Все!
Наши пришли! Красная Армия! И мы к ним бросились чуть не обниматься — пришли свои, советские! Вы нас освободили!
Кто-то из них хмуро заметил, что свои — на фронте, воюют, а вы тут что? «Так нас же насильно...» — «Ладно, — прервал эту лирику один из них, наверное старший. — Давай, показывайте, где тут немцы!»
Сразу выяснилось, что это слово значит не совсем то, что мы думали. Для Красной Армии «немцы» — это вермахт. А остальные — так, чепуха. Это «цивиль», гражданские немцы, не опасные.
И мы пошли к станции электрички показывать красноармейцам, где у немцев позиция зенитной артиллерии. По улице двигались осторожно, у самых домов и заборов. В нас никто не стрелял. Зенитчиков на месте уже не было, орудия, одно из которых этой ночью едва не отправило всю нашу компанию на тот свет, стояли брошенные. А в какой-то сотне метров по другую сторону улицы — поразительное дело — светился синим светом указатель. Там был вход в городское бомбоубежище.
Красноармейцы спросили, что это, и направились туда, а нам сказали уходить.
Мы вернулись на фабрику. Стены, изрядно побитые за ночь, стояли. Окон в конторе не осталось, дверь сорвана. Здесь шла уже какая-то другая жизнь, приходили и уходили военные в пилотках и в фуражках. На столе горел очень яркий электрический фонарь, была разложена какая-то очень подробная, это было видно даже издали, карта. Я впервые разглядел советские погоны, они мне не показались внушительными, сразу было видно, что военная форма у наших победнее немецкой.
У командира, сидевшего за столом с картой, на погонах были звездочки, по три или четыре на каждом. Он хмуро спросил про нас, ему ответили, что мы освобожденные. А другой командир, помоложе, сказал, чтоб шли показывать, где прячутся цивильные немцы и где у них спрятано «барахло». А другой добавил с усмешкой: «И где женщины, фрау!» Кто-то засмеялся, а низкорослый корявый красноармеец, улыбаясь во весь рот, похвалился: «Уже три немка е...!» На погонах у него было по одной узкой поперечной ленточке, значения которых я не знал. Остальные не обращали на него внимания, кто-то покривился.
И мы пошли с несколькими военными обшаривать окрестные места.
В сарае рядом с нашим цехом стоял какой-то неисправный прожектор, принадлежавший зенитчикам. И там оказался примитивно устроенный подвал, большая выложенная досками яма под полом. И в ней полно чемоданов, рюкзаков, саквояжей — жители соседнего дома сносили сюда, наверное, нужные вещи на случай, если дом разбомбят или он сгорит.
Мало чего от этих вещей осталось там к утру...
С каким-то мстительным чувством я первым делом отыскал шерстяной джемпер с закатывающимся воротом, какие спустя много лет стали называть водолазками. Давно о таком мечтал, когда мерз осенью и зимой. Нашел хороший рабочий комбинезон и ботинки из толстой кожи, подошва чуть не в два пальца. И еще взял зачем-то несессер, кожаный футляр с разными штуками: ножницы и пилочка для ногтей, станок безопасной бритвы (я еще не брился), флакон с металлическим блестящим колпачком, еще какие-то красивые штуки.
И, только налюбовавшись при свете там же найденного карманного фонаря этим богатством, ощутил, что ведь это я делаю примерно то же самое, что в первые дни оккупации делали в нашей харьковской квартире германские солдаты, пришедшие с «обыском». Называется мародерством, если по правде.
Застеснялся, однако взятые вещи обратно не положил. Рядом кто-то из наших наталкивал в здоровенный рюкзак какие-то женские вещи. Несколько красноармейцев тоже... Кто-то из них произнес тогда слово, которым это в армии называлось: шарудить. Я, значит, шарудил у немцев, которые спрятали от бомбежки свои вещи.
