- Зачинай, Гаврила.
Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
- У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
Тело нестерпимо зачесалось.
- Хлещи!
Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.
- Хлещи, душегуб!
Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.
- Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
- А-а, лиходей!
Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
- Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, - молвил Гаврила.
Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
- Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
- Ишь, душегуб, - хохотнул Евстигней, забираясь на полок. - Правь, дьявол!
Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил "за труды" яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.
Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
- Слушаю, батюшка.
Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
- Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
- Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя, блюла. Не примечая за ней греха.
- Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще сидели за прялками.
- Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.
- Подь ко мне, матушка.
Варвара залилась румянцем:
- Грешно, батюшка.
- Очумела. Аль я тебе не муж?
- Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница6 седни.
- Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
- Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.
Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не вы держал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со
спины.
- Квел ты, Сенька.
Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
- Чижол куль, князь.
- Да нешто тяжел? - Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
- Веселей, молодцы!
К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
- Че рот разинул? Бери куль!
Якушка к причудам князя давно привык: не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.
Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:
- Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
Телятевский негромко рассмеялся.