Кроме того, было необходимо удалить из Рима возможно большее число выдающихся консерваторов и располагать в комициях большинством, на которое можно было бы положиться для того, чтобы даже в отсутствие Цезаря консервативной партии не удалось заставить народ отменить все то, что он, Цезарь, заставил принять. При гражданском эгоизме и недоброжелательстве высших и средних классов только в бедной и грубой массе населения, среди нищих, ремесленников и вольноотпущенников можно было найти толпы верных избирателей, готовых голосовать по приказанию вождя. Однако события последних лет доказали, как опасно было слишком доверяться неорганизованной черни, подвижной подобно морскому песку. Цезарь возымел тогда идею организовать по крайней мере часть этой черни в настоящий избирательный корпус; и, нуждаясь для этого в человеке, ловко выбрал Клодия, у которого аристократическая гордость его предков превратилась в страсть ко всему грубому и вульгарному и который любил посещать воров, бродяг и всякую кабацкую грязь. Цезарь предложил ему свою помощь при выборе его в народные трибуны при условии, что тот сделается его главным избирательным агентом. Клодий принял предложение из честолюбия, чтобы в течение года быть в качестве трибуна господином Рима и отмстить Цицерону, против которого он питал жестокую ненависть со времени свидетельства, данного по делу о святотатстве.
Но Бибул отложил выборы с июля на октябрь. Тем временем Цицерон, вернувшийся к началу июня из Кампании,[693] увидел, что среди этой агитации его кредит быстро возрождается. Помпей не упускал случая выказать ему свое расположение.[694] Цезарь предложил назначить его своим генералом в Галлии.[695] Оба они желали иметь его своим сторонником. Люди оппозиции, недовольные, консерваторы, молодежь так же осаждали его дом, как во времена Катилины. Можно было подумать, что он был единственным человеком, способным восстановить конституцию.[696]
Только Клодий наполнял Рим инвективами и угрозами, направленными против него.[697] Но Цицерон был утомлен и был добычей своих постоянных сомнений. Лесть Цезаря и Помпея оказывала на него мало влияния, ибо его отвращение к демагогической тирании было глубоким и искренним; у него не было более мужества предпринять энергичную оппозицию: он постоянно колебался, то стремясь к великим битвам, то приходя в отчаяние от бездеятельности консерваторов.[698] В своих частных собраниях последние все дурно отзывались о Цезаре, но не осмеливались ничего ни говорить, ни делать публично. Только один из кандидатов на 58 г. отказался принести клятву его законам. Кроме того, угрозы Клодия начали беспокоить Цицерона до такой степени, что заставили его забыть об общественных бедствиях. Он говорил об этом Помпею, который успокаивал его, говоря, что Клодий обязан им и ничего не сделает против него.[699]
На некоторое время Цицерон успокоился, но скоро его волнения возобновились, когда он увидал, что Клодий продолжает свои нападки. Он приглашал Аттика поскорее приехать в Рим, чтобы разузнать о намерениях Клодия через Клодию, с которой Аттик, повидимому, состоял в очень близких отношениях.[700] Клодий, действительно, обманывал Помпея: он хотел добиться изгнания Цицерона, обвиняя его в противозаконной казни соучастников Катилины, но был достаточно хитер для того, чтобы скрыть от всех свои намерения. Зная, как трудно изгнать из Рима такого знаменитого оратора, он хотел захватить его врасплох.[701]
Между тем Цезарь предложил очень точно и хорошо составленный, хотя и трудный для применения закон относительно злоупотреблений правителей провинций, и приказал Ватинию, которому заплатил за его труды акциями обществ откупщиков, предложить другой закон, уполномочивавший его вывести в Комо пять тысяч колонистов, пользующихся правами латинского гражданства.[702] Затем, как кажется, он вмешался, чтобы заставить сенат дать царю свевов Ариовисту титул друга и союзника римского народа. Это указывает, как неопределенна и противоречива была политика Рима, объявлявшего своими друзьями сразу двух врагов.
Но Помпей до сих пор колебался и, по-видимому, даже сожалел, что был вовлечен в партийную борьбу. Это беспокоило Цезаря, и, чтобы восторжествовать над его колебаниями, он прибегнул к ловкому обману: он уверил Помпея, что римская знать замышляет против него заговор. Ватиний убедил одного провокатора по имени Вет-тий побудить несколько легкомысленных молодых людей из аристократии составить заговор против Помпея и разоблачить его. Веттий заговорил об этом с сыном Скрибония Курионом, но последний, более хитрый, тотчас рассказал об этом своему отцу, который передал известие Помпею. Веттий, посаженный в тюрьму, оговорил несколько молодых людей и между ними Брута, сына Сервилии. Вполне возможно, что Веттий, действительно, говорил с Брутом по этому поводу и что Брут совершил какую-нибудь неосторожность. Во всяком случае, Сервилия поспешила к Цезарю, который навестил Веттия в тюрьме. Затем он собрал народ и приказал привести доносчика, рассказавшего длинную историю о заговоре, в которой уже не было ни слова о Бруте, а, наоборот, туманные обвинения падали на могущественных людей консервативной партии — на Лукулла, Домиция Агенобарба, самого Цицерона. После этого о деле замолчали; утверждали даже, что Цезарь приказал убить Веттия в тюрьме.[703]
В октябре Пизон и Габиний были избраны консулами, Клодий народным трибуном; несколько консерваторов, среди них Луций Домиций Агенобарб, — преторами. В непродолжительном времени сенат, где консервативная партия потеряла большую часть своего могущества, по предложению Красса и Помпея прибавил к тому, что было уже дано Цезарю, управление Нарбонской Галлией с одним легионом.[704] Уверенный с этих пор в своем проконсульстве, Цезарь занялся окончательным укреплением своей власти на форуме, организуя в Риме античный Tammany Hall. 10 декабря, едва вступив в должность, Клодий внес ряд законов, один другого популярнее, которые, конечно, были приготовлены по соглашению с Цезарем. Это был, во-первых, закон о хлебе: бедным гражданам хлеб должен был доставляться государством уже не по пониженной цене, а бесплатно; затем закон, позволявший народу собираться и утверждать законы во все праздничные дни; наконец, закон, предоставлявший полную свободу ассоциации римским ремесленникам.[705] Некоторые консерваторы и сам Цицерон хотели энергично воспротивиться этим предложениям, но Клодий ловко обманул их и заставил успокоиться, дав понять, что если они согласятся одобрить его законы, то он не будет более, нападать на Цицерона.[706] Таким образом, в первых числах 58 г. все его законы были приняты без всякого противодействия.