Комбинезон я тут же и надел, а бывшую на мне рабочую одежду выбросил. Успокоительная мысль была простая: «Они у нас больше награбили...»
Рассвело, подъехали еще какие-то невиданные машины, военные занимались своими делами и уже не обращали на нас внимания. Стало видно, кто из наших основательно постарался этой ночью. У кого чемодан, а у кого и два, да еще битком набитый брезентовый мешок. Интересно, что о еде никто не вспоминал, а ведь мы все давно ничего не ели, а тут, наверное, могли бы и разжиться.
Из городского бомбоубежища вернулся бельгиец Юзик, весь всклокоченный и какой-то растерянный. Что-то происходившее там ему, кажется, сильно не понравилось. Иван спросил военного со звездочками на погонах, что нам теперь делать. Тот ответил, что нам пора мотать отсюда: «Здесь вам делать нечего. Туда идите!» Он махнул рукой на юго-восток, в сторону Кепеника, откуда они пришли. «А куда там обращаться?» Он снисходительно посмотрел на спрашивающего: «Не беспокойся, скажут!»
И мы стали собираться в дорогу. Приволокли найденную у зенитчиков вместительную тележку на шинах, погрузили на нее свои трофеи. Вот тут вспомнили и про еду. К вещам прибавился ведерный, наверное, немецкий бачок-термос. Там же, где ночью разбирали чужие чемоданы, нашлись какие-то продукты, что именно это было — убей, не помню. Но еды, трапезы мы никакой не устроили. Взяли продукты с собой в дорогу и собрались идти.
Было нас здесь, наверное, человек десять. Попрощались с Юзиком и голландцем Питером, им ведь было совсем в другую сторону. И двинулись мы в путь, катя по очереди тележку, высоко нагруженную вещами, барахлом.
Вышли на шоссе. Оно было все забито техникой, стояли друг за другом, гуськом, десятки, а может, и сотня советских танков. Двигались грузовики и пушки на прицепе. На многих танках были красные звезды и крупно написано «ВПЕРЕД НА БЕРЛИН!». На одном из танков сидел возле орудийной башни молодой загорелый военный в комбинезоне, макал большую кисть в ведро с белой краской и делал из этой надписи другую: «МЫ В БЕРЛИНЕ!» Я остановился возле него и спросил, не из Харькова ли он. Он засмеялся и сказал, что нет. И назвал место, откуда он родом, очень далеко от Украины, где-то на Севере.
Мост, на котором несколько дней назад я видел отступающую немецкую армию, был взорван, два его пролета висели над водой. А рядом лежал в реке широченный и, как мне тогда показалось, очень красивый понтонный мост с металлическим настилом. И по нему навстречу нам шла и шла Красная Армия. Переезжали через реку запряженные лошадьми повозки, шагали строем красноармейцы. Двигались бронированные машины с пушками, под их тяжестью глубже садились в воду понтоны.
По этим понтонам мы перешли через Шпрее и пошли на восток, в сторону СССР.
За городом дорога тоже была вся буквально забита армией, казалось, конца не будет войскам и технике, движущимся нам навстречу — к Берлину. Миновали какие-то предместья, дальше был уже лес, асфальтированная дорога шла прямо через него. Немецкую тележку нам вскоре пришлось отдать: она приглянулась каким-то шагавшим навстречу пехотинцам. Они сказали — это вам «не положено», это трофей. И отдали нам другую, свою тележку. Тоже немецкую, но не армейскую, а похуже; наверное, от какого-нибудь бауэра, сельского хозяина.
А часа через два или три, когда мы проходили через какой-то поселок или городок, увидели плакат над воротами. Что там было написано, точно не помню: может быть, сборный пункт возвращающихся на Родину. Или добро пожаловать, или еще что-нибудь. У ворот стояли красноармейцы, несколько человек, один из них с автоматом на плече и поманил нас: «Из немецкой неволи? Вам сюда, заходите».
