— Хитрющая бестия,— поддержал Пепор. — Все шито-крыто.
— Когда же он успел влюбиться?
— Спроси его. Но кто бы мог подумать, кого он берет в жены?!
— Ты ее знаешь?
— Гошкина сестра! Приходила к нам, оказывается, благодарить за брата. В общежитии им неудобно было разговаривать, они пошли бродить по городу, забрели в какое-то местечко, посидели там, а когда пришло время расставаться, поняли, что разговор не кончился и его надо перенести. До сих пор все переносят, не наговорятся.
Мне вспомнилась девушка в белом, со светлыми волосами. И музыка в том доме...
— А чем девчонка занимается? — спросил я.
— Учится на детского врача.
— Что ж, пожелаем им счастья, на свадьбе погуляем.
— Еще как!
— Ну бывай!
— Буду! — весело пообещал мой друг.
Теперь я за него спокоен.
Я решил пойти пешком. Домой не хотелось. А ведь было время, когда я мчался к своей Клавочке со скоростью звука.
Было...
Что-то мне тревожно за Родионыча, хорошо ли он обдумал этот свой шаг, хорошо ли узнал свою невесту? Не случилось бы так, как у нас с Клавочкой,— знакомство по облегченной системе: увидел, понравилась: «Пошли в загс!»
Хочу, чтобы ему хорошо было в Гошкиной семье. Должно быть хорошо там.
Из каждого дома глядят на меня освещенные окна. Теперь они не вызывают во мне того трепетного чувства, как раньше. Сколько огоньков, столько судеб, и все они стенами защищены от посторонних глаз. А мой дом, наш с Клавочкой дом — это крепость, окруженная рвом с водой до края — никому туда входа нет. Выхода тоже... А ведь я когда-то мечтал именно о такой крепости: закрыться, зашториться, спрятаться.
Почему же мне сейчас прятаться не хочется, потянуло к людям?
Вернулся я домой где-то около десяти часов вечера. Ожидал упреков, жалоб, выговора. Но ничего этого не было.
Было другое.
Наверное, запомнится мне эта картина на всю жизнь, останется в памяти как шрам от глубокой раны.