После убеждающих доводов он приходит к выводу:
«Следовательно, какая громадная общественная работа, какой громадный отражающий ее динамический языкотворческий процесс пройден турецкими языками, чтобы достичь того статического состояния, того консерватизма, который отличает турецкие языки, по общему мнению самих тюркологов»5 .
Там же он выступает против метафизического применения приемов индоевропейской лингвистики в изучении тюркских языков.
«Ведь это тупик, причем тупик, отличающийся от тупика индоевропеистов тем, что индоевропеисты глубоко вошли в изучение языков своего ведения и им трудно и при желании возвращаться назад, не разбив вдребезги своих кумиров, а лингвисты–тюркологи не успели так глубоко углубиться в языки своей системы, они стоят перед ними, как перед сфинксом. Общего между тупиком индоевропеистов и тупиком лингвистов–тюркологов только то, что метод у них всех одинаково формальный, и цепляясь в море живого и богатого материала от материальной реальности звуков, за почвы местонахождения, всегда сомнительной опорой, особенно зыбкой под ногами турок, лингвисты–тюркологи абсолютно не увязывают богатой турецкой речи органически ни с хозяйством, ни с общественностью турецких или сродных с ними более верных социальных старине народов»6 .
Марр, наблюдая «угрюмые затеи» формального метода, восклицал: «Научно — это ясно, но как быть с «политикой», именно с «политикой»? Я никак не знал, что ученому надо быть стратегом, политиком, дипломатом и потом только на последнем месте ученым, т.е. носителем и взрастителем определенных социальных знаний и новизной их будителем, а посему посильно их бесхитростным излагателем с одним долгом: не стесняясь говорить о том, что в обстановке прежних знаний по данному предмету диктуется смыслом того, что или давно узнано, но даже в ученых кругах неизвестно, или вновь узнаешь, только что слышишь и видишь — не стесняться высказываться, хотя бы пришлось говорить о таком зрелище, как непристойное состояние голого царя, про что все отлично знали, но никто из мудрых не решался говорить, и пришлось высказаться «ребенку». Не всегда же истины изрекают мудрые змии. Бывает, значит, когда и ученому не сором стать ребенком».
За десятилетия, прошедшие после слов неистового Марра, мало что изменилось. Если бы тюркскому языку было уделено достаточно серьезное внимание, сколько бы мифов языкознания и историографии уступили место реальности и, может статься, гуманитарные науки ещё на шаг приблизились бы к точным. Но пока индоевропеисты считают тюркские языки окраинными, поздними; наречиями, провинцией индоевропейской империи, пока сами тюркологи не могут удержать свои портки без помочей преданного ученичества, и без конца глухо и слепо повторяют оскорбительные истины благообразных учителей своих, мы будем блуждать по своему дому в черных повязках Фемиды, натыкаясь лбами на до боли знакомые углы.
П р и м е ч а н и я
1. В лексике современного английского языка содержится более 50 процентов одних только романских заимствований. В корейском словаре — 75 процентов китайских слов. По подсчетам О. Н. Трубачева, в «Этимологическом словаре русского языка» Фасмера находится общеславянских слов (и ранние заимствования) — 3191. Восточнославянских — 72. Русских слов — 93. Поздних заимствований — 6304. Неясных по происхождению — 1119. («Вопросы языкознания», 1957 г., № 5, стр. 67). Цифры приблизительные. Не учтены последние выпуски словаря Фасмера. Но и этот список дает наглядное представление о том, как открыт язык для влияний.
2. Дьяконов И. М. Языки Древней Передней Азии. Москва, 1967, стр 21.
3. Ахваледиани Г. Начало дороги в мир… «Литературная Грузия», 1968, № 11, стр. 14.
4. См. «Вопросы языкознания», 1970, стр. 51–62.
5. Марр Н. Я. Избранные работы, т. IV. Москва, 1937, стр. 184–186.
6. Там же, стр. 144–145.
Юрта и Лувр
Тюркское языкознание будучи младшим детищем индоевропеистики на первых порах послушно повторило цели и методы своей родительницы. Повторило и ошибки. Индоевропеисты давно отказались от некоторых из них. Тюркологи — продолжают их развивать. Есть много общего в начальных периодах обеих наук:
1. С изучения языка памятников древнеиндийского письма (санскрита) началось индоевропейское языкознание. С изучения языка письменных памятников Орхона и Енисея началась тюркология.
2. Увлечение санскритом привело первых индоевропеистов к ошибочной теории, по которой санскрит объявлялся самым древним языком индоевропейской семьи, т.е. праиндоевропейским языком — основой, или, по крайней мере, очень близким к нему, и соответственно все нормы европейских языков, отличающихся от санскритских норм, считались искажением санскрита.
