В рукописи «Записок», которую читал Пушкин, слова «наглыми женщинами» подчеркнуты. На полях рукою поэта написано: «Дидро, учитель и апостол равенства, которым автор восхищается, так бы не выразился».
М.И. Гиллельсон, которому мы обязаны открытием этой пушкинской пометы, интерпретирует ее как свидетельство точного понимания поэтом идейной непоследовательности Дашковой. «Как только Дашкова незаметно для самой себя проговаривается, Пушкин хватает ее за руку: вы признаете Дидро необыкновенным человеком, так извольте уж до конца следовать его наставлениям – такова по существу мысль Пушкина, высказанная в его лаконичной помете на полях рукописи ее Записок»12.
Предполагал ли Пушкин действительно найти в княгине идейную последовательницу Дидро? Вряд ли. Читая «Записки», он представлял себе всю последующую жизнь и деятельность Дашковой – они не давали оснований подходить к ней с меркой Дидро.
Однако вернемся к нашей путешественнице. Ей сразу же суждено было быть наказанной за кичливость. Выходя из театра, Дашкова и Гамильтон попали в толпу, теснившуюся у входа. Солдаты разгоняли любопытных «ударами направо и налево». Пришлось назваться, последовали извинения, часовой провел их к карете. Дашкова выражает сожаление по поводу того, что подействовало слово «la princesse», т.е. ее княжеский титул, а не «уважение к ее полу», – в подобных рассуждениях она большая демократка.
Из Лиона Дашкова едет в Швейцарию.
На другой же день после своего прибытия в Женеву она посылает к Вольтеру спросить, может ли он принять ее. Фернейский патриарх отвечает, что будет счастлив.
Первая встреча с прославленным вольнодумцем разочаровывает Дашкову. Вольтеру 76 лет. Он стоит напротив своей гостьи на коленях в кресле, повернутом спинкой в ее сторону (он болен, ему тяжело сидеть), и не скупится на комплименты, театральные жесты и льстивые слова. «Пресловутая французская вежливость но исходит из сердца», – записывает Дашкова. Кроме Вольтера, племянницы его мадам Дени («она была довольно тяжеловесна умом для племянницы столь великого гения»), Дашковой и ее спутников, за ужином присутствуют два крупных парижских торговца. Дашкова узнает в них оригиналы двух портретов, которые она видела в гостиной мадам Дени. Дядя и племянница стараются им угодить. «Все это – помешало мне так испытывать удовольствие и так удивляться, как я того ожидала...»
При прощании Вольтер спрашивает Дашкову, увидит ли он ее еще. Она просит разрешения навещать его и беседовать с ним вдвоем.
«В эти часы он был совершенно другим, и в его кабинете или в саду я находила того Вольтера, которого рисовало мне мое воображение при чтении его книг».
Дашкова беседует с проницательнейшим мыслителем Европы, катается по Женевскому озеру, прикрепив к корме судна русский флаг, распевает русские песни и обучает им своих швейцарских друзей.
Екатерина Романовна прощается с Женевой, а вдогонку ей летит изысканнейшее письмо Вольтера, полное преувеличений и чуть ироничных восторгов, – стиль, отточенный великим льстецом и насмешником в переписке с коронованными корреспондентами.
«Княгиня, старик, которого Вы помолодили, благодарит и оплакивает Вас... Счастливы те, которые провожают Вас в Спа! Несчастные мы, которых Вы покидаете... на берегах Женевского озера! Альпийские горы долго будут греметь эхом Вашего имени – имени, которое навсегда остается в моем сердце, полном удивления и почтения к Вам.
Старый инвалид Фернея»13.
В письме Вольтер называет Дашкову «достойным другом Томирисы». Полулегендарная массагетская царица Томирис считалась победительницей властелина Востока Кира (в VI в. до н.э.). Надо ли говорить, кого называл Вольтер этим именем в годы победоносных войн России?!
Известно и письмо Вольтера Екатерине II, где он описывает свою встречу с русской гостьей.
«Прежде всего должен Вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала Ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение Ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что, когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза ее оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о Вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами»14.
В «Записках» Дашковой ничего нет об этом вышитом портрете.
Из Швейцарии на двух больших лодках путешественники спускаются по Рейну. Они останавливаются, когда им хочется осмотреть какие-нибудь достопримечательности. Карлсруэ с его прекрасным парком... Дюссельдорф-Дашкова посещает здесь картинную галерею и поражает своей эрудицией директора: ведь полотно в полумраке ниши, – работа кисти Рафаэля!