Тотчас же по новому закону Клодий заставил народ дать одному из своих клиентов, Сексту Клодию, человеку из бедной и неизвестной семьи, поручение составить список лиц, допущенных к бесплатной раздаче хлеба.[707]
Тогда произошло любопытное и неожиданное обстоятельство. Масса лавочников, разносчиков и ремесленников, имевших рабов, содержание которых стоило в Риме очень дорого по причине высокой цены хлеба, отпустила их, чтобы сделать из них граждан, кормимых на счет государства,[708] что в значительной мере вознаграждало господина за потерю его прав, причиненную освобождением. Таким образом число имевших право на раздачи быстро возрастало, ибо Секст не был строг относительно внесения имен в списки. Чернь в широкой степени воспользовалась этим законом, и это увеличивало популярность Цезаря, Помпея, Красса и Клодия. Последний с помощью Секста и консулов легко организовал среди римских ремесленников в каждом отдельном квартале большое число обществ, одновременно ремесленных и избирательных, разделенных на де-курии. Точно так же он организовал толпы вольноотпущенников и даже рабов, поставив их под командование капралов, готовых вести их для подачи голосов по первому полученному приказанию.[709] Эта армия избирателей, набранная среди космополитической римской черни и подобная армии, набираемой Tammany НаИ'ом в космополитической черни Нью-Йорка, была на службе клиентелы Цезаря, Красса и Помпея и благодаря хлебному закону поддерживалась государством. Чтобы производить это распределение хлеба, Клодий провел через народное собрание закон, постановлявший присоединение Кипра и конфискацию сокровищ его царя под тем предлогом, что последний продолжал помогать пиратам.[710]
Служивший так ревностно и ловко триумвирам, Клодий хотел получить свою награду — осуждение Цицерона, которого Цезарь, Красс и Помпей хотели удалить из Рима почетным образом. Цезарь, уже выехавший из Рима и готовый отправиться в Галлию, снова предложил ему взять его с собой в качестве легата. Но хитрый Клодий, неоднократно уверявший трех вождей народной партии, что он хочет только попугать Цицерона, выждал организации своих избирательных ассоциаций. Когда приготовления были окончены, он бросился на свою добычу, неожиданно выступив с законом, по которому осуждался на изгнание всякий, кто осудил или осудит на смерть римского гражданина, не дав ему возможности апеллировать к народу.[711] Это был как раз случай с соучастниками Катилины. В то же время, чтобы добиться у консулов позволения свободно преследовать Цицерона, Клодий предложил lex de provineiis, по которому, вопреки недавнему закону Цезаря, Македония была назначена на пять лет Пизону, а Сирия — Габинию с правом вести войну вне провинции и производить суд у свободных народов.[712]
Цицерон и его друзья попытались сопротивляться; к консулам отправилась депутация из сенаторов и капиталистов; Цицерон просил вмешаться Пизона, Помпея и Красса; друзья его сделали попытки созвать народные митинги для протеста против закона Клодия. Все было бесполезно. Помпей, Красс и Цезарь жаловались, что Клодий так ловко обманул их и сделал отчасти ответственными за тот скандал, каким было изгнание столь знаменитого гражданина, но не смели вступить в конфликт с всемогущим демагогом. Красс ограничился тем, что позволил действовать вместо себя своему сыну Публию, очень умному и благородному молодому человеку, который должен был отправиться в Галлию с Цезарем и который страстно преклонялся перед великим оратором. Общество, устрашенное Клодием и приведенное в уныние молчанием трех вождей демократии, не осмелилось ничего сделать в пользу Цицерона. Пораженные неожиданным ударом, его друзья должны были посоветовать ему подчиниться на время своему несчастью и самому отправиться в изгнание с надеждой на скорое и почетное возвращение. Цицерон сначала приходил в отчаяние, протестовал, отказывался, потом, побежденный необходимостью, принял единственное благоразумное решение, которое ему оставалось, и покинул Рим в первых числах марта 58 г. Едва он уехал, Клодий подтвердил его изгнание законом и разрушил его дома и виллы.[713]
Немного времени спустя Цезарь оставил Италию, получив тревожные известия из Галлии, а Катон, которому Клодий законом дал это поручение, отправился на Кипр. Цезарь увозил с собою много друзей, ехавших служить под его командой в его армии; среди них были Лабиен, трибун 63 г., Мамурра, всадник из Формий, бывший, вероятно, до сих пор откупщиком налогов и готовившийся стать начальником его инженерной части, и Публий, сын Красса. Что касается Катона, то он долго колебался принять это чрезвычайное поручение. Он понимал, что Клодий старался не доставить ему почетный случай, а просто хотел удалить из Рима главу консервативной партии, чтобы укрепить свое могущество и могущество триумвиров. Однако, зная, что Клодий начнет протв него процесс о неповиновении приказу народа и что, с другой стороны, ему нечего делать в Риме, в то время как на Кипре он, по крайней мере, обеспечит государственному казначейству только что конфискованные сокровища царя, он решил уехать, увозя с собой своего племянника Марка Брута, которому после дела Веттия полезна была перемена воздуха. Этот молодой человек страстно любил науки и пользовался в Риме прекрасной репутацией, как по причине своих ученых вкусов, так и за чистоту своих нравов, вещь редкую среди развращенной молодежи той эпохи.
