Брусилов, наблюдая своего собеседника, замечал, что худые пальцы его рук как-то странно дрожали, но лицо не менялось, и глаза были по-прежнему тусклы.
- Я не думаю отрицать, что я несколько устал, - заговорил наконец Каледин. - Но не настолько все-таки, чтобы нуждаться в отдыхе... Нет, не отдых, а успех, только настоящий успех мог бы меня возродить, - прошу мне верить, Алексей Алексеевич! И вот сейчас я полагаю, что успех мог бы быть на одном направлении: если бы Туркестанским корпусом атаковать район Новоселки-Колки.
Брусилов даже не взглянул на карту, к которой повернул голову Каледин: он и без того хорошо знал этот район.
- Допускаю, вполне допускаю, что Туркестанский корпус имел бы здесь успех, но разъясните мне, какие же были бы результаты этого успеха? спросил он откровенно ироническим тоном.
- Противник был бы сломлен в этом районе и отброшен назад, - вот какие могли бы быть результаты, - сказал Каледин.
- Отброшен куда же именно? В район Ковеля? Чтобы сгустить ряды врага там, где они и без того густы?.. Нет, этот план не годится!
- Выходит, что командарм не имеет даже права действовать хотя бы где-нибудь по своему плану? - с заметным вызовом в голосе заметил Каледин.
- У меня несколько армий, Алексей Максимович, и если каждый командарм будет изобретать свои планы, какие полегче для выполнения, то что же это будет такое, подумайте! Конечно, был бы полный разброд, совершенно в конце-то концов безвредный для противника и очень вредный для нашего дела...
Брусилов хотел продолжать, усиливая экспрессию, но Каледин вдруг перебил его, снова повернув голову к карте:
- Вполне согласен с вами, Алексей Алексеевич, что участок Колки-Новоселки удален от интенсивного нажима противника. Но вот соседний участок - Колки-Копыли, - он будет гораздо ближе к главным его силам и, кажется, более удобен для нанесения сильного удара.
- Совсем другое дело! Колки-Копыли - это совсем другое дело, Алексей Максимович! - обрадованно подхватил Брусилов. - Против такого плана действий, если только он у вас вполне обдуман, не только ничего не имею, но разрешаю и благословляю! Отсюда вы зайдете при удаче действий, - а неудачу я всячески отрицаю, - во фланг немцам, и пусть-ка они потом попробуют вырвать эту занозу, когда вы нажмете на них главными силами со стороны ковельского шоссе! А вашему левому флангу для охвата их группы с правого фланга поможет правый фланг одиннадцатой армии, который тоже получил свежее подкрепление и готов к действиям...
- Ежедневно жалуются мне командиры корпусов, что у них не хватает патронов, - снова упавшим тоном проговорил в ответ на это Каледин.
- Что делать!.. Ежедневно весь Юго-западный фронт тратит в среднем три с половиной миллиона патронов, и ежедневно мне отпускают всего только три миллиона. Недостающее я покрывал из запасов на складах, теперь они приходят к концу... Выходит, что надо внушить, чтобы велся исключительно прицельный огонь: тогда все-таки меньше будут палить в белый свет, - сказал Брусилов и добавил: - Кстати вы сказали, что не может быть удачи у Леша, и очень уверенно сказали это. Почему вы так думаете?
- Почему?.. Армии генерала Эверта привыкли к тому, чтобы терпеть одни только неудачи, - безнадежно кивнул головой Каледин.
- Но раз теперь третья армия входит уже в мой фронт, то может быть... Брусилов не договорил, так как очень удивленное вдруг стало лицо у Каледина: не договаривая, можно было понять, что он не то чтобы забыл, но, очевидно, как-то выпустил из виду, что произошла уже перемена в решении ставки, то есть Алексеева, и третья армия, о которой пришел было категорический приказ, что она, как была в распоряжении Эверта, так на его фронте и под его началом и остается, - дня через два после того передана была все-таки Брусилову.
Кому, как не Каледину, соседу Леша, было лучше всего знать об этом, тем более что в его же штабе появились офицеры из третьей армии, и вдруг он, вследствие какого-то странного затмения памяти... Лицо Брусилова невольно сделалось таким же изумленным, как и лицо Каледина, и жалкой уверткой показались ему слова его командарма:
- Я не сомневаюсь, что раз третья армия попала в ваши руки, то она и... переменит теперь свои привычки...
"Переменить его, - думал о нем Брусилов, - в сущности, больше ничего не остается... Но кого назначить на его место?.. Ведь у него не дивизия, не корпус, а целая армия, притом армия в действии... кого назначить?.."
- Я сейчас должен ехать обратно, - заговорил он сухо, но сдержанно. - У меня нет времени, к сожалению, на детальный разбор вашего плана наступления на Колки-Копыли, но я уверен, что вы, Алексей Максимович, проведете его с энергией, вам присущей.
- Я приложу все усилия, - ответил Каледин, теперь уже не стараясь держаться по-строевому, а действительно отыскав в себе старую выправку.