В картинной галерее Дрездена проводит она несколько дней.
Но Дашкову давно уже тянет домой, и, ненадолго задержавшись в Берлине, она спешит в Петербург.
Первое десятилетие царствования Екатерины на исходе.
Уже правительственные войска «не единожды принуждены были употребить против них оружие и даже до пушек», – говорит Екатерина о крестьянах, которые находятся в «явном возмущении». Уже переполнены восставшими казаками оренбургские тюрьмы. И уже бежал из моздокской тюрьмы через иргизские раскольничьи поселения на реку Яик Емельян Иванович Пугачев.
За первое десятилетие «века Екатерины» Западную Европу облетела легенда о «гуманной и просвещенной государыне», «философе на троне». Еще бы не философ! Ведь пресловутый «Наказ», написанный Екатериной в назидание собравшейся в Москве Комиссии для составления нового Уложения, был, как известно, откровенной компиляцией из различных произведений философов-просветителей. Екатерина сама заявляла, что порядочно обобрала Беккариа, Гельвеция и Монтескье, а ей принадлежат лишь небольшие вставки, которые «не составляют двух или трех листов»15.
Большую часть времени после своего возвращения из путишествия Дашкова живет вдали от двора – в своем имении Троицком.
Путь из Троицкого (за Серпуховом) до Москвы был по тем временам немалый, но княгиня педантично проделывала его каждые две недели – возила детей к бабушке.
Во время одного из таких наездов в Москву Екатерина Романовна знакомится с Потемкиным, в ту пору генерал-адъютантом и уже, по отзывам иностранных послов, «самым влиятельным лицом в России». (Академик Тарле называл Потемкина единственным человеком, который имел влияние на Екатерину II.16).
В «Записках» нет характеристики Потемкина, но Дашкова не в силах сдержать ликование по поводу того, что Григорий Орлов «теряет свои прерогативы», «Горизонт моей жизни прояснялся...» – пишет она.
С победой над Турцией Дашкова поздравила государыню письмом и подарком, милостиво принятым. Это была картина Анжелики Кауфман, изображавшая прекрасную гречанку, – сюжет, уместный в данном случае. Творчество Кауфман в России еще известно не было, но интерес к художнице подогревался слухами о романтических перипетиях ее жизни. Якобы какой-то отвергнутый поклонник-лорд способствовал браку Анжелики с неким шведским графом, оказавшимся (это выяснилось, естественно, уже после свадьбы) вовсе не графом, а камердинером мстительного лорда. Брак был расторгнут. Но Англия, где Кауфман только что избрали в Академию художеств, так ей его и не простила.
В Государственном Эрмитаже есть несколько полотен этой сентиментальной немецкой художницы, ими мы в какой-то мере обязаны Дашковой.
В 1773 г. в Петербург приезжает Дидро. Он стар и измучен дорогой. Доехать до Дашковой в ее подмосковное имение у него нет сил: «несчастная машина, расстроенная утомительным путешествием, окутанная от холода шубой в пятьдесят фунтов веса, иззябшая, истасканная и дрожащая... истинно жалкая машина не позволяет мне явиться к Вам...»17.
Конечно, Екатерина Романовна с присущей ей энергией примчалась бы тотчас в Петербург, если бы могла.
Но, должно быть, путь ко двору был ей тогда заказан. Однако почему?
Поиски ответа на этот вопрос заставляют нас обратиться к событиям, до недавнего времени недостаточно оцененным в исторической литературе. Значение их поновому высвечено в трудах советского исследователя Н.Я. Эйдельмана18.
Речь идет о попытке Н.И. Панина, влиятельнейшего сановника, фактического министра иностранных дел, установить в России конституционную форму правления.
Идея эта была для Никиты Ивановича не нова: претворить ее в жизнь он пытался еще десятилетием раньше. В ту пору свои надежды Панин связывал с Екатериной. И ей, тогда еще великой княгине, да и племяннице – Дашковой – Панин не раз умно и осторожно доказывал преимущества конституционной монархии и, казалось, встречал сочувствие. Результаты переворота 1762 года, одной из главных действующих пружин которого был Панин, не оправдали его надежд. Однако и не изменили намерений.