Так Г. Бенфей и Фр. Бопп утверждали, что праиндоевропейский язык содержал всего три гласных (a, i, у) ибо всего три гласных было отмечено в санскритских текстах.
Позже (еще в XIX веке) с открытием закона палатализации было доказано (Коллиц), что гласных в праязыке было больше на две (е, о), которые потом (уже в санскрите) слились в «а». Это была первая победа научного метода над ползучим эмпиризмом начальной индоевропеистики.
Тюркским санскритом считается язык орхоно–енисейских памятников (VIII век). Развитием его — язык памятников восточного Туркестана (X–XI–XIII вв.). Сохраняются его нормы в языках современной огузо–карлукской–уйгурской группы (туркменский, азербайджанский, турецкий, узбекский, уйгурский).
Почти сто лет назад И. Грунцель высказал предположение, что первоначально в тюркских языках было три гласных (а, i, у). (Насколько живучи в тюркологии предрассудочные идеи можно судить хотя бы по тому, что и сегодня у И. Грунцеля есть последователи. Так М. А. Черкасский недавно, в 1965 году, писал, что система тюркского вокализма была треугольной (i, а, у), в орхонское время она стала четырехчленной (i, а, у, ÿ); Главным и единственным аргументом в пользу последней модели у М. А. Черкасского являются «данные орхонского письма». В орхоно–енисейском действительно всего четыре знака для обозначения гласных. Но ещё В. Томсен установил (25 ноября 1893 года), что эти четыре знака в различных контекстах выражали 8 гласных звуков, которые были в языке того времени).
Как видим, общего в начальной истории индоевропейского языкознания и тюркского было довольно много и совпадения буквальные. Но отличие в том, что линии дальнейшего развития индоевропеистики и тюркологии не совпали: первая продолжала полого восходить, вторая шла параллельно с земной поверхностью и в иных моментах почти сливаясь с ней. Тюркология так и осталась начинающей наукой, пасынком индоевропейского языкознания. В XX веке ещё не появились имена равные В. В. Радлову и В. Томсену. Она продолжает оставаться статистической, прикладной отраслью знания. За время после открытий Томсена ни одного фонетического закона, управляющего тюркскими языками, не было описано.
Десятилетиями в индоевропеистике шел спор о букве «е». Как мы уже упоминали, Ф. Бопп и другие утверждали, что ее не было в праязыке, так как ее нет в санскрите и в других индоиранских письменных языках. Законом палатализации было, наконец, установлено, что до санскрита «е» существовало, и ее вытеснило в санскрите «а». В тюркологии спор о «е» ещё только начинается, так как в орхоно–енисейских памятниках «е» не обнаружено, и нет его в уйгурских письменах, следовательно, той гласной не было и в помине. Она появилась позже на основе «ə».
Философы Греции время от времени задавали себе вопрос: «А не путаю ли я причину со следствием?» Этот вопрос развивал философию и естественные науки Греции. Но тюркологам не пришла мысль попытаться хотя бы теоретически поменять местами эти две неизвестные (ä > е, е > ä) и посмотреть, что из этого последует. Это бы привело к объяснению многих неясностей, нелогичностей, беззакония тюркской фонетики и морфологии. Порой слишком правильная, освященная авторитетами предпосылка тормозит науку, а явно недисциплинированная, противоречащая всему зданию теории предпосылка — неожиданно толкает науку вперед.
А. М. Щербак1 реконструировал несколько сотен платформ (т.е. слов пратюркского языка). Ни в одной из них нет буквы «е». Не только вокализмом, но и консонантными основами они слишком уж навязчиво напоминают формы opxoнo–енисейские (иначе говоря огузо–карлукские). Из современных языков образцом послужил туркменский. Если верить А М. Щербаку, все тюрки в доисторическую эпоху говорили на чуть искаженном туркменском. В последние века они ушли от него, и развились кипчакские языки и сибирские.
…Во многих современных тюркских языках существуют долгие гласные. Существовали ли они в пратюркском? Тюркологи XIX века отрицали такую возможность, считая, что это явление позднее. Е. Д. Поливанов (в 1924 году) привел довольно убедительные аргументы в пользу выделения первичных (или пратюркских) долгих гласных. Он отметил, что при восстановлении пратюркской долготы должны быть учтены туркмено–якутские соответствия. А. М. Щербак без оговорок принимает эту идею и метод. Действительно, туркмены и якуты расстались, видимо, давно. И если в их языках сохранились какие–то общие черты, то это, несомненно, черты древние. Иначе и не могло быть. И исходя из этой идеи Л. М. Щербак восстанавливает праформы так: ыыр — худеть, уставать (якутское), аар (туркменское) — следовательно, в пратюркском было — аар; ыыс — работа (якутское), ыыш (туркменское), следовательно — ыыш (пратюркское), аас — переходить, переливать (якутское), ааш (туркменское), ааш (пратюркское) и т.п.