За воротами было довольно большое двухэтажное строение в обычном для немецких городков или предместий садике, похожее, может быть, на школу или на пионерский лагерь. На первом этаже открыты двери больших комнат с железными койками и матрацами; в одной из них мы и расположились.
Пришел сержант («товарищ командир», по моим тогдашним познаниям), позвал идти с собой: за продуктами. Выдали нам на всю компанию хлеб — уже не помню точно сколько, знаю только, что ужасно много. Может, по целой буханке на брата. Еще сахар и чай. И еще там стоял мешок с рисом — насыпайте, ребята, сколько вам надо, будете сами готовить. И после этого двое из наших отправились с сержантом к немецкому мясному и колбасному магазину, который был, естественно, закрыт. Сержант там свободно ориентировался, вызвал хозяина и велел ему выдать нам овцу. Через пять минут все было исполнено.
Притащили откуда-то кухонный котел, развели под ним огонь...
Откуда взялся при той первой после освобождения невероятной трапезе спирт, не знаю, но был и спирт. И тогда же из воронки громкоговорителя, повешенного где-то рядом на сосне, загремела никогда не слышанная нами песня. От ее музыки, от строфы «Любой фашистской нечисти загоним пулю в лоб! // Отродью человечества сколотим крепкий гроб. // Пусть ярость благородная вскипает, как волна! // Идет война народная, священная война!» — меня и теперь пробирает дрожь.
Настроение наше понять не трудно: мы наелись до отвала, идти никуда больше не надо. Мы у своих! Думать, что дальше, тоже не надо: их командиры, наверное, уже решают нашу судьбу.
Так оно и было. Пришел красноармеец (по-новому, солдат) и позвал с собой кого-то из нас, наверное первого попавшегося: давай, мол, иди за мной — начальство зовет. Скоро тот вернулся, сказал, что допрашивают про Германию и чтоб шел следующий. Скоро дошла очередь и до меня. Я еще спросил красноармейца, который приходил за нами: кто нас допрашивает — он командир чего? Тот весело рассмеялся: «Какой еще командир? Особняк он! Про особый отдел слыхал?»
Я бы не назвал тот первый разговор допросом. Усталый немолодой человек со звездочками на погонах (по три штуки) просто расспрашивал меня: имя-отчество-фамилия, кто и где родители, когда и как попал в Германию, где и кем работал. Еще — кто были полицаи и поступал ли кто служить в немецкую армию. И еще были вопросы, о настоящем смысле которых я догадался не сразу: тебя в полицию забирали? в гестапо допрашивали? На вопрос про полицию я честно рассказал, как меня схватили за кражу колбасы в городе Штеттине и что из этого вышло. Офицер сначала заинтересовался, стал расспрашивать подробнее, но вскоре сказал, что это не важно.
Так мы проговорили, наверное, с полчаса, после чего он дал мне несколько листков бумаги и сказал, чтобы я сам все написал про пребывание в Германии. Если то, чем я стал писать, было ручкой с пером, то держал я ее в пальцах первый раз после сорок первого года. Но может быть, то был карандаш, не уверен. А уверен в том, что ни про талоны от господина Купчика, ни про записки в Фюрстенберг и тайного «человека оттуда» я не рассказывал и не написал. Чувствовал, что так лучше...
Конечно, особистам было с нами просто: вся компания с одной фабрики, все друг друга знают. И те наши ребята, кто напоследок ушел с фабрики в лагерь, пришли сюда в тот же день, вскоре после нас. Тебя спросили про меня, меня про Ивана, Ивана про Петра и про тебя. Очень просто и понятно.
Прошел день, мы знатно выспались без воздушных и прочих тревог. Утром опять готовили варево и ели досыта. Старший лейтенант Гришков и еще один офицер беседовали с вновь прибывшими. Некоторых из нас тоже вызывали и допрашивали, уже по второму разу. Меня тоже.