Роскошь Лукулла. — Его вилла на Пинчио. — Последняя миссия завоевателя Понта. — Восточные рабы в Италии. — Эмиграция италийцев в провинции. — Convento civium Romanorum. — Старый и новый Рим. — Рим в 58 г. до P. X. — «Падение» Рима. — Завоевания древнего Рима и прогресс современной индустрии; их аналогичные результаты. — Италия, завоевывая империю, сделалась буржуазной нацией и торговой демократией. — Успехи цивилизации и новая италийская буржуазия. — Противоречия торговой демократии в древности и в наши дни. — Политический индифферентизм и неспособность к военной службе высших классов в эпоху Цезаря. — Рост политического могущества городских рабочих. — Общественное мнение. — Опасность этих противоречий. — Почему в древности торговая демократия была по необходимости завоевательной и воинственной. — Рабство и его причины. — Хлебная торговля. — Что думал бы древний римлянин о наших правах на хлеб. — Потребность в драгоценных металлах. — Почему Рим завоевал империю? — Почему теперь война потеряла свое древнее экономическое значение? — Политический и административный беспорядок в эпоху Цезаря. — Сенат; причины его упадка. — Падение армии. — Могущество триумвиров; его причины. — Помпей. — Красс — Цезарь. — Что Цезарь намерен был сделать в Галлии. — Человеческое величие и судьба. — Последние годы Лукулла.
Роскошь делала тогда в Италии все новые успехи. Лукулл по своем возвращении если не совершенно оставил, то, по меньшей мере, пренебрегал политикой, как бы сознавая, что историческая миссия его кончена, но он отдался другой. Возбудив у римского народа страсть к обширным завоеваниям, он научил страну, бессознательную владелицу роскоши и великолепия, искусству употреблять свои богатства. С удивительным жаром, который возрастал с годами, вместо того чтобы уменьшиться, этот человек, пятьдесят лет проживший в бедности и умеренности, до тех пор как завоевал неизмеримые царства и сокровища двух восточных монархов, удивлял тогда Италию, хвастаясь восточной роскошью, как некогда удивлял ее смелостью своих экспедиций.
На деньги Митридата и Тиграна он приказал построить в той части Пинчио, которая называется теперь La Trinita dei Monti, между via Sistina, via Due Macelli и via Capo le Case, великолепную виллу с залами, портиками, садами, библиотеками, всю украшенную чудесными произведениями искусства.[714] Он купил остров Ни-сиду и, издержав огромные суммы, сделал из него восхитительное местопребывание.[715] Он построил виллу в Баях и купил обширные земли в Тускуле; там он построил не обычные фермы, но роскошные дворцы с художественной отделкой и роскошными столовыми,[716] использовав для этих построек большое число греческих художников.[717] Он приглашал толпы друзей, ученых, греческих артистов на великолепные пиры, приготовленные лучшими римскими поварами, и тешил ими свое старческое обжорство, единственную чувственную страсть, проснувшуюся у человека, так поздно принявшегося за наслаждения. Посреди этих пышных банкетов старик, конечно, не думал, что, в то время как вся слава созданной им политики достанется его младшему преемнику, его имя сохранится в памяти потомства только в связи с этими роскошными пирами, что потомство забудет, что он привез в Италию вишневое дерево, что оно не оценит исторической важности его восточных завоеваний и будет вспоминать только о сибаритской роскоши его обедов. Однако эти пиры, постройки и вся роскошь были продолжением той же исторической миссии Лукулла, которую он начал завоеванием Понта, разграблением его сокровищ и похищением его жителей. Примером своей частной жизни он распространял в Италии на место простых нравов греко-восточную цивилизацию, промышленную, утонченную и сибаритскую.
И действительно, вокруг него совершались быстрые изменения; ассимиляция восточных рабов с италийским населением, так характерная для императорской эпохи, уже началась. Никогда в Италии не было столько рабов. Завоевания Лукулла и Помпея, мелкие пограничные войны и постоянная торговля должниками, проданными за долги в рабство, или людьми, похищенными пиратами, переселили и переселяли в Италию массу мужчин и женщин: азиатских архитекторов, инженеров, врачей, художников, золотых дел мастеров, ткачей, кузнецов, сирийских певцов и танцовщиц, еврейских мелких торговцев и колдунов, продавцов медицинских трав и ядов, галльских, германских, скифских и испанских пастухов. Рассеянные по домам римских и италийских богачей и людей среднего класса, эти несчастные, у которых борьба человека против человека отняла их очаг и похитила их состояние, были принуждены, каков бы ни был их возраст, начинать новую жизнь.
Постепенно в этой массе рабов началась дифференциация. Одни, слишком непокорные, были осуждены их господами на смерть; другие бежали и занялись грабежом и пиратством; иные заблудились в великой метрополии или на дорогах Италии и погибли в драках, в ловушках или от какой-нибудь естественной причины; многие умерли от болезней, нужды, тоски по родине, своему состоянию и потери своих близких. При всех великих переселениях человеческого рода по свету, добровольных ли или насильственных, многие исчезают таким образом в неизвестности. Но это бывает незначительное меньшинство.
Много также рабов, особенно людей, прибывших из культурных стран Востока и бывших искусными ремесленниками в области изящных искусств, постепенно освоились с людьми и положением дел и акклиматизировались, забыв понемногу свою далекую родину, усвоив, насколько могли, язык победителей и научив их, в свою очередь, своим привычкам. Иногда они занимались своей профессией в лавке, которую открывал им их патрон, иногда на свой счет, иногда на счет патрона; часто они получали свободу при условии отдавать своему патрону часть доходов. Законодательство об экономических и моральных обязанностях вольноотпущенников было улучшено; отдельные случаи были определены и регламентированы с точностью.[718] Вольноотпущенники образовали класс ремесленников, которые, отдавая часть своей работы, поддерживали в роскоши и зажиточности высший и средний классы Италии.