Вопрос о пратюркских долгих не может решаться столь решительно, ибо нельзя обойти молчанием аргументы против.
Прежде всего, данные тюркского санскрита (орхоно–енисейские тексты).
Древние индийские и иранские системы письма содержали знаки для долгих и кратких звуков, но не было знаков для обозначения мягких и твердых гласных. Ибо не было уже такого разграничения по качеству в тех языках. Орхоно–енисейское письмо, уникальнейшее в своем роде. Оно единственное из всех известных алфавитов строго подразделяет буквы по принципу — твердые и мягкие. Ибо такое деление существовало (и существует) в тюркских языках, для которых письмо создавалось. Но нет знаков для долгих гласных и согласных. Если бы долгие были характерны для тюркских языков того времени так же как, скажем, для иранских, то можно не сомневаться, что орхоно–енисейское письмо отразило бы это состояние. Можно с уверенностью утверждать, что во всяком случае огузо–карлукским языкам (к которым относится и туркменский) долгота в VIII веке ещё не была присуща. Она появилась в поздний период. И причины этого появления очевидны. И странно, что лингвист–фонетолог не придал им должного значения. Причины эти в своеобразии истории огузо–карлукских народов.
Одним из главных недостатков индоевропейской теории было то, что индоевропейские языки рассматривались изолированно от общемирового глотогонического процесса. Индоевропейские языки якобы развились вне зависимости от тюркских, угро–финских и других. Новая теория Н. Марра была протестом против такой узости индоевропеистов. Но, к сожалению, его методы опорочили в сущности справедливую идею коренных связей мировых языков, которая сейчас частями развивается в ностратической теории. Тюркологи пока умудряются проводить тюркские языки по крутым склонам истории, как слаломистов, не задевая флажков. Тюркские языки, оказывается, не испытывали никакого влияния индоиранских, семитских, угро–финских (хотя на словах влияние может и признаваться, но лишь крайне незначительное и позднее — как, например, воздействие таджикского на узбекский). К чему приводит этот неисторический подход к истории языка, видно на примере книги А. М. Щербака.
Огузо–карлуки только за последнее тысячелетие (обозримое наукой) претерпели смену нескольких культур и религий. Буддизм, манихейство, сирийское христианство, зороастризм, мусульманство. Каждая из этих религий приходила с письмом, искусством, бытом, этносом и языком. Индо–ирано–арабский фактор решающим образом сказался на культуре и способах существования огузо–карлукских народов. И индийский язык и письмо (брахми), и иранский язык и письмо (согдийское), и арабский язык и письмо не признают е ( заменив его «ə») и признают долгие гласные, т.е. именно эти признаки и отличают современные огузо–карлукские языки от кипчакских. Один только арабский мог за тысячелетие постоянного применения привить любовь к открытому «ə» и к долгим. И коран, и аруз (основной стихотворный размер персо–арабской поэзии) влияли на язык огузо–карлуков. Вот свидетельство азербайджанского поэта и ученого Расула Рза: «Столетиями в азербайджанской поэзии преобладал размер аруз — долгота или краткость звука лежит в основе этого стихотворного размера, имеющего 19 разновидностей. Пользование этим размером нанесло большой урон азербайджанскому языку, засорив его множеством арабских, фарсидских слов и нередко исказив естественное звучание собственно азербайджанских слов»2 !
Поэт Расул Рза признает, что арабская долгота есть искажение «естественного звучания» азербайджанских слов. Тюрколог А. М. Щербак полагает, что эта долгота была присуща пратюркскому языку и, следовательно, всем тюркским языкам. И если некоторые из них (кипчакские) не признают ныне долгие гласные, то это свидетельство их позднего происхождения. Так привнесенный, чужой количественный признак стал под пером ученых — основным, первичным. Этим самым существенно искажен взгляд на историю тюркских языков. (Долгота сибирских языков — якутского, тувинского, хакасского, киргизского могла быть следствием влияния «буддийских» языков Монголии. Во всяком случае, исследовать вопрос происхождения тюркских долгих без учета названных факторов не представляется возможным).