- Счастливо оставаться, и желаю вам успеха, Алексей Максимович!
- Честь имею кланяться, Алексей Алексеевич!.. Постараюсь оправдать ваше доверие ко мне!
Брусилов, поезд которого был готов к отправке в обратный путь, уехал вместе с Клембовским, поговорив еще перед отъездом с начальником штаба Каледина, генерал-майором Сухомлиным, которого знал еще до войны, который был еще и тогда у него лично начальником штаба 12-го корпуса, как после был при нем в восьмой армии.
Это был человек ясного ума, крепкого здоровья и внушал Брусилову уверенность в том, что даже раздерганного Каледина он все-таки сумеет предохранить от опасных для дела шагов.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В СТАВКЕ
I
Если Николай II не говорил торжественно, как Людовик XIV: "Государство - это я!", то потому только, что это подразумевалось само собою. Вступив на престол как самодержавный монарх, назвав "бессмысленными мечтаниями" жалкие посягательства на некоторые, очень маленькие, урезки власти, с которыми обратились было к нему представители правящих кругов в первое время его царствования, он вынужден был дать в октябре 1905 года, после потрясений, вызванных революцией, свою подпись на проект образования Государственной думы. Однако Дума эта - русский парламент - была такова, что вызвала ядовитое замечание одного из царских же министров: "У нас, слава богу, нет парламента".
Несмотря на Думу, где обсуждались государственные мероприятия, Николай все-таки продолжал по-прежнему считать себя самодержцем, божьим помазанником, и теперь, когда шла война России с Германией, он воспринимал ее как войну свою личную с Вильгельмом II, императора с императором.
Но Вильгельм был не просто император, он был "любящий кузен друг Вилли", как подписывался он чаще всего под своими к нему письмами.
Вильгельм был старше Николая по возрасту и на шесть с лишком лет раньше его стал императором; этим и можно было на первый взгляд объяснить менторский тон писем и телеграмм Вильгельма, писавшихся исключительно по-английски. Но сам Николай знал, что дело было не только в этом: Вильгельм был неоднократно его гостем, ездил на длительные свидания с ним и он сам, можно было поэтому им обоим в достаточной степени изучить друг друга. Свидания не изменили установившихся между ними отношений. Шли годы, оба они старели, но при всяких обстоятельствах выходило так, что одаряющим был Вильгельм, одаряемым - Николай, хотя империя первого могла бы утонуть в необъятных пространствах империи второго.
Как младший на старшего, почтительно и вполне сознавая его над собой превосходство, смотрел Николай на Вильгельма. Когда они бывали вместе, всем их окружавшим бросалось в глаза, как шумно, как непререкаемо авторитетно вел себя император Германии, этот самоуверенный человек с лихо подкрученными кверху желтыми усами, и как стушевывался перед ним, точно робел и терялся, малорослый, не имевший ни в одном из военных мундиров подлинно военного вида русский царь.
Не кого-либо другого, а именно Вильгельма пригласил Николай в крестные отцы для своего новорожденного сына, в почетные, так сказать, крестные отцы, - действительным был генерал-адъютант Иванов.
Рождение сына после четырех кряду дочерей было исключительно радостным событием в семье последнего царя на русском троне, хотя в то время шла во всех отношениях несчастливая, даже просто позорная война с Японией.
"Солнечный луч", как назвал в своем письме Вильгельму Николай новорожденного, был объявлен наследником престола, - династические вожделения наконец утолялись, колокола трезвонили во всех городах и селах России...
Что ответил Николаю Вильгельм?
"Милейший Ники! Как это мило с твоей стороны, что ты подумал о том, чтобы пригласить меня крестным отцом твоего мальчика! Ты можешь себе представить нашу радость, когда мы прочли твою телеграмму, сообщающую об его рождении! "Was lange wahrt, wird gut" (что долго длится, венчается успехом), - говорит старая германская пословица, пусть так и будет с этим дорогим крошкой. Да выйдет из него храбрый солдат и мудрый, могущественный государственный деятель... Прилагаю при этом для моего маленького крестника кубок, который он, я надеюсь, начнет употреблять, когда сообразит, что жажда мужчины не может быть утоляема одним только молоком! Может быть, он тогда придет к заключению, что поговорка "Ein gutes Glas Branntwein soll mitternachts nicht schadlich sein" (добрый стаканчик водки в полночь повредить не может) - не только всем известная ходячая истина, но что часто "im Wein ist Wahrheit nur allein" (в одном вине истина), как поет дворецкий в "Ундине". В заключение же приведу классическое изречение нашего великого реформатора, д-ра Мартина Лютера: "Wer nicht liebt Wein, Weib und Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang" (кто не любит вина, женщин и песен, тот всю жизнь остается дураком) - таковы правила, в которых мне хотелось бы воспитать моего крестника. В них глубокий смысл, и против них ничего нельзя возразить".
Однако воспитатель на другой же странице письма уступил место стратегу, поскольку тянулась война, в которую втравил Николая не кто другой, как тот же "любящий кузен и друг", иногда менявший эту подпись на другую: "Адмирал Атлантического океана", иногда объединявший обе.