Отношения между господами и рабами делались, таким образом, более гуманными. Скоро появился обычай отпускать на свободу ловких и верных рабов после шестилетнего рабства.[719] Общий всем италийцам дух спекуляций удивительно благоприятствовал стараниям рабов. Многие хозяева приобретали раба, искусного в известном ремесле, с целью научить других молодых рабов. Дома богачей и людей среднего класса в Италии и Риме сделались школами искусств и ремесел. Таким образом парфюмер Митридата, сделавшийся сперва рабом, а потом вольноотпущенником некоего Лу-тация, открыл в Риме магазин и приготовлял там благовонные продукты уже не для царских наложниц, но для знатных римских дам.[720] По всей Италии у богатых и зажиточных людей были в качестве их рабов или вольноотпущенников кузнецы, столяры, ткачи, выделывавшие ткани или ковры, каменщики, живописцы, работавшие на господина или на публику, все более и более стремившуюся к роскоши. В деревне прежние эгейские и сирийские землевладельцы улучшали культуру винограда и оливок, обучали делать лучшие сорта масла и вина, выкармливать более старательно животных. Таким образом в италийском обществе возрастало разнообразие вкусов и привычек, разнообразие работ, искусств и ремесел.
Рабы — представители интеллигентных профессий.
Низший рабочий класс учителей грамматики и риторики также по большей части состоял из вольноотпущенников. Число этих учителей быстро увеличивалось вследствие распространявшегося в среднем классе стремления к просвещению.[721] Другие рабы пользовались слабостями или потребностями своих господ, у которых часто еще сохранялась италийская грубость: мужчины делались счетоводами, управляющими, дворецкими, советниками, библиотекарями, писцами, переводчиками, секретарями, посредниками, развратителями, женщины — наложницами и любовницами, становясь таким образом одновременно и слугами и господами своих владельцев. Дома знати, например Помпея, Красса, Цезаря, были подобны министерствам, где многочисленные вольноотпущенники и восточные рабы приходили на помощь своим господам; они организовывали для народа пышные празднества, вели корреспонденцию, счета, списки клиентов, семейные архивы.
В то самое время, когда столько чужестранцев являлось из провинции в Италию, большое число италийцев выселялось в завоеванные провинции. Как теперь маленькие колонии англичан и немцев основываются во всех частях света, так многочисленные италийские поселенцы жили тогда во всей средиземноморской области, не только в Греции и в провинции Азии, но и на едва завоеванных берегах Адриатического моря, в Салоне[722] и Лиссе,[723] в Нарбонской Галлии, в испанских городах — Кордове и Севилье;[724] в Африке — в Утике, Гадрумете, Тапсе;[725] в Антиохии и во всей Сирии, куда, вслед за легионами Помпея, последовало много искателей приключений и торговцев.[726] Везде эти италийцы занимались разнообразными предприятиями: они были армейскими поставщиками, откупщиками налогов, продавцами рабов и местных продуктов, директорами, вице-директорами, поверенными крупных откупных компаний, агентами богатых италийцев, имевших в провинции земли или деньги, также собственниками или арендаторами общественных земель, наконец, чаще всего ростовщиками. Эти люди, италийские бедняки, скоро становились на маленьких островах, в селениях, во второстепенных городах, куда их забрасывала судьба, живой частицей той единой и огромной души, которая из Италии распространяла по всем берегам Средиземного моря свою грозную жадность.
Они объединялись в клубы или ассоциации, регулируемые статутами и называвшиеся Conventus civium Romanorum. Они были естественной свитой и советниками правителей, без всякой подготовки посылавшихся в провинцию, нравов которой они не знали, и оканчивавших тем, что становились их бессознательными орудиями или их соучастниками. Они образовывали среди туземцев маленькую аристократию, гордую и дерзкую вследствие своего богатства, своего права гражданства и покровительства своих правителей. Подобно маленьким самодержцам, они пренебрегали туземными жителями, грабили их, смеялись над законами, хотя и делались по временам великодушными благодетелями.[727] Таким образом толпа побежденных и их победителей встречалась на больших дорогах империи, идя к различным целям. Одни шли служить своими руками, своими техническими навыками, своей хитростью, своими пороками, своим знанием; другие шли пользоваться и злоупотреблять своим могуществом, своими деньгами, своими законами, своим оружием со слепой гордостью господина, не видящего, какие сети скрываются иногда в покорности его слуг.
Старый Рим, бедный, скромный, маленький, полный рощ и лугов, где у патрициев были низенькие уединенные домики, отделенные друг от друга, подобно английским коттеджам, садами, и имевший только маленький квартал ремесленников,[728] теперь выходил за пределы своих старых стен. Беспорядок в постройках был не меньше беспорядка в умах. Повсюду теснились бесчисленные, высокие, как башни, доходные дома, жилища бедного простонародья, лепившиеся в самых крутых склонах или возвышавшиеся на самых высоких вершинах семи холмов;[729] большие сады, обширные дворцы, вытягивавшиеся посреди этой скученной бедности, уединенные, как души их гордых владельцев — всадников, купцов, генералов, обогатившихся войной и ростовщичеством, разорявших Африку, Азию и Европу. Однако Рим сохранял некоторые следы старого латинского города: необычные и весьма почитаемые храмы из изъеденного червями дерева, старые патрицианские дома латинского стиля, базилики и общественные памятники, украшенные грубыми этрусскими керамическими изделиями. Но старый строй погибал как в умах, так и во внешности. Остроумная и почти монастырская комбинация обучения и примера, взаимного надзора и дисциплины, сделавшая старую римскую знать госпожой мира путем усвоения в этой школе самоконтроля и ответственности, пришла в упадок и забвение. Подобно толпе вакханок, Рим, а из Рима Италию наводнили все прельщения роскоши, Афродита и Дионис, девять муз и греческая философия, зажигая везде страсть к богатству, власти, удовольствиям и знанию. Обширная империя едва помнила о своем маленьком начале, как Лукулл посреди блеска и изобилия, услаждавших в его вилле на Пинчио последние годы старого завоевателя Понта, с трудом, вероятно, припоминал свое прежнее существование, когда он был суровым, простым бедным юношей, гордившимся своей бедностью и шедшим на битву рядом с великим Суллой.