Кипчакские народы не приняли буддизма, они остановили иранцев (зороастризм) и арабов на границах Дешти–Кипчака и сдерживали их на протяжении многих веков. Контакты кочевников с индо–ирано–арабскими народами были достаточно незначительными по времени, чтобы язык испытал значительное воздействие. Сохранилась религия (тенгри), сохранился быт (кочевой), сохранилась культура, формы музыки и поэзии, сохранился и язык: «е» и «краткость». Лишь в последние века началось проникновение мусульманства в степь. И уже дает себя знать: появилось «ə» в казахском языке, появилась терпимость к некоторым искусственным долгим согласным (кеттi, жеттi, жатты). В орхоно–енисейских памятниках такие стыки согласных ещё не признавались. Если при грамматических процессах необходимо было слияние «тт», они его избегали. Сравните бартым, алтым, уртым, кыртым, но тутдым (Куль — тегин), бiтiдiм (Тоньюкук). Огузо–карлуки ныне признают и искусственно создают долгие там, где они и не должны быть (саккiз, токкуз, еттi, ашшы — из ашты, иссык — из ыстык), казахи ещё чураются искусственного «лл», после «л» всегда другой согласный (колдар, кулдар, колдер) и даже Алла — алда, мулла — молда, по условному рефлексу, выработанному издавна. Сегодня казахи уже произносят мухаббат, махаммат, но в XIX веке долгое «мм» ещё превращалось в «мб» (Махамбет, Мамбет; тамма — тамба, танба; кумбес — кумбэс — из куммэс — могильник). Любопытно, что точно так же древние греки реагировали на семитский долгий согласный «м». Они заимствовали письмо у финикийцев вместе с названиями букв. «Л» называлась «ламмад». Греки превратили это чужое слово в «ламбда». Рефлекс «мб» ощущается в современных словах европейских «лампа», «шомпол», «кумпол» (купол) и др.
И едва ли в казахском эта реакция появилась недавно — скорее это результат инерции извечной, сейчас только–только подавляемой сближением с арабской традицией.)
…Долгие звуки характерны и не для всех индоевропейских. В греческом и латинском они появились под влиянием семитских. В германских под влиянием латыни. Так готы, перенимая долгие гласные, преобразуют их в дифтонги аа>ай, уу>уй, ии>ий. Точно такой же рефлекс вызывали семитские долгие в некоторых несемитских языках древней Передней Азии. Например, в хурритском. Установить эту закономерность удается благодаря сохранности форм с долгим и дифтонгом. Практически каждая форма с долгим гласным имеет диалектный вариант с дифтонгом: ай–аа, ей–ее. И в кипчакских языках дифтонг образуется на месте искусственных долгих, возникающих при морфологических процессах. Например, в казахском деепричастие настоящего времени создается от императива +а. Часто императив оканчивается на этот гласный, и прибавление форманта вызывает искусственный долгий а+а сойле — говори; сойле+е>сойлей — говоря. Борла — рисуй мелом, мели; борла+а>борлай — меля, рисуя мелом и т.п. Не зная эту закономерность и утверждая первичную долготу тюркских звуков, мы рискуем модернизировать древность. Заимствованные долгие в тюркских языках реализовали тремя формами:
1. долгий > дифтонг,
2. долгий > краткий,
3. долгий = долгий.
Третий путь стал нормой позже остальных двух и не для всех тюркских языков. Долгий как норма приходил в западнотюркские с кораном и арузом, в восточнотюркские — от монголов. И когда долгий станет нормой, первичные краткие могут произноситься уже как долгие в этих языках. Исключение: кипчакские языки признают только один долгий — у. Остальные дифтонгизируются. Но есть примеры в словаре, доказывающие, что и долгий «у» материализовался иногда дифтонгом: туу — 1) родить, родиться, 2) праздник по случаю рождения. Сохраняется и вариант — туй, который принял на себя второе лексическое значение. Эти схемы мы учитывали при восстановлении праформ тюркских лексем.
П р и м е ч а н и я
1. Щербак А. М. Сравнительная фонетика тюркских языков. J1., 1970. Монография А. М. Щербака — первая обобщающая работа на эту тему в советской тюркологии. Выводы ее могут иметь существенные последствия для дальнейшего развития тюркского языкознания, и то, что она не вызвала споров, может означать одно — результаты, к которым пришел А. М. Щербак, ожидамы и согласуются с общепринятым взглядом на историю тюркских языков.
2. Рза Расул. Нарушение канонов. «Вопросы литературы», 1972, № 2. (Подчеркнуто мной — О. С.).
К таблице
Как хотелось бы начать статью о шумеро–тюркских контактах вот с этой страницы, спокойно, не растекаясь мыслию по грустной современности нашей, но, к сожалению, в тюркологии невозможно решить самый частный вопрос, пока хотя бы не поставлены проблемы самые общие.