"Ход военных событий был очень тяжел для твоей армии и флота, - писал он дальше, - и я глубоко скорблю о потере стольких храбрых офицеров и солдат, павших и потонувших во имя долга, честно выполняя присягу, данную ими своему императору... По моим расчетам, у Куропаткина должно быть 180 тысяч человек действующей армии, в то время как японцы собрали 250-280 тысяч, - это все еще большое несоответствие сил, которое крайне затрудняет задачу твоего доблестного генерала... Старое изречение Наполеона I все еще остается в силе: "La victoire est avec les gros bataillons" (победа на стороне крупных сил)".
И дальше (нужно сказать, что письмо это писалось в августе 1904 года):
"Когда в феврале началась война, я выработал для себя план мобилизации, основываясь на численности японских первоочередных войск. Так как последние насчитывают 10-12 дивизий, то для безусловного перевеса над ними нужно 20 русских дивизий, то есть 10 армейских корпусов; принимая во внимание 4 сибирских корпуса, которые уже на месте и составляют маньчжурскую армию, остаются 6 корпусов, которые должны быть присланы из России. Из них должны быть сформированы 2 армии по 3 корпуса каждая, при них по кавалерийскому корпусу из 8 бригад с 4 батареями на каждую армию. Вот что, по моим соображениям, должно было быть послано и чего было бы достаточно для победы. Маньчжурскую же армию следовало оставить в качестве как бы передового заслона, прикрывающего подход корпусов из России к их базе, их формирование и развертывание..."
Советы эти, правда, несколько запоздали, но "друг и кузен" не постеснялся все-таки изложить их, чтобы показать, как глубоко, как близко к сердцу принимал он интересы русского императора.
Казалось бы, откуда, каким ветром могло нанести вдруг, через десяток лет всего, ожесточеннейшую войну между закадычными друзьями, из которых один так трогательно заботился о другом, а другой - подопечный - был так примерно почтителен?
Бывало, однако, кое-что, что в империи Ники, "адмирала Тихого океана", не совсем нравилось Вилли, "адмиралу Атлантического океана", и в отношении чего ему непременно хотелось бы установить там свой порядок.
Например, совершенно не нравилось Вилли, что Россия, как это случилось еще при отце Николая - Александре III, была в союзе с Францией; и во многих письмах своих во время русско-японской войны изобличал он французское правительство и французов, которые злорадствовали по поводу русских неудач и содействовали англичанам в их открытом будто бы пособничестве Японии. В то же время он старался сбывать свой уголь русской эскадре, отправленной из Балтики на Дальний Восток под командой Рождественского, и выставлял это как особую услугу Николаю, навлекающую на него, Вилли, недовольство не только в Англии, но и во Франции. Наконец, он предложил Николаю подписать составленный им договор о союзе на предмет обороны, если на одну из империй нападет какая-либо из европейских держав. Конечно, он имел в виду Англию.
Его замыслы шли очень далеко. Быть может, никто в Европе не следил так прилежно за русско-японской войной, как Вильгельм. Точнее, он сам вел эту войну, сидя у себя за картами Дальнего Востока, хотя его стратегические планы так и оставались при нем, а царские генералы и адмиралы действовали по своим, возмутительно бездарным планам, почему и проигрывали так постыдно войну.
Но Вилли пользовался и всеми их неудачами, чтобы указывать время от времени на "главного виновника" этих неудач - Англию - своему "кузену и другу" Ники. Он напомнил ему и о картине своей "Желтая опасность", написанной им маслом еще за несколько лет до японской войны: это должно было показать Николаю, какого тонкого, проницательного политика имеет он в лице своего "друга", это должно было склонить "милейшего Ники" верить ему непреложно во всем и следовать его советам. "Верь мне!" - часто взывал он к своему подопечному в письмах и телеграммах.
Указывая на то, что англичане продали японцам два новых крейсера "Ниссин" и "Кассуга", - причем и офицеры и экипажи на этих судах были будто бы британские, и что японский адмирал Того одерживал свои победы "благодаря тому, что его суда снабжались кардифским углем", Вилли вполне одобрял роковую затею царя послать балтийскую эскадру на Дальний Восток и брался снабжать ее своим германским (тоже победоносным) углем, а новые броненосцы для русского флота, по его мнению, нигде бы не могли построить лучше, чем на германских верфях: "Ибо последние стали бы работать, как для своей родины", - писал он.
Широкой натуре Вилли было явно тесно в своей небольшой империи. Затаенный скрежет зубовный: "Эх, не умеешь ты царствовать в своей стране! Вот я бы, я бы навел там порядок! Вот я бы сделал из этого бесконечного пространства государство, способное покорить весь мир!.." - этот скрежет так и прорывался из-за строк писем и телеграмм "любящего кузена и друга", и иногда Ники его слышал. Так было, когда, подписав подсунутый ему при свидании в Бьорке текст договора о союзе, Ники все-таки не решился сообщить этого своей союзнице Франции, чтобы не расколоть этим союза с нею.