- Ну что вы, что вы, Константин Лукич! - попробовал даже рассмеяться такому предчувствию Федотов, а Надежный, который вообще оказался из молчаливых, только пожал широкими своими плечами и махнул рукой, - дескать, сущие пустяки.
- Нет, в самом деле, - ведь обвинить меня там, в Петрограде, он может в чем ему будет угодно, а раз он пойдет для этого с заднего крыльца, то и преуспеет. Вот он, значит, и будет тогда форсировать Стырь под ураганным огнем! Чего же лучшего и желать?
- Да не он, а вы, Константин Лукич, сделаете это в лучшем виде, на что и я надеюсь, и штаб армии тоже, - теперь уже посмеиваясь вполне благожелательно и похлопывая его дружественно по локтю, сказал Федотов. - А доносы на всякого из нас пишут, - на то мы и занимаем видные посты. На нас пишут, а мы отписываемся, только и всего! А теперь, - он посмотрел на часы, - адмиральский час, и сядем просто обедать.
В соседней комнате денщики уже гремели посудой, и Джек, заслышав запахи кушаний, перестал уже обращать внимание на сапоги Надежного. Он даже покинул совещание, перешедшее к тому же к личным вопросам и потерявшее чисто деловой свой характер, и, степенно потягиваясь и поглядывая при этом на хозяина, который явно для него замешкался, вильнул призывно пушистым хвостом, потом скрылся.
- Джек, иси! - крикнул ему Федотов, в целях борьбы с его своеволием, но тут же раздался заливистый встревоженный лай Джека уже с надворья, и Федотов обеспокоенно повернулся к окну, пригнув голову, чтобы смотреть вверх.
- Что? Аэропланы? - спросил Надежный.
- Да, тройка! Черт знает, сколько у них воздушных машин! Никогда нет от них покоя, ни днем, ни ночью! - взволнованно проговорил Федотов, а Гильчевский подхватил оживленно и нескрываемо зло:
- Вот то-то и есть, что "сколько машин"! А у нас они где? Две-три сотни на целый фронт, когда их давай сюда тысячи! Но машины - дело новое, и для них заводы нужны, а понтоны - это так же старо, как мир, и для них нужны только плотники, однако и их нет!.. А живем на фронте друг против друга с волками, весьма хозяйственными, а с волками жить - надо по-волчьи и выть!.. А на одном собачьем лае против самолетов далеко не уедешь... так же, как и на доносах Кюнов!
VIII
Весть о неудаче группы генерала Рагозы на барановичском направлении докатилась в последних числах июня и до лазарета, в котором лежал Ливенцев.
В киевских газетах, полученных в Дубно, говорилось, что взято свыше трех тысяч австро-германцев в плен и захвачены две линии окопов; что немцы вывозят из Барановичей все ценное в поездах, один за другим уходящих на запад; что западнее Барановичей замечены с воздуха большие пожары: горят деревни, очевидно, поджигаемые немцами, готовящими свои силы к отступлению. Но в то время, как это сообщалось корреспондентами, в официальной сводке отмечались контратаки противника, и с каждой новой газетой все больше говорилось о контратаках; наконец, Западный фронт перестал упоминаться совсем: там наступило затишье. Всего только несколько дней заставил газеты писать о себе Эверт.
Зато писал он сам, донося в ставку, что, вследствие целого длинного ряда причин, наступление, предпринятое на барановичском направлении, не дало ожидаемых результатов, но вывело уже из строя убитыми, ранеными и пропавшими без вести до 80 тысяч человек. Он запрашивал, продолжать ли действия, несмотря на такие потери, или прекратить их. В ставке решили больше никаких надежд на Западный фронт не возлагать, гвардию же оттуда начать немедленно вывозить на фронт Брусилова, в район Луцка.
Об этом последнем в газетах, конечно, не сообщалось, и этого не знал Ливенцев. Он продолжал еще думать, что вот за Западным фронтом придет в движение и Северный, где пока отмечались только мелкие стычки, и наконец второй фронт разовьет вовсю те действия, которые начал на реке Сомме.
Газеты много места уделяли англо-французам, но трудно еще было судить, насколько успешны их наступательные порывы; никакая самая подробная географическая карта тут не могла бы помочь читателю газет: о километрах пока не говорилось, - только о сотнях метров пространства.
Но Ливенцев привык уже к тому, что во Франции совсем другие масштабы, чем в России: где мало земли, там ее больше ценят.