Во время этого второго разговора со старшим лейтенантом в комнату влетел запыленный до черноты, сильно небритый военный в брезентовой защитной накидке и в фуражке. Старший лейтенант поднялся со стула, велел мне, чтобы я тоже встал, и отрапортовал: «Товарищ начальник, допрашиваю репатриантов...» Это слово, стократно повторявшееся потом не один год, я услышал, наверное, в первый раз. «Этот кто? — рявкнул начальник. — Откуда? Как фамилия?» Старший лейтенант назвал мою фамилию, сказал, что я из Харькова, что двадцать шестого года рождения и что знаю немецкий язык.
Черный человек грозно посмотрел на меня, спросил: «Этот Черненко?» — и схватил с другого стола толстую папку с бумагами. «А ты знаешь, Черненко, сколько у нас тут на тебя материалов? Как ты переводчиком работал, рассказал старшему лейтенанту? А как в гестапо подписку давал? Ну-ка давай, выкладывай, а то хуже будет! Тут все про тебя известно!»
Отчетливо помню, как я застеснялся: зачем этот взрослый человек и к тому же начальник старшего лейтенанта так явно берет меня «на пушку», устраивает комедию...
На вопрос, который каждому задавали: как думаешь жить дальше? — только двое из нас ответили, что хотят искупить вину перед Родиной и просят послать на фронт. Кто-то сказал, что не знает — мол, «куда определят». А добрейший деревенский парень Петро стал объяснять лейтенанту, что надо бы сначала съездить домой, до дому: родителей повидать, вещички отвезти, которыми, вот, поживились у немцев. А тогда, уж наверное, и в армию — война ведь еще не кончилась, не скiнчилась... Обещали чего-нибудь тем, кто собирался до дому, или нет — не знаю, а с нами обоими все решилось быстро. И на следующее утро я уже ехал в обратную сторону. В крытом кузове американского грузовика «шевроле» с красноармейцами энской механизированной бригады, воинской части гвардейской танковой армии. Такие замечательные названия услышал я теперь.
А название городка, где все это началось, давно забылось. Судя по книжкам о войне и по карте, это, скорее всего, Рюдерсдорф, примерно на половине пути до окраин Берлина от города Мюнхеберга, взятого Красной Армией после штурма Зееловских высот.
По уже известному понтонному мосту переехали через Шпрее, проехали, как оно и должно было получиться, недалеко от нашей фабрики. На столбах и прямо на стенах домов теперь появились стрелки с надписями разного размера и цвета: «ХОЗЯЙСТВО...» такого-то. Сотни, наверное, или тысячи русских и разных других фамилий в родительном падеже. А иногда еще короче: «К НИКОЛАЕВУ». Или совсем просто — «ТРОФИМОВ», например. Были и хорошо заметные надписи: «До рейхстага ...!» — и цифры, сколько осталось километров. Там, где дома не были разрушены, из многих окон и с балконов свисали простыни. Или, может быть, наволочки или полотенца — в роли белых флагов. (Кто видел это потом много раз в кино, может не сомневаться: так оно и было, чистая правда.) И еще очень часто, чуть не на каждом доме, встречалась надпись краской или просто мелом: «ПРОВЕРЕНО МИН НЕТ сержант (такой-то)».
До меня начинает доходить удивительность, просто невероятность происходящего. Я, вчерашний невольник, в Красной Армии! С солдатами и командирами (слово «офицер» я пока ощущаю как чужеродное) в видавших виды пилотках и гимнастерках, в кирзовых сапогах, чуть не у каждого из них на груди медаль или орден — они дошли до Берлина! И я с ними въезжаю теперь в этот Берлин. В нем еще идет бой, его предстоит еще взять.
Наш «шевроле» отвернул куда-то влево и катил поначалу довольно уверенно. Потом на каком-то перекрестке не оказалось нужной указки, и командир, который ехал в кабине с водителем, велел мне стать с ним рядом на подножку, чтоб справляться о дороге. Район был совершенно мне незнакомый, а спрашивать не у кого: берлинские жители на улице не появлялись. К тому же командиру было известно только направление — по указкам своей части в первый эшелон. «К центру!», вот и все.