И к чему воспоминания и сравнения? Современники, бывшие одновременно зрителями и действующими лицами этой великой перемены, рассматривали ее как падение древних нравов, как зло, происходящее от неизлечимой слабости человеческой природы, ужасных успехов которого не могла удержать никакая сила. Но мы, имевшие более длинную и более зрелую опытность в человеческих делах, более способны судить об этой римской испорченности, прославившейся через ряд столетий благодаря жалобам и нападкам античных писателей. И только составив себе ясное представление об этом падении, мы можем понять, в чем состояла истинная природа римского империализма.
Древние называли «падением» все перемены, внесенные в аристократическое, земледельческое и военное общество древней Италии прогрессом империалистического роста. Эти перемены можно сравнить с переменами, вызванными ростом промышленности в Англии и Франции XIX столетия, в северной Италии и Германии начиная с 1848 г., в Америке от Вашингтона и Франклина до войны между северными и южными штатами. Как теперь в этих странах по мере роста богатства и развития промышленности, так тогда по мере победоносного распространения римской власти по берегам Средиземного моря все большее число лиц покидало полевые работы, чтобы приняться за торговлю, ростовщичество и спекуляции.
Само земледелие сделалось индустрией, требовавшей капиталов, изыскивавшей лучших методов и открытой нововведениям. Стоимость жизни, желание благосостояния, роскошь увеличивались во всех классах из поколения в поколение со всевозрастающей быстротой. Ремесленники делались все многочисленнее во всех городах, и ремесла, которыми они занимались, становились все разнообразнее. Старая земельная знать пришла в упадок. Богатые купцы и капиталисты образовали многочисленный класс, гордый и очень могущественный. Средний класс приобрел более благосостояния и независимости. На образование, некогда бывшее роскошью и прерогативой маленькой аристократии, с жадностью бросились средние классы, делая из него орудие могущества и богатства и пользуясь им, чтобы оживить и возобновить старые традиции во всей частной и общественной жизни: от воспитания до медицины, от права до военного дела, от земледелия до политики. Деньги и образование сделались двумя самыми могущественными орудиями властвования. Рим рос так же быстро, как Париж, Нью-Йорк, Берлин и Милан в XIX столетии. Второстепенные города начали также увеличиваться и украшаться, потому что повсюду распростанялся вкус к городской жизни.
Италийцы не были более нацией трудолюбивых и экономных крестьян, но завоевателями и ростовщиками всего средиземного мира; они были нацией с буржуазными аппетитами, в которой, за немногими жалкими исключениями, все классы: знать, финансисты, коммерсанты — образовывали одну только буржуазию, желавшую вести широкую жизнь на доходы со своих капиталов, на быструю прибыль от завоевания и эксплуатации своих рабов, которые под их внимательными взглядами обрабатывали землю, занимались своими ремеслами, несли домашние работы и употреблялись в торговле, управлении, политике. Нужда, волновавшая Италию и вызвавшая заговор Катилины, была смягчена большими капиталами, привезенными в Италию Помпеем, его офицерами и солдатами, доходами с новых завоеванных провинций и новыми откупами налогов. Драгоценные металлы сделались менее редкими; снова было легко найти кредит.
Поэтому снова начались смелые спекуляции; по всей Италии рубили столетние леса, ломали плохие сельские постройки средних и крупных собственников; исчезали мрачные эргастулы и толпы закованных рабов; культура оливкового дерева и винограда распространялась повсюду. Вокруг крупных городов посреди обширных поместий строились фермы и изящные виллы, где под руководством образованного управляющего из Греции или с Востока вновь привезенные рабы возделывали виноградники и оливковые плантации и разводили домашних животных и птиц. Страна была усеяна красивыми домиками собственников, обрабатывавших свои земли с помощью нескольких рабов. Города, еще окруженные циклопическими стенами, сохранившимися от того времени, когда велась бесконечная война между горой и долиной, рекой и морем, городом и его соседями, теперь благодаря миру, царствовавшему вдоль всего полуострова, украшались храмами, общественными зданиями, красивыми базиликами, пышными дворцами — созданием восточных архитекторов. В согласии с неизменной красотой своего неба и моря Италия сбрасывала с себя грубый покров своих лесов и хлебных полей, чтобы одеться в красивый костюм восточных деревьев, виноградников и оливковых рощ, и, как драгоценностями, украшалась своими прекрасными городами, виллами и фермами.
Италия проходила через такой же период обновления, через который проходит современная Европа и Соединенные Штаты. Из сельской и военной аристократии она делалась буржуазной и торговой демократией и попадала в те же самые противоречия, какие смущают нашу современную цивилизацию: противоречие между демократическим чувством и неравенством состояний, между выборными учреждениями и политическим скептицизмом высших и средних классов, между ослаблением военных доблестей и национальной гордостью, между платонической любовью к войне и отвращением мирных классов к активной военной деятельности.
Старая знать погибла; связь ее со средним классом, выражавшаяся в патронате, была порвана; независимость, гордость и могущество среднего класса возросли; с образованием и философией распространилась политическая идеология. В Риме возник многочисленный ремесленный пролетариат, в одно и то же время революционный и предоставленный самому себе, и таким образом пало узкое, но могущественное аристократическое правительство той эпохи, когда одна знать несла политические обязанности, заседала в сенате и умела повиноваться для того, чтобы подчинить всю Италию одной и той же воле. Мысль, что государство существует для народа и через народ, что политика доступна критике общественного мнения, что государственные чиновники не господа, а слуги нации, господствовала в Италии так же, как и в Европе XIX столетия. И вместе с тем, как и в современной Европе и Соединенных Штатах, большинство людей высшего и среднего классов, занимаясь торговлей, земледелием, науками и удовольствиями, пренебрегало общественными делами, не хотело занимать государственных должностей, участвовать в публичных дебатах, нести долгую военную службу и не шло даже на голосование.
Но это не значило, что эти классы жили беззаботно и бесполезно. Они сажали на италийских холмах новые породы деревьев, привезенные с Востока; они улучшали разведение виноградных лоз, оливковых деревьев, скота; они изучали греческую философию, вводили в Италии азиатские искусства и промышленность, воздвигали храмы, дома, общественные здания, украшали их произведениями искусства, наконец, они сделали из грубой сельской Италии предмет удивления и восхищения для всех последующих поколений. Уже шестнадцать столетий, как пала империя, а дело этих классов существует доселе, хотя у многих современных историков они, так сказать, скрываются за личностями отдельных политиков и полководцев. В долинах и на холмах современной Италии виноградники, оливковые рощи и фруктовые сады колеблют по ветру последние уцелевшие трофеи мировой империи Рима.
Но гражданский дух угасал в этих классах, и выборные учреждения государства попадали во власть политичеких дилетантов и профессионалов, между которыми наиболее легко овладевали ими те, кто лучше умел руководить римскими рабочими. Это была единственная часть населения, еще интересовавшаяся политикой, потому что она находила в ней бесплатное развлечение, занимавшее место дорогостоящих времяпрепровождений высших классов, и потому что она более других нуждалась в помощи политических партий и государства. Без этой помощи у римского пролетариата не было бы хлеба, он не мог бы время от времени напиваться тонкими винами и наедаться дроздами и свининой на публичных банкетах; он никогда не имел бы ни легкой работы в общественных предприятиях, ни зрелищ, ни нескольких сестерций для игры в кости и для оплаты ласк уличных куртизанок.
В более грубой форме разве это не соответствует возрастающему могуществу, приобретаемому в современных парламентских государствах социалистической партией, состоящей из городских рабочих, наиболее нуждающихся в покровительстве государства? И разве не поучительна параллель между зажиточными классами Италии и современной буржуазией, которая, легко прибегая к прямой помощи государства, развлекается своими частными делами, ослабевшая от слишком многочисленных и разнообразных удовльствий, гордая своей образованностью, богатством и могуществом и вследствие этого слишком склонная к критике, к презрению, злословию, несогласию, устрняется от политической борьбы? Цезарь политической революцией своего консульства только закончил давно начавшееся преобразование, и в этой части его труда его можно до известной степени сравнить с современным вождем социалистов или, скорее, с руководителем (boss) нью-йоркского Таммани Холла. Римская политика сделалась, таким образом, мировой ярмаркой должностей, законов, привилегий, провинций, царств, грязных доходов; она была наполнена интригами, обманами, изменами, насилием, и ею занимались не только наиболее вероломные и наглые мужчины, но и развращеннейшие женщины той эпохи. Случайно попавший туда честный человек скоро изгонялся, если не делался подобным прочим.
Одновременно с гражданским чувством у этой буржуазной нации пропадала и готовность к войне. Завоевания Лукулла и Помпея неизмеримо подняли империалистическую гордость среднего класса и распространили чувство удивления перед Александром Великим вместе со всеми иллюзиями мирового могущества. Но громадное большинство лиц, предлагавших на пирах и в дружеском кружке завоевать мир, шествуя по стопам македонского героя. не согласилось бы прожить ни одного дня на походном положении. Закон, по которому все мужчины от 17 до 46 лет несли военную службу, всегда оставался в силе, но купцы, капиталисты, собственники не хотели более, чтобы воинская повинность мешала им в делах или удовольствиях. Магистраты, производившие наборы войска, брали только добровольцев, как это делается в современной Англии,[730] т. е. наемников, которые, не достигнув ничего ни в городе, ни в деревне, брались за военное ремесло, которое давало им в год 225 динариев[731] и в котором, кроме того, они получали пищу и одежду, подарки от полководцев и возможность достигнуть звания центуриона. Государство пользовалось своим правом принуждать к военной службе только тогда, когда был недостаток в добровольцах, и оно всегда набирало своих солдат среди городских нищих, свободных крестьян, мелких горцев, в которых еще сохранились кое-какие следы старой земледельческой расы, победившей Ганнибала. Увеличение благосостояния было так велико, что Италия вся сделалась буржуазной нацией, любящей удовольствия и наживу, прилежной и неспособной к войне до такой степени, что, хотя армия была немногочисленна, становилось все труднее и труднее пополнять комплект рекрутами, набранными в Италии. Пришлось не только удерживать солдат на службе долгие годы, но и набирать их по ту сторону По у латинян Цизальпинской Галлии, где жизнь оставалась более простой и где старая кельтская раса и италийские поселенцы, смешавшись, образовали класс средних собственников с той же плодовитостью и теми же нравами, как полтораста лет тому назад.[732] Мы увидим, что, действительно, в следующие десять лет вербовщики республики покидают почти совершенно истощенную Италию и в поисках за молодыми людьми отправляются в долину По.
Только время от времени, как и теперь еще случается в Европе, стоячие воды этого гражданского скептицизма были волнуемы сильными бурями. Тогда происходила одна из тех встрясок обычно столь апатического общественного мнения, которые захватывают врасплох политические котерии и их вождей. Авантюристы, не боявшиеся более ни небесных богов, ни земной власти, еще дрожали перед той невидимой силой, какой было общественное мнение, т. е. мнение средних и высших классов. Ни одна партия не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы сметь систематически противодействовать чувству среды, могущественной своим богатством, своей численностью и своей культурой. Помпей, несмотря на свою славу и богатство, старался поэтому не оскорблять республиканского чувства Италии, и очень богатый и могущественный Красс по этой же причине старался заставить забыть свои прошлые интриги. Что касается Цезаря, то он отправился в Галлию с намерением приобрести там большими победами удивление этого класса, у которого он был слишком дискредитирован своей беспорядочной жизнью, своими долгами, своей продажностью, демагогическими насилиями последних лет и радикальной революцией своего консульства.
Но если аналогичные противоречия смущают и колеблют современную цивилизацию, то древняя Италия рисковала умереть от них. Политический скептицизм цивилизованных наций и их нелюбовь к войне, по-видимому (теперь, по крайней мере), не угрожают самому существованию белой расы, потому что жизненные условия торговых демократий нашего времени покоятся на усилии, в котором борьба человека с природой одерживает верх над борьбой человека с человеком, т. е. на индустрии, старающейся утилизировать силы природы наиболее производительным образом. Напротив, в усилии основать торговую демократию древней Италии борьба человека против человека одерживала верх над борьбой человека с природой. После только что приведенных аналогий необходимо изучить также и это существенное различие, проистекающее от того, что античный мир был беднее, менее образован, менее населен и менее продуктивен. Торговая буржуазия, подобная образовавшейся тогда в Италии, теперь может существовать в очень маленькой беззащитной стране, как Бельгия, в великой морской и империалистической нации, как Англия, в огромной демократии, созданной, подобно Соединенным Штатам, на почти пустынном континенте, в воинственной монархии, подобной Германии, которая была основана на самых бесплодных землях Европы. Для этого достаточно, чтобы небольшое число деятельных и предприимчивых людей образовали промышленную аристократию, накопили известный капитал, разумно употребляли-его и давали работу ремесленникам. Если в стране нехватает рук, рабочие придут издалека. Они сами в поисках работы переедут через океан; они возьмут ее, как бы тяжела она ни была; они спустятся внутрь земли, проведут всю свою жизнь на хрупком судне, качающемся на море; они останутся весь день с восхода до захода солнца в пещере циклопов, перед горнами, где плавится железо, повинуясь властному кодексу индустриальной дисциплины, в выработке которого они не участвовали.
Таким образом мучается на фабриках Соединенных Штатов космополитическая масса рабочих, добровольно эмигрировавших из всех стран света. В древнем мире было иначе: там для основания торговой буржуазии нужна была обширная империя и военное господство. В Риме была масса рабов и вольноотпущенников — восточных, галльских, германских, испанских, скифских, работавших на богатых и зажиточных буржуа, но они, вместо того чтобы добровольно покидать свою родину подобно рабочим, эмигрирующим в Америку, силой были привезены в Италию. Причина же этой существенной разницы состояла в том, что в ту эпоху земля не была еще довольно населена, а жизнь была слишком проста.
В современном цивилизованном мире условия жизни различных социальных классов идут от нищеты к богатству, постепенно проходя бесчисленные промежуточные стадии комфорта, так что в каждом классе, даже среди рабочих, различие в потребностях для каждого человека и каждого ремесла так же велико, как между различными классами. Эта градация является очень тонким и могущественным орудием, с помощью которого капиталистическая буржуазия может в настоящее время привлекать к себе на службу людей даже из очень отдаленных стран. В нашем столь населенном и столь жадном к удовльствиям мире всегда возможно, возбуждая волю пропоциональным вознаграждением, найти людей, которые для удовлетворения своих нужд, предоставления себе немного большего количества удовльствий и роскоши, соглашаются обучиться и выполнять самые утомительные и наиболее трудные работы, требующие наибольшей дисциплины и самообладания.
В древности, напротив, было гораздо менее оттенков в удовлетворении потребностей: от безумной роскоши, доступной только богачам, переход был сразу к самым элементарным потребностям народа, который умеренно питался и развлечениями которого было немного любви, несколько глотков вина и какой-нибудь даровой праздник, предложенный жрецами, богачом или государством. Имея менее потребностей, свободный восточный ремесленник был менее деятелен и менее предприимчив, чем современный рабочий, и, если даже при увеличении населения жизнь становилась труднее, оставался в своей стране. Так как он не имел ни средств, ни желания улучшить свое положение, то ничто не побуждало его подвергаться опасностям и трудам отдаленной эмиграции и работать на иностранного господина. Искатели приключений и бродяги в большом числе добровольно являлись в Рим из всех стран мира, но рабочие туда приходили только приведенные насильно. Поэтому-то рабство было существенным учреждением античного мира, а совсем не потому, что, как утверждает Лория,[733] тогда было много свободной земли.
В империи в действительности не было ни одного шага земли, которая была бы свободной. Рабство толкало Рим к завоеваниям и делало их необходимыми. Пленниками, теперь являющимися помехой, тогда отчасти погашали военные издержки, и римляне показывали себя в своих завоеваниях более смелыми и более честолюбивыми по мере того, как нужда в рабах давала себя все более чувствовать. Одна из причин популярности завоеваний Лукулла была та, что они влекли за собой изобилие рабов на рынках Италии, имевшей нужду в рабочих руках.
Когда капиталистическая и торговая буржуазия переживает период благоденствия, население так увеличивается, что окружающей территории не хватает более для его пропитания. Это происходит теперь во многих европейских странах, а тогда происходило в Риме. Но теперь частная торговля легко помогает этой нужде, потому, что средства передвижения легки и недороги и потому, что в новых странах, очень плодородных и не густонаселенных, живут люди, имеющие ту же цивилизацию, что и мы, те же потребности и возделывающие хлеба гораздо более, чем нужно им самим. Поэтому они готовы предложить нам свой хлеб в обмен на продукты нашей индустрии; и предлагают его нам в таком количестве, что многие промышленные страны отказываются от части его, устанавливая ввозную пошлину на хлеб. Для древнего человека, воскресшего к жизни, не было бы ничего более непонятного, как пошлина на хлеб. В старину вовсе не было страны, которая не испытывала бы затруднения в добывании необходимого ей хлеба; и даже те страны, которые, подобно Сицилии, Египту или Крыму, собирали обычно богатые урожаи, предпочитали сберегать свой хлеб для себя. Капиталистические страны, далекие от того, чтобы ограничивать ввоз, напротив, старались благоприятствовать ему. Они старались в особенности распространить свою власть на области, богатые хлебом, чтобы быть в состоянии вывозить его по своей воле.[734] Продовольствие Рима сделалось, действительно, одним из наиболее важных вопросов римской политики с того времени, как город стал мировой столицей. Это была также одна из причин, по которой торговая демократия древности была благосклонна к завоевательной политике.