Время думать над трудным вопросом, может ли окончиться война к зиме этого года, у него было, но думать мешала неподвижная, тупо болевшая, как бы и не своя совсем, тяжелая нога.
Он спрашивал Забродина несколько раз:
- Как же все-таки? Оперировать будете?
- Не время, - отвечал Забродин хмуро.
- Перелом или разрыв?
- Увидим.
- Может быть, просветить бы рентгеном?
На этот вопрос Забродин даже не отвечал, только отрицательно двигал мизинцем правой руки и отходил от койки.
Больше всего угнетала Ливенцева не боль в ноге, не эта неопределенность, что такое произошло с нею, как та зависимость от санитаров, какой не чувствовал он, когда был хотя и серьезно ранен пулей в грудь навылет, но мог, однако, сидеть, потом вскоре и ходить даже.
Теперь он был почти совершенно неподвижен, - его ворочали, стараясь соблюдать осторожность, ему помогали даже есть, и эта беспомощность его удручала прежде всего потому, что ее видела Наталья Сергеевна.
Когда он был только что привезен в лазарет и увидел, - узнал ее, он показался самому себе исключительным, необычайно, неслыханно награжденным за то, что пережил на фронте в течение нескольких месяцев. Но теперь он лежал так же, как и другие тяжело раненные, мучаясь сам и заставляя мучиться ее.
Несказанной радости день ото дня становилось все меньше. Оставалась только успокоенность от сознания, что если даже ему суждено умереть, все-таки перед смертью он будет видеть около себя не чужие лица, а ее лицо: она склонится над ним, и ее мягкие пепельно-золотые волосы закроют его глаза.
Об этом думалось раза два или три ночами, но с наступлением дня приходила бодрость, уверенность в том, что трудно только теперь, потом же, очень скоро, станет гораздо легче. На всякий случай он спросил одного из молодых врачей - Хмельниченко:
- А не будет ли хуже оттого, что не оперируют меня до сих пор?
- Нет, хуже не должно быть, - отвечал Хмельниченко, но как-то не совсем уверенно, - так показалось Ливенцеву.
Он спросил и Наталью Сергеевну, что говорят между собой, - не слыхала ли она, - врачи о его контузии.
- Говорят, что трудный случай, - сказала она.
- А все-таки? Насколько именно трудный? - допытывался он, стараясь угадать правду по выражению ее глаз, по оттенку голоса. - Может быть, придется совсем проститься с ногой?
- Нет, что вы! - так испуганно откачнулась она, что он поверил и даже почувствовал свою ногу на момент совершенно здоровой и спросил уже успокоенно:
- В каком же смысле все-таки трудный случай?
- Говорят... что, может быть, вам придется пролежать после операции... Ну, не знаю ведь, сколько именно, и, конечно, врачи сами не знают.
- Неужели целый месяц? - спросил Ливенцев с тоской.
- Может быть, и месяц, - облегченно ответила Наталья Сергеевна, которой Забродин назвал гораздо более долгий срок.
Ливенцеву не хотелось, чтобы Наталья Сергеевна помогала Забродину, когда он будет делать ему операцию. Он представлял себя на операционном столе с хлороформенной марлевой тряпкой на лице, с ногою, из которой ланцет выпустит много зловонного гноя, и кощунственным казалось ему такое зрелище для той, которую он любил.
- Наталья Сергеевна, у меня к вам большая просьба! - обратился он к ней, когда она присела на белую табуретку около его койки.
- Что такое? - встревожилась она.
И он передал ей то, о чем думал, но она отозвалась, как мать ребенку:
- Нечего выдумывать! Непременно буду на операции.
- Нет, я все-таки очень, очень прошу не быть, - повторил Ливенцев, а так как в это время подошла к ним Еля, то он обратился и к ней: - И вы, Еля, не смотрите, когда мне будут операцию делать.
Еля поняла, что он только что просил о том же Наталью Сергеевну, и возразила:
- Вы хотите, чтобы смотрела тогда на вас одна "Мировая скорбь"? Или еще и Бублик?
- Они пусть уж, так и быть, если без этого нельзя, - ответил Ливенцев.
- Нет, без кого-нибудь из нас никак нельзя, а будет из нас та, кого назначат, - объяснила Еля.
- Постарайтесь, пожалуйста, вы обе, чтобы никого из вас не назначали.