Так мы двигались постепенно, вроде бы в строну центра, довольно долго. Приходилось объезжать завалы и развалившиеся дома, или улицу перегораживал покалеченный танк или обгорелый грузовик. Где-то неподалеку, впереди и сбоку, уже вовсю шла стрельба, грохали пушки, но в машине вроде бы не обращали на это внимания. Значит, и мне надо было «не замечать», хотя чувствовал я себя на подножке довольно неуютно. Надвигалась темнота, когда наконец обнаружилось, что этот самый «первый эшелон» уже где-то здесь — нам стали встречаться машины, в которых командир и водитель узнавали по номерам свою или соседнюю бригаду. Разрушений на этой улице почти не видно. Остановились у трехэтажного дома. Командир велел мне пойти туда посмотреть что и как.
У подъезда стоял пожилой немец; чисто одетый. Плотный такой пиджак на нем, рубашка клетчатая и галстук. Он поклонился и сказал: «Здравствуйте, господин солдат! Здесь нет германской армии. Никс дойч зольдат!» Наверное, я хмыкнул; приятно, оказывается, быть «господином». Заглянул в подъезд, в окна первого этажа. Никого. Наши солдаты спешились, командир велел все кругом получше осмотреть и тогда располагаться.
Других жителей не видно, но многие квартиры в доме не заперты. Если какая и заперта, то это наших не смущает; по двери грохают прикладом, и она распахивается. Командир со старшиной устроились в хорошо обставленной квартире на втором этаже, остальные разместились в двух соседних на первом. Никто не торопится, ничего не приказывают. Вместо того чтобы занимать Берлин дальше, умываются, раздевшись до пояса, благо на первом этаже из кранов течет вода. Собираются ужинать и ночевать в этом доме, на немецких перинах. Один солдат постарше, хмурый такой, спросил про меня: а его на довольствие ставили? На него, мол, нам продуктов не отпущено. Старшина покривился: «Не хватило тебе, что ль? Он теперь солдат, как все!» Хлеб был непохожий на немецкий, кирпичиком. А консервы здешние, в стеклянных банках, похоже, что крольчатина. Недавно мы воровали такие из садовых домиков.
Охранять «шевроле» или вход в дом меня не поставили, сказали, чтоб «отдыхал», что на пост — это надо еще заслужить. И до утра я бессовестно проспал на каком-то диване, накрывшись шикарным пуховым одеялом. Не раздеваясь, как все. Уже понял, что надо помалкивать да поглядывать на старших, чтобы не наделать глупостей...
Совсем недавно был я стреляный воробей, знал себе цену, а теперь — опять мальчик, ни в чем толком не разбираюсь...
И оставаться бы мне в несмышленышах еще, наверное, неизвестно сколько, если бы не случай на следующее утро. Среди военных машин с черными номерами Красной Армии за ночь появилась красивая легковая с откидным верхом, где-то взятый трофей. Вокруг него колдуют шоферы, подходят посмотреть другие солдаты. Нам вот-вот отправляться вперед, нашего командира уже кто-то старше чином торопит в довольно сильных выражениях, а вести «мерседес» некому. Сколько «штатных» машин, столько и шоферов. Других «не положено» (эти слова часто повторяются по самым разным поводам). Командир торопит шоферов, те пожимают плечами и вроде бы оправдываются, что, мол, пусть назначат солдата, которого можно хоть ненадолго посадить за руль.
И тогда я нахально вызвался — давайте я! Мне, мол, приходилось. На самом деле «приходилось» — это во дворе «генераторен-унд-моторен» переставить грузовик на другое место или подать его в сторону, чтоб проехал следующий; больше ничего. Командир недоверчиво пожал плечами, а потом махнул рукой и велел шоферам: была не была, пробуйте!