Прогресс торговой демократии определялся тогда, как и теперь, прогрессивным ростом потребностей из поколения в поколение и увеличением числа желающих жить более богато. Мы констатировали этот прогресс из поколения в поколение в течение полутораста лет, от поколения, выросшего в конце Ганнибаловой войны, до поколения Цезаря. Каждый, оглядываясь вокруг себя, может наблюдать то же явление в современной цивилизации. Но орудия производства, которыми мы располагаем, так могущественны, богатство, уже собранное людьми, так велико, что, когда энергия тех, кто управляет промышленностью торговой демократии, не падает, легко бывает удовлетворить возрастающие потребности новых поколений, потребляя часть уже добытых богатств не для удовлетворения текущих потребностей, а для добывания нового богатства. Промышленные аристократии могут извлечь из плодородного лона земли все необходимое для увеличения производства: как драгоценные металлы, употребляемые при более развитом теперь обмене, так и большие запасы хлеба и сырых продуктов. Драгоценные металлы в особенности так многочисленны и так легко достаются, что те, кто обещает платить небольшой процент и возвратить их, всегда их находят.
В древнем мире, где производство было более медленно и менее изобильно, желания поколений возрастали быстрее, чем средства для их удовлетворения; торговым демократиям постоянно недоставало средств, необходимых для увеличения производства и потребления; особенно они страдали от недостатка в драгоценных металлах. Действительно, с 70 по 60 г. до P. X., когда Италия была ростовщиком для всего бассейна Средиземного моря, а Рим — античным Лондоном, финансовая метрополия, где государи и города всей средиземноморской области заключали свои займы, постоянно страдала от недостатка драгоценных металлов; жаловались на слишком высокий процент, хотели препятствовать вывозу золота и серебра в слитках; требовали уничтожения долгов. Нужда в деньгах росла быстрее самих денег, даже так быстро, что не знали, что сделать, если для ее удовлетворения не прибавить к процентам войну, грабеж всех храмовых сокровищ, царских дворцов, домов богачей — и все это как у цивилизованных народов, так и у варваров. Война возбуждала циркуляцию капиталов, слишком медленную для нетерпеливых желаний возникающей буржуазии, и выполняла таким образом жизненную функцию, которую она более не выполняет.
Бедность, ограниченное население, незначительность производительной силы древнего мира делали то, что капиталистическая буржуазия не могла там образоваться без войны и борьбы человека с человеком. С другой стороны, война приносимыми ею опустошениями и разорениями везде препятствовала росту населения, прогрессу промышленности, увеличению богатства, несмотря на то, что она, тем не менее, приносила меньший убыток, чем теперь, так как стоила дешевле. Противоречие было неразрешимо, и современники Цезаря не могли выйти из этого заколдованного круга.
В то время как для увеличения империи нужна была армия и могущественное правительство, подобно тому как теперь Соединенные Штаты, Германия или Франция нуждаются в могущественной и сложной индустрии, армия и правительство, все общественные должности, от самых низших до наиболее важных, были в беспорядке, тем более ужасном, что в Риме все магистратуры были выборными, и не было прочной бюрократии, подобной бюрократии современных государств, которая посреди партийной борьбы продолжает почти механически выполнять наиболее важные государственные функции. В Риме дома горели и разваливались в то время, как эдилы занимались устройством игр. Воды было недостаточно: первый водопровод построили в 312 г. до P. X., второй в 272, третий в 144, четвертый в 125, но затем правительство не заботилось более об удовлетворении нужды постоянно возрастающего населения.[735] Суда, привозившие в Рим хлеб, были принуждены бросать якорь в Остии на естественном рейде, который был невелик, небезопасен и не оснащен,[736] или им нужно было подниматься по Тибру и выгружать свои товары в Эмпории, доках того времени, построенных в 192 и 174 гг. у подошвы Авентина, где теперь находится Lungo Tevere dei Pierleoni и Lungo Tevere Testaccio.[737] Римские улицы были так же малобезопасны, как леса, полные разбойников; кроме убийц[738] и воров прохожим угрожали экипажи, кучи щебня, пожары, неожиданно рушившиеся дома.
Беспорядок в метрополии был равен анархии в правительстве. С тех пор как в италийском обществе образовалось различие привычек, желаний, занятий, аналогичное тому, которому мы удивляемся в нашем современном обществе, сенат мало-помалу, подобно современным парламентам, сделался клубом знатных политических дилетантов, деловых людей, честолюбивых адвокатов, ученых политиканов, ненавидевших друг друга и отличавшихся один от другого своим происхождением, классом, традициями, идеями, профессией.[739] Каждый поэтому имел свое честолюбие, защищал интересы своего класса, своей партии, своих клиентов.
Сенат был, таким образом, как почти все современные парламенты, орудием, которым поочередно пробовали пользоваться социальные силы, оспаривавшие вне его друг у друга управление империей и которые, исключая бюрократию и крупную промышленность, были тогда почти те же, что и теперь: крупные финансисты, крупные и средние землевладельцы, уцелевшие представители аристократии, средний класс с его социальными стремлениями, влиятельные милитаристы и демагоги. Так измененный, этот великий аристократический корпус не имел более силы; он не управлял более, предоставив всю государственную администрацию традиционной рутине и революционному насилию фракций.
Когда Италия сделалась финансовой метрополией средиземноморской области, сенат продолжал чеканить серебряную монету; бесчисленные займы, заключавшиеся в Риме, делались в иностранной монете или в слитках. Только генералы, имевшие право чеканить монету для уплаты своим солдатам, начинали чеканить золотую монету, но каждый ставил на ней особую надпись и изображение.[740] Государственные финансы были в постоянном беспорядке, как теперь в Турции. Ничего не делали, чтобы уничтожить пиратство, правда, несколько ослабевшее после гибели Митридата и завоевания Крита и Сирии. Разбойничество опустошало все области империи.