Через несколько недель после воцарения Екатерины он поднес ей проект реформы сената и создания нового института – императорского совета. Во введении к проекту содержалась резкая критика произвола «в производстве дел», из-за чего «всегда действовала более сила персон, чем власть мест государственных». Панин надеялся, что императорский совет произвол пресечет: через него станут проходить все документы, требовавшие подписи государя. Он задумал, таким образом, императорский совет как орган, ограничивающий самодержавную власть.
С осуществлением этого проекта, сперва вроде бы ею не отвергнутого, Екатерина не спешила. Время шло, и никаких ограничений самодержавия не предвиделось.
Между тем влияние Панина и да государственные дела, и на наследника престола усиливалось. Екатерина ни Никиту Ивановича, ни брата его, генерала, не любила, но Панин принадлежал к людям, ум и опыт которых она ценила. Да и «прожекты» казались забытыми: за Паниным закрепилась репутация человека образованного (Екатерина называла его «энциклопедией»), однако донельзя медлительного, сибарита, сластолюбцам, ленивца.
Последующие события доказали, что «слава» была ложной: Панин от своих планов не отказался и деятельно пытался их осуществить.
Вместе со своим секретарем и будущим биографом Д.И. Фонвизиным, в то время автором «Бригадира», но еще не автором «Недоросля», он разрабатывает проект конституции. Новый государственный переворот должен был эту конституцию утвердить.
Более полувека спустя племянник писателя Михаил Александрович Фонвизин, герой Отечественной войны 1812 г., декабрист (чья могила составляет ныне одну из достопримечательностей подмосковного города Бронницы), писал в сибирской ссылке воспоминания. Для нас они представляют особый интерес: среди участников панинского заговора в них названа Дашкова.
Вот отрывок из этих записок: «Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1775 году, когда цесаревич достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н.И. Панин, брат его, фельдмаршал П.И. Панин, княгиня Е.Р. Дашкова, князь Н.В. Репнин, кто-то из архиереев... и Многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие...
При графе Панине были доверенными секретарями Д.И. Фонвизин, редактор конституционного акта, и Бакунин – оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем: он открыл фавориту императрицы князю Г.Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников, стало быть, это сделалось известным и императрице. Она позвала к себе сына и гневно упрекала его за участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув... в него, бросила бумагу в огонь и сказала: «Я [и]не хочу знать, кто эти несчастные». Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня Наталья Алексеевна: полагали, что ее отравили или извели другим образом... Из заговорщиков никто, однако, не погиб. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом с пожалованием ему за воспитание цесаревича 5 000 душ и остался канцлером; брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск, а над прочими заговорщиками был учрежден тайный надзор»19.
Другими точными свидетельствами участия Дашковой в заговоре 1772...1773 гг. мы не располагаем. Что касается приведенных фактов, то бесспорны ли они? Ведь в данном случае мы имеем дело не с собственными воспоминаниями (нередко и в них подводит память), а с пересказом воспоминаний отца.
Что может заставить усомниться в причастности Екатерины Романовны к заговору Панина? Еще не изжитое в ту пору чувство привязанности к кумиру юности? Ненависть к Дашковой Павла I, которая проявилась, как только тот вступил на престол? Странная ненависть, если полагать, что княгиня входила в число заговорщиков, пытавшихся еще в начале 70-х годов провозгласить его императором.
И все же более убедительными кажутся аргументы, которые могут заставить поверить в причастность Дашковой к заговору. Основной из них – близость воззрений Панина и Дашковой.
«Ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целью Панин предлагал основать политическую свободу для одного дворянства», – писал декабрист Фонвизин20. Но ведь, очевидно, того же хотела и Дашкова. На необходимость «твердых законов» намекает она, вспоминая разговоры с Дидро и не только это. Должно быть, приверженность Дашковой к конституционно-монархической форме правления во многом и объясняется влиянием ее старшего родственника.
Сохранился интересный документ – замечания Дашковой на книгу К. Рюльера. Дашкова ставит в вину Рюльеру две ошибки: преувеличил нанесенные ей после воцарения Екатерины обиды (она чересчур горда, чтобы признать себя обиженной) и не написал о том, что, участвуя в событиях 1762 г., она предполагала сделать Екатерину правительницей, а не «самодержицей»21.
О том, что Екатерина Романовна, участвуя в перевороте 1762 г., не скрывала своих надежд видеть Екатерину в роли правительницы до совершеннолетия ее сына, свидетельствуют и следующие строки Дидро: «Вы спросите, в чем причина ее опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради нее, государыня представила себе, на что она может отважиться против нее; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в Совете, а может быть, она была возмущена тем, что у ее подